Текст книги "«Пир – это лучший образ счастья». Образы трапезы в богословии и культуре"

Ксения Сергазина
Семга для Божьих людей: один день из жизни московской общины христоверов

Основу статьи составляет история московской общины христоверов, или хлыстов, первой трети XVIII века. Как и многие другие религиозные течения конца XVII – начала XVIII века, христовщина предлагала свой путь спасения, который получил название «Веры Христовой».

В материалах допросов христоверов 1733 года сохранился рассказ двух братьев – Алексея Платонова старшего и Алексея Платонова младшего о том, как произошло их знакомство с учением христовщины. Оба они ходили «по обещанию» молиться в Киево-Печерский монастырь, а вернувшись в Москву, «стали искать таких людей, которые бы их научили, как им души спасти»[103]103
  И. А. Чистович, «Дело о богопротивных сборищах и действиях», в: Чтения в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских, кн. 2, 1887, с. 84–85.


[Закрыть]. О христовщине рассказал им нищий старик Михаил, который приходил к ним просить милостыню и которого они, спустя какое-то время, уже вернувшись из Киева, встретили в харчевне:

Они ему сказали, что ходили в Киев Богу молиться и чтоб им души спасти, и оный старик Михаило говорил им, что-де можно души спасти и в Москве, к тому ж ходили б они в церковь Божию и слушали святого Евангелия, а всякое б слово делом исполняли, и что есть в Москве учитель, который живет на Вшивой горке[104]104
  Там же, с. 85.


[Закрыть].

Другой пример восприятия христовщины современниками мы видим в показаниях монаха Иосафа Семенова. Он рассказывает, что искал учение, которое привело бы его к спасению, и перед тем, как узнал о христовщине, собирался в Керженские леса к староверам, которые, как он слышал, «в Керженских лесах живут и для спасения своего трудятся»[105]105
  Там же, с. 57.


[Закрыть]. Христовщина показалась ему достойной альтернативой керженцам.

Воссоздавая учение христоверов, можно говорить о следующих составных частях этого пути:

– сохранении старой молитвенной практики (двоеперстия и дораскольного варианта Исусовой молитвы «Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас»),

– проповеди аскезы (молитв по ночам, отказа от спиртных напитков, запрета на сексуальные отношения),

– призыва к соблюдению заповедей Господних (не красть, не лгать, не лжесвидетельствовать, не предюбодействовать),

– противопоставлении христоверов традиционной культуре (отказ от матерной брани, позднее дополненный требованием не посещать крестины и свадьбы, народные гулянья и т. д.),

– интерпретации экстатического опыта (в том числе пророчеств) в категориях действия Святого Духа.

Христоверы считали, что, если соблюдать все эти правила, можно получить спасение и избавиться от вечных мук.

Известно, что одним из лидеров московской общины христоверов в период с 1713 по 1732 годы был Прокопий Данилович Лупкин (именно об этом московском «учителе» говорит старик Михайло братьям Платоновым). Он упоминается в материалах следственного дела Угличского духовного приказа «О пойманных в Угличе в 1716 году еретиках», которые были частично опубликованы И. Г. Айвазовым в «Миссионерском обозрении» в 1916 году[106]106
  И. Г. Айвазов, «Первое следственное дело о христовщине», в: Миссионерское обозрение, 7–8 (1916), с. 360–386.


[Закрыть], в 1985 году Ю. Клэй опубликовал тексты повторно с незначительными исправлениями[107]107
  J. E. Clay, «God’s People in the early eighteenth century. The Uglich affair of 1717», in: Cahiers du monde russe et sovietique, XXVI (1), 1995, pp. 69–124 (публикация материалов начинается на с. 102).


[Закрыть]. Оригинал дела хранится в фонде Канцелярии Синода Российского государственного исторического архива[108]108
  РГИА. Ф. 796. Оп. 14. Д. 80. По следствию о секте квакеров (хлыстов) в Москве, 1733 г.


