Текст книги "Синие кальсоны"

Война

Семья моего деда родом из Белоруссии. Прадед Маркел, смуглый, острый, с распутинским взглядом украинец, кроткая, как бумажная, бабушка Таня и 10 детей, включая младшего Сашу.

Случается война, Саша с братом Генкой попадают в плен к немцам и их перегоняют в Германию.

Дед почти никогда не рассказывал о той войне, чаще что-то про КНДР и про то, как они ели собак. Но про великую отечественную неохотно напряженно – молчал.

Через 20 лет я прочту маленькое интервью молодой журналистки местной районной газетки, в 2 листочка. Разворот страшной детской памяти. Эта война истерзала его детство, ввела в него медленный яд. Не убивающий сразу. Действующий внезапно. Не имеющий противоядий. Яд насилия. Он расскажет студентке, что спал с братиком на трупах и было не так холодно. И это, скорее всего, меньшее, что он мог бы рассказать.

В Германии их распределят по обычным семьям.

Саша будет жить у простого работящего немца. У немца несколько дочерей и он всегда мечтал о сыне. Он купит Саше велик и всерьез захочет усыновить. Саше где-то 11, 12 лет. Он очень красивый подросток. Волнистая прядь на высокий лоб. Огромные серые глаза. Густые хмурые брови. Невероятно обьемные чувственные совсем не мальчишеские губы. Сухое спортивное тело. Он умеет делать стойки на руках. Он мальчик из фильмов Рифеншталь, не меньше.

Немец не успел его усыновить, наши очень вовремя вошли. Юный Саша с целым полком солдат вернулся домой. Потом нашелся отец, брат Генка, мама и в благодарность за безупречную службу Маркела наградили орденом Сталина и с семьей перераспределили в Сибирь.

Однажды, мой подвыпивший папа обиженно и громко расскажет, как деду на дали доучиться, как отказывали в должности-жил в фашистской Германии, про его вспышки агрессии и конфликты с героем отцом, моим прадедом.

Жалел ли Саша, что не смог остаться в той немецкой семье? Чувствовал ли там себя своим? Был ли своим здесь? Где и каким был его первый сексуальный опыт во время этой войны? Кто впервые прикоснулся к его худому красивому телу?

У моего папы мания чистоты. Он постоянно моет руки, потом намыливает краны, ручки дверей трогает тыльной стороной ладони, кнопки лифтов нажимает ключами, подьездные двери толкает локтем или отпинывает. Он никогда не здоровается с мужиками за руку, а если это вдруг не по его воле произошло и кто-то все же ухитрился пожать ему руку, мой папа невероятно злится и начинает срочно дезинфецироваться. Мой отец ненавидит соседей. Ненавидит общественный транспорт. Ненавидит коллег по работе. Ненавидит маминых подруг. Мой отец социопат. Мой папа очень хочет, чтобы его кто-то любил, но он не знает об этом. Мой папа очень хотел быть любимым своим отцом, но его отец сам не получил отцовской любви. Я очень любила своего папу, но не получила от него взаимности, в виде настоящей отцовской защиты. Если бы кто-то полез в трусы моему 2-х летнему ребенку, я бы это увидела. Если бы я увидела, как кто-то лезет в трусы моему 2-х летнему ребенку, я бы разорвала на месте, кто бы это ни был.

Я очень любила своего деда и я очень похожа на него не только внешне, но я до сих пор не понимаю, какую форму любви я от него получила.

Война отравила три поколения. Первое порохом. Второе страхом. Третье холодом.

Насилие всегда возвращается.

Мальчик

Насилие всегда возвращается и в сексе я люблю жесткость. Я люблю острые грани грубости. Я люблю быстро. Я не люблю ласки. Мне неприятны легкие прикосновения. Омерзительны массажы и прелюдии. Я люблю обладать. До 38 лет я знаю себя в сексе до секунды. В моей жизни его было много и он всегда был по любви. С женщинами. Я любила брать женщин. Я знала, как их брать. Каждую. Любую. Я не боялась женщин. Мне всегда хотелось еще жестче. Равнодушнее. Горячее. Быстрее. Я не могла получить это с родным человеком, с моей уже почти 13 лет Котей.

