Текст книги "Сказки кофейного фея"

Глава шестнадцатая. Номер триста пятый. Молитва фея…

– Так, Светлана Александровна, и еще, вот здесь, пожалуйста, распишитесь… И Вы, Георгий Васильевич, здесь, ниже! – молоденький, светловолосый полицейский, собирает листки бумаг в клеенчатый файл, по одному, берет под козырек, как бы – шутя, неточно, улыбаясь, стараясь смягчить суету и бездонность этой сентябрьской длинной ночи… Точнее, уже рассвета, который сереет, оседая холодным варевом тумана на ступеньках.. Во дворе урчит и фыркает длинный полицейский фургон, куда три дюжих молодца удачно «транспортировали» нашего непрошенного гостя, заломив ему руки и нацепив на них браслеты наручников.

– И прошу Вас, очень, не выходите ночью без надобности особой на улицу. Вам бы собаку… Если хотите, мы можем служебную Вам дать.. В питомнике есть. С выслугой лет – Лейтенант негромко смеется. Смех приятный, легкий, как дождь.

– Он что, особо опасен? – Живо перебиваю я, перехватив удивленный взгляд фея, и то, как, по особенному, она склоняет голову к плечу, выписывая параф в росчерке фамилии. Я вижу, что ручка на мгновение замирает в ее руке, не касается листа.

– И он, и те, кто с ним… Вы точно, никогда его раньше не видели?

– Нет. Он ведь очень приметный. Мы бы обратили внимание сразу.

– Да, конечно, – кивает лейтенант. – Такой шрам. Как клеймо.

– Где это его так? – Я внимательно смотрю на лейтенанта.

– В колонии особо строгого режима. Ножом, во время прогулки. Недосмотрел конвой. – Так, если не возражаете, еще заявление оставьте, Вам приведут собаку. – Перебивает вдруг сам себя лейтенант. Они обученные, не стоит бояться… Просто первые дни в наморднике и по два часа занятий с инструктором в Вашем присутствии. Это все. Собаки очень спокойные. Пока не настанет момент, они ничем не проявляют себя..

_ А что писать? – Фей решительно придвигает к себе лежащий на столе лист бумаги и в то же время умоляюще смотрит на меня – Грэг, пожалуйста…

– Любимая, я не против, в принципе, но… она может… помешать тебе… как то.. вдруг… Уронит,.. Помнишь, ты говорила, тебя в детстве уронил пес.. – Я развожу руками.

– Это было давно, милый… – тихо улыбается фей. – И словно волшебный крохотный фонарик изнутри освещает ее лицо. – Я была тогда очень маленькой.

– Вы и сейчас.. ну, это.. не очень большая – смущенно бормочет лейтенант, и замирает на миг, ожидая реакции с нашей стороны. Мы смотрим друг на друга, и фыркаем, давясь смехом.

– Зато очень храбрая! – В столовую входит один из дежурных наряда. – Давай, Стрельников, быстрее, поехали уже, а то этот красавЕц нам всю машину вдребезги разнесет! Орет там, по полу катается.. Не буду сидеть и все. И как это Вы, дамочка, не побоялись в него пальнуть?! – Дежурный с восхищением смотрит на фея. – Его, жилу кореянскую, три мужика скрутить вон не могут!

– Это я – со страху, – спокойно и просто отвечает фей. – Он на мужа полез с ножом, чуть печень не проткнул.. Вот и что было мне делать? – Фей, улыбаясь, смотрит на мою перевязанную руку.

– Правильно. Молодец. – Одобрительно крякает дежурный.– Вы на дочку мою похожи.. Она тоже – не лыком шита, в прошлом году вора в соседском саду поймала средь бела дня… Огрела дрыном… Ты это, Стрельников, браунинг то записал..? На регистрацию же подать надо…

– Да записал я все, Михалыч, чего ты.. Поедем. – Лейтенант, подтягивает ремень на кобуре и стремительно выходит из столовой, на ходу негромко бормоча своему напарнику:

– Чудо просто, что кореец не прирезал их обоих. Номер триста пятый.. Ну и ну.. Никак не думал, что тут его встречу… Надо бы в Тотьму отрапортовать..

– Да… Дела твои Господи! – задумчиво крякает дежурный и осторожно сдвигает на лоб камуфляжную кепку– Отрапортуем, как связь будет.. Надо же, дамочка, с вершок, а плечо – навылет! Молодчага девчонка!

