Текст книги "«Серебряная роза. Женщины в искусстве. Строфы и судьбы». Том первый"

Она любила ее, будто свое не рожденное и рожденное дитя, она лелеяла в душе эти неоконченные разговоры, бесконечное: «А знаешь…«или переборы гитары, серебряные переборы, как и браслеты на Марининых руках… Она пыталась вспомнить ее голос. Музыкально ясный и чистый, как серебряные брызги.. Удавалось ли ей это. Я не могу сказать…. Мною было неверно написано, что Марина Ивановна ненавидела Софию Яковлевну позже и яростно отвергала даже воспоминания о ней.. Основываясь на косвенных свидетельствах Т. Кваниной, теперь я могу сказать, что во время встречи с Федором Волькенштейном, в Доме отдыха Литераторов, в Болшево,

Цветаева очень долго разговаривала с давним знакомым, и в доброжелательном этом разговоре, наверняка, мелькали имена Софьи Яковлевны и ее близких. Иначе быть – не могло. Марина Ивановна после этой беседы выглядела задумчивой и сосредоточенной. Муру с трудом удалось ее разговорить во время трапезы.

София Парнок умерла от истощения и осложнений болезни, похоронена на одном малоизвестных немецких кладбищ Москвы… Сердце разрывается смотреть на обвалившийся крест, надгробие – неухоженное и запустелое…

А ломание копий на лже рыцарском турнире во славу необычности отношений Софии и Марины все длится… А чайная роза на одичавшей могиле все цветет.. робко и неизбывно..

Хоть это утешает…

Св. Макаренко – Астрикова. Май 2015 года.

Людмила Володина 17.05.2015 12:42:08

Отзыв: положительный

Спасибо, Светлана! С большим интересом прочла Ваше эссе, и, поближе узнав чувственную поэтику С. П. Она и Марина – обе были музыкально одарёнными и мятущимися, порывистость М. Ц. была подобна морской волне и штормом чувств её часто прибивало к восторгаемым ею берегам… С теплом!!

Ответить

Madame d~ Ash, lady light 17.05.2015 12:44:33

Вам спасибо за такой прекрасный, тонкий отзыв…

Неавторизованный пользователь 15.05.2015 17:41:48

Спасибо!

Из последнего одиночества

прощальной мольбой, – не пророчеством

окликаю вас, отроки-други:

одна лишь для поэта заповедь

на востоке и на западе,

на севере и на юге —

не бить

челом

веку своему,

Но быть

челом века

своего, —

быть человеком.

8 февраля 1927

София Парнок.

Ответить

Madame d~ Ash, lady light 15.05.2015 22:32:19

спасибо сердечное… я так рада прочтению. Обнимаю…

Valentina 12.05.2015 16:29:03

Отзыв: положительный

Спасибо.

Дремлет старая сосна

И шумит со сна.

Я к шершавому стволу,

Прислонясь, стою.

– Сосенка-ровесница,

Передай мне силу!

Я не девять месяцев, —

Сорок лет носила,

Сорок лет вынашивала,

Сорок лет выпрашивала,

Вымолила, выпросила,

Выносила

Душу.

28—29 января 1926

Madame d~ Ash, lady light 13.05.2015 09:15:05

спасибо. потрясающие стихи вы нашли…

Ди. Вано 13.05.2015 15:52:47

Отзыв: положительный

Читать вас, это, как слушать цикл лекций о зарождении поэзии,

о яркости страстей и нежных чувств..

Здесь кладезь для меня открытий.

В аспирантские годы мы долго проводили времени у Дома Цветаевой.

Была знакома с той (Надеждой Ивановной Катаевой-Лыткиной), которая и сохранила дух этого дома.

(я помню, писала об этом и своём отношении к МЦ – «Спираль времени», рада буду, если посмотрите).

Внутренне чуточку не соглашаюсь с таким образом Марины.

Да – сложна, да – противоречива… да – изменчива в чувствах, настроениях..

Это её почва, её путь к вершинам поэзии. И её безжалостная судьба.

Просто я её очень люблю)).

С. П. как поэта просто не знала. Спасибо за моё новое приобретение.

А ваши мысли о странностях любви и неординарных отношений разделяю и принимаю.

Здесь вы убедительно зёрна очистили от плевел.

Как всегда – глубокий поклон и искренняя признательность.

Надежда Григорьевна Львова.«Дорассветная Ева, орхидейная душа»…

Фотоскан портрета Н. Львовой из коллекции М. В. Картузова (Москва). Подарено автору.