Мой дед каждый вечер заходит в спальню пожелать нам с бабушкой спокойной ночи. Они больше никогда не спят вместе с моих лет шести, с тех пор как нам с родителями дали квартиру и освободилась комната. Я думаю для них обоих это огромное облегчение, но не для меня.

Спокойной ночи, Котя– желает бабушке дед. В слове Котя столько любви и нежности. В слове Котя нет секса.

После смерти Нади я поняла, что больше не может быть никаких женщин. Никогда. Должен быть совсем другой секс. Другое тело. Я должна быть другая, чтобы вдруг случайно не вспомнить ту себя. Уставшую нереализованную, но ужасно парную. Я регистрируюсь на сайтах и пытаюсь вести диалоги. Я начинаю общение с тридцатилетних, потом 27—25, потом я проваливаюсь еще ниже. Меня привлекают только молоденькие парни, мои ровесники представляют угрозу. Они ужасно взрослые и липкие. Молодые – красивые и скользящие. И я не могу их поймать. Предложения не успевают собраться в связный абзац, слова теряются и встают не туда. С женщиной за 5 минут был готов том первый. С мальчиками я Велимир Хлебников с большой натяжкой. Червячки валятся с моего крючка. Рыба не водится в болоте. Молчание и холод. Мне нужен мостик из диалога, чтобы по нему дойти до той самой банальной койки. Они обидчивы. Они пугливы. Они убегают, если ждешь конкретики. Они впадают в ступор, если ты ничего от них не ждешь и опять обижаются. Они могут забыть с кем и зачем переписывались. Они отвлекаются на новый вкладыш или машинку и пропадают на месяц. За полтора года попыток найти постоянного секс партнера я сменила несколько тактик. Стратегии не было вообще.

Все уже было– повторяю я через пару сообщений. Любимый умер. Мне 39, но я выгляжу моложе. Мне 39 и у меня еще не было парня– слышен звук убегающих шагов. Или, наоборот, раздражающая заинтересованность и готовность меня срочно спасти.

Я уже почти плюю на эту затею, как в мое поле проскакивает 19летний мальчик. Жесткой черной кудрявости, с огромными совсем не мужскими губами, сухим, легким, ребяческим телом. Конечно, он очень самостоятельный и уверен в себе. Само собой он страшный контролер. И да, он в доску и глубоко травмирован. У него проблемы с эмпатией и расслаблением. У него все плохо со способностью доверять. Уже потом я замечу, как он внешне похож на моего отца.

Он никогда не узнает о том, что мой первый секс с ним был для меня важнейшей терапией и даже инициацией.

Я обьясню свой выбор решением ума, но все вокруг, включая наш мозг – сплошная химия. Сложнейшие белковые формулы гормонов. И этот весь мокрый соленый напряженный мальчик. Мой только на час, не дольше. Дольше я не могу, мне назойливо остро больно. Я так близко к искомой черной бездне, но невидимые ножнички режут и режут там внутри. Я остановила его грубо, совсем не по-женски. Он итак знал про меня очень много, но не достаточно, чтобы понять, что со мной происходит. Захлопывались с грохотом и снова распахивались мои 40летние гештальты.

Я его обидела, я знаю. Он подумал, что сделал что-то не правильно, что потом, во второй раз могло быть лучше, но он все сделал именно так, как и было задумано великим режиссером, безумным сценаристом и гением.

Я так и не поблагодарила его. Вряд ли он когда-нибудь это прочтет, насколько я помню, ему интересны только научные статьи.

Он забежал ко мне еще раз. И я почти распробовала его вкус. Соленый, как море. Без единой лишней ноты. Когда абсолютно не чувствуешь чужой запах, как от своей руки, например. Но понимаешь, что это твоя рука. Это и есть ты. И от этого спокойно. Моя Черная бездна так и не открылась. Но я получила его секундное доверие ко мне.