[Закрыть]. Кроме того, история Лупкина представлена несколькими фрагментами из допросов проходящих по делу «о квакерской ереси» 1733 года: в частности, допросов Ивана Ильина, Никиты Сахарникова, Лаврентия Ипполитова и монаха Иоасафа Михайлова, а также материалами из фонда «Московской конторы Синода»[109]109
  РГАДА. Ф. 1183. Оп. 1. Д. 732, 1756 г.


[Закрыть], в которых повествуется о его «посмертной участи».

Прокопий Лупкин был отставным стрельцом, уволенным со службы по причине «падучей болезни», эпилепсии. В Москву приехал не раньше 1713 года и только в 1717 году нашел постоянное пристанище «на Москве в Нижних Садовниках у крестьянина боярина Бориса Петровича Шереметева на постоинном дворе», где «промышлял лошадьми»[110]110
  И. Г. Айвазов, указ. соч., с. 368.


[Закрыть].

Лупкин был участником двух Азовских походов, прожил в Азове два года, а после царского указа о роспуске гарнизона записался в Нижний Новгород, откуда и переехал в Москву.

В документах Лупкин фигурирует как «отставной стрелец», «посацкий человек», «купецкий человек», «квартирмейстер». Он торговал в Москве в масляной лавке, а на ежегодных ярмарках продавал холсты.

В Москве Прокопия Лупкина считали человеком щедрым и милостивым. Об этом свидетельствует, в частности, рассказ монаха Богоявленской пустыни, что на Учме, Иосафа Михаилова (рожденного в 1696 году и по обету для исцеления от «ножной болезни» постриженного в Учемском монастыре):

Зимою [Учемского] монастыря игумен Гедеон послал его, Иосафа, с монахом того монастыря Макарием в Москву для сбирания в церковное строение денег, и оныи Иосаф со оным монахом в Москву пришел, и ‹…› с показанным монахом Макарием ходили они к обедне в церковь Николая Чудотворца, что за Яузою, на Болвановке, и в тои церкви случилось быть тои же церкви прихожанину и купецкому человеку Прокофею Лупкину, про которого тоя ж Николаевскои богодельни нищая Анна Григорьева сказала, что он, Лупкин, человек милостивои, и они де тогда из церкви пошед за ним, просили милостыни, также и вкладу во онои монастырь, и он де, Лупкин, взял их к себе на двор, и накормил, и дал им в монастырь вкладу два рубля, и велел им у себя ночевать[111]111
  РГАДА. Ф. 301. Оп. 1. Д. 7. Л. 25–32. Расспросные речи Иосафа Михайлова, 18 июня 1733 г.


[Закрыть].

Мы видим, что нищие из богадельни отзывались о Лупкине как о «человеке милостивом» и что он был готов жертвовать на монастыри.

В 1732 году, до начала преследования христовщины и при жизни Лупкина, члены московской общине христоверов собирались в кельях Ивановского монастыря или в частных домах, одним из которых был дом Прокопия Лупкина в Нижних Садовниках в Москве.

Собрания носили разный характер – были дневные трапезы и ночные моления. Регламентация времени и места собрания входили в функции хозяев дома. На почетных местах (под иконами, в красном углу избы) садились хозяева и люди, которых почитали «богомудрыми», наставники. Они же могли толковать пророчества. Возглавлять собрание могли несколько человек и не обязательно хозяева дома или кельи. Например, собраниях в московском доме Лупкина иногда проходили без самого Лупкина – его возглавляла бывшая жена Лупкина старица московского Ивановского монастыря Анна и старец Чудова монастыря Иоасаф Семенов. Порядок собрания был таким:

