Текст книги "Сказки кофейного фея"

Сказки кофейного фея
Семейный роман-авантюра. Рассказы. Новеллы.
Светлана Анатольевна Макаренко-Астрикова

В тексте этой книги полностью сохранены, авторский стиль, орфография и пунктуация.

© Светлана Анатольевна Макаренко-Астрикова, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая. Ветер августа…

…Носишься целый день на расплавленной от жара и пыли машине по городу, впитывая в себя раскаленный зной автострады, гул лифтов, бесконечность лестниц, напряженную тишину аудитории, хриплость собственного голоса, неровность пульса, привкус железа во рту, запах грозы над городом.. В дачном поселке оказываешься ближе к вечеру. Боишься выпустить наружу эмоции, они уже – не нужны. Просто, бросаешь на сиденье чехол от планшета и удавку галстука, наконец – то освобождая горло.

С хозяином маленькой старой дачи, договариваешься, засучив до локтя рукава пропыленной рубашки. Хорошо, что она серая..

Договариваешься быстро. На удивление быстро. Проворный, сухонький старичок, с глазами цвета выцветшей бирюзы, расплывшимися по рыбьи за тусклыми стеклами огромных линз в массивной «профессорской» оправе быстро проводит тебя по крохотному участку, обсаженному про краям вместо забора яблонями и жимолостью. Впрочем, рядом пусто и тихо: заброшенный участок без строений, с заржавевшим журавлем круглого осыпавшегося колодца в середине. Такой контраст с ухоженным буйством шафрана, роз и флоксов рядом, с журчанием воды в трубах и шлангах, на которые всерьез опасаюсь наступить…

Домик на удивление – большой. Двухэтажное, немного обветшалое изящество резной деревянной коробочки с мансардой, светлой, с пропыленными окнами в темном каркасе отлакированных» мореным дубом» рам на пол – стены, со старинной мебелью: высокой буфетной горкой, круглым столом на изящной ножке, стульями с прямыми отлакированными спинками и пятном потертого шерстяного ковра на полу. В углу, над круглым камином, почти очагом, зеркало и треснувшая ваза, с нарисованной на ней румяной пейзанкой с маком в руке… Такая прелесть. Не подделка, настоящий саксонский фарфор, немного облупившийся. Можно подклеить, отреставрировать…

На столе стоит обыкновенная старая, «сталинская» еще, тонкая и высокая ваза – бутоньерка для одного цветка. В ней свежая роза бледно —желтого цвета. Лепестки не раскрыты.. Дом не кажется заброшенным, запустевшим. В нем витает едва ощутимый аромат увядания. Только начавшийся..

– Как похоронил супругу в прошлом году, так нет здесь мне житья, да и сын зовет к себе, за Волгу, домик там мне с внуком купили.. Если хотите, можно убрать мебель, вещи, соседи интересовались, – чуть растерянно бормочет хозяин, прикасаясь к моему рукаву..

_ Нет, нет, пусть все остается… – улыбаюсь я и думаю про себя: «Хорошее будет добавление к ее коллекции гипсового «антиквариата».

И камин – очаг пригодится. В нем сгорят мои старые тетради с записями и конспектами¸ уже ненужными для работы, длинные листы со столбцами выписанных слов, лексем, морфем, синонимов, омоформ, дифтонгов и монофтонгов. И ей понравится камин. В нем она, наконец, сожжет свое прошлое, то, которое было до меня. Она не хочет, чтобы я читал его. Знал его. Оно – прежде меня. Ее прошлое – с болью, отчаянием, потерями и обретениями, познанием сути себя самой и своего творчества, тайны своей строфы и ее загадок.. Я знаю, что из всех этих обрывочных новелл и каждодневных изящных записей могла бы выйти отличная книга, но разве ее можно убедить сохранить то, что она желает забыть? Так неистово. Упорно. Упрямо. Я могу понять ее. Отчасти. Она желает забыть, потому что в этом прошлом таилось и спало начало ее болезни, отнимающей силы теперь, толкающей ее в истоки страха, как у едва появившегося на свет младенца, робеющего перед миром.. Она не хочет возвращаться в этот ползучий страх. И я не пущу ее туда. Ни за что и никогда. Встряхиваю головой, силясь освободиться от мыслей, оглядываюсь в поисках хозяина. Ах, да, он давно ушел, получив хороший задаток. Более, чем хороший. Документы оформим завтра, в дачной управе, где постоянно сидит толстая дама средних лет, в выцветшей соломенной шляпе – канотье, свободной цветастой тунике, полосатых шортах, и «булыжным» жемчугом на загорелой, оплывшей, бороздчатой шее, сонно жующая нескончаемое яблоко. Когда я увидел моего» кофейного фея» впервые, на ее гибкой шейке тоже было жемчужное ожерелье, но оно лишь неслышно, тонко, нежно подчеркивало ее хрупкость и воздушность.

