Текст книги "В поисках прошлогоднего снега (сборник)"

Четыре пышки

– Две пышки и чай, – сказал впереди мужчина, и буфетчица ответила:

– Двадцать два рубля.

Мужчина посчитал деньги и передумал:

– Тогда одну.

Буфетчица закатила глаза – с раздражением так закатила, как бы показывая, что нервы ее на пределе (а может, и в самом деле были на пределе), и, цапнув пышку, швырнула ее назад.

Нет, ну у каждого из нас может не оказаться с собой денег, правда? То есть с собой нет, а там, дома, где-нибудь, есть. Но почему-то было ясно, что там, дома, у него тоже нет. То есть стоял мужчина, который хотел есть, причем как минимум две пышки, но хватило на одну.

– А можно я вам куплю пышку? Ну пожалуйста? – вдруг сказала женщина, стоявшая сзади.

Мужчина дернулся. «Нет!» – грубо (почти грубо) крикнул он и, быстро схватив чай и пышку, пошел прочь.

Женщина возненавидела буфетчицу. «Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ!» – крупно и ало было написано на ее лбу.

– Три пышки, – не глядя на буфетчицу, сказала она и полезла за кошельком.

– Восемнадцать рублей.

Она положила деньги, взяла тарелку и вдруг увидела, что на тарелке лежат четыре.

– Я сказала – три! – с ненавистью крикнула она, вернув тарелку назад.

– Я и дала три, – ответила буфетчица.

Женщина воззрилась на нее.

– Но здесь же четыре!

– Три, – спокойно сказала буфетчица.

Женщина посмотрела на пышки: раз, два, три, четыре…

– Четыре! – возмутилась она.

Но буфетчица ответила:

– Это считается три. – И вдруг заорала: – Все! Дальше! Очередь!..

Нет, эта женщина еще подискутировала бы с буфетчицей, потому что до четырех она считать умела, но грубый окрик заставил ее схватить эти четыре пышки и, отпрянув назад, застыть посреди зала с этими пышками и с мыслью: что бы все это значило?

И тут она увидела мужчину (о котором не забывала), уже съевшего свою пышку (а что там есть-то – мужчине?) и хлебавшего свой пустой чай, глядя в стенку. И поняла: это – его пышка. Буфетчица специально сунула ей эту лишнюю пышку, зная, что она отдаст ее ему. (То есть она подумала, что буфетчица так подумала.) И что-то сказало ей, что для успеха нужно не ласково и не жалостно, а именно грубо, на манер буфетчицы, подойти и заорать:

– Вот! Пышка! Это не моя пышка! Я три заказывала! Она дала четыре! Это ваша! Вам! И отстаньте от меня!

И быстренько броситься в конец зала, не будучи уверенной, что он не догонит ее и не даст этой пышкой по голове.

Но он не догнал и не дал – и она подумала, что это хороший знак; он даже не повернул головы, когда она сунула эту пышку, но что это было – согласие или гордость?

Кое-как сжевав свои пышки, она направилась к выходу, старательно не глядя по сторонам. Чтобы не знать – съел он эту пышку или нет. Может, и съел. А может, оставил, не прикоснувшись, – но тогда лучше об этом не знать. И не думать.

Не думать о гордых и бедных, голодных и одиноких – не думать, не думать, не думать…

– Спасибо, – сказала она, оглянувшись, буфетчице.

– Заходи, – ответила та.

Тридцать четвертый сюжет

– Вот говорят, что существует всего лишь тридцать три сюжета…

– Ну.

– Столько книг на свете – и все они укладываются в тридцать три сюжета?

– Но тебя же не удивляет, что вся музыка состоит из семи нот?

– Почему не удивляет? Очень даже удивляет. Но эти тридцать три сюжета – больше. Неужели всего тридцать три? Что-то мне не верится. А кто посчитал?

– Умные люди.

– И никто не придумал тридцать четвертого?

– Нет. Может, ты займешься?

– Вот я и думаю.

– Это правильно. В жизни так и бывает, что все человечество твердит: нет! нет! этого не может быть! А находится какой-нибудь дурак, который говорит: а почему нет? И делает открытие.

Значит, такой вот сюжет.

Замечательный писатель и путешественник, человек с хорошим честным лицом и хорошими честными мыслями, написавший по-настоящему много хороших и честных книг, горячо любимых всей страной, был женат на певице, народной артистке (тоже с честным и хорошим лицом), раскрасавице! – чьим прекрасным песням рукоплескала страна, души в них не чая.