Засветя свечу перед образом, молились Богу, и, помолясь с четверть часу, сели по лавкам; а старец Иоасаф и старица Анна сидели в переднем углу. И по их приказу пели молитвы: «Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, Дух Святый, помилуй нас» да стих «Царю Небесный»; и во время пения оная старица Анна трепеталась и оттрепетавшись, вертелась вкруг с час и говорила тихо… И повертевшись, села по-прежнему на лавку, а потом после нее вертелся старец Иоасаф и говорил всем, чтоб на пути Божием стояли крепко и заповеди б Божии, так же и чистоту душевную и телесную, хранили…, и по тем его словам они все исполнять обещались… А потом оный старец Иоасаф раздавал им всем ржаного хлеба небольшими кусочками и говорил, чтоб они тот хлеб принимали вместо дара Божия; и они от того старца тот хлеб принимая, ели и запивали квасом[112]112
  А. И. Чистович, «Дело о богопротивных сборищах и действиях», в: Чтения в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских, кн. 2, 1887, с. 86.


[Закрыть].

Ночью проходили молитвенные собрания христоверов, включавшие пение Иисусовой молитвы «на гласы», пение духовных стихов, чтение церковных молитв, практику «хождения вкруг», которая нередко сопровождалась самобичеваниями, и пророчества. Ночные собрания также нередко заканчивались трапезой. Кроме собственно обеда в показаниях членов общины упоминается раздача на собрании нарезанного кусочками хлеба и кваса или воды. Эта практика следствием 1733 года сразу была отождествлена с причастием, хотя, по-видимому, смысл ее был, скорее, паралитургический, не сакральный, а поминальный, который можно сопоставлять с монастырскими братчинами, чином о панагии и другими традициями, в которых мы видим сочетание трапезы и духовных стихов.

Днем хозяин дома устраивал обеды, на которые приглашал монахов и монахинь московских монастырей, странников и нищих, обычно после церковной службы в дни больших праздников.

Для христоверов тема трапезы была важна – многие из них не ели скоромного по обету, не пили пива и вина (это была одна из основных аскетических практик христовщины наряду с запретом любых сексуальных отношений), перед церковными праздниками постились целую неделю.

Тем не менее, дневные обеды, проходившие в доме Прокопия Лупкина, не были лишены ни спиртного, ни мясных явств.

В документах Синода сохранились в том числе расспросные речи мастерового человека Лаврентия Ипполитова, ко торый подробно рассказывает, как он познакомился с Лупкиным и как попал в согласие христовщины. Важную роль в этом описании имеет трапеза.

Лаврентий Ипполитов сказал, что в прошлом 732 году осенью как он, Ипполитов, на купецкого человека Панкрата Рюмина в неотдаче ему денег 40 рублев пришел просить Заяуской команды на съезжий двор, на котором в то время прилучился быть того двора бывший квартермейстер Прокофей Лупкин, и того-де Лупкина в неотдаче ему Рюминым денег просил словесно; и Лупкин-де сказал ему, чтоб он пришел к нему в дом и обещался Рюмину от отдаче денег послать письмо. И вот в праздник Казанской Богородицы пришел он к Лупкину в дом и поднес тому Лупкину в подарок семгу. В то время обедало у него человек с 30, в том числе старицы да старец, которого Лупкин называл Филаретом. А по приеме той рыбы говорил Лупкин, что рыбу съедят у него Божьи люди, старцы и старицы и сироты. Потом-де подносил ему, Ипполитову, вино и пиво, которого-де он до того времени лет десять не пил и пить не стал. И смотря на него, оной Лупкин, что вина и пива не пьет, дивился, и посадил его за стол с собою подле старца Филарета и просил, чтоб он с ними ел; точию-де Ипполитов как мясного, так и рыбного и ничего скоромного есть не стал, и сказал ему, что скоромного он не ест тому лет с десять. И Лупкин стал об нем удивляться ж и говорил старцу Филарету и монахиням: «какие де вы монахи»; и указав на него, Ипполитова, сказал: вот де тот, то прямой монах, хотя и не пострижен, точию все исполняет; и спросил Ипполитова, чего ради он скоромного не ест? И он-де Ипполитов сказал тому Лупкину, что лежав болен, и в той болезни обещание было постричься в Московском уезде в монастыре Иоанна Богослова, в который-де он вклад дал рублев 70, да в тот монастырь по обещанию своему велел он написать два образа местные (один Иоанна Богослова, другой – Успения Богородицы, которые-де и пишут), тако ж и пелены он, Ипполитов, купил же, и по тому своему обещанию скоромного он не ест»[113]113
  Там же, с. 71–72.


