Текст книги "Сказки кофейного фея"

Глава четырнадцатая. Сокровища эстляндского барона…

Последние свертки из сундуков мы с Лешиком заносим уже при свете костра, который отбрасывает тени на крыльцо… Потрескивая в темноте, то и дело взвиваются вверх снопы искр, как сотни бабочек, устремляясь прямо в небо, облака, пустоту, куда еще?…

Стол в гостиной, диван, кресла, абсолютно все вокруг завалено свертками, ворохами папиросной бумаги, коробками. Еще два сундука с охотничьими биноклями, стеками, свернутыми в рулоны старинными картами, книгами и альбомами, мы оставили в сарае, решив разобрать позднее. На все просто не хватает рук.

….. – Матерь Божия, свЯтый крест! – Ахая, выходит из кухни Аня в намокшем переднике, высоко держа руки в резиновых, желтых перчатках, с которых стекает ароматная пена.– Сколько фарфора! А этот бокарра, его как мыть, уксусом? – она растерянно смотрит на меня. – А серебро? Это чье то приданое было? Какой – то девушки? Ее убили, да?

– Не знаю. – Я ободряюще улыбаюсь.– Не обязательно. – А почему ты решила, что именно – девушки?

– Там так много столового белья. Скатерти, салфетки, полотенца…. И монограмма:" L.J».. Леонора какая -нибудь… Или – Лина… Ланочка сейчас разбирает, что – стирать, что – в химчистку… Обалдеть! Такое все тонкое есть, как паутинка, а есть – толстое, льняное, простыни, например. Как у бабушки Капы, в Ярославле… А наволочки – пух.. батист, шелк… – Аня улыбается мечтательно, мягко, подняв к верху курносый нос.– Приданое для королевы, вообще! Только пожелтело все.. А кружево венское, ручной работы. – Аня вздыхает. – Я видела барселонское, когда мы с Мишей в Испании были, оно – грубее, там какой то нитью провязывают, а тут, как подули, воздух… _ Она подносит мокрые руки в резине к щекам.. – Кошмар, мы же живем в подделке, Грэг, у нас все поддельное: еда, мебель, вещи,..

– Чувства – Мишка выходит из столовой– сдергивая марлевую маску вниз, к подбородку. – Чувства у многих тоже поддельные, Ангел, забыла добавить. – яиди, посмотри, какой там ангел – статуэтка.. Чудо просто, с лирой сидит, я вытащил, обмер, будто бы – наша Ланочка.. Они все в фосфоре, будут ночью светиться, не пугайтесь..

– Господи, Миша, надышался, бедный ты мой! – Аня испуганно улыбается краешком губ, и идет робко за Мишкой и за мною, в столовую, где бережно расставлены на столе статуэтки севрского, майсенского и пражского фарфора разной величины: маркизы и пастушки, борзые на лужайке, херувимы со свитками и трубами, галантные группы, в духе Ватто и Фрагонара, с амурами и корзинами, бантами и блюдами полными яблок и винограда, качающиеся на качелях, и томно сидящие у клавесина, с крохотной, как пылинка, кофейной чашкой или веером в руке…

Все это изнеженное, маленькое, торжествующее, сияющее, с тонкой пылью позолоты, великолепие, словно образует подножие двум большим фигурам ангелов, один из которых держит в руке лиру, а другой – скрипку, гриф которой увит розой сорта «ботичелли»..

Ботичелли? Почему именно это имя, название, мне вдруг пришло на ум?

…Я тотчас, вспышкой, вспоминаю Венецию, лодку, небрежно тихо – скользившую под одному из каналов, уткнувшую зеленый, червленый нос в ступени дворца Сфорцци, и замшевый сапожок фея на этих широких ступенях, слегка неловкий, неуверенный..

Мы рассматривали что – то: старинные гравюры на столах, мраморных и яшмовых, с позеленевшими от времени львиными лапами ножек, рассыпанные веерами коллекции старинных фото, колоды карт, картины в бронзовых рамах на стенах, витые канделябры из серебра, чуть почерневшие в середине, в виде виноградных гроздей – лоз или змей с поднятыми вверх, изящными головками.