…Бр – рр… Подумаешь! Как еще можно остаться в последнем десятилетии русской поэзии, в этом роскошно – изломанном «серебряном веке», освещенном звездой креста Петербургского ангела на игольчатом шпиле крепости, с бликами фонарей в невской воде. И струями Иматры, с шумом обрушивающимися в воду, и перекрывающими золотыми брызгами их негромкие голоса и жадность поцелуев?! Иматра. Финляндия. Счастливые мгновения. Они закончились. Ничего и никогда более не будет… Как уйти, не задержаться в этом темном провале, называемом жизнью? Или – остаться? Чем?!

Шляпка, низко надвинутая на светлые, гладко зачесанные волосы, подчеркивающие профиль.. Картавость, перчатки, упрямство, пылкость.. Револьвер. Все – ее. Все – в ней. Надежда закусила губу, решительно посмотрела в зеркало, встряхнула перо на деревянной вставке, и продолжила царапать им бумагу, почти разрывая ее:

Фотопортрет М. Башкирцевой. Источник «Тысяча великих и знаменитых имен. Том 3. М. Издат– во «Олма – Пресс» 2002 год. Личное собрание автора статьи.

«И мне уже нет [сил?] смеяться и говорить теб [е], без конца, что я тебя люблю, что тебе со мной будет совсем хорошо, что не хочу я „перешагнуть“ через эти дни, о которых ты пишешь, что хочу я быть с тобой. Как хочешь, „знакомой, другом, любовницей, слугой“, – какие страшные слова ты нашел. Люблю тебя – и кем хочешь, – тем и буду. Но не буду „ничем“, не хочу и не могу быть. Ну, дай же мне руку, ответь мне скорее – я все-таки долго ждать не могу (ты не пугайся, это не угроза: это просто правда). Дай мне руку, будь со мной, если успеешь прийти, приди ко мне. А мою любовь – и мою жизнь взять ты должен. Неужели ты не чувствуешь [одно слово неразборчиво] этого. В последний раз – умоляю, если успеешь, приди. Н.»

…Но придет ли он? Пожала плечами, усмехнулась самой себе, вслушиваясь в порывы ноябрьского холодного ветра за окном… Зябко. Неуютно. Что – то кипело в горле, кололо иглами, и пустота холода расширялась внутри, оседая, как хрустящая глыба льда… Может быть, зря она пишет все это? И что там, потом … за темнотой? За плывущими волнами Небытия? Она не могла их представить, вообразить.

Надежда старалась не вспоминать его рук, его слов, сумрачного блеска глаз, резкого, характерного профиля. Не вспоминать тот полу – вечер, дрожащее серебром наступление сумерек в неоампирной, со старинно-роскошной, темной мебелью редакции журнала» Русская мысль», куда в первый раз пришла к нему, принесла свои стихи… Неумелая, неловкая, ограненная лишь в пламень чувства, рифма… Но – какой пламень, не рдеющий тихо, а – ярчайший, до предела, до самосожжения сердца изнутри, до потрясения основ души! Она помнит, что, придя тогда вечером, домой, не ела, не пила, не вздохнула, а лишь кинулась порывисто к столу и тетрадям, чтобы записать то, что хлынуло из нее рекой, полноводной, совсем – не ручейком:

 
Я была в каких-то непонятных странах:
В небесах, быть может. Может быть, в аду.
Я одна блуждала в голубых туманах
И была бессильна… В жизни – как в бреду.
Колыхались звоны… Я не помню звуков.
Голоса дрожали… Я не помню слов.
Сохранились только перебои стуков
Разбивавших сердце острых молотков.
Кто-то плакал страстно. Кто-то к небу рвался.
Я – была покорна. Я – не помню дней.
Лунный луч склонялся. Лунный плач смеялся,
Заплетая нежно кружево теней.
 

Он ворошил ее листки с интересом, искоса взглянул на нее, сразу сразив этой нотой и искрой в зрачках, чуть желтоватых..

Потер высокий, покатый лоб тонкой, нервической рукой с холеными ногтями, отполированными до блеска. Еще взглянул, словно ожидая ответа …Но она – ничего не сказала. Затаилась в выдохе – вдохе.

