Текст книги "В поисках прошлогоднего снега (сборник)"

– Древний Рим мертв. Да и кому он нужен, если честно?

– Мне.

– Ну так ты и пиши о Древнем Риме.

– И тебе!

– Мне деньги нужны – собак кормить. Все, дело решенное. И кстати, принимаем тебя в авторы. А что? Давай попробуй. С твоим-то багажом!.. Только предупреждаю: никакой литературы в тексте – вещь испортишь. Все на уровне «мама мыла раму». Не более того.

– Да я такое дерьмо читать не могу – не то что писать!..

– Гордыня! – поморщился Егор.

Симон пытливо глядел на друга, но Егор был серьезен.

– Ты попадешь в ад, – сказал Симон.

– Ну знаешь!.. – усмехнулся Егор. – Это дело такое: попадешь в православный рай – не минуешь католический ад, попадешь в католический рай – гореть тебе в мусульманском аду. Безнадежно.

Помолчали.

– Ну, заработаешь денег, дальше-то что?

– Счастье.

– Счастье – это состояние души.

– Вот именно: заработаешь денег, сядешь в самолет, прилетишь на какие-нибудь Канары, ляжешь на песок – и такое состояние души – доложу я тебе!..

– Знаешь, – сказал Симон. – У меня чувство, что меня обокрали.

– Верное чувство, – согласился Егор.

– И знаешь кто?

– Знаю, не-Мармеладов.

– Нет, ты, – устало сказал Симон. – Не-Мармеладов, можно сказать, заработал. А ты меня обокрал.

Дома Симон постучался к художнику.

– Что делаешь? – спросил Симон. – Окно рисуешь?

– Фильм по видику смотрю.

– Про что?

– Про бедных, больных, дурных и несчастных. Хочешь посмотреть?

– Нет, – ответил Симон. В душе зияла озоновая дыра.

…Но свято место пусто не бывает, и ночью за Симоном приехал трамвай – дзынькнул, фыркнул и покатил по улицам, щедро усыпанным оранжевыми пятнами жерделей, и из окна их старого дома вдруг показалась Грета, замахала Симону рукой, протянула корзину – сливы, Симон! сливы! красивые, как алмаз!.. алмаз! алмаз! – кричала Грета, причем как-то странно произнося это слово – с мягким «л» и глухим «з», – и Симон недоумевал: при чем тут алмаз? какой алмаз? – и проснулся.

Сон разволновал, растревожил, к чему бы это? – подумал Симон и вдруг понял: алмаз! Да-да, конечно, алмаз!..

Звали ее Альмас.

Симон улыбнулся.

– Альмас, Альмас!.. – позвал Симон. И прислушался.

«Если б не было тебя…»

Елене Плугатыревой

– Мы все как-то склонны переоценивать роль искусства, – с досадой сказал однажды (во дни сомнений, во дни тягостных раздумий) один знаменитый режиссер. – «Искусство влияет на людей…» Да ни на кого оно не влияет – что мы там о себе возомнили!..

Ну не скажите, маэстро. Еще как влияет. Фатально влияет. Ну просто ужасно влияет!..

Природа состоит из кривых линий, из несовершенств – из толстых щиколоток, коротких ног, больших носов (в массе). Нет, попадаются, конечно, и тонкие носы, но не в массе, не в одном месте, тут единство времени и места не срабатывает, природа не собирает в одну кучу все достоинства разом – это под силу лишь плохому режиссеру, согнавшему на съемочную площадку длинноногих большеглазых газелей и заставившему впоследствии Юру грезить в кинозале о таком вот райском месте, где он, Юра (состоящий, кстати, из кривых и не совсем совершенных линий), будет стоять в центре, а на него с восхищением будут смотреть немыслимые красавицы, водопадом летящие по ступеням…

Юра объездил много стран (тот фильм был иностранный), но такого райского места так и не нашел. Хотя честно искал, потратив на это жизнь. Но везде были толстые, худые, кривые (все живое – кривое, Юра!) – большое разнообразие в природе наблюдал Юра, не уставая удивляться и печалиться этому разнообразию. Нет, попадались, конечно, отдельные особи, но – не водопадом, подчеркиваем, не косяком, и летели они не к Юре.