Пресса тоже любила эту пару, регулярно публикуя снимки известной семьи: она всегда улыбчивая на фото, он же, напротив, хмурый, неулыбчивый, как если бы какая-то тайная мысль гнобила его, цедила душу, и книги такие же – жесткие, рубившие правду-матку прямо в лицо (и именно за эту за правду-матку так любимые народом), – и вдруг! в один ужасный день! все читатели и зрители, все верные поклонники знаменитой пары благодаря этой проклятой гласности – мол, «народ хочет знать!» (а ничего такого народ не хотел, никакого волеизъявления не было!), – и вдруг, значит, этот самый народ, любивший их за честность и прямоту, узнает о них, честных, бесчестную правду, получая этой правдой-маткой прямо под дых!

А именно: оказалось, что знаменитый писатель был двоеженец и по нем всю жизнь плакала тюрьма, все глаза выплакав (дело-то было подсудное!). Но главное было даже не в этом. А в том, что та первая и законная жена, оставшаяся ждать его в маленьком захолустном городке (Итаке), прождала его двадцать лет – без сына и без его возвращения, то есть без хорошего классического конца, так полюбившегося нам с детства.

Такой вот, значит, сюжет.

Между тем телевизор и пресса всю жизнь возвещали ей обо всех передвижениях на пути к славе ее мужа-невозвращенца, о его женитьбе на сирене и родившихся у них сыновьях. В общем, средневековая пытка на медленном огне – о-очень медленном. Причем эта женщина сама не могла снова выйти замуж и родить детей – по той простой причине, что была замужем, и все в маленьком городке Итаке это знали.

А женихи, между прочим, толпились, нелюбые, ряды не редели – а ничего, что нелюбые, все равно ведь почетно было толпиться – «его, а не мужа Марьи Иванны, считая своим соперником!» – и свет далекой звезды писателя как бы падал и на них, грешных… И было приятно.

В общем, Итака гордилась им, но, гордясь, осуждала – такие вот сложные чувства, слишком сложные для захолустного городка, но, к чести сказать, никто не капнул куда следует, никто не заложил двоеженца, а мог бы (ради смеху, например), но народ не выдал, стерпел, сдюжил и собирался у телевизора – глядеть на его сирену («баба как баба, наша-то по-всякому лучше будет!») – и был в обиде на него, заставившего их всех пожизненно страдать от этих сложных чувств, – а на кой ляд им это надо было, если жить и так тяжело? И ждали…

А чего ждали? Хорошего конца? Не будет. Это к Гомеру.

А все равно ждали. Вопреки и несмотря на. А как иначе? Надо же, чтобы как-то по-людски было, говорил народ. Приехал бы, прощения попросил, так, мол, и так, люди добрые, виноватый я. А так что же…

И возможно, так все и было бы, и он имел это в виду, все откладывая и волоча эту муку, – но, может, именно эта боль, этот тайный нерв и были его источником вдохновения, и много вкладывал он между строк – для той, первой и верной, но… страшно далек он был от города Итаки, другая жизнь и другие

законы полонили его, хотя и бегал он (люди видели!) с корабельным топориком за народной артисткой, которая, видать, нет-нет да и мерещилась ему с пьяных глаз коварной сиреной…

Много на свете дорог, уводящих от истины, сказывал древний мудрец, и только одна ведет человека к ней… И не то чтобы наш герой не ведал о том – ведал, конечно, и не раз, быть может, его корабль держал курс на Итаку, но…

Песня летела следом, песня неслась в погоню, песня звала странника, возвращая назад… (Хорошо пела, зараза!)

О смерти Одиссея мы ничего не знаем, а значит, вполне возможно, что он жив до сих пор. А вот писатель умер, так и не вернувшись в Итаку.

А вот почему он умер, причем аккурат через двадцать лет, под суд земной не попав, а поспешая на суд Божий (а уж Там разберутся!)…

Как большой писатель, он должен был тонко чувствовать эту связь с сюжетом, этот виток спирали, эту нить Ариадны, но он не выполнил своего предназначения, не осилил земных страстей и тем испортил классический сюжет – и Он (главный Мастер сюжетов) не простил, видимо, и призвал к ответу.

И выходит, что самый главный рассказ герой не написал. Жизнь за него написала. Отдыхай, писатель, парадоксов друг.