…Она сидела перед окном, в раме вечерних, плывущих, очень низко плывущих, февральских туч и туго спеленатого небом заката с красноватыми брызгами зари. Шторы были не задернуты, и, войдя в распахнутые двери, я оторопел от увиденного… Нежданного. Неожиданного.

Одна ее крохотная ножка была с тщательностью обута в изящный, кожаный босоножек, другая – нет. Она покачивала ею тихонько, неслышно, переворачивая страницы какой то книги, склонив голову к плечу, и то и дело прикасаясь к жемчужным бусинам на шее, словно они мешали ей.

Пожимая ее теплую, мягкую руку с длинными артистическими пальцами и сильной ладонью с двумя мозолистыми бугорками от строгих изящных колец, среди которых тогда не было – обручального, отвечая на ее приветствие, сказанное мягко и как то тепло и сердечно, я уже понимал, что никуда не уйду отсюда. Ни сегодня. Ни завтра. Ни через сотню лет. Ибо мое сердце сразу, моментально, гибельно и прочно, упало к ее ногам, не замедляя ритма, как испуганный заяц, и билось прямо перед крохотными пальчиками в тонком прозрачном капроновом чулке, с крохотной дырочкой на шве…

Да – да, я понял тотчас же, бесповоротно, непреложно, что никогда и никуда больше не уйду от ее духов, контура ее колен под велюром или шелком платья, под едва заметным абрисом белья. Не уйду от очертаний ее шеи, локтей, от ее листков, шуршащих в блокноте. От ее строф, троеточий, черточек, штрихов, длинных тире, рассыпанных, чуть небрежно и насмешливо, незримо, по ободу круглого столика с одинокой розой в керамической вазе.

…

От ее запястий, окованных браслетами, простыми и изящными, как она сама. Из потемневшего, недорогого турецкого золота и цирконитовых камешков. От мягкости ее нежных губ, слегка закушенных – почти всегда в попытке избыть грызущую ее прочно, изнутри, боль. От ее голоса, магия которого – в приглушении вечной лавины нежности и солнечного интереса к миру, к тебе – лично, ко всему вокруг… Лавины, извергающейся тотчас, моментально из раскрытого, распластанного на ее ладони сердца. Любимого мною. До безумия.

Не уйду никуда, пусть хоть сто тысяч раз схлынут и разольются вновь под моими ногами летейские воды…

Первым моим и самым естественным желанием тогда было: сесть прямо на пол, у ее ног.

И я сделал это, отбросив в сторону трость и пальто… Она ничуть не удивилась, только перелистнула страницу в книге и, положив руку мне на голову, нежно ероша волосы на моей макушке, принялась читать вслух, прямо с середины…

Под моими губами, ладонью, птенчиком, испуганным, любопытным, нежным, билась тонкая жилка – вена на ее округлом колене. В другой руке я держал крохотную стопу в тонком капроновом чулке, трепетно разминая пальчики, уставшие, капризные, чуть испуганные замершие вопросительно, в ожидании непонятного еще ни ей самой, ни ее сердцу… Мне казалось тогда, что их легко сломать даже просто – дыша. И я – затаил дыхание… Как оказалось, на все время, пока она рядом…

Улыбаюсь про себя этим долгим и не прошенным совсем воспоминаниям, стягивая через голову рубашку, бросая ее прямо на запыленный пол столовой. Немного потирая ноющее левое колено, снимаю брюки. И, направляясь к маленькому чуланчику с узкой душевой кабинкой в правом углу квадратного коридора, наугад нажимаю кнопки сотового. Он светится тревожно. Два пропущенных звонка. Набираю тотчас. Она, наверное, уже сходит с ума! Давно…