Собственно, это рассказ о пагубном воздействии искусства на людей. Рассказ короткий, как наша жизнь, и бесконечный, как жизнь искусства (зри классику).

В юности Вера была без памяти влюблена в Гойко Митича. Вариант глухой, конечно, потому что этому главному индейцу стран Варшавского договора, этому ходячему идеалу мужской красоты, этому кумиру миллионов только Веры и не хватало.

А оказалось, что не хватало.

Но по порядку.

Значит, Вера была влюблена. Страстно. Безумно. Серьезная девушка, прекрасный специалист, и вот такая напасть.

О любви Веры знали все. Настолько все, что однажды об этом узнал и сам Гойко Митич.

Кинозвезда как раз совершала кругосветное путешествие на корабле, на котором волею судеб оказался и сослуживец Веры, такое вот киношное стечение обстоятельств.

Значит, плыл себе сослуживец, и вдруг глядь – Чингачгук Большой Змей на палубе стоит! Собственной персоной. Случай упускать нельзя, решил коллега Веры, другого может и не быть.

Ну, подошел, разговорились (на неважном английском). И коллега через пень-колоду поведал главному индейцу всех времен и народов историю Вериной любви…

Рассказ произвел на звезду сильнейшее впечатление – какая-то девушка из далекого Ленинграда, красавица (коллега Веры настаивал!) – и безнадежно в него влюблена!

В общем, Чингачгук так проникся услышанным, что написал Вере письмо и даже пригласил ее к себе в гости. И расторопный сослуживец сыграл роль почтового голубя, принеся это письмо Вере в клюве.

Но было поздно.

То есть пока сослуживец улаживал ее личные дела, причем так успешно, Вера…

Вера уже любила другого – Джо Дассена. (А вот не надо смеяться!)

То есть вот эту мужественность, это благородство воина, этот честный волевой взгляд и эти серьезные мышцы (которые, по правде говоря, нравятся больше самим мужчинам, нежели женщинам!) – всю эту роскошь затмила собой французская субтильность, рефлексия, кучерявая голова и изящный французский торс. Короче, мужчина в белом. Ну и голос, конечно. О, этот голос. «Если б не было тебя…» А эта улыбка!..

И Вера влюбилась.

Хоть посылай опять этого почтового голубя (сослуживца, в смысле) в новое кругосветное путешествие в поисках счастья девы!..

Но надо сказать, что никто не одобрил такого поворота в сюжете, такого легкомыслия в чувствах: вот оно, счастье, Вера, вот она, встреча, ты что?! Вера?! (Нет, ну ненормальная, да?) Сам Гойко Митич жаждет с ней встречи, а Вера!..

Нет, отныне и навсегда только Джо Дассен.

Но и с Джо Дассеном у Веры тоже не сложилось.

– Не успела, не успела… – печально повторяла Вера, как будто бы успей она, изловчись, смоги – перелезть через тот проклятый железный занавес – и он остался бы жив!

Ну а кто его знает?

Все эти дивные рассказы о Вериной любви Марина рассказывает посреди толкотни и шума в метро, сидя на скамейке где-то в переходе между развилкой поездов на Сенную и Василеостровскую.

О Марине. На ее новом берете два игривых помпона (почему-то кажется, что в таком берете Марина мечтала пойти в первый класс), две кошелки со снедью и редакционными рукописями, которые не горят (да что б они сгорели!) – в общем, две тети после работы присели на скамью, и их затянуло в воронку воспоминаний.

– А ты знаешь, что предки Джо Дассена были из Одессы?!

– И не у него одного. А предки Робера Оссейна, Дугласа!..

– Разве они тоже из Одессы?..

– Какая разница!