Когда я возвращаюсь, в очередной раз заперев ворота и калитку, в столовую, фей, усадив меня в кресло у камина, и помогая снять тенниски, тихо уточняет:

– Любимый, а Тотьма, это….. Там же – смертники, да?

Я ошеломленно смотрю на нее, беру за подбородок, приближаю ее лицо к своему:

– Да. Ты все слышала? Но… откуда ты? – Я растерянно умолкаю, не в силах сказать что то еще, хватаюсь за голову: «О, господи.. С ума сойти! Он бежал из колонии для смертников, возможно, из одиночной камеры.. Кто там сидит: убийцы, разбойники??!»..

– Голубка! – Хриплю я, раздувая ноздри, и не слыша, как частит и бьет в запястье мой собственный пульс – Жизнь моя, обещай мне, Христа ради, даже если рвота будет кусками крови, не выходить из дома ночью.

– Хорошо! – Фей совершенно спокойно встает и подходит к камину, зябко обняв руками плечи. – И ты – обещай. То же самое. – Она садится на пол, согнув колени, смешно подвернув крохотные стопы, пяточки. Берет в руки спички, неумело чиркает ими.– Боже, любовь моя, что же ты делаешь, чтобы огонь разжечь?! – Она смеется своим обычным серебряным колокольчиком, рассыпав нотки легкого звона по паркету. В камине вспыхивает тихое пламя, осторожно лижет дрова, как рыжая усталая собака, а крохотная женщина с фарфоровым личиком, изумленно уставившись на испачканные ладошки: шепчет тихо, обреченно, обращаясь словно бы – вовнутрь себя.

– Номер триста пятый. У них там нет имен. Они все – без имени, Боже Святый. Спаси и сохрани!

Глава семнадцатая. Сфумато фея…

– Ну и как же ты, брат, все это прозевал то? – Допытывает с улыбкой Ворохов – старший своего отпрыска, держа в руках махровое полотенце – Такие дела, а ты! Эх, брат! – Мишка качает головой, в притворном сокрушении, и вытирает вихры Лешика, мокрые после душа, так сильно, что тот начинает отчаянно крутить головой, разбрызгивая вокруг себя капли воды и солнечных искр сентябрьского утра:

– Ну, па, я не виноват… Они меня не разбудили! – Фыркает, с досадой, Лешик, и высунув из под полотенца крохотный кулачок, грозит им в направлении коридора, где мелькает тень фея, несущего корзину со столовым бельем под лестницу, в подвал.

…Там, в подвале, упрямым до невозможности Вороховым, «пикировочным налетом», в одиннадцать утра, установлена за два часа, с помощью молчаливого человека в темной рубашке и со странной меткой на руке, в виде изогнутой стрелы, – стиральная машина – автомат и сушилка для белья. Места в подвале достаточно и для пыльных охотничьих трофеев: рысиных и медвежьих шкур, цейсовских биноклей и пары подзорных труб с выдвижными корпусами, которые мы с Вороховым аккуратно раскладываем по стеллажам и полкам.

…Звериные шкуры тщательно выбиваются, протравливаются твердой ручкой Анечки «антимолином» на задах нашего дачного забора и водворяются в гостиной и столовой в качестве нарочито небрежных, изысканных украшений мягкой мебели и кресел. Пару» мамонтовых древностей» Мишка загружает в багажник» шкоды», чтобы увезти в город. Туда же отправляется часть фарфора, венецианского хрусталя – тяжело сверкающих на солнце наборов «боккара» для вина и соков; саксонские вазы и блюда, канделябры и наборы чайного серебра..

…В город мы несемся со скоростью гоночной машины – ферарри, Два часа моих лекций пролетают, как «комета Галлея», а потом, по коридорам университета, за мной бежит группа ребят из десяти человек с зачетками, блокнотами, планшетами и айпадами в руках, и я, почти на спринте, кому – то ставлю зачет, из рук кого – то хватаю куртку, кому то – диктую номер своего сотового… Так как задолжников почти нет, то мы уславливаемся с группой о встрече через пару дней, чтобы поговорить об искусстве эпохи возрождения у меня на даче….. Быть может, при свете костра, под звуки гитары.

Втискиваясь в вагон электрички, я не думаю ни о чем, кроме моих домочадцев, славных и уютных в своей солнечной домашности.. Откинув голову на сиденье, я с улыбкой вспоминаю вертящегося ужом в сильных и жилистых Мишкиных руках Лешика, которого мы тоже захватываем с собой, чтобы отвезти в гимназию..