Как бабочка на цветке. Только взмахнула ресницами, ответила тихо, неясно, рдея щеками, когда он о чем то спросил, предложил разобрать стихи, опубликовать несколько, в очередности. Что то он говорил о датах.. Она не помнила.. Только блеск его глаз из – под мохнатых ресниц.. Как всполохи молний…

Флирт меж ними был томительно – романтичным, пылким, красивым неожиданным для нее: цветы, театр, рестораны, прогулки на лихаче, поэтические вечера, знакомство с друзьями любимого. Она предалась нахлынувшему чувству со всею первородной страстью, нарушая девичий свой не – покой стремительностью и напором воображения, пылкого – донельзя.

Она и вообще то, все и всегда делала – пылко, стремительно, в бешенстве напора: увлекалась стихами Блока, романами Вербицкой и Арцыбашева, революционными прокламациями, бегая по мятежной, заснеженной, неспокойно бурлящей Москве в1905…

Наденька Львова так старательно исполняла все поручения своих товарищей, так самозабвенно, отчаянно, на ходу декламируя что то из Блока и Бодлера, что не заметила, не впустила в душу нескольких часов, проведенных в тюремной камере, и отважно заявила седоусому, удивленному жандарму, выпустившему ее под расписку, на поруки отца, как несовершеннолетнюю:

– Вот Вы меня отпустите сейчас, а я буду продолжать свое дело!

– Пойдем, Наденька, пойдем! – суетился подле нее отец, тихий человек в выцветшей почтовой шинели с зеленым кантом, и за что то благодарил жандарма, а она сердито сверкала глазами, чуть пофыркивая: «Зачем еще и это унижение?!»

Вернувшись домой, с родителями несколько дней – не говорила, разбросала по дому вещи, все куда то собиралась, перетряхивала старые, еще гимназические, платья, воротнички, пелерины, фальшивые бижу, рассеянно пила чай, роняя щипчики, сахар, ложки: все мимо, мимо…

…Смотрела в книги, страницы, не читая, не шевелясь, замерев, поверх страниц, что то чертила в альбомах с кожаным переплетом… Походила на притихшую и подраненную слегка, бездумно, птицу. Отец и мать боялись, что сорвется, уедет изих подольского тихого домика, с резными ставенками, канет в бездну в безумной этой, непонятной, говорливой купеческой, адвокатской мануфактурной, с пышной оперой Саввы Морозова, спектаклями Народного Дома, блестяще – конфетной, с маревом шоколадного дыма над Яузой….

И канула. Несколькими годами позже, носясь с друзьями по литературной чреде вечеров: Илья Эренбург и Николай Бухарин неустанно сопровождали ее всюду, смеясь ее увлечению артистическим шумом богемы». Она фыркала, отчаивалась, негодовала, но что то писала в в тетрадях, неустанно, изящными, неразборчивыми петельками:

 
…И Данте просветленные напевы,
И стон стыда – томительный, девичий,
Всех грёз, всех дум торжественные севы
Возносятся в непобедимом кличе.
К тебе, Любовь! Сон дорассветной Евы,
Мадонны взор над хаосом обличий,
И нежный лик во мглу ушедшей девы,
Невесты неневестной – Беатриче.
Любовь! Любовь! Над бредом жизни чёрным
Ты высишься кумиром необорным,
Ты всем поешь священный гимн восторга.
Но свист бича? Но дикий грохот торга?
Но искаженные, разнузданные лица?
О, кто же ты: святая – иль блудница!
 

…Так она и не разобрала, так и не поняла, что же была любовь для Брюсова. Страсть, увлечение, победа над скукою, томлением, сжигающий душу интерес, будоражащий нервы?… Она слышала краем уха о Нине, победительной Петровской, знала и об иных гибельных увлечениях своего кумира: об опии, морфине, безудержном вакхическом винопитии, но только пожимала плечами. Когда флирт перерос в нечто большее, Наденька начала требовать внимания, дарила его другим, как бы в отместку, кусая губы, писала кому то летучие, чуть нервные, письма, пряча светлый ум в косые строфы письма. Ей симпатизировали многие из литературного окружения: Борис Садовский, Владислав Ходосевич, Анна Ахматова.. Ахматова нравилась и ей, причем – безусловно, безудержно.

Фотопортрет А. А. Ахматовой из коллекции И. О. Филипповой (СПб) (Фонтанный дом.) Профильный снимок выполнен Н. Н. Пуниным. 20 – е годы.

***

Наденька, сочиняя и живя, пыталась всячески подражать стройности и гармоничности ее строф и облика. В скромной комнатке Львовой, на Иерусалимском подворье, появлялись, то и дело, дорогое белье, модные платья, книги, статуэтки, духи.