Замолкаем, вдруг свалившись в бездну с обрыва мысли: боже мой, это же наши одесские мальчики! И какие мальчики!.. Наши девочки могли их встретить на одесском пляже, куда мотались на каникулах в юности, на каком-нибудь Ланжероне, где «у моря, у синего моря…».

В общем, две уже сильно повзрослевшие девушки сидят в метро и вспоминают время, когда их мальчики косили под героев Ремарка и Хэма, а девочки – под героинь: странные, непонятные, сложные… Сложные мужчины, сложные женщины. Контуженные искусством. И сколько муки было выпито зря!..

С тех пор отвращение и к тем и к другим.

– …Нет, ну как это можно. Ну кто ж не любил Джо Дассена!.. Кто ж не грезил, слушая его «Если б не было тебя…», что он поет именно о ней!.. Но всю жизнь любить мечту, эфир, воздух? Еще пошлее – артиста. Надуманная жизнь.

– Ну не скажи, – говорит Марина. – Да я сама, если хочешь знать, вышла замуж за Цибульского.

– За какого Цибульского?..

– Володька в юности был вылитый Збигнев Цибульский: такой же фейс, очки, прическа ежик и эти ботинки на микропоре, помнишь? Каждый раз из всех командировок я везла ему эти чертовы американские боты!..

И тут, видимо, наступил момент истины.

– Честно говоря, если вдуматься, то и я вышла замуж за мистера Дарси… Мистера Дарси, гордого и предубежденного. А до этого страстно любила графа Альберта Рудольштадта.

– Ну вот видишь. А ты говоришь.

Ну так о Вере.

Марина встретила ее много лет спустя, шагая по улице со своим пятилетним внуком Митей, – и, увидев Митю, Вера остолбенела. Остолбенела, пришла в себя (или не пришла) и закричала:

– Это же Джо Дассен!

Митя улыбнулся тете.

И эта улыбка доконала Веру.

– Это его душа!..

И Вера сказала Мите:

– Ты – Джо. Тебя зовут Джо.

И тут же последовал контрольный вопрос:

– Как тебя зовут?

– Джо, – ответил Вере восприимчивый мальчик.

И был даже такой эпизод на даче. Митя мирно возился в песочнице, когда откуда-то, из соседнего окна, с пластинки или из радиоприемника, вдруг поплыл, обволакивая душу нежным туманом, этот голос: «Если б не было тебя…»

Митя поднял голову, прислушался и спросил Марину:

– Это я пою?

«Следующая станция…»

– Ну, пора! – спохватывается Марина. – А то пан Цибульский и мистер Дарси зададут нам трепку за неготовый ужин.

И мы разбегаемся по домам, Марина – на Сенную, я – на Васильевский, унося с собой историю Веры и эту безумную мысль: а вот если представить, что они встретились?..

– Кто?

Ну Юра и Вера, эти два мечтателя, два очарованных странника… То кто его знает?..

Но они не встретились. Тут единство времени и места не срабатывает, тут надо звать на помощь того плохого режиссера.

А Вера замуж так и не вышла. По простой причине – «Если б не было тебя…». Но он ведь был!

А вы говорите, искусство не влияет!..

Гойко, кстати, тоже остался одинок.

Следы же Юры затерялись где-то в чужих странах, и неизвестно, ведут ли эти следы к счастью и стоит ли нам идти по этим следам.

А впечатлительный мальчик Митя вырос. Иногда, в праздники, он звонит Вере и говорит:

– Здравствуйте, Вера, это Джо.

В поисках прошлогоднего снега

– Допустим, когда снится рыба – это к болезни. А вот когда снится родина – это что значит?

– Посмотреть в соннике на «Кишинев»?

(Из утреннего разговора с маленькой дочкой)

Чужая ностальгия укачивает, как чужая любовь.

К тому же тосковать приличествует лишь по Москве и Питеру, а по Витебску, например, почтенно тосковать только Шагалу.

– Прощайте, – сказал Марк Шагал жителям Витебска. – Оставайтесь со своими селедками!