Фей скользил по мраморным темным от времени, плитам дворца, вцепившись в мой локоть, почти – не дыша– мягкой замшей своих сапожек, Газовый шарф опадал легкой бабочкой на мех ее капюшона, шелковые кисти трепетали от неслышных сквозняков, гуляющих свободно в переходах и коридорах огромного палаццио… Наконец, где то на середине одного из огромных залов, с картинами Караваджо или Тьеполо, она пожаловалась мне, что устала, и я, с разрешения любезного гида, живого, говорливого итальянца, усадил ее на пуф, оббитый алым бархатом, как раз под картиной неизвестного придирчивому миру искусства ученика Караваджо. Ангел, в образе лукавого юноши, с пронзительно – синими глазами смотрел на бабочку, сидевшую на его руке, чьи голубые с зелеными прожилками крылья испуганно, трепетно замерли в предвкушении стремительного полета…

***

…Странное чувство гармонии охватило меня тогда, поднявшись откуда то изнутри, из самой сердцевины души.

Гармонии, которую я словно нить Ариадны, обрывал, находил, искал, терял снова в своих метаниях, странствиях по свету, сомнениях, борениях.. Она, мой фей, смотрела на меня своими огромными синими глазами, в цвет шарфа, слегка покусывая губы – но такой понятной, полудетской привычке: скрыть боль или растерянность, усталость… Ее маленькая ручка, с длинными, хрупкими пальцами, слегка оттянула вниз теплую невесомость шарфа, приоткрыв горло… Так я тогда и сфотографировал ее, с разрешения юноши – чичероне, над старинным полотном. Странно похожую на готовившуюся взлететь бабочку. С трепетом изумрудных прожилок на крыльях… Бабочку, сидящую на руке ангела… И сейчас где то есть эта фотография. На стене, в гостиной. В городской квартире…

***

– Грэг, ты посмотри, что тут еще было! – Восхищенный Мишка бросается к столу, отшвыривая ногой ветошь, упавшую на пол. – Посмотри. – Он рывком разворачивает тонкий рулон холста. Обнаженный юноша с торсом Аполлона и слегка согнутыми, сведенными вместе плечами, смотрит в воды чистого, прозрачного ручья.. Там его отражение. Черты безупречны. Как и берега водоема, с тщательно прописанными травинками и звездочками незабудок и стрел камыша на них…

– Нарцисс? – ошеломленно произношу я.

– Да. Он самый. Но кто писал – то? Я не могу разобрать подписи Это, что, подлинник? – Мишка осторожно вертит в разные стороны холст… Дюрер? Гольбейн? Кто – то из голландцев?

– Мишенька, это же не может быть – Ян Вермеер? – раздается в столовой тихий голос фея. – Ну, что то поскромнее… Не эрмитажное же это?

– Ланочка, у тебя, что, глаза на затылке, что ли?! – Мишка хватает со стола лупу, огромную, в пять линз, ее мы тоже нашли в одном из сундуков, и пристально осматривает правый угол холста, затем левый. – Держи, Грэг! Тут не разберешь, но буквы IW* есть… Обалдеть… Может, это копия?… Потому что, если… Мишка застывает на полу – фразе, ошеломленно смотрит на меня, на фея.

– Братцы, так, срочно в раму, и срочно домой везем…

– Ты с ума сошел?! – Аня сердито сдергивает с правой руки перчатку, поправляет резинку на волосах. – Не пущу. Почти двенадцать ночи!.. Кто по ночам ездит на машине?!

– Я! – Мишка устало садится в кресло у стола, берет Анькину мокрую руку, подносит ее к губам, потом проводит тыльной ее стороной по своему лицу

– Adorate mia,** пойми ты.. Нельзя – здесь.. Здесь и собаки нет. Нас убьют ни за грош, и – не вздохнут, если это – подлинник.. Прирежут… Ты понимаешь, что эту картину, второй ее экземпляр, ищут уже сто лет??

– Как – сто? Па, ты чего, не финта себе! – Лешка осторожно слезает со стула и закрывает дверцу шкафа – горки, в которую он аккуратно составлял блюдца, чашки – кофейные и чайные, – кофейники, масленки и подносы, фигурки, группы и бутоньерки из фарфора, тщательно вымытые и протертые Аней и феем.