– Алло, любимая, это я! Я задумался, прости. Не слышал звонков. Нет, все в порядке. Да, хорошая дача. Мне понравилась. И тебе понравится. Я думаю. Есть камин. Много яблок. Ты же их любишь! – Я улыбаюсь. – Нет, нет, я приеду часа через три. Конечно. Только приму душ. И приберу здесь. Да. Ну, немножко так.. Как я могу тебя привезти тебя в какую то пыль, кроме – шоколадной? Ну, какие шутки, голубка, что ты! Я серьезно. Ты пока собирайся? Ты сможешь? Белье?.. Какого черта, зачем тебе оно в такую жару?!.. Ах, простыни.. Да, конечно.. Я думал, ты говоришь про свое белье.. – Я хрипло смеюсь. Тревога моментально тает. Она сказала, что сможет собраться сама. Потихоньку. Это так хорошо.. Значит, ей лучше, и голова не кружится, и жара нет… И боли – не мучают. Главное, что – не мучают боли… Только бы это длилось, как можно дольше.. Как можно…. О, боже.. – Я продолжаю вслух, судорожно проглотив горький комок в горле:

– Только не бегай.. Пожалуйста. Ходи осторожно. Не спеши. Без меня – не спеши. Хорошо? Мы все успеем. Я знаю. Но все равно, не бегай…. Да, и не забудь пудру..И все, что там нужно моему фею: перышки, крылышки, крема, духи, помаду… Что я еще забыл, голубка моя, скажи мне? Я улыбаюсь во все тридцать два зуба. Жаль, что она не видит! – Ну конечно. Все, что ты хочешь: шоколад, книги, кофе, карандаши, мыло, шампунь, бюстье, кружева, шелк.. Самый тонкий, ведь иначе я все равно его порву, ты же знаешь, любовь моя.. В первую же ночь.. И – в другие.. Обещаю. Твердо.

Я стараюсь сохранить в голосе полную серьезность и академический холод. Не получается. И– хорошо. Потому что теперь – уже она – хохочет в полный голос, называя меня» бедным, своим, сумасшедшим мальчишкой». Тонкие, солнечные колокольчики, звонящие во все время разговора внутри моего сердца, мгновенно рассыпаются, плавятся оловом, обливают, обдают жаром и ветром.. Легким ветром августа, под вечер хлынувшим с крыльца в широко приотворенную дверь… Я включаю рычаг душевого крана, и прохладная вода, потоком хлынувшая на меня, не проясняет тумана мыслей в моей голове. Мыслей о ней…

Глава вторая. Босой ангел…

– Да нет, Мишка, ну, ты же понимаешь, она должна сидеть уверенно, а что это пластмасса – треснет при первом движении. Лучше – деревянная скамеечка.

Мы с моим другом – художником долго ходим по тем рядам на рынке, где выставлены столярные изделия: столики и стулья, скамьи, шкафы и горки, нарезные доски и полки. Столик на резных ножках мы уже купили, шкаф для книг в духе «ниша – антик» – заказали, а теперь, на удивление продавцов, час или полтора выбираем скамеечку для душа, тщательно ощупывая ножки.

Мишка Ворохов берет в руки низкую деревянную скамеечку с широким сиденьем, свеже струганную, еще не отлакированную, прищуривается, подмигивает коренастому продавцу, с живым, хитрым загорелым до черноты лицом:

– Дед, как думаешь, прочно? А если почернеет от воды?

– Так я покрою лаком на два слоя, если Вам нужно. – Скользнув по Михаилу взглядом он тотчас обращается ко мне, словно угадав, что мне скамейка -важнее, чем франту Мишке, с волосами до плеч в джинсовой рубашке голубого цвета с клапаном на левом кармане. В кармане денег нет. Он – «ложный», карман. Это «дед» – торгаш – тоже быстро понял.

– Эта вот подошла бы. Ножки прочные. Давай – сразу возьмем? – внезапно разозлившись на хитроватые взгляды торговца, хрипло говорю я Мишке. _ Ты, сам, что, не отлакируешь?

– Отлакирую. -Спокойно и весомо бросает Мишка, положив мне руку на плечо успокаивающим жестом. Еще и – разукрашу. -Держи, дед.. Сдачи не надо! – Мишка царственным жестом бросает в пластиковый контейнер – банку смятые купюры с» нудистом —апполоном» – штук семь, не больше.

Дед протестующе разевает рот, но мы быстро отходим к нашему «рено – кенгуру», с задранным вверх люком и открытым багажником. Мишка поправляет что то, сворачивая складной столик, пока я усаживаюсь на водительское место.