И уехал в Париж.

А селедки – за ним, за ним! Куда он – туда и они.

Он всю жизнь рисовал селедку. Селедку и Бэллу. Бэллу и селедку. И вот уже сто лет мир таращится на них и глаз оторвать не может.

«Тоска по родине! Давно разоблаченная морока…»

Зося тоже ее разоблачила.

– Ностальгия – это понятие физико-химическое, – сообщает мне далекая и близкая Зося с берегов Байкала. – Мы на девяносто процентов состоим из воды. Формула у воды одна, а структура везде разная. Наша кровь имеет ту же структуру, что и вода, которую мы пили в детстве. Поэтому мы физически страдаем в отрыве от родины.

Вот оно как…

А вода в Кишиневе жесткая – много кальция и у всех хорошие зубы: народ улыбается, не боясь своей белозубой улыбкой оскорбить взор.

В Питере вода мягкая… зубов нет.

– Вы приезжая? – обычно спрашивают меня стоматологи.

Живи еще хоть тыщу лет – ты умрешь здесь приезжей. Археологи вынут твой череп из могилы, посмотрят на зубы и разочарованно скажут: нет, она приезжая…

Но кто в этом городе коренной? Разве что лешие и русалки.

Другой

Петербург, новый суженый, был прекрасен – стройный, нарядный, красивый.

Но она любила другого.

Другого уже не было, и она была как бы вдова.

Вдова имеет право вновь выйти замуж. Тем более что новый город был действительно хорош – аристократическая небрежность, легкая небритость, манеры!.. Сложный, противоречивый, угрюмый – очень, очень интересный (чуть не сказала – муж-чина).

Но любить его – это общее место.

Любить его – это как любить мужчину, которого и так все любят.

Любить его – это во всеобщем хоре любви занять в последнем ряду последнее место.

Любить его…

Но кого любит он?

Он любит не нас. Он любит других, предавших его и унесших отсюда ноги, любящих его издалека, в каком-нибудь заморском саду, и ревнующих его оттуда к нам, пришлым.

Предательство – как приправа, придающая остроту, как витамин, питающий любовь.

И мою любовь – к другому, предавшему меня.

Ну вот зачем, спрашивается, я говорю об этом? Зачем я все время в мыслях (и в чувствах) возвращаюсь назад – что я там забыла?

Что-то, значит, забыла. Но уже хочется понять – что именно, чтобы вернуться, забрать и успокоиться.

Но можно ли это забрать? Если не знаешь – что?

Я нахожу Кишинев, как Исида части тела Осириса, в разных местах – в финском городе Лаппеенранта, в Питере за рекой Смоленкой (через Уральский мост налево) и даже в Греции – везде, где есть кривые линии, ниспадающие и восходящие, где трава, деревья, цветы, где есть весна…

В Петербурге весны нет – одна архитектура.

– А по Среднему проспекту – вниз или вверх?..

Прохожий долго соображает – о чем это я? Что имею в виду? «Вверх, вниз – может, по течению реки?» – думает прохожий.

Потому что – ну какое же это «вверх или вниз» в Петербурге, плоском, как тарелка?!

…А в Кишиневе земля круглая, как на картинах Шагала, – холмы, холмы, а что там, за холмами? Тайна.

А в Питере – дома, дома, а что там, за домами? Дом.

За домом дом.

Кишинев кругл. Кишинев сферичен. Кишинев висит в воздухе, цепляясь за него своими холмами, ветвями, плющом и виноградной лозой… И ему это нравится.

В детстве по зиме можно было сесть на саночки (например, в районе телецентра), оттолкнуться (прямо от телевышки!) и съехать вниз, очутившись в другом конце города, где-то в районе проспекта Молодежи – там, рядом, жила Алла и съезжала в это время с Пушкина-горки. Пушкина, потому что там есть дом, где когда-то жил Пушкин.

– Здравствуй, племя младое, незнакомое! – говорил Пушкин Алле.