… – Ну, па, можно я буду с феем и мамой – тут?! – канючит Лешик, застегивая ранец и натягивая его на плечи – Собаку же привезут… Я смотреть хочу, как ее будут это.. дрессировать…

Мишка протестующе качает головой:

– Нельзя, сын.. Учебный год в начале, надо занятия немножко посетить… Потом мы придумаем что – нибудь с тобой – он неожиданно хитро, заговорщически подмигивает сыну левым глазом. – Ты, главное, сейчас старайся, пятерок нахватай, чтобы баллы были, а потом мы с тобой составим пакт Риббентропа, и фюить, она, эта долбанная гимназия! – Лешка в ответ на эту отцовскую тираду – обещание сияет до ямочек на обеих щеках и послушно влезает в машину, дергая меня за плечо:

– Грэг, а что такое факт Риббентропа?

– Не факт, а пакт. Соглашение, договор! – отвечаю я, пряча улыбку в нарочитой нахмуренности. – Это, брат, было жуткое дело, нечестное. По этому договору фашисты почти и оттяпали у нас Эстонию. Не доверяй таким фактам – пактам.

– И папе тоже?! – в недоумении распахивает глаза Лешик, и веснушки на его щеках становятся ярче.

– Нет. Папе можно всегда доверять. А знаешь, брат, честно, я бы на твоем месте тоже бросил это снобское болото.. Вот у нас в лицее при университете место скоро освободится. Будешь учиться у меня?

Лешик радостно кивает:

– А когда, Грэг?! Когда? Можно – на той неделе? Я хорошо буду учиться, не бойся.

– Нет, брат, не получится. Через месяц – полтора. Нужно, чтобы тебя просто перевели, четверть закончить, с хорошими отметками – Ну, не унывай, что ты! Месяц быстро пролетит.

Лешка вздыхает, опуская вниз голову:

– Да не хочу я в эту… В классе все надо мной смеются. Они то все на выходные то в Париж, то в Милан летают, а я.. Подумаешь, на даче, подумаешь река..

– Подумаешь, фей стрелял из браунинга! – Чуть – чуть, мягко передразниваю я Лешку – Вот ты расскажи им про это, они сразу смеяться перестанут. И как ты в Париже был, в Барселоне, в Венеции, в Копенгагене с мамой и отцом, расскажи. Чего же ты молчишь?

– Отец говорит, хвалиться – неприлично. Меня ведь родители с собой брали, я не сам летал. А они – сами. Первым классом.

– Да хоть десятым, Лешик. Плюнь ты на них. Врут они все. Нос у них не дорос еще, без родителей летать. Они просто скрывают. Ты лучше вспомни, как ты маленьким сфотографировал в Лувре комнату королевы правильно, и гид тебя похвалил, разрешив взять снимок. Тебе было четыре года. Ты помнишь?

– Смутно. Я помню, что мама хотела у меня фотоаппарат взять и отдать в камеру какую то. А почему в Лувре и Версале нельзя фотать, Грэг?

– На картины фотовспышки, блики плохо влияют. Там ведь краски на них такие, состава которых никто не знает, брат! Вдруг испортятся?

– Никто – никто? – ошеломленно смотрит на меня Лешка, забыв пристегнуться – И даже – папа?!

Я не успеваю ответить. В машину влезает Ворохов с пакетами, свертками, рулонами и коробками в обеих руках.

– Гарсоны, вперед! Без опоздания надо… Чего это я тут у Вас, други, вдруг и не знаю?

Про краски, па.-Задумчиво бормочет Лешик. – Если бы вдруг Джоконда испортилась, ты бы знал, как ее нарисовать опять?

– Ну, ты даешь, сын! – Хмыкает Ворохов и озабоченно чешет затылок.– Ва -а ще то, теоретически, да, представляю, как, но знаешь, братец ты мой, современные художники, они напрочь утеряли ощущение перспективы и секреты ее, елки палки, вдруг бы я не расположил все, как надо… Ну, как у Мастера было: Джоконда, руки, сфумато, и этот марсианский пейзаж за ней…

– Марсианский? – Лешик с интересом смотрит на отца. – Почему марсианский, па? – Удивительно, что его не смущает незнакомое «сфумато». Или -знакомое? Он, все – таки, сын художника.

– Он без движения, понимаешь, как будто замер… Это говорит об одиночестве человека во Вселенной. И все казалось бы ужасным во сто крат, если бы не было этой улыбки Моны Лизы и дымки за ее спиной.. Дымка – живая, она колышется… Как туман.. Черт, Грэг, сейчас поползем, как черепахи, в городе пробки.. Подожди.. Фей идет. Ты опять что то забыл?