Большая литература отличается от большой жизни, как аромат названия фильма Бергмана «Дождь над нашей любовью» от аромата борща в алюминиевой кастрюле. Как художественная шизофрения от бытовой. В книгах все законченно, цельно, стройно, сюжетные ходы не провисают под тяжестью мыслей автора, а в жизни – сплошные разломы, бесформенные груды и порванные провода – «стой, убьет!».

Другая же жена его, народная артистка, всю жизнь снимавшаяся для прессы в окружении своих детей, двух бравых сыновей, тоже ошарашила поклонников своего таланта.

Выяснилось, что у нее был еще один сын, очень похожий на нее, как клонированный, но – ненужный, лишний, от первого брака, оставленный ею в годовалом возрасте, выросший без материнского глаза и любви и видевший свою маму только в телевизоре («а это твоя мама, детка!»), а впоследствии запивший от такой жизни и даже посидевший немного в тюрьме – в общем, плохой мальчик, неудачный, след которого затерялся…

Спрашивается: а зачем ей этот плохой мальчик, если есть два хороших? Будет ли это эффектно смотреться на снимке? Нет. Он только кадр испортит своим испитым лицом и всей этой ужасной правдой.

Да, такая вот ужасная правда.

А другой правды у вас нет?

Нет.

Хотя…

Разве что эта женщина, жена его первая… Но мы ничего не знаем о ней: человек непубличный, замкнутый, о себе широко не возвестивший – как лепить образ? из чего? Разве что методом отрицания. А именно: не поехала, не устроила, не подала, не предала, не вышла, не родила… Все. А что осталось-то?

Хрупкий стан, молчание, улыбка… Да царская коса короной вокруг головы. И ожидание длиною в двадцать лет. Мало?!

…Она прожила свою жизнь одна – всегда на виду, на слуху, на публике, любимой героиней людских пересудов, мучительных сочувствий и любопытств, с чудесными книгами писателя (в которых, быть может, и искала тайный знак, намек, послание ей!), с его пожизненным предательством и своей болью, которая оказалась вернее верного друга.

Вот такой сюжет. Нет?.. Не сюжет? А что это?

Да пес его знает… Ни конца, ни морали, ни торжества справедливости.

Это правда: вместо конца – какая-то брешь, дыра, куда все проваливается – и мысли автора, и мораль, и то самое торжество справедливости, которой на свете нет (это ж ясно), но тяга-то к ней есть – такая вот древняя слабость людского рода из серии вредных привычек. И без этого и рассказ не рассказ, и сюжет не сюжет: законы литературы строги.

…А народ Итаки простил писателя: выпил, крякнул, помянув усопшего, – и принес вдове соболезнования: все не так уж плохо, окосев, рассуждал народ, ну по-всякому лучше будет, чем у супруги Маноле, которую муж в стене замуровал – чтобы храм крепче стоял. Живьем замуровал, прости, господи! – и то ничего. Люди даже песни сложили. А тут!.. подумаешь.

(Да и предательства по отношению к женщинам, говоря между нами, настоящими мужиками, и предательствами-то не считаются, верно?)

…А народная артистка, сладкоголосая, еще не раз побывала замужем, то есть еще много странствующих и путешествующих, прельстясь зазывной песней сирены, свернули, быть может, с истинного пути, но…

Но не она украсила сюжет Мастера – а та, которая с короной.

А при чем тут тридцать четвертый сюжет?

А при том, что его нет. Открытия не будет.

Потому что тридцать четвертый сюжет – это сама жизнь. Это правда, которая никому не нужна – ни людям (она неприятна), ни искусству (она не художественна).

Нет, возможно, она прекрасна (погрезим!) и даже имеет смысл (допустим!) – но откуда ж нам все это знать? Ведь видна она только Сверху…

А Сверху видит ее только Мастер.

Это Его сюжет.

Этажерка

Это было, конечно, ошибкой – тащить ее за собой в свою новую жизнь. В доме старинных и строгих вещей она везде была не к месту, некстати, глядела хмуро, исподлобья, дичась и выказывая дурные манеры.

Ее ставили вдоль, поперек, прилаживая то к столу, то к стене, но все было тщетно: она везде оставалась чужой в этом доме – доме изысканных и утонченных вещей, удивленно и свысока поглядывающих на этот китч – странную прихоть их новой хозяйки.