– Здравствуй, – отвечает Алла из сугроба.

…Если город – это люди, то тело его, расчлененное, как тело несчастного Осириса, нужно собирать по всему белу свету.

«Собери Осириса – воскреси Осириса!» – картина-игра: посетитель выставки должен собрать эту расчлененку, которую художник, на манер злодея Сета, затейливо разбросал по всему полотну, – и тем воскресить Осириса. И будет молодец.

Я тоже, как жена Осириса Исида (и как этот молоде́ц), собираю свой Город – в своих снах.

Сны

Он снится мне с маниакальной настойчивостью, как незахороненный солдат, требуя предать земле.

– Ну вот, – говорила я кому-то (значит, кто-то был рядом). – Мне все так и снилось: я иду по Пушкина вниз, ветер в лицо, листья… Я не говорила тебе, что я люблю ветер?..

И просыпалась.

И вновь собиралась в Кишинев.

– Зачем? – спрашивал муж. – Этого города нет. Это уже другой город. В одну и ту же реку нельзя вступить дважды, ты в курсе?

Я была в курсе.

– И зачем тебе в Кишинев? В Кишиневе ты уже была, – резонно говорил муж. – А на свете есть очень много городов, в которых ты еще не была.

И он был прав, конечно, но…

– Твой Кишинев от тебя никуда не уйдет, – уверял муж.

И это было верно, но…

Он уходил. Он все время куда-то уходил. Он оставался то слева, то справа, то под крылом, внизу, в окне иллюминатора, когда я срочно летела туда, не зная куда… Что-то вечно мешало, не отпускало, что-то очень важное, жаль не вспомнить – что.

«Этого города нет».

Но вот письмо от Аллы на тему «в городе дождь»: «…и реки текут прямо по мостовым по Пушкина вниз…» – сообщает Алла.

По Пушкина вниз!..

Значит, этот город все-таки есть! (Волнение в крови!) И в нем идут дожди. (Вот, написано!) И реки текут по мостовым по Пушкина вниз… (Такая чудесная подробность!)

А далее Алла писала, что для кого-то путеводной звездой является… Тут шел позабытый мной какой-то изысканный ряд (как и все изысканно, что пишет Алла), и в конце – «а для кого-то это фонарь за окном». Последнее было как бы уничижительно.

Но фонарь оказался мой. Я его сразу признала.

Только он стоит за окном, которое очень далеко от меня и которого, вообще-то говоря, наверное, и нет, но я все иду к нему – на свет угасшего фонаря, и это, конечно, ошибка.

Зачем же я иду, причем так ошибочно? Почти как Боря, тоже мой далекий и дорогой друг, который однажды, бросившись искать по закоулкам родного города свой прошлогодний снег, увидел надпись на белой стене – «Боря дурак».

Вот такое откровение прочел Боря, сильно издержавшись на дорогу.

Длительное прошедшее

– «Прошедшее длительное время в английском языке образуется при помощи глагола «быть» в прошедшем времени и смыслового глагола в инговой форме. Дополнительной характеристикой действия является его незаконченность. Например…»

– Да-да, вот приведи пример.

– Ну… «На полу лежала разбитая чашка…»

– И что тут длительного?!

– Ну а если чашка разбилась год назад!..

– То есть? Год назад разбилась – и все лежит? Ну такое может быть только у тебя.

– И у англичан! – ответ дан обиженно.

– Если честно, то и у меня… (Ответ дан печально.)

Потому что мое настоящее – это сплошное длительное прошедшее. Которое все никак не может закончиться. Разбитая сто лет назад чашка, лежащая на полу.

Сны

Ночью я опять летала во сне – с помощью ветра и шляпы.

При этом стараясь запомнить весь механизм взлета. Оказалось, все просто (я всегда это подозревала!): надо иметь шляпу – черную, с широкими полями, это важно! – поднять ее двумя руками над головой, дождаться сильного порыва ветра и…

Нужен еще холм. Холм – это обязательно. Значит, стоять на холме, держать наготове шляпу (крепко держать!), дождаться ветра, поймать его в шляпу (шляпа большая, вместительная!) – и!..