[Закрыть].

Удивленный постничеством Ипполитова, Лупкин представил ему иеромонаха Петровского монастыря Филарета как того, кто «научит такому мастерству, что и Царство Небесное можно получить». После этого случая Лаврентий Ипполитов несколько раз приходил в дом Лупкина по разным делам – чинил часы, оловянную солонку, приносил в подарок за вырученные деньги «склянницу ренского», брал у Лупкина денег на монастырское строительство (10 рублей) и иконостас (15 рублей). По его словам, он не знал, что «Лупкин противных сборищ был лжеучитель».

После трех розысков (пристрастных допросов) и «с огня» его показания изменились – он рассказал, что сразу после трапезы Лупкин «учил его, чтоб он и впредь хмельного ничего не пил и матерны б не бранился, по игрищам и пирам не ходил и с женой своею по закону не жил» и говорил, «ежели де он пожелает доброго и видеть Царствия Небесного, то де он покажет путь и учение веры своей ко спасению, что де неможно человеческому оку видеть и уху слышать и на сердце того человека взойти не можно». «И по тому его, Лупкина, учению Ипполитов той веры от него и пожелал»[114]114
  Там же, с. 76.


[Закрыть]. Далее следует стандартное описание привода в общину, включающее клятву о неразглашении и целование иконы или креста:

После обеда Лупкин говорил ему, Ипполитову: ежели-де он пожелает доброго и видеть царствия небесного, то-де он покажет путь и учение веры своей ко спасению… Ипполитов той веры от него и пожелал. И Лупкин-де, сняв со стены крест и держав в руке, учил его… И ежели-де он того себе по желает, то б дал им свое клятвенное обещание, что ему о том как на исповеди отцу духовному, так и в судах судьям и никому отнюдь не сказывать. И в том он в верности с клятвою своею к тому кресту приложился и поклонился тому Лупкину в землю[115]115
  Там же, с. 76–77.


[Закрыть].

Лаврентий Ипполитов не упоминает о необходимом отказе от брака и вина, впрочем, Лаврентий не женат, не пьет хмельного и не ест мяса лет с десять, и, следовательно, можно говорить о том, что традиционная формула хлыстовской аскетики была не столько формулой речи (требованием de jure), сколько необходимым условием вступления в общину.

Другим немаловажным требованием христоверов были ночные молитвенные бдения, результатом которых должно было стать сошествие Святого Духа: «И Лупкин-де велел ему в доме своем по ночам молит[ь]ся с полгода, и тогда-де может Бог ему и в доме его то объявит, и Дух Святый на него самого снидет; тогда-де ему, Иполитову, вернее самому будет и того ради и сам в согласии с ним быть возжелает»[116]116
  Там же.


[Закрыть].

Описанная встреча Лаврентия Ипполитова и Прокопия Лупкина проходила незадолго до смерти Лупкина: осенью Лупкин умер и был погребен в Ивановском монастыре.

В расспросе его сына, иеродьякона Симонова монастыря Серафима (в миру Спиридона Лупкина), задержанного в ходе расследования вместе с матерью его, старицей Ивановского монастыря Анной (в миру Акулиной Ивановой), указано, что Серафим был отпущен «под караулом по прошению его 732 году ноября 10-го для погребения отца его Прокопья Данилова, ноября 17 на девятины, 29-го на получетыредесятницы, декабря 20-го на четыредесятницу»[117]117
  Там же, с. 29.


[Закрыть].

Мы можем, таким образом, говорить о распространенной в XVIII веке поминальной традиции, ключевыми точками которой были девятый, двадцатый и сороковой день.