Спустя минуту, машина рвет автостраду на две полосы, правую и левую, слышно как в багажнике глухо стукаются друг о друга коробки с вещами и падают книги.

– Идиотизм! – я нервно барабаню пальцами по рулю, в навигаторе что пищит, металлический голос противно проскрипывает: " Вы повернули влево» – по русски, по английски, черт!

– Да, я знаю, что повернул влево! Я не идиот полный еще! Заткнись! – беззлобно кричу я мигающей, красной панели. Мишка хохочет.

– Успокойся, Грэг, все нормально, чего ты…

– Ну, да, конечно, все о`кей, все руководят, все обдирают, все норовят надуть.. Я утром в клинике был, спрашиваю этого бегемота в очках, как быть, ее тошнит по утрам, а он меня утешает:

«Все нормально, это при лейкемии так бывает.. У нее же не острая форма.. Сейчас уже нет»… Черт!

– А моноциты? – Мишка осторожно просовывает мой ремень безопасности в зажим. Защелкивает. Я забыл пристегнуться. Предательски ноет левое колено. Как всегда, когда я бешусь, спешу, ревную. «И много куришь!» – непременно добавила бы она. Но ее нет рядом.

– А черт их знает! Он три часа что то мямлил, я не разобрал.. Еще не в норме. Я не думаю вообще, что эта бегемотина соображает в моноцитах. В задницах у сестричек молоденьких он больше соображает. – Я делаю определенный жест, поворачивая кисть к виску, как пистолет

– Грэг, на дорогу смотри! – Мишка сжимает мое плечо, бросает сигарету в прикуриватель. – Давай, я поведу. Ты с утра за рулем… Устал.

– Я сам. Все нормально. Тут осталось.. Сколько тут.?. Сто, двести.. Я сам. – Мои пальцы сжимают руль, так что костяшки слегка белеют. – Просто– жара.

– С ней Аня там… Не волнуйся. Она ее не выпустит на улицу в пекло. Потолок высох? Быстро?

– В тот же день. – Я внезапно становлюсь спокойным, почти умиротворенным. Скоро увижу ее. Осталось каких то двести километров…

– Сто пятьдесят.– Словно угадывает мои мысли Мишка и, расслабившись тоже, откидывает голову назад, закрывает глаза, начинает насвистывать что то. Рея Чарльза. Шадэ? Не могу угадать.

…Всего три дня назад Ворохов упорно передвигал стремянку на веранде моей новоприобретенной дачи, расписывая потолок солнечными брызгами, сиреневыми гроздьями, и чем то еще.. Птицами, с непонятным, феерическим просто оперением.. Павлины, фазаны.. Бог ведает.. Разве залезешь в Мишкину божественную голову и поймешь, что там?! Этого ему стало мало. Пока мы с нею носились на машине туда сюда, разрываясь между коробками с книгами, посудой, бельем и другими мелочами, которые непременно, по ее разумению требовательной хозяйки, должны были быть на даче, Мишка умудрился оббить розовым фаем на шелке комнату второго этажа, сделав из нее какое то нежное подобие версальского будуара, безжалостно вышвырнув оттуда все старье: сломанные, хриплые часы с боем, продавленную кровать, скрипучий плательный шкаф.. Взамен всего этого он откуда то притащилсофу на бамбуковом каркасе с очень легким матрацем, вместительную и удобную для нее, двакресла в такой же гамме, и ковер. Розовые и белые лепестки пионов, выпавшие на пол из саксонской вазы.. По ковру она наотрез отказалась было ходить, но увидев Мишкины страдающие глаза, круглые от недоумения, рассмеялась, и осторожно наступила на пионовый лепесток своей крохотной ножкой..

Но больше всего ее обрадовал стол: обыкновенный письменный, оббитый потертым синим сукном, с верхним бюро и ящичками, на толстых львиных ножках. Его привезли на старом пикапе два каких то подозрительных черноволосых жиголо в желтых рубашках с оторванными карманами.. Таких я видел несколько раз в наших пыльных антикварных магазинах, в салонах с блю – тузами, гаджетами и всей прочей модной ерундой, но никак не мог подумать, что они еще и грузчиками могут быть.. Впрочем, при Мишкиных то чаевых.. все возможно. Это сегодня он вел себя не так, как всегда. Сегодня. Да…

Сворачивая на шоссе, ведущее к дачному поселку, я с облегчением вздыхаю, чуть прибавляю скорость, и уже через десять минут перед нами – распахнутые воротца, свежевыкрашенная калитка, гряда шафрана.. И Аня Ворохова на крыльце, в бейсболке, шортах, полинялой рубашке из мятого ситца и ворохом мокрого белья в корзине..