Да уж, никак не скажешь, что происходила она из старинного знатного рода. Куплена она была у Ады, собиравшейся в далекие жаркие страны, и Ада сказала тогда: двадцать. Соня на радостях ответила: двадцать пять! Потому что у Сони всего было двадцать пять, и она страшно волновалась, что ей не хватит. Но Ада сказала: двадцать. И это было такое счастье, что Соня ответила честно: двадцать пять. Вообще она именно так покупала вещи. Хотя, строго говоря, у нее не было вещей. И даже дома не было. Они снимали с бывшим мужем квартиру близ Таврического сада, где тоже ничего не было – только сад в окне, желтые шторы на окнах, чистый пол, чистые листы бумаги, и даже запах кофе был из чужого окна.

Но Соне не нужно были вещи, она не умела ценить их красоту и изящество, потому что у нее было внутреннее зрение и она видела только сны. Соня ничего не накопила за жизнь – только сны, чувства (о, мно-ого чувств!), а теперь у нее была еще и этажерка! Жизнь – полная чаша.

Зачем она понадобилась ей – вот загадка. Может, ей что-то приснилось? Снов было много, и нужно было их где-то хранить. А на этажерке было много полочек, очень удобно. Мастерил ее какой-то столяр (он всем делал мебель в Череповце! – с уважением сказала Ада), и вполне возможно, что эта этажерка была даже его творческой удачей. Тем не менее истинный ценитель нашел бы ее достаточно нелепой – и был бы тысячу раз прав! Она действительно была нелепа, надо отдать ей должное, не отличаясь ни грацией, ни правильностью форм, но…

Но была в ней какая-то щемящая старомодность – как в старинных раскрашенных открытках из серии «люби меня, как я тебя», какая-то трогательная неправильность – как в детских стихах с грамматическими ошибками.

Итак, Ада сказала тогда: двадцать. Соня ответила: двадцать пять! «Вот дура!» – подивилась Ада. А этажерка, услыхав завышенную цену, даже скрипнула от удовольствия: а она умеет ценить прекрасное, похвалила новую хозяйку этажерка и тут же радостно перебралась в новый дом.

Расположилась она по-царски – в центре квартиры, забавно превратив их одну комнату в две, и сразу же, не лишенная женского кокетства, обвесилась с головы до пят хозяйскими украшениями – бусами, цепочками, браслетами и прочей мишурой. На верхнюю полку была водружена корзина из виноградной лозы с шорохом прошлогодних листьев и воспоминаний – получилась корона. И не просто корона, а – как подобает! – царская, украшенная рубинами волчьих ягод, жемчужными ракушками дикой софоры, кораллами брусники и золотыми шишечками колдовского хмеля. «Удачная покупка!» – одобрил муж. И этажерка, просияв, тут же обзавелась невесть откуда взявшимися чудаковатыми вазочками, хитроумными корягами и… чешскими чашечками, которые они тогда не купили в Брно, но все время о них вспоминали и жалели, что не купили, и теперь представляли, как красиво они смотрелись бы здесь, на третьей полке!..

Собственно, в эти чашечки они влюбились сразу, увидав их в магазине, но так просто взять и купить они не посмели, а пошли в гостиницу, чтобы о них помечтать. Намечтавшись, они, конечно, вернулись, но чашечек – их чашечек! – уже не было: кто-то взял и купил их, не мечтая даже.

Боль утраты была велика, и они каждый день стали забегать в этот магазин в упрямой надежде, что появятся другие чашечки, точно такие же, или хотя бы похожие; им даже стали сочувствовать в этом магазине, как проворонившим свое счастье, – но!.. Таких чашечек больше не было – конечно же, не было! – и быть не могло: они были единственными. Время затуманило их образ, но от этого они казались еще прекрасней и желанней, и теперь им было отведено на этажерке почетное место. Там же, не затеняя собой друг друга, умостились и другие их мечты и утраты – коробочки с пестрыми фантиками, альбомы с марками, детские копилки. Постепенно их мечты и утраты захламили все полки, оставаясь при этом совершенно прозрачными, не отбрасывающими даже легкой тени.

– Какой красивый у вас дом! – говорили гости, завороженно глядя на их этажерку, дивясь и не осязая простым зрением тайны этой красоты.

…А потом, когда ее поманили за собой другие сны, он поступил правильно, не взяв с собой ничего из их общих вещей.

– Зачем? – сказал он. – Все это само по себе не имеет значения. Да и не существует вовсе.

А она поступила неправильно: она зачем-то взяла с собой в новую жизнь эту старую этажерку с шорохом прошлогодних листьев, погасшими рубинами волчьих ягод и чешскими чашечками, которые они тогда не купили в Брно.