Фей осторожно стучит по стеклу машины тоненьким пальчиком, держа в руках пакет. Я опускаю стекло:

– Любимый, ты забыл вот это! – Фей в накинутой наспех норковой пелерине и в своем кремовом платье из бретонской шерсти, с туникой из виссона и разрезами рукавов до локтя, похож на средневековую Изольду, героиню всех бредовых модных ныне фанфиков и плейкастов, балетов и ремейков на сценах всевозможных «атров» и самодеятельных студий. Только – нежнее, тоньше, пронзительнее. В пакете – мой планшет и что завернутое в промасленную бумагу и фольгу. Наверное, горячие бутерброды. Их умеет готовить только мой фей.. Ни Аня, ни Мишка, не я… Только фей. Своими крохотными ручками.

– Спасибо. Я растяпа – прости. Я подмигиваю фею, улыбаясь – Иди скорее в дом, милая.. Туман. Сыро. Простудишься. Стрельников звонил?

– Да, да, – Фей мягко улыбается. – Пса привезут в пять или шесть где то.. Ты уже вернешься. Это не туман, это сфумато. Так, дымка.. Переливается, видишь… Как на картинах Леонардо.. – Фей осторожно гладит мою вихрастую макушку и, отойдя от машины, мягко машет рукой:

– Мишенька, осторожнее на поворотах.. Не спеши!

….Вагон электрички резко тормозит, что то скрежещет, скрипит и я вздрагиваю, очнувшись от воспоминаний, смотрю на часы… Шесть с четвертью. Выскакиваю из вагона. Накрапывает мелкий дождь, сетка, вуаль. У перрона стоит Мишкина «шкода», распахнутая во все дверцы и он сам, облокотившись на крышу, нетерпеливо курит свой «Winston» жуя сигарету губами:

– – Грэг, быстрее, прыгай в машину.. Там дом не узнать, блин, пса притаранили, шикарный, Рэм – кликуха, чепрачного окрасу, прикинь, какая фактура, нарисовать хочу, пока светло!

– А почему дом – не узнать? Что случилось?! – я встревожено поднимаю брови домиком и резко захлопываю дверцу.

– Ну, так, Анька, там такие шторы из бархата по всей гостиной сварганила, и у фея, и в столовой, закачаешься, Вазы порасставила, везде тебе фарфор – барфор, ходи, не дыши, не дача, а – музей.. Еще я Дюрера повесил несколько гравюр, ваще е – Дрезден.

– А Ланочка? Как она? – нетерпеливо перебиваю я Мишку.

Он пожимает плечами, давя вздох:

– Хохочет наш феюшкин… Напекла пирожков поднос.. Крохотные, а во рту – сплошное безе. Лешка есть отказался, больно, сказал, красивые.. Так она полчаса смеялась.. А сама бледная, как этот фарфор саксонский, жилочки светятся. И на улице была, и ни тебе – кровиночки… Может, зря ты Плахотину звонил про этот ферез? Ну, что она не хочет больше?

– Миша, она не может. Все. При проколе в вену идет воздух.. вен просто – нет. Это опасно. Завтра повезу ее на осмотр. Подпишем отказ от процедур. Если я смогу колоть ей еще какое то время теоферин, хорошо.. Нет -перейдем на витаминки, таблетки..

– Но ее тошнит от этих гребаных таблеток, Грэг! Я уже не могу смотреть, как она не ест…. Две ложки взяла: бульон, овсянку, и выскочила на крыльцо. Лейтенант, бедный, глаза на лоб, там же – собака, намордник, все такое, а ее – рвет… Я – за ней, думал, пес рванет на нее, и все.. Что делать?! А псина – умняга, лапы сложил, на брюхо упал, и ползет к ней, на брюхе… Нет, ты прикинь? Животное, и то понимает..

Ее рвет, она мне на руки падает, Анька мельтешит – вопит, лейтенант икает от стресса! Сдуреть можно, брат!. Один пес – спокойный, как Будда. Дополз к ней, на скамеечку, под рябиной, и давай ее лицо облизывать.. Хочу это написать, пока заката нет.. – Мишка яростно выруливает на проселочную дорогу, ведущую к дачному массиву. – Пока рябина горит, пока глаз мой помнит… Пока духи ее – в моей голове… Горькие травиночки.. Ветер фейный.

– Духи нельзя написать! – Улыбаюсь я растерянно. – Аромат – неуловим… Как дымка, сфумато..