Но, днем удачно играя роль кокетливо серьезной курсистки, вечерами она писала в тетради, закусывая нервически губу, и внутри себя отчетливо осознавая, что эти строки мало кто прочтет, а если и прочтет, то вскоре – забудет:

 
Мне хочется плакать под плач оркестра.
Печален и строг мой профиль.
Я нынче чья-то траурная невеста…
Возьмите, я не буду пить кофе.
Мы празднуем мою близкую смерть.
Факелом вспыхнула на шляпе эгретка.
Вы улыбнётесь… О, случайный! Поверьте,
Я – только поэтка.
 

Время бежало. Любимый ею безумно поэт, кумир, полубог, человек, временами назначал свидания, нервически ломал пальцы, ничего не предпринимал, туманно обещая. А потом уже и не обещал. Она осознавала, что все катится в бездну, но у бездны не было углов. Просто все меркло… Она звонила Ходасевичу. Жаловалась на жизнь. Тот перебивал ее. Живо. Горячо. Она вешала трубку.

Зачем ей рестораны, номера в «Дону», ложа в театре, красная лента в волосах? Скучно. Все то же и те же…

В 1913 году вышел ее поэтический сборник «Старая сказка» с изысканным предисловием Брюсова. Стихи разошлись мгновенно по Москве и Петербургу. Читались, но не перечитывались.

Анна Ахматова, позже, уже после гибели Львовой, напишет в журнале «Русская мысль»: «Её стихи, такие неумелые и трогательные, не достигают той степени просветлённости, когда они могли бы быть близки каждому, но им просто веришь, как человеку, который плачет…»

Она, Наденька Львова, и, правда, плакала. Разрывая сердце отчаянием, писала Брюсову, категорично и пылко: «И, как и Вы, в любви я хочу быть „первой“ и единственной. А Вы хотели, чтобы я была одной из многих? Вы экспериментировали с ней, рассчитывали каждый шаг. Вы совсем не хотите видеть, что перед Вами не женщина, для которой любовь – спорт, а девочка, для которой она – всё…» (Н. Г. Львова – В Я Брюсову. Письмо от 9 сентября 1913 года.) Стихи ее стали иными, трагичными, полновесными, яркими в обреченности. Приобрели густые «аметистовые» краски. Вот одно из них:

 
Мне заранее весело, что я тебе солгу,
Сама расскажу о не бывшей измене,
Рассмеюсь в лицо, как врагу, —
С брезгливым презрением.
А когда ты съёжишься, как побитая собака,
Гладя твои седеющие виски,
Я не признаюсь, как ночью я плакала,
Обдумывая месть под шприцем тоски.
 

1 ноября 1913 года

Она никому и ни в чем не признавалась.. Хохотала, уже не картавя и не стесняясь, веселилась на вечеринках, прилежно посещала курсы, мерила шляпки в салонах, писала письма брату – гимназисту. А по вечерам перебирала рукописи, перевязывала лентой, ставила сургучную печать. Все порывалась отправить любимому. Он их – не принял. В одном из писем написал жестко и печально, без оглядки, не то – манерничая – не то предугадывая: «Эти дни, один с самим собой, на своём Страшном Суде, я пересматриваю всю свою жизнь, все свои дела и все помышления. Скоро будет произнесён приговор»…

Приговор. Она решилась произнести его 24 ноября 1913 года, выстрелом в грудь из револьвера. Перед этим звонила Брюсову. Просила приехать. Он приехал. Она умирала. Говорить не было сил. Выстрел был точным. Пуля сразу пробила сердце

Ее хоронили растерянные родители, брат – гимназист. После похорон на Миусском кладбище они поспешно собрались, уехали, увозя кое как упакованные вещи, тетради, которые в девяностых годах попали к собирателю и коллекционеру, изучавшему творчество Валерия Брюсова А. В. Лаврову,

Он писал о Надежде Григорьевне так:

«Для Львовой любовь, овладевшая ею, составляла всё её существо, была единственным содержанием её жизни, и она ожидала от Брюсова взаимного чувства, исполненного такой же полноты и интенсивности».