– Что?! – Мы оба вылетаем из раскаленной железной коробки, как пули.– Что случилось? Что– то с ней? … опять приступ?

– Нет. Все нормально. Анька ставит корзину на крыльцо, вытирает нос ладонью, как пацаненок.. – Стираю просто. Это шторы. Я прямо их мокрые сейчас на окно повешу… Солнце невыносимое..

– Где она?! – Не слушая Анькин лепет, забыв про Мишку, я несусь на второй этаж, роняя на ходу из карманов рубашки и брюк ключи, портмоне, что то еще… Влетаю в розово – шелковое великолепие, во все эти брызги солнца, и замираю на пороге. Она стоит на стремянке, подняв руки кверху, держа в них воздушное облако тюля…

– Боже мой, наконец то.. И весь обед остыл давно… Мы вас ждем – Она улыбается, как то мягко, чуть виновато.. – Я и позвонить Вам забыла… Прости. Вы заказали шкаф? Книги на полу..

– Да, все нормально. Завтра к вечеру – заберем. А зачем ты наверху?. Слезай. Голова закружится.

– Мой голос обретает командные ноты. К щекам приливает кровь. К вискам – тоже. Только что до меня дошел весь ужас того, что могло бы быть…

– О, боже! Сейчас же слезай! Как ты забралась туда?

Я хватаю ее в охапку, стягиваю вниз, тоненькую, легкую: под тонким зеленым платьем нет почти ничего.. И на ногах крохотные белые носочки. Она – сущий ребенок.. Держа ее в руках, упав с нею на софу, я ожесточенно разминаю пальцами ее стопы, пятку.. мизинец.. Их стянуло судорогой. И как она стояла на перекладине?!

– С ума сойти, как ты залезла туда, зачем? Босая! – я, в изумлении смотрю на нее, и вдруг – смеюсь, запрокинув голову. Холод ужаса отступает, как ливень летом, обдав сердце ледяной волной.

Мизинец, ее крошечный мизинец, теряется в моей ладони, в моих длинных пальцах… Я все еще не привыкну к ней.. Что она придумает в следующий момент? Какую проказу, шалость? Какой страх поселит в моей душе? Увидеть ее распластанной на полу с разбитой головой, виском, в облаке тюля.. Что еще меня ждет? «Моноциты не в норме, гемоглобин – ниже среднего, скорость оседания эритроцитов прежняя, головокружения поэтому не избежать, рвоты тоже. Через месяц полтора повторим плазмоферез» – что еще там мямлил этот жуир в очках? Не вспомню…»

– Мне больно – вдруг всхлипывает она обиженно, вздыхает хрипло. – Отпусти. Ты мне палец сломаешь.. Больно, правда, Грэг…

– Прости. – Я моментально прихожу в себя.– Прости, ma petite cherry.11
  здесь – в значении – мое сокровище (франц.)


[Закрыть] не делай так больше.. Ты меня перепугала. Если бы ты упала вдруг, ласточка, голубка?! Что тогда?!

– Надо было шторы повесить.. Она – прочная, стремянка. – Она ахает вдруг и слезает с моих колен, как своенравный малыш. -Тюль повалял.. На пол.. Ну что это такое? И грязное повесим, что ли?.. – она в недоумении смотрит на меня закусив нижнюю губу, ресницы сердитыми шмелями порхают вокруг бездонных глаз.. Приехал тут, на своем «рено»!.. Распорядитель бала, видите ли! – ворчит она. – Иди вот отсюда.. Иди – иди… Где Аня? Аня! – кричит она, не слушая меня. – Анечка, он тюль на пол уронил, что делать, опять стирать? Балда такой, профессор называется…

– Не надо стирать, – останавливает ее на пороге с охапкой тюли Анечка. Сейчас вот его заставим все это вешать, негодника. – Не волнуйся, что ты. Все хорошо. И обедать давно пора…

– Да, давайте в самом деле уже, малость слопаем чего нибудь, а? – Ворохов вносит в комнату свежепокрытую лаком скамейку —Madame, посмотрите только, как здорово! Вам нравится? Эксклюзив для Вас. Чтобы Вы не бегали, а только сидели.. В душе там или где еще.. В саду.. Ланочка, ну тебе нравится?