– Вот и напишем – сфумато! – Резко выдыхает Мишка.. Леонардо первый сумел, и стал бессмертным… Может, и я – смогу?.

– Ты так уж хочешь стать бессмертным? – Я хрипло закашливаюсь. Мишка останавливает машину.

– Нет. Я хочу обессмертить фея… Превратить ее в вечное сфумато. В то, что неуловимо. Дрожит, переливается.. И – всегда рядом.. И до, и – после….Ты согласен, брат? – Мишка резко поворачивается и смотрит на меня, согнув локоть и положив на него голову. Я молчу. Я в силах лишь просто – кивнуть головой.

Глава восемнадцатая. Сентябрьское утро фея…

– Ну вот, Ланочка, и, представляешь, я стал счет проверять, а там у тебя эта сумма.. Немного, конечно, но – солидно… Вот здесь еще – подпиши! – Мишка Ворохов, стоит за плечом у фея, в своей вечной позе охраняющего рыцаря или версальского пажа. Его широкие плечи нависают над нею, создают охранительный контур.– И потом, это же – аванс только! Здорово! Молодчина ты!

– Но я ее еще не дописала, ребята! – растерянно смотрит на нас фей и нетерпеливо машет ручкой с нежно – розовым браслетом, который удивительно подходит к его сегодняшнему костюму цвета нежной палевой розы, из тонкого велюра, с белым шарфом у горла.

– Допишешь, ласточка! Обязательно. – Твердо говорю я и, подойдя с другой стороны, осторожно целую фея в макушку…

– Ты думаешь, Горушка? Я успею? – фей поднимает головку вверх, огромными глазами смотрит на меня, и тут я слышу странный звук, мягкий приглушенный. Смотрю под стол. Так и есть. С левой ее ножки свалился вишневый тапочек на лебяжьем пуху, и теперь фей совершенно свободно может болтать крохотной ножкой, сжимая и разжимая большой пальчик. Что он и делает, с совершенно невинным видом смотря на меня, и покусывая кончик массивного» паркера» желтого цвета, который привез из магазина вместе с книгами, букетами и договором от издателя вездесущий и неугомонный Ворохов..

– Madame! – я качаю головой, носком ботинка выуживая вишневый башмачок фея из – под стола. Чуть, небрежно, шутя. Подыгрывая ее озорству. – Никто не сможет поручиться за то, закончите ли Вы свой роман, если вовремя не будете завтракать, и даже – я… Так что, давайте– ка, сюда Вашу ножку.. Да, моя любимая, вот так… Я привычно провожу пальцами вдоль щиколотки и икры фея, чуть сжимая ее мышцы теплыми пальцами, чтобы проверить, нет ли судороги. Едва заметно растираю стопу. Она, вероятно, неудобно сидела в своем кресле, потому и сбросила обувь.

– Не надо волноваться так, что ты! Все же хорошо, любимая… – неслышно, одними губами, шепчу я фею, ободряюще подмигивая ей. – Мы с Мишей уже все посмотрели, договор – хороший, и у тебя достаточно времени для завершения книги, и всяких прочих проказ! Только вот, заедем в клинику, к Плахотину… Подпишем там бумаги, посмотрим последние анализы… Ну, что ты.. Вот так так! Что ты, сокровище мое, зачем?! – Фей вдруг начинает судорожно хватать ртом воздух, крупные слезы катятся по его щекам, он машет нежными ручками, поднося их к горлу, как будто задыхается. – Боже мой, голубка моя, что такое с тобой?! – Я, забыв все на свете, осторожно прижимаю ее к себе, не отпуская, целуя висок, лоб, нежные щеки, огромные глаза, колкие ресницы, соленые от слез.

– Ну, что ты, ну что такое?! Сердце? Что случилось?! Тошнит тебя? Ну, что ты, милая?… – Я баюкаю ее словно ребенка, делая свободной рукой знаки Мишке: – Капли дай, там, у изголовья, да.. Девочка моя, ну, не надо… Тише.. Тише..

Ворохов, беззвучно чертыхаясь, молча и – яростно сжав зубы, в три прыжка добирается до софы, по пути распахивая раму окна так резко, что стекло едва не выпадает из хрупкого переплета.