Больше мы не виделись.

Спасатель

Мой дед очень любит и жалеет животных. Однажды он спас зайца, подобрал где-то в бору около дома. Уже не вспомню, какая именно у зайца возникла проблема, но какое-то время он находился на реабилитации в дедовом кабинете– подсобном помещении общаги, где дед работал сантехником. Заяц отлежался в тряпках среди инструментов и кос сантехнического льна и был выпущен обратно в лес живым и здоровым. Думаю, зайцу просто был необходима передышка.

Именно дед заведет мою первую в жизни собаку, злющего социопата Бимку. Бимка любит только деда и вечно бегает по сукам на соседние улицы, прогулок на поводке он не признает. Дед тоже нежно любит своего сварливого лохматого друга и поет ему сочиненные на ходу песенки. Бимка законно занимает желтое кресло. Его собьет машиной на самой середине проспекта и мне будут какое-то время врать, что он не вернулся с гулянки. Это первая близкая смерть с которой я встречусь.

Родители еще до настоящей собаки, все детство запрещали мне смотреть Белый бим черное ухо. Каждый просмотр– это мой экзистенциальный ужас и сорванный всем выходной.

В 20 лет на филфаке я готовилась к зачету по детской литературе и впервые прочла эту повесть Троепольского. Ко мне за чем —то заглянула мама и тут же птицей метнулась на помощь– я рыдала. Мама, я читаю белого Бима. Она махнула на меня рукой и вышла из моей давно недетской комнаты.

Были еще собаки. Черносмородиновая Найда заблестела и залоснилась уже через неделю аренды клетчатого дедова кресла.

Пышная невесомая Колли кормилась из наших запасов и была передана кому-то в добрые руки.

Мы с подругой спасали котят, выпаивали пипеткой и заселяли в дома из лопухов и палок, пока не находили им настоящую семью.

Однажды я выследила старших пацанов, с пакетом щенков они дружно шли к местной говнотечке и возбужденно что-то обсуждали.

Мы отняли пакет. Потом было возни. Греть молоко, нестись вниз в подьезд кормить все с той же пипетки. Согревать, укладывать спать. Щенки были еще слепые. Мы с моей подругой Ольгой отлично справлялись и даже раздали малышню по девятиэтажкам.

Я вечно хоронила голубей за домом. Рыла совком ямки, закапывала их, раздавленных на дороге, плоских, как картонные листочки. Две ветки связывала кассетной лентой, она валялась буквально везде, и ставила крестики на маленькие но взаправдашние могилки, чтоб как-то по-божески.

Еще был любимый «спасенный стриж», он спал со мной в кровати и не собирался никуда улетать. Я как-то не думала, что кормлю его не правильно и он умер в страшных муках у меня на руках. Сразу после каникул, за день до школы. Родители матерясь и плача копали ямку за домом и клялись, что больше никакой живности.

Моя любимая собака Ляля умрет во время стерилизации, когда мне будет 33. Тогда я буду уверена, что это самая страшная моя потеря. Тогда я решу, что у меня никогда не будет детей и, отныне, я отказываюсь терять.

Я проплачу по ней 2 года. С ее смерти начнется моя эзотерика, я сдамся этим темным таким беспощадным и таким справедливым силам зачем-то ждущим моего включения. Давно ждущим. Я пыталась не смотреть в это 15 лет. Страдала от ВСД и ходила в церковь ставить свечки за здравие. За упокой, кроме деда почти некому было ставить.

Надя притащит в дом и голубей, и стрижей, коты тоже будут. Будет огромный, грязный, побитый молью и жизнью Джек.

Меня это будет ужасно злить. Наверное, потому что в детстве если я кого-то спасала, то и отдувалась за все сама. А тут принесла не я, но лужи и колтуны снова на мне.

Во мне вдруг обнаруживается несвойственная брезгливость, в 6 лет, пока я возилась с похоронами голубей и еле отдирала от майки блохастых котят, у меня и мысли не было про хламидиоз, лептоспироз и прочую заразу.