– Ничего я. – Мишка вздыхает обреченно. – Поймите же Вы, братцы мои, что Ян Вермеер Дельфтский почти не писал картин на мифологические сюжеты.. Есть, так, штучно, две – три его ранние работы: «Диана с нимфами», " «Святая Праксия».. Но «Нарцисса» считали незаконченным этюдом или вовсе – работой копииста, который «косил», как сейчас говорят, под Яна Дельфтского. Некоторые искусствоведы вообще» Нарцисса» относили к работам школы Караваджо, у которого была тьма учеников.. И даже если мы имеем дело с копией, то и она стоит немалых денег, может быть, гораздо больших, чем сам оригинал.. А у нас ни собаки, ни сигнализации, ни фига -вообще! Квартира в городе хоть – охраняется, и дом – с консьержем…

– Зато здесь есть вот что, например. – Тихо шепчет фей, внезапно опуская руку в карман платья, и осторожно протягивая к Мишке свою ладошку, на которой лежит крошечный дамский револьвер системы «Браунинг», стального цвета, с витой инкрустацией – монограммой, по краю внушительной плоской рукоятки. – Это я нашла под стопкой столового белья. По – моему, он полностью заряжен. Шевелить боюсь. Там шесть патронов. В браунинге ведь их – шесть? – Фей ясно смотрит на меня, чуть склонив головку к правому плечу и, больно, до крови, прикусив губу.

– Да, голубка, шесть. – Внезапно севшим и хриплым голосом отвечаю я, опускаясь на стул. – А что еще там, под бельем? Обойма с патронами? – Я пытаюсь улыбнуться.

– Нет. Не обойма. Коробка. Еще восемь штук. Новые. Блестят. Похоже, браунинг – чей – то подарок. Подарок тщательно скрывали.

– Офигеть, королева! – Мишка осторожно вертит браунинг в руках, потом кладет опасную» игрушку» на влажное полотенце на столе. – Тут, на монограмме, те же инициалы, что на полотенце и салфетках – скатертях: «L.J» Прямо, как Лана Яворская. Твой, именной, как будто бы! Ты стрелять – то сама еще не пробовала? – Мишка привычно пытается шутить, чтобы скрыть растерянность..

Выходит совсем неуклюже. Натянуто. Мы подавлено смотрим на блистающие в свете люстры вороненые грани ствола легендарной» дамской безделицы», не в силах сказать что – либо….

Ответ фея, как всегда, потрясает нас до самых глубин души:

– Нет. Я пока – не умею. Но, если нужно, научиться – недолго. – Тут Ланочка совершенно спокойно пожимает плечами и поворачивается ко мне:

– Милый, ты же мне покажешь, как им пользоваться? Говорят, именно из такого Ева Браун прострелила себе шею при первой попытке самоубийства… Стреляй она точнее, история повернулась бы совершенно иначе. И не было бы всей этой трагикомедии под названием: «Фрау Гитлер на тридцать девять часов». Не было бы вообще никакой фрау Гитлер, прилежной девочки из пансиона «для английских фройляйн»..

– Почему английских, Ланочка? – Аня ошеломленно присаживается перед феем на корточки, беря в свои руки обе ее ладошки. – Ты и, правда, могла бы выстрелить?

– Не знаю. Человек никогда не знает себя до конца.– Фей вздыхает и, наклонившись, осторожно целует Аню в макушку. – Так почему то назывался этот пансион в Австрии. Там учили по английской методике: танцы, языки, рукоделие, манеры, кулинария. Одним словом, скукотища! Ева ничем особо и не блистала, правда, вела дневник, писала подруге, собирала фотографии кинозвезд.. Это – все. Много было таких девушек, как она. С ангельскими лицами и русалочьей душой.– Вздохнув, фей чуть приподнимает плечи, как будто – зябнет.

– Фейкин, тебе, что, страшно? – подбежавший к ней Лешка, доверчиво обнимает ее колени. – Не бойся, мы же все вместе!