Комнату тотчас же заливает волна бодрящей прохлады очередного сентябрьского утра, обдавая порывами неслышного ветра пышные иглы астр в расписной фарфоровой вазе на столе, и бахрому палевых гардин из тяжелого шелка, вынутого твердыми руками Ани Вороховой из железных сундуков эстляндского барона или графа, и превращенного в роскошные завесы, хранящие фея от солнечных лучей, как нежную и хрупкую драгоценность, бриллиант, алмаз, тончайшей и богатой огранки..

– Королева, блин, ну что еще за слезы?! – чуть выгнув кисть и выкапывая из флакона в прозрачный стакан мутноватую жидкость растерянно и подавленно ворчит Мишка – Сердечко тебе надрывать – к чему? На вот, выпей, не пугай нас всех, Христа ради! И пойдем завтракать, а то Анюта сейчас поднимется, увидит тут твои слезы, и тогда уже точно «вода всемирного потопа»* нас настигнет навсегда.

Фей кивает, чуть приподняв головку, берет из Мишиных рук стакан, выпивает, не морщась, и снова роняет голову мне на плечо, устало закрывая глаза:

– Я не хочу есть.. Поехали уже, и сразу! Быстрее, и не так страшно. – Она смотрит мне в глаза своими синими озерами, в которых мое сердце тут же – тонет, идет ко дну, не останавливаясь, как торос, как глыба льда, как пикирующий в смертельном вираже истребитель, с дымящимся двигателем, тонущий в сине – зеленоватой толще волн. Тонущий – сразу, мгновенно, без вариантов, не оставляющий – ни следа на поверхности: ни ряби, ни воронки..

– Ласточка, голубка моя, ты что же, так боишься Плахотина?1 – Молниеносная догадка пронзает меня, как молния, и я на мгновение теряюсь от неожиданности, целуя ее мокрые щеки, уголки губ, перебирая пальцами волосы.. – Почему?!. Не стоит! Мы только подпишем отказ от процедур, посмотрим анализы, и – все.. Я не отдам тебя этому Минотавру, не бойся. И на полчаса не отдам… Я буду с тобой, даже если он тебя в кабинете станет осматривать, не уйду ни на секунду, обещаю тебе..

– Правда? – Она мокрой от слез ладошкой осторожно гладит мою щеку, волосы, снимает с головы какую то невидимую пушинку.– Правда, любимый? Ты не отдашь меня в эту трубу больше? Она так жужжит, как будто в аду, а на груди, как кирпичи лежат, так страшно.. Я больше не хочу.. Пусть там даже будет ноль, в анализах, не отдавай меня, я там не могу… Как будто – в гробу… Заживо там, в гробу.. Не хочу…

– Никакой трубы, ласточка, я обещаю тебе, больше никакой трубы, фереза, гемодеза, чего там еще?! – Уверенно говорю я, осторожно удерживая на своем плече ее хрупкую головку, и поднимая на руки ее невесомое тело. Только пойдем, ты все таки немного поешь, выпьешь сок.. Ехать долго и далеко.. Ты мне в машине еще прочтешь главу, которую написала вчера, да? Возьмем планшет с собой? Вот так, и хорошо, моя ласточка, и не надо плакать совсем.. Ты лучше скажи – ка мне одну вещь, я совсем забыл спросить тебя. На тебе красивое белье? – я говорю нарочито громко, так громко, что Ворохов, идущий за нами по лестнице в столовую, останавливается в недоумении. И смущенно кашляет…

Фей на секунду замирает в моих руках. Натягивается, как струна, выпрямляя спинку.

– Да. Разве ты не видел утром? Я надевала.. Кремовый комплект.. Бюстье под костюм. А что такое? – Она в недоумении смотрит на меня, не в силах разгадать «коварства» моего замысла, и морщит носик.– Тебе оно не нравится? Слишком тонкое? Но мне удобно в нем… И – застежка легкая…

– В самый раз… Я ведь его почти никогда не чувствую под пальцами. А Плахотин, тот просто – обалдеет, увидев тебя в нем. И сразу же напишет нам все хорошие анализы, какие только есть на свете… Да! – подмигивая ей двумя глазами одновременно, и улыбаясь во весь рот, торжественно выдыхаю я. – А ты что же, сомневалась, голубка?

…В следующую минуту фей начинает хохотать так, что я едва не роняю ее на ступеньку лестницы… Слава Богу, ступенька – последняя. Так мы и входим, все трое, в столовую, оглушительно хохоча, и почти падая на стулья… Лешик и Аня в недоумении смотрят на нас, но, спустя пару минут, присоединяются к общему веселью, которому, со двора, в открытые окна столовой, вторит заливистый, басистый лай Рэма, новоявленного обитателя дома фея…