Потом Надя переедет в деревню и разведет хозяйство. Я, конечно, ей буду во всем помогать. У нас почти 40 овец, каждую мы знаем по имени и каждая откликается на свое. У нас около 20 свиней (это вместе с поросятами). Ну и по мелочи, гуси, утки и куры, где-то в бесчетном количестве, точную перепись вела Надя в своей тетрадке. Записей там было не много. Все по делу. Декабрь: сено-15 стогов. Январь: сено– 10 стогов. 14 февраля: 15 уток пришли. 2 не пришли. 15 февраля: 16 уток пришли. 1 утка – не вернулась. задрала норка? Все в таком духе.

Я сама купила корову. Настоящую корову. Мою.

Я знаю, каждый хозяин так скажет о своей корове, но моя и правда была самая умная, самая веселая, самая красивая и давала самое вкусное молоко. Давала очень мало. Она ведь была еще первотелка и все самое лучшее у нас с ней было впереди. Доить я научилась не сразу. Помучила я Мусю, городская доярка-филолог, основательно где-то с месяц. А потом вдруг руки легли на вымя сами. В мире нет ничего нежнее коровьего вымени. Я никогда не чувствовала большего доверия, чем в эти моменты доения. Это был абсолютный акт полного отдавания и принятия. Это была настоящая природная магия. 50 градусов ниже ноля, пар можно резать ножом, я в сером форменном халате поверх дубленки, быстро-быстро дергаю холодные соски голыми руками и думаю только бы не заснуть, утыкаюсь шапкой в бурые сверкающие инеем мусины бока. Надя уже шуршит в свинарнике и на всякий случай бегает меня проверять, мороз такой.

Когда выдается свободная минутка я ложусь на Мусю сверху, тру ее горячие бока, целую в мохнатые вспархивающие от моего дыхания уши, гладкие щечки, и буровлю всякую влюбленную ерунду: Моя Зоря-Мууу, Моя толстая синица. Муся часто и громко пыхтит, постанывает и наконец обрушивается на бок с вытянутыми в стороны ногами. Это кульминация и значит пора бежать по делам.

В доме постоянно кто-то на реабилитации. Не успевает оклематься ягненок, на его место Надя уже тащит поросенка. По всем полкам валяются шприцы и тюбики. Левомеколи, фукарцины и зеленки уходят литрами.

На кухне всегда на готове кружка Эсмарха. Клизмы тоже проводятся на кухне. Клизмы овцам ставятся на регулярной основе– только мы проворонили зерно птицам, или не закрыли дверь в дробильню, как 2 какие-нибудь морды уже обожрались. И это значит что до часу ночи процедуры. А в 7 вставать и снова доить, чистить, кормить, варить и заново перемывать. Все для того, чтобы быстро-быстро в крошечном перерыве выпить латте на своем молоке с кусочком остывшей творожной запеканки в свежих сливках и опять бежать. Бежать по хрустящему морозу в дутых сапогах и вдыхать этот ни с чем не сравнимый деревенский запах. Печного дыма, сена, зерна, прели, часто-часто дышащих горячих боков и еще чего-то очень родного.

Надю увезли в город и я была на хозяйстве одна еще 2 недели.

Я была таким коротким временным воплощением всех овдовевших одиноких собранных окаменевших женщин, деревенских, во время войн, в тылу, на пике своей молодости и силы, в ежесекундном, тяжелом, осязаемом горе.

Я просыпаюсь с горем на подушке, бегу с ним к корове и там оставляю чуть-чуть на ее копытцах, ушах, шершавом языке, на ручках сарайных дверей, в нежных кремовых завитках Смузика, нашего с Надей первого, такого сильного и здорового теленка. Но горя все равно еще так невыносимо много.

Горе на кастрюлях, в ведрах с зерном, в кружке чая, на кончиках пальцев. Оно почти касается соседей и они прячутся от него по своим натопленным избам. Быстро, совсем не по-деревенски здороваются и бегут по важным делам. Дел в деревне не переделать.