– Я совсем и не боюсь, солнышко, что ты! Ты поедешь с мамой и отцом в город или – останешься с нами? Будешь ночевать один в комнате для гостей. – Фей целует Лешкины глаза, щеки. – Совсем большой стал. – Она улыбается нежно. – Скоро мне, чтобы дотянуться до тебя, надо будет встать…. И то – не достану…

– А я просто присяду на корточки. И ты меня всегда обнимешь. Всегда – всегда.. – Лешка подмигивает фею, как то особенно: смешно, с лукавинкой озорства, и нам всем, в одну секунду, становится вдруг ясно до чего же он похож на Мишку. На старшего Ворохова. Впрочем, иначе – и быть не может. Сын должен походить на отца. Внук – на деда. Это – непреложная истина. Аксиома жизни…..

Глава пятнадцатая. Гость со шрамом…

….Входя на крыльцо, пока я запираю ворота и калитку, фей еще раз оглядывается на угасающие, шипящие от воды, угли костра, и, опершись рукой о косяк, снимает туфли, разжимая крохотные пальчики, расправляя их.

– Подожди, я помогу. Что же ты? – Иду по тропинке, поднимаюсь на крылечко, торопливо беру ее под локоть. – Осторожно, не упади!

– Устали ноги.. Сил нет. – Она обхватывает нежно, чуть неловко, рукой, мое лицо, приближает губы – Поцелуй меня…. Она тянется, на цыпочках, как жаждущий капли воды птенец.

– Нет, не так… Сильнее… – Она смеется нежным, переливчатым колокольчиком – Чтобы голова закружилась! Вот так. Да. Да, мой любимый…

– О.. madame.. У меня и так от Вас всегда голова кружится, даже когда Вы просто – рядом.. – А если я целую Вас, или читаю Ваши строчки, у меня совсем сносит крышу.. Конкретно, – как говорит наш общий друг, мсье Ворохов – я улыбаюсь – в левую сторону..

– Почему – в левую? – изумленно фыркает она и гладит пальцами мою щеку.

– Ближе к сердцу! – я развожу руками и прижимаю ее к себе, осторожно целуя голову, затылок, глаза, щеки.. И тут вдруг, на волосы фея сверху, с лестницы, озорно и легко падает яркий, шелестящий фантик. От ириски. Вслед фантику раздается фырканье и сдавленный смех Лешки:

– Тили – тесто, жених с невестой! – бурчит он и хохочет, уже не таясь – Прячутся под лестницу, бе– ее! Как маленькие. Я все видел! – Лешка торжествующе высовывает язык.

– Мы – не прячемся, – Пытаясь сохранить серьезность отвечаю я.

– Лешик, не пугай, пожалуйста, фея.. Ты ведь знаешь, что от неожиданности она может вздрогнуть, споткнуться, упасть..Видишь, хорошо, что я ее держу…

– Прости. Я не хотел. Не подумал. – Лешка шмыгает носом и бежит вниз.

– Босиком – почему? – ахает в притворной строгости фей, ловя раскрытыми в ширь руками маленького мальчишку в пижаме, с веселыми краено – зелеными паровозиками и мячиками. Лешик утыкается ей в колени…

– Жарища, не хочу тапочки! – мурлыкает он, и берет в свою ладошку руку фея. – Пошли со мной, а то чего то не засыпается.. Расскажи историю, а?

– Ну – ка, иди сюда, Гаврош, сын Картуша! – я хватаю Лешку под мышку, наперевес, другой рукой – обнимаю фея. Лешик визжит восторженно, болтает ногами, и мы идем вверх по лестнице под переливы нежного смеха фея. Я пинком распахиваю двери гостевой спальни.

Фей сжимает мой локоть:

– Горушка, не урони, ради Бога, ребенка! – шепчет она мне в ухо…

– Ты что! Я крепко держу… Как я могу уронить! Сейчас вот – как брошу! За руки за ноги и в …реку – Я, держа Лешика довольно крепко за руку и ногу, как маленькую обезьянку, осторожно бросаю его на кровать. Он визжит и хохочет довольно, утыкаясь лицом в подушку, отбрыкиваясь от одеяла, которым фей пытается его укрыть.