Теперь в том доме с желтыми шторами живут два красивых африканца в толстых свитерах, стряхивают пепел в кокосовые чашечки и мерзнут на лютой жаре чужой широты…

Итак, они вновь поставили ее к стене. Украсили дорогими старинными вазами, желая ублажить, подкупить, польстить, но она, неблагодарная, упрямилась, глядела враждебно и демонстративно изображала из себя полки в комиссионном магазине. Тогда они вернули ее к столу, придавили книгами, журналами, каталогами – и она развалилась, решив им назло покончить с собой.

Они испугались, конечно, собрали ее, склеили, покрасили, отполировали, но она глядела на них безжизненно, как вдова. Соня наедине пыталась увещевать ее: но почему, почему?! – спрашивала Соня.

А где мои бусинки? – обиженно глядела на нее этажерка. – Фантики? Чешские чашечки?

Не знаю… – печалилась Соня.

Ты выбросила их?

Ну что ты, как ты могла подумать!

Но вещи ведь не исчезают сами по себе.

Конечно, нет, но… куда же они тогда деваются – наши любимые куклы, цветные стеклышки, старые письма, – ведь только что были, где они? Разве мы выбрасываем их? У кого поднимется рука? Нет-нет, они сами исчезают куда-то, когда приходит их час…

Наконец нового мужа Сони укачала вся эта возня – сколько можно? Всему есть предел, эта каракатица и без того была насилием над его эстетическим вкусом – и тогда он сказал как Понтий Пилат: я умываю руки. И все его красивые вещи безмолвно одобрили его слова.

Что оставалось делать?

Лишь одно: взять эту этажерку, погрузить на себя и вернуться в тот дом с желтыми шторами, где живут красивые африканцы, выгнать этих красивых африканцев, поставить этажерку, сесть рядом и зарыдать.

Но все это было нереально, конечно, а зарыдать можно было и здесь, не сходя с места. Соня так и поступила: села подле своей этажерки и зарыдала. Не мучай меня, сказала Соня, ты лучше меня, прости меня, отпусти меня…

И однажды этажерка исчезла. Как-то так, в суете ремонта и растасовке вещей.

Больше всех взволновался хозяин.

– Я чист! – уверял он Соню.

Соня кивала: она знала это.

– Но куда же она могла деться? – недоумевал он. – Торчала, торчала тут – и на тебе! Как провалилась. Надо искать.

– Не надо, – отвечала Соня.

Зачем?.. Она исчезла. Исчезла туда, куда исчезают все наши сны, грезы, мечты о счастье, – туда, куда можно уйти, но откуда нельзя вернуться, не обеспокоив своими высокими тенями живых и невысоких…

А Соня спала, вещи красивого дома вели себя тихо, пристойно, часы на стене молчали – им велено было молчать, не беспокоя сны Сони, – время остановилось, ждало Соню… И однажды Соня проснулась.

Она встала, отдернула шторы, тронула рукой заждавшийся маятник – время ожило, радостно побежало вперед, дом проснулся, поглядел на Соню – Соня бродила по комнате, рассеянно останавливаясь то у стола, то у стены, то снова возвращаясь к окну… Красивые вещи глядели на нее с любопытством: кривые ее маршрута кого-то им напоминали… Соня, поймав их взгляд, рассмеялась. Вещи улыбнулись ей в ответ: а ты веселая, сказали они. Соня кивнула, поправила на стене картину. И ты ни в чем не виновата! – сказали вещи. Соня промолчала, выглянула в окно – город провожал белые ночи…

Муж долго искал ее, звонил знакомым, наводил справки и даже напугал своим внезапным появлением красивых африканцев, но все было тщетно: Соня исчезла. Это было непонятно, несправедливо, лишено логики и здравого смысла. Так говорили все. Он соглашался, но…

Может, не хватило каких-то слов? – думал он. А может, наоборот, какие-то слова были явно лишними, например: «уродина!» (это про этажерку). Или: «этажерка!» (это про Соню). А может?.. Все может.

Потом улеглось. Не сразу, но улеглось. Жизнь вошла в колею. Лишь однажды…

Он проснулся от боя часов – им вторил стройный перезвон тонкого фарфора, едва уловимый, как грань сна и яви… Чей-то вздох, чей-то шорох мешался с шумом дождя – этот шум приближался, сгущался; он приподнялся ему навстречу, но, напуганный его движением, шум отпрянул, стал удаляться все быстрей и быстрей, вылетая в окно и сливаясь там навсегда с торопливым прощанием лета, убегающего и роняющего впопыхах самоцветы своих нарядов и оплакивающего свой уход последним коротким дождем…