Да. Разумеется, не встретив ответного «костра души» Львова восприняла эпилог отношений, как жизненную катастрофу. Иного быть просто не могло, ибо она такова была она сама, «предвосхитившая силой чувств, эмоций, страстей, Марину Цветаеву, как написал позже Е. А. Евтушенко в своей «Антологии поэтов» В ней имя Надежды Григорьевны Львовой, изящно – незаметной» поэтки» изломанного, серебряно – туманного века, с разливами Невы и Москвы – реки осталось. Навсегда. Как редкостный цветок орхидеи, расцветающей томно, остро, бурно, ароматно, пахуче, властно, в темноте ночи, под светом зеленовато холодных звезд, скользящих, неспешно и стремительно, по невскому или яузскому льду, в томительно холодном вальсе беспамятства.

Могила Надежды Львовой на Миусском кладбище – не сохранилась. Пистолет, из которого застрелилась поэтесса, был подарен ей Валерием Брюсовым.

Ди. Вано 22.07.2015 13:09:08

Отзыв: положительный

И текст Ваш.. …густые «аметистовые» краски…

С понимание душевного состояния «поэтки» до самого донышко..

Это и волнует и восхищает.

Поклон.

Мария Константиновна Башкирцева. «На зов души завороженной»

Фотопортрет Марии Башкирцевой. Источник: «Тысяча великих и знаменитых имен» том 3. М. Издательство «Олма – Пресс». 2002 год. Личное собрание автора статьи.

О книге Колет Коснье «Мария Башкирцева. Портрет без ретуши». Москва. Издательство «Терра – Книжный Клуб. 2008 год. 288 стр. Перевод Т. Чугуновой.

…Мария Константиновна Башкирцева никогда не писала стихов.. Она писала дневник – с малых лет.. Письма, картины.. В дневнике пыталась написать свою биографию. Полную, естественную, настоящую.. С думами, чувствами, впечатлениями…

Как птица поет свою песню не задумываясь о каплях дождя, так и Мария Башкирцева хотела в своем сокровенном «Дневнике» написать свою песнь Души, не оглядываясь ни на кого, ни с кем не соревнуясь… Канва жизни. Неподдельная, неистовая… Изящная молодая девушка, умершая двадцати пяти с небольшим лет от роду, от чахотки, развившейся бурно едва ли не в детском возрасте, на почве подавленных желаний, слез от разлуки с отцом и родными местами, которые любила неподдельно, потому что были красивы и спокойны, как река, протекавшая в богатой усадьбе, как зеркальные пруды, как прохладные углы беседок – ротонд… Темные, хранящие тайны детства..

Ей нужно было создавать свое детство. Ибо на самом деле его у нее не было. Оно было украдено амбициями взрослых, их игрой в чувства, их ненастоящей, театрально – горестной каруселью разрывов, споров, судебных тяжб, неприязни и враждебности друг к другу, неистовства страстей, до сумасшествия. Скрывания их.… Делили ли при этом душу самой маленькой Марии, мечтавшей истово о своем мире – девушка умалчивает.. Или дает понять между строк… Вероятно, да… «Дышать я могу только в мастерской или с чужими людьми, Появляться на публике со своей семьей давно уже стало пыткой!» – признается Мария на страницах дневника.

Автопортрет с палитрой. М. Башкирцева 1881 год. Частное собрание. Фотоколлекция М. Картузова (Москва).

Думается, что делили еще и потому, что сама она жила – «на разрыв».. Хотела стать певицею, обладала чудным голосом, красотою, манерами, изяществом жестов и движений, но начала в результате жестокой простуды глохнуть, терять слух и врачи запретили заниматься пением. Жадно изучала языки. Читала на латыни и древнегреческом, французском и итальянском, оборудовала собственную изящную студию, в которой книги летели с полок, рояль соседствовал с мольбертом, ноты с палитрой и мастихинами.. Но жар чахотки съедал все силы души и тела. Не отдавая Марию во власть того, что она так любила и жаждала достичь. Ни во власть любви, ни во власть счастливого женского эгоизма – мир духов, поцелуев, нарядов, смеха, свободных прогулок, жизни вообще, которая может быть каплею вечности или брызгами моря.. Может быть чем то непреходящим, зовущим, волнующим, манящим.. Пенным и бренным одновременно. Чем всегда и бывает.