– Жарко, не надо! Ма, не надо! – в запальчивости бормочет он, обхватывая фея рукой за шею…. Иногда у него прорывается это детское и теплое «ма» которым он называет фея, почти – неосознанно, не отделяя ее образ от Ани, соединяя с ней. Веки фея чуть дрожат и она с улыбкой шепчет:

– Погоди, Лешенька, я только ножки укрою, вот так, пониже, чтобы ты не простыл.

В саду падает яблоко. И громко хрустит ветка под чьей то рукой. Или -шагами? Фей цепенеет с одеялом в руках. Смотрит на меня. Окно гостевой спальни находится над чердаком и выходит, как раз, на левую, тыльную сторону нашего небольшого сада. Я прижимаю палец к губам, и осторожно сняв обувь, крадусь к окну. Лешка замирает нервно, цепко обхватив пальчиками запястье фея, и оторвав голову от подушки:

– Грэг, кто там? – громко шепчет он. наблюдая за моим силуэтом.

– Никого вроде бы. Может быть, это птица? – отвечаю я. Сейчас тепло, они спят на ветках.– Я стараюсь успокоить сразу обоих: и фея, и Лешика.

– Солнышко мое, вот и ты спи. – Фей присаживается на край кровати. Гладит Лешкины вихры, острые коленки, обтянутые пижамой – Поздно уже. Ты знаешь, был у султана Селима, падишаха османского, такой визирь – мудрец, который не спал по ночам, слушал соловьев в садах, шелест розовых лепестков, лепет фонтанных струй.. И вот, однажды, грезы так охватили визиря, что он, сидя у открытого окна, не заметил, как вор, прокравшийся в сад, выхватил из его пальцев важный свиток, указ Селима о помиловании невиновного человека… Сокрушаясь о потере, визирь с тех пор дал себе зарок – спать по ночам.

Лешкино сопение в ответ – лишнее доказательство того, что он то – не нуждается ни в каких зароках. Уснул, не дослушав конца истории. Я подмигиваю фею и, взявшись за руки, мы выходим из комнаты, не затворив двери. На пороге фей приглушенно, мягко, ахает и ощупывает рукой ножку в скользком капроне.

– Милая, что такое? Что ты?! – Я крепко прижимаю ее к себе, рывком, интуитивно, по привычке: не дай бог, упадет!

– Тут – гвоздь… Зацепила колготки! – с досадой шепчет она, уткнувшись в меня носом.– Они мне надоели.. Рвутся и рвутся…

– Ходи без них! – молниеносно предлагаю я, касаясь губами ее волос на нежной макушке, края уха, изгиба шеи.. – Вообще ходи – безо всего.. Я обожаю тебя, когда ты.. безо всего… ммм… моя королева.. Девочка моя.. – Мои руки скользят по ее спине, повторяя изгиб позвоночника, контур ягодиц, собирая в ямки ладоней ее тепло, нежное, переливчатое, такое же, как смех:

– Любимый, ты ко мне – пристрастен – Она смотрит на меня сквозь ресницы, не мигая, и осторожно тянет за руку, в соседнюю комнату – нашу спальню. Входим и тоже – не затворяем дверь. Лунные квадраты блестят на полу, скользят по стенам.

– Королева в драных колготках, ежкин свет! – смешно морщится фей и садится на софу, закидывая руки за голову, гибкая, маленькая. Зевает и бормочет нежно, почти что уже – сонно:

– Ты иди в душ, потом я пойду.. Уже полвторого. Кошмар! Когда у тебя завтра лекции?

– В два. Еще успеем поспать! – я обнимаю ее, не дыша, и бережно расстегивая корсетный пояс серого платья, молнию на спине, освобождая от ткани хрупкую линию шеи, изгиб плеча. Считая губами россыпь родинок, теплую, с запахом молочных пенок или остывающего кофе..– Ласточка моя, устала… Сейчас.. Какие тугие пуговицы.. Или я – плохой камерист – я медленно улыбаюсь, в попытке чуть – чуть, нежно, лукаво – раздразнить ее.