Корову с теленком продали первыми, доить было некому. Ее вместе с овечками купил хваткий, хозяйственный мужик из нашего села. Он на нее не нарадуется, дает по 20 литров.

К нему же ушли все наши Пуговки, Тайры и Собчачки, черные, бурые, белые и в пятнышко. Яловые, беременные и с ягнятами.

Наша невеселая ферма без нас прекратила свое существование за пару недель.

В соцсетях еще существует надина страничка со всеми милыми нашими животными, и там все еще есть Мы, такие уставшие, такие счастливые и совсем не подозревающие насколько. Так не надолго.

Никогда не откладывайте любовь. Всегда есть тот, кто от нас ее ждет. Кто готов ее дать.

Стихи

Я очень похожа на деда. У меня его огромные губы. Всегда нахмуренные густые брови. Поперечная морщинка на переносице. С такими губами можно завоевать полмира. С такой морщиной мысль о завоевании не пройдет. Она просто запутается в бесконечной паутине тонко сложно сплетенных между собой других самых невероятных мыслей.

Потом, когда остынет боль, на эти пульсирующие живые нити осядет эмоциональный конденсат: страх, гнев, обида, любовь и тогда росинками засверкают стихи.

Мой дед иногда пишет стихи в стол, туда же он рисует, чаще всего животных. У него они все получаются с одним и тем же странно человеческим мужским недружелюбным лицом. Целый альбом с нахмуренными слонами, волками и собаками, жирной сильной штриховкой.

Мой еще молодой дед в свободное от тяжелого физического труда время, поет свои таким красивым ртом в местном ДК под гитару.

Я напишу первый настоящий рассказ еще в школе, на уроке литературы, напишу сразу чисто, меньше чем за 45 минут. Оставшееся время я буду удивляться, откуда взялись на листе в линейку эти несуществующие, но такие живые люди, с их непохожим на мое, но таким понятным мне горем. Рассказ «Никогда» про зрелого успешного мужчину на серой Ауди, случайно сбившего своего будущего неродного сына, так внезапно выскочившего на проезжую часть. Про то, как смерть чужого ребенка навсегда разлучит его с любимой женщиной. Она никогда не станет его женой, он никогда не станет отцом ее сыну. И он убийца. Класс гудит детским шепотом, елозит тяжелыми без движения локтями и коленками, пачкается синей ручкой, урчит голодным шестым уроком. Я почти еще взрослая и неподвижная. Я только что была кем-то, кто знал и рассказал эту историю. Я медленно оживаю и возвращаюсь в себя 12 летнюю.

Потом, гораздо позже будут приходить стихи. Я всегда чувствую, когда они уже во мне. Тоски внутри становится чуть-чуть больше. И если вычесть из моего веса с вдохновением вес в обычном тоскливом состоянии это и будут те невесомые, но физически такие ощутимые верлибры.

Стихи мной не пишутся, они уже готовые сидят в моем сознании, иногда долго торчит наружу первая строчка, бывает, что и последняя и тогда это уже совсем противоестественно, как может быть известен конец, если я даже не знаю темы, субьекта, названия, ничего. Есть только предчувствие, потом уверенность и абсолютная готовность это выпустить.

Я вытаскиваю их из себя наружу как чей-то кровяной сгусток или чье-то хрупкое тельце, переношу на бумагу и оно шевелится и пульсирует строчками, громко кричит фонетикой и мгновенно вырастает почти нечеловеческой силой мысли. Не моей мысли. Это уже что-то над– и сверхмое.

Наверное, что-то подобное чувствует женщина, когда воспроизводит в жизнь свою неточную копию. Кого-то еще незнакомого, нового, но с крошечной частью себя. Той самой невесомой разницей, которую можно измерить лишь вычитанием и разделением.

Мой дед приснился мне на сороковой день после своей смерти. Мне тогда было 20. Я уже поступила на филфак, но своего ничего пока не написала. Мы сели с ним около дома, на лавочке и единственное, что он мне сказал: Света, читай больше книг.