– Да. – Она кивает. Красиво как… Жалко будет мочить.

– Не смоется. Не бойся. Это итальянские белила. Такие – особенные – самоуверенно улыбается Мишка, и лезет на стремянку. – Ну, где тут Ваши завесы? Грэг, давай пошустрее, а то у меня живот подвело..

– У меня тоже. Я держу.. – рассеянно киваю я, пытаясь удержать в пальцах мокрую тяжелую тюль, растянуть ее вдоль окна… Солнце бьет мне прямо в глаза, и я не вижу, как она выходит из комнаты, прикрывая дверь, почти на цыпочках. Мой своенравный ангел в белых носочках… Босой ангел….

Глава третья. Серебряная молния…

…Этой ночью мне в колено опять вставляют острую спицу и вертят ее там, раскаленную докрасна или добела, не знаю.. Просто – ору, кричу от боли, поминая черта и Бога, проклиная Париж, Венецию, Милан, Берлин вместе взятые.. И, потом, когда боль отпускает – моментально, как это бывает только во сне, я ощущаю на своем бедре ее руку, теплую, мягкую, с двумя шершавинками мозолей, в углублении между бугорками: от колец… Я люблю целовать ее мягкую ладонь, бугорки, пальцы, их начало, их середину, с чуть широкой, чем обычно, косточкой, и кончики пальчиков, мягкие, тонкие… На них будто совсем нет кожи..

– Всю кожу на клавиатуре стерла! – смешно ворчит иногда она, кусая пальцы, которые не переносят и слишком горячих стенок обычной чайной чашки.. Так то.

– Нет, любимая! – смеюсь я, переливая ее горячий чай в чашку еще меньше, чтобы остудить, – у тебя просто на каждом кончике пальца – сердце..

Я просыпаюсь оттого, что это самое сердце пульсирует на моем бедре, в ее ладони, в ее дыхании, в ее губах. Она наклоняется надо мной, осторожно целуя меня в лоб, в щеки, в глаза, ласково плавя голосом кошмар боли. Смиряя мой гнев и тоску.

– Горушка, что с тобой?… Что такое? Что тебе приснилось? Ты так кричишь, любимый.. Так больно? Опять больно? Что тебе дать? – Она зажигает свет, мягкий, сбоку, плафон лампы накрыт каким то ее платком, не бьет в глаза. Она поворачивается, садится на край софы, наступает, босая, на пол, опираясь крохотной стопою, что то осторожно ищет в нише изголовья. Стакан с водой, мягкий, мятный шарик таблетки.

– Не надо. Так пройдет – Я отодвигаю ее руку. Осторожно, поддерживая ее под спину, чтобы она не упала, сонная, босая, маленькая, с широко раскрытыми глазами, в которых еще – по кошачьи, изнеженная, чуть ленивая, ночь. – Я потерплю.

– Нельзя терпеть боль. – Категорически качает головой она. – Выпей. Это на погоду так больно. Ветер… Гроза будет. Ну, выпей, любовь моя, я прошу..

– Откуда ты знаешь? Что – гроза? – Я внезапно и резко сажусь в постели, забыв про колено, терзавшее меня огненными стрелами.

– Руки болят.. – Она смотрит на меня, не мигая, сквозь ресницы. – Мазать не хочу.. Не люблю. От женщины должно пахнуть цветами или ванилином, а не эвкамономJ). Закусывает нижнюю губу, и смеется, тихо, сонно, Нежный колокольчик словно рассыпался лунными брызгами..

– Хорошо, что закрыли окно на веранде… – Она осторожно кладет мне в рот таблетку: ненавязчиво, легко, мягко, как ребенку..– Вот так. Хорошо… Такой мальчик. Упрямый… У меня тут живет.. Всегда ты у меня – тут… -Она показывает себе под грудь, куда то с левой стороны.

Я точно знаю, что у нее там целых три родинки. Одна почти что на самом кончике… Таком мягком, но капризном… Три родинки, как троеточие. Вечное троеточие в ее летящих строчках, чуть наискось..

Заложив руку за голову, в позе отдыхающего римлянина, я смотрю на нее, изящную, в облаке смятой сном ночной сорочки, с развязанными бантиками или бретельками и совершенно ненужной пуговицей у горла. Она же может оцарапать ей шею… О, боже мой!