Прилететь на улицу Пушкина.

(А куда же еще лететь?..)

…Опустилась. И сказала кому-то (значит, кто-то опять был рядом!) – ну вот, мне все так и снилось: я иду по Пушкина, ветер в лицо, листья…

И просыпалась. Долго не веря в очевидность: не было никакого холма, шляпы, не дул ветер, не летели листья – ничего не было.

Но кто же этот непостижимый «кто-то»?! Вечный спутник, поводырь, сопровождающий меня в этих бесконечно повторяющихся снах, обрывающихся в одном и том же месте – «Ну вот, мне все так и снилось – я иду по Пушкина…».

Междугородний звонок.

– Ты в Питере? – изумляется Ирка.

– Как видишь.

– Слушай, а мне сказали, что ночью тебя видели здесь, в Кишиневе!

– Как это?

– Ты представляешь?! Я уже обзвонила всех, люди в смятении…

Значит, я и вправду была там. Раз люди видели. Я летала туда. С помощью ветра и шляпы.

– А кто меня видел?

– А пес его знает!.. Слушай, а ты точно в Питере? Не врешь?.. А, ну да, я ж звоню… Но ты точно не прилетала?..

– Я прилечу.

– Когда?

И тут очень важна интонация: резкая, строгая, требовательная, Иркина: когда?!

Когда найду в этом плоском городе холм, куплю шляпу, дождусь ветра и – механизм взлета я запомнила! – и прилечу…

Встретимся у Пушкина

Значит, тут было важно правильно выбрать время года.

Чтобы на озере, у Дневного кинотеатра, была осень.

А в парке Пушкина – весна.

Лето пусть будет у Ильинского базара, которого нет (но пусть он будет).

Зимы не надо.

И убрать все лишнее – новые дома, новые улицы, машины… Людей тоже убрать. Чтобы было пусто – только деревья.

Деревья оставить.

Солнца тоже не надо: солнце, люди – они помешают моей печали, рассеют туман.

Утро, одиночество, город – владей! Прошлым.

Значит, сесть в троллейбус на Пушкина, близ Садовой и…

Но чтобы не было людей, мы договорились.

А если люди, то…

Не-ет, ну, это сложно. Это тогда надо поднять с постели Анечку (а во Флориде три часа ночи!) и доставить ее, сонную, на пересечение улиц Пушкина и Пирогова. Туда же вернуть весы из 70-х и посадить рядом вечно недовольного дядю Фиму (вынуть из могилы). А на углу Искры и Пушкина поставить Колю Сундеева (из Сан-Франциско) – и пусть он читает свои стихи про косарей (а кто запретит?!).

А вот на Гоголя и угол… забыла, неважно (важно!), поместить Ваню и Борю (это другой Боря) – и пусть он доскажет свою историю, начатую тридцать лет назад, о том, как теща предъявила ему ультиматум: или Боря немедленно вставит стекло в форточку, из которой ей дует, или же она закроет ее Бориной задницей – и все смотрят на Борину задницу, прикидывая – хватит или нет.

И пусть они все стоят по своим местам и радуются тебе, едущей в троллейбусе по кольцу – вот тогда да! Тогда пусть будут и люди.

Но этого не может быть.

Тогда и ничего не надо.

А если все-таки надо?..

Ну, тогда иди к Пушкину: верные городу собираются именно там.

Хочешь увидеть всех разом – ступай в парк.

В 90-е годы там спасали памятник – тем и сами спаслись. Они защищали его – теперь он защищает их. Все по-честному.

Выжили только те, кто прибился к нему.

Для кого-то Пушкин – это классика, а для них – современность, национальная идея, самоидентификация. Пушкин жив! «Встретимся у Пушкина».

И я тоже, конечно, отправлюсь к нему.

…И меня обнимет такое количество друзей, что я до сих пор живу обнятой.