Наверное, он знал, что в них уже есть все необходимое для моего продолжения. Для моего прощения его, моих родителей, моих любимых, моих любовников. И себя. Я пытаюсь простить себя. И это самое сложное, как та паутина тягучих липких мыслей. Как моя поперечная морщинка на переносице.

Синие кальсоны

Я работаю с мертвыми неприкаянными. Они приходят ко мне во сне с просьбами. От меня требуется только запомнить обстоятельства сна и эти просьбы расшифровать. Послания мертвых не всегда буквальны. Чаще умершие, когда-то знакомые мне, реже близкие, просят что-то из еды, одежды или личные важные предметы, без которых и на том свете никак нельзя. Бывают совсем странные, необьяснимые простой человеческой логикой просьбы: десткий руль на кладбище, пачка соды, рыбья голова. Но уже потом, эти невидимые ниточки распутываются и связываются в единое узорчатое полотно, часто колючее и не всегда согревающее – тот, кто имеет дело с нижним миром частенько мерзнет.

Иногда я разгадываю их задачи по несколько дней, но искомый ответ всегда единственно верный, яркий и меткий. И я иду к очередному важному месту назначения, памятнику или храму, дому на перекрестке, колесу обозрения, к школе или больнице с мелочью на откуп или дарами.

Надя уходила очень тяжело. Умирала мучительной голодной смертью от рака желудка. Наши морозилки забиты мясом выращенных нами животных, в подполах еще хранятся с такой любовью закатанные ею баночки огурчиков и помидорок в душистом укропном рассоле. А еще акварельки– там и кабачки, и лучок, и сиреневая капустка слоями. В них засолены и наши полночные разговоры про политику и Россию будущего, наши любимые сериалы про маньяков и следователей, наша усталая нежность, наше простое завтра. На полках венозно густеет смородиновое варенье. Его и на три зимы хватит.

Я даю Наде кусочки льда, она сосет его и выплевывает. На миг в когда-то зеленых глазах знакомая жадность. Теперь они прозрачно белые.

Второе из двух оставшихся наслаждений – умываться холодной водой из 5литровой бутылки в таз у кровати. Надя называет это Ручеек. Мы жили у пруда 5 лет и даже однажды поплавали в нем на лодочке. Мы пару раз разожгли у пруда костер. Еще все успеем, впереди столько уютных зим.

Я прошу Надю сразу же что-то придумать, после того, как она уйдет. Даже после смерти она непременно должна все для нас решить.

Ее самые последние слова будут: Яблочный штрудель, я чувствую.

Мой дед умер от такого же рака. С ним все это время был папа. Он водил его в туалет, кормил, тайно подпаивал травами какого-то знахаря. Дед послушно опирался на него невесомым телом и читал ему стихи. Я приехала уже на похороны. Смотрела в гроб на знакомое худое лицо, на лоб с бумажной ленточкой и не чувствовала ни обиды, ни облегчения, только ропот и уважение перед чем-то истинным, неминуемым, более настоящим, чем многое живое.

Я проснулась от неестественной тишины. Не били по кровати теплые прекрасные в своей мученической худобе руки. Не сгибались в коленях и не падали снова почти детские ножки. Надя тихо, чтобы не потревожить и не напугать меня ушла рано утром. И я не закричала, не упала замертво, я даже не заплакала. Я спокойно разбудила ее любимую сестру, вызванною мной именно в эту ночь. Я написала ее дочери. Я налила тазик воды, смоченным полотенцем протерла нечто бывшее надиным а теперь восковое, уже тающее. Я так и не смогла вытереть уже застывшие в глазницах слезы. Я закрыла монетками веки, как она учила. Потом Катя выведет меня из комнаты, испугается, что я отравлюсь, хотя зима и окна распахнуты. А я совсем не чувствую этого яда.

Я прячусь в соседней комнате, пока ее забирают. Так не может быть, чтобы Надю просто унесли от меня в черном мешке.