«Какой идиот придумал это»! – яростно шепчу я, закрывая глаза, и когда она наклоняется ко мне, чтобы взять из рук стакан с водой, я откусываю пуговицу на сорочке, держащуюся на честном слове, и выплевываю ее, будто вишневую косточку…

От неожиданности она вздрагивает. Но вода в стакане не расплескивается в такт ее смеху Там мало воды. Я выпил почти все.

– Напугал… Зачем? – Она с нежностью гладит меня по волосам… Господи, да у тебя жар! Ты мокрый… Аспирин нужно…

– Это лишнее. И сорочка – лишнее! – подмигиваю ей я, пытаясь отвлечь. – Не люблю лишнего в совершенном, любимая. – Улыбаюсь. – И притягиваю к себе. Хочется, как всегда – рывком, смять всю, и прорисовывать губами, снова и снова, все ее тело: мягкое, сонное, солнечное, с теплым чуть подтаявшим, как карамель или лед, запахом мяты, яблок, шафрана, лилии… Чего то еще.. Морской соли, ветра? Приближающейся грозы? Не знаю.. Хочется выпить ее всю, залпом, разом, как глоток воды, холодной, еще холоднее, чем в колодце, Но.. боишься увидеть затаенную боль меж этих мягких ресниц, в глубоких глазах.

И все же…. Сорочка летит, сброшенная, куда то в конец постели, в изножье смятого в нетерпении покрывала, маленького валика подушки, на который она обычно перед сном кладет немного отекшие ножки…

Мои пальцы нервно играют на флейте ее позвоночника, губы терпеливо повторяют очертания ее шеи, плеч, груди, очень мягко, но душа, замирая, словно пылает. И теперь огненные спицы уже в ней, а не в колене. Только в ней. В душе.

– Осторожнее… – Она смотрит на меня с какой – то глубинной и голубиной, птичьей, небесной, нежностью. На ее лицо косо падает лунный свет.. – Ты – как ураган.. Я не исчезну.. Не растаю. Я здесь. Вся. С тобой.. – Ее губы чуть раскрыты навстречу моим. – Осторожнее, милый…. Этот бамбук мне доверия совсем не внушает… – Она слегка похлопывает ладонью по софе. И нежно и лукаво улыбается

****

– Тебе так страшно? – Я чуть поддразниваю ее, затаив дыхание.– Улыбаюсь.– Если упадем, то вместе.. Я же буду держать тебя. Крепко. Так крепко, как сумею..Не бойся, моя любимая..

– Мне с тобой не страшно.. Никогда. Ничего. – Внезапно серьезно отвечает она. – Только, когда ты, вот так, рядом, мне этот мир – не враждебен. Он не рвет меня на кусочки, не ест, давясь, с прожорливостью Хроноса, Зевса, кого там еще?! Выплевывая мелкие косточки, перышки, клеточки, что там есть во мне..? Она пожимает плечом. Полуприкрытые ресницами озера глаз с любопытством следят за тем, как мои пальцы исчезают в нежных глубинах ее бедра, касаясь тончайших нервов кожи, едва заметной паучьей сетки шрама… Если бы только мои касания могли стереть его. Напрочь. Навсегда.

Я ловлю губами ее нетерпеливый вздох, вычерчивая поцелуями тень на виске. Лунную тень..

– Что есть в тебе, la divine? Что есть? Женщина.. Настоящая. Подлинное сокровище. Только – мое. Мое. Ничье больше. Я сейчас покажу тебе… да.. Сейчас. Ласточка моя, дыши глубже… – с хриплым вздохом шепчу я, куда то ниже ее шеи, под ключицу, где ямкой пробивается пульс.– Девочка, сейчас ты летишь.. Летишь, да, голубка? Прямо мне в сердце… Как пуля… Как молния… Серебряная молния.

***

Первая молния разрывает глубину ночи, точно так же, как мое естество разрывает, взрывает изнутри то мягкое, глубокое, нежное, что есть в ней, что всегда было. Что присуще только ей. С чем я незримо сливаюсь, как с океаном, чтобы утром опять проснуться чуть вдали от нее, очнуться, держа ее на своем локте, на своем плече.. Совсем рядом. И снова ощутить как в каждой клеточке ее тела, на самых кончиках пальцев бьется сердце… Мое? Ее? Не разобрать… Не различить.. Не нужно различать… Не стоит..