Колет Коснье написала правдивую, изящную, строгую и страстную книгу о Марии Башкирцевой, восстановив подлинные страницы ее исковерканного душеприказчиками – родными и издателями дневника. В книге французской исследовательницы мы видим подлинной портрет Марии – неповторимый, яркий, незамутненный ничем. Как жемчужина, добытая со дна моря, сверкает перед нами всеми гранями ее сложный характер, обуреваемый страстями: печалью, метаниями неразделенной любви и тайнами даруемыми незнакомцам и светским ухажерам на балах и маскарадах пылкостью разбуженного девического сердца, сладостью заветных мечтаний достичь вершин творчества, и мятной, зрелой горечью несбывшихся надежд, тающих, как снег, в ожидании неизбежного финала – смерти.

…Отрывки писем Марии к Гюи де Мопассану и Жюлиану Бастьен Лепажу, приведенные в контексте книги Колет Коснье потрясают своей беззащитностью, обнаженностью души и одновременно – чувством собственного достоинства, женственностью, изяществом, лукавством, глубиной восприятия мира и чужого сердца: «я понимаю, что это счастье – жить в семье, и я была бы несчастной, случись мне не иметь семьи. С семьей можно делать покупки, кататься в Булонском лесу, посещать театр. В окружении семьи хорошо болеть, лечиться, словом, все, что относиться к обыденной жизни, но только не путешествовать!!!Это как если бы мне нравилось вальсировать со своей тетей. Скучно и даже смешно.

25 октября 1881 года.»

«Я думала, Бог оставил мне живопись и заперлась в этом, как в последнем прибежище Но вот и она от меня уходит, а мне остается лишь выплакать все глаза…»

30 ноября 1881 года Испания. Из путевых писем Ж. Б. Бастьен – Лепажу.

«Я все еще в возрасте, когда мысль о смерти кружит голову. Мне кажется, никто так не любит всего, как я: искусство, музыку, живопись, книги, свет, нарялы, роскошь, шум, покой, смех, грусть, тоску, шутки, любовь, холод, солнце; все времена года, все атмосферные явления, спокойные равнины России и горы вокруг Неаполя; снег зимой, дождь осенью и з весну с ее безумием, тихие летние дни и прекрасные звездные ночи..» я хотела бы все повидать, все иметь, все обнять, смеяться со всем и умереть, раз так нужно, через два года или через тридцать лет, умереть с упоением, изведав и эту последнюю тайну, этот конец всего, либо – божественное начало.»

Дневник. Неизданное. 11 марта 1884 года.

…Ее называли чудо – ребенком, цветком, «Однако, Мария Башкирцева – не ребенок, не Муся!» – эмоционально и горячо восклицает К. Коснье на страницах своей книги. «Нужно читать ее «Дневник» целиком, без изъятий, чтобы открыть в нем нечто большее, чем эхо исчезнувшего общества, либо историю больного человека: это свидетельство творческой личности, из которого можно понять и то, почему так мало женщин, преуспевших в области искусства.

Ее записи проливают свет на противоречия и конфликты, которые пережила женщина, выбравшая путь созидания. «Дневник» можно читать и как рассказ о битвах, надеждах и отчаянии. Это полное горечи констатация порядка вещей: мир творчества принадлежит мужчинам, женщины терпимы в нем лишь в той мере, в какой исполняют роль, которой от них ожидают – слишком хорошенькие женщины никак не могут быть полноценными творцами, женщины, не годящиеся на роль Музы, могут быть лишь бледными отражениями творцов, женщины низшего порядка, невежественные, в силу благопристойности вообще не подпускаются к творчеству“ – Со страстью и горечью резюмирует Колет Коснье в эпилоге книги о Марии Башкирцевой, „русской нимфе, элитарном существе, любимице богов“, многоликой, как мозаичное полотно эпохи Возрождения. „Дневник мадемуазель Марии, – продолжает исследовательница, «показывает долгий путь к освобождению, рождение женщины – художника, понимающей, что она обманута, что настало время становиться самой собою, а не Этерией, не вдохновительницей. Этот крик души был задушен сперва болезнью, а потом и смертью.. Убил ее туберкулез, но умерла она от невозможности существовать, созидая, в обществе, которое исказило ее посмертный образ»

Подлинный образ Марии Башкирцевой все еще скрыт от нас… Как нужно услышать, узнать, увидеть, ощутить его истинные краски, узнать в себя в них и ответить на «зов Души завороженной».. Настанет ли такой миг, час, день? Листая, страницы книги К. Коснье я постоянно думаю об этом.. Приглашаю и Вас поразмышлять, друзья… А вдруг он уже пробил? Не пропустить бы…

Инна Филиппова 26.05.2015 06:31:16

Отзыв: положительный

Какая судьба… Спасибо…