…В этот самый момент над нашей головой, на скате чердачных половиц, раздается шорох и треск, чьи – то осторожные шаги. Я смотрю в ее расширившиеся от ужаса зрачки. Вся она молниеносно напрягается в моих руках, как струна, чуть откинув голову назад, опирается рукой о подушки:

– Кто это?! – Вслух она не произносит слова. Я читаю по губам. – Горушка, это.. Ты запер дверь внизу? А чердак?

– Тсс – сс! Думай, что это – мыши. – Также беззвучно отвечаю я.– Конечно, я все запер, любимая! Не волнуйся. Сиди здесь, я схожу, проверю!

Я прижимаю палец к губам, но она встает вслед за мной, зачем – то опуская руку в карман, протестующее качает головой

– Я с тобой. Не пущу одного. Бог весть, что там!

Впервые в жизни я поднимаюсь по лестнице, почти прыгая через ступеньки и немыслимо торопясь, и в то же время – стараясь, чтобы не было скрипа. Она идет за мной – легко и бесшумно, вдавливая крошечную, необутую, пятку и стопу в пологость широких деревянных ступеней. Мы входим на чердак, я пригибаю голову, чтобы не стукнуться о низкий скат скошенного потолка.. И – почти тотчас на меня набрасывается чья то верткая и гибкая тень, кто то вцепляется мне в плечо, отпрыгнув от ниши в глубине чердака – мансарды, пытается выкрутить руки. Наша борьба молниеносна, мы не произносим ни слова, только ожесточенно дышим друг другу в лица, которых не видно в темноте. Меня спасает знание приемов кулачного боя, которому я когда – то немного учился в Алжире. С помощью заковыристой подножки —" петли» противник повержен наземь, я держу его за шиворот легкой куртки, похожей на летную штурмовку. Вспыхивает свет. Не яркий, но достаточный, для того, чтобы мы зажмурились от боли в глазах. Крохотный фей умудряется каким то образом дотянуться до выключателя, оживить тусклый плафон на потолке, и строгим, звенящим от напряжения голосом, совершенно спокойно заявить грабителю, которого я держу за воротник:

– Как Вы посмели влезть в наш в дом?! Кто Вы такой??. Что Вам нужно? Что Вы ищете здесь?

– Заткнись, минетка портовая! – неожиданно глухо шипит, в ярости поверженного, узколиций человек, со шрамом через всю щеку, сплевывая пыль на чердачный пол, и извиваясь, как змея, в моих руках. – Не п***и тут! Еще с такими, как ты, я не разговаривал!

– Милая, у тебя есть платок? – нарочито ледяным тоном обращаюсь я к фею. – -Дай мне, я заткну ему рот.

Фей кивает, опуская руку в карман. И в этот момент, что то резко, отчаянно сверкает, отражая косой лунный луч, в правой руке грабителя и остро касается сгиба большого пальца на моей левой руке. Я не успеваю отдернуть ее, что то еще раз больно тыкается мне в левый же бок, разрезая рубашку и карман на брюках..

«Нож, перо!» – молния мысли проносится птицей в моей голове, И я, думая, как увернуться от лезвия, отодвинуться в сторону, не сразу реагирую на короткую и яркую вспышку выстрела, сухой хлопок, свист, звяканье металла и яростное шипенье фея:

– Не смей касаться моего мужа, негодяй! Брось свою поганую финку, иначе узнаешь, что опасно разговаривать с такими, как я! Могу и убить. Нечаянно – холодно цедит сквозь зубы фей, презрительно морща носик.

Узколицый гость со шрамом, ядовито розовеющим на кирпично – коричневой коже щеки, сдавленно охает, и смачно ругаясь, хватается скрюченными судорогой пальцами за предплечье. По рукаву» парашютки» «расползается вширь алое пятно. Кажется, он серьезно ранен. Из маленького браунинга, который держит мой невероятный, спокойный, крошечный фей в своей тоненькой руке. Рядом с ним на полу, в пыли, валяется срезанное рикошетом пули лезвие финки, точнее, самый его конец, острый клин..

– Ласточка, – Ошеломленно хриплю я, еще не совсем понимая, что произошло, и протягивая свободную руку в сторону, где стоит она, чтобы поймать ладонью ее пальцы. – Ласточка, осторожнее. Не наступи здесь… Порежешься. Ты же – босая!