В гробу была не она. На лбу все та же ленточка. Но нет ни ропота, ни уважения, ни смирения. Надя не может быть про смерть. Мы с ней не про смерть.

Потом она придет в мои сны. Через нашего общего друга эзотерика Игоря передаст только мне понятные послания про наш деревенский Дом, наших Собак, Мясо, наш Секс, про нашу какую-то трогательную, смешную, почти детскую, но такую сильную Любовь и я буду точно знать, что это она и смертью ничего не закончилось.

Дед открывает шкаф, достает свои старые синие кальсоны и хочет мне их отдать. Я не беру и просыпаюсь.

По эзотерической привычке я ищу их у бабушки в мешке с тряпьем и нахожу. Застиранные, худые, с коленками, знакомо синие и острые.

Я уношу их на ближайший перекресток и оставляю в пакете с горсткой мелочи. Это должно его как-то продвинуть на новые уровни, не зря же он меня об этом попросил. И я могу что-то получить от него за это в благодарность. Это всегда обмен. Это договор.

Потом я пойду к шаману на групповые практики. В 6 утра, на рассвете, на берегу реки мы будем топтать песок в трансдинамике. Ходить нога в ногу и синхронно выдыхать «Ма» и «Ху», держа в голове образ сначала мамы, потом папы, потом соединять это никак не соединимое друг с другом. Потом соединять это с собой. «На папе» у меня схватил правый бок. Я запыхалась, скорчилась и выбежала из круга. Я рычала, скрежетала и ревела от злости. Отвалилась на папе Светуля, не удивился Дима, отдышись и давай обратно в круг!

Я шла к Шаману с запросом по магии. Еще усилить, расширить, открыть. Дима кричал на меня. Он кричал на мои холодные закрытые ноги и таз. На то, как в попытках с помощью мантик все себе обьяснить, я почти перестала ощущать себя и себе доверять.

Он сдавливает и разминает мой крестец, разрешает мне звучать, если больно и я кричу.

Он разрешает нам плакать, если больно.

Он разрешает нам нас самих.

Я ухожу от шамана с новым запросом: довериться мужчине и пойти за ним. Больше не стоять в привычном оцепенении в стороне. Не убегать за утешением к понятной мне женщине. Не прятаться от страха в свое одиночество. Пойти вперед уверенно и самостоятельно. С мужчиной. Или без.

На мой запрос все еще мелькают и исчезают, как квантовые частицы молодые парни.

Шаманская энергия постепенно рассеивается и уже скоро, я срываюсь и рассыпаюсь на куски. Я кричу на Надю. Я прошу ее не вмешиваться больше никогда в мою личную жизнь. Я кричу на мертвых, которые полтора года в благодарность мне кого-то «ведут». Кого-то бородатого, зрелого, но романтичного и очень жертвенного. Я кричу на деда, на отца, на себя саму, такую наивную, ведомую, и совсем не-эзотерически уязвимую.

Потом я успокаиваюсь и все кусочки собираются в единое, осязаемое, искомое, пульсирующее и живое.

Через 11 дней мне исполнится 40 лет и будет написана эта книга.

Я не знаю, прочтут ли ее мои родители. Последнее, что читал мой папа это все те же Три мушкетера, да и зрение уже не то, жалуется мне он, переключая каналы телевизора.

У мамы вполне неплохой шанс осилить эти 9 коротких рассказов в 40 страниц– 40 лет моей жизни, за которую я говорю им обоим Спасибо.

Однажды я рыскала по эзотерическим порталам в поисках информации о ритуалах на жертвенной крови, а наткнулась на статью в которой говорилось, что высшая магия в самом творчестве. Только писатель или художник или поэт способен навсегда остановить время и сохранить себя в нем. Я уперлась в магию и перестала им быть. Я почти забыла, что с самого рождения я уже была магом.

Я это описала и это никогда не исчезнет. Я и все, кого я так люблю, теперь всегда будут здесь.