В показаниях Алексея Платонова старшего и Алексея Платонова младшего сказано, что на поминках Лупкина, т. е. в вышеуказанные дни, «было сборище, на котором мужеска и женска полу, также и старцев и стариц многое число, в том числе старцы Иоасаф да Филарет, да Василий Дементьев, Тимофей Артемьев, Ульян Иевлев, да старицы Анна Иванова, Есфирь Ларионова ‹…›, а первенство имели означенные Иоасаф, да старицы Анна и Есфирь ‹…›, а разрезанной-де хлеб кусочками раздавал означенный Иоасаф, и они принимая ели и квасом запивали…»[118]118
  Там же, с. 87.


[Закрыть]

Традиция устраивать собрания не только накануне церковных праздников, но и в дни поминовения умерших родственников, сохранявшаяся в московских общинах, по крайней мере, до середины XIX века, вероятно, берет начало именно с 1732 года. Раздача хлеба в данном случае могла носить характер поминальной трапезы – вдова Лупкина упоминает о том, что нарезанный калач или ситной хлеб «раздавали всем для поминания кого, или за здоровье чье, или для спасения»[119]119
  Там же, с. 24.


[Закрыть].

Прокопий Лупкин был похоронен в Ивановском монастыре, поскольку по обету он перекрывал там крышу Ивановского собора железом. Вот как рассказывает о могилах Суслова и Лупкина один из священников монастыря отец Алексей:

В Ивановском монастыре московский купец Прокофей Лубкин погребен близ паперти на правой стороне, а в каком году погребен, не упомнит, а значит надпись на камне, а Суслов погребен на той же стороне, где Лубкин, и надпись о Суслове значит в трапезной правой стороне наличными с золотым сло вами, а могилы их обоих выкладены кирпичем и по погребении их поминовение по них чинили по Лубкине – сын его иеродиакон Серафим, а по Суслове – Ивановского монастыря старица, бывшая разнощица, Александра Иванова, и на гробы их он, священник Алексий, с товарищами для поминовения ходили два года и службы годовые по ним служили, а потом приказом бывшей духовной дикастерии советника поминовения на них чинить и службы годовой исправлять не велено; и с того времени и поныне поминовения и службы по них не исправляется[120]120
  РГАДА. Ф. 1183. Оп. 1. Ч. 11. Д. 732, 1756 г.


[Закрыть].

В синодальных постановлениях указывалось, что «сам вид захоронений может внести мнение о том, что Суслов и Лупкин снискали какой-то святости»[121]121
  А. С. Лавров, Колдовство и религия в России. 1700–1740 гг., М., 2000, с. 51.


[Закрыть], поскольку над их могилами были установлены «палатки», или сени, традиционно воздвигаемые над могилами святых. Эти кирпичные сооружения были сломаны в целях реализации петровского указа от 12 апреля 1722 года о сносе надгробных строений на кладбищах, но не сразу, а только после письма архиепископа Феофана Прокоповича советнику московской декастерии (будущей консистории) в 1736 году. В указах Московской конторы Синода сказано:

Над трупом-де того Суслова камень сровнен с землею и около его посажены яблонные и прочие древа, и огорожено решеткою с дверцами для всхода над могилкою садец и сказуют, что-де над ним гробница с немалым украшением была, но как в прошлых годех по указу с могил в монастырях и в приходских церквах гробницы и камни повелено сносить, тогда и с того трупа здание снесено и камень с землею сравнен, а надпись с него отесана и неподалеку от могилы в стене трапезы церковной вделана[122]122
  РГАДА. Ф. 1183. Оп. 1. Ч. 11. Д. 732, 1756 г.


[Закрыть].

Указом 1739 года предписывалось трупы лжеучителей и еретиков Прокопия Лупкина и Ивана Суслова, которые закопаны в Ивановском девичьем монастыре, выкопав через палачей, вывезти в поле, учинить с ними по указам[123]123
  И. М. Снегирев, «Основатели секты «людей Божиих» лжехристы Иван Суслов и Прокопий Лупкин», в: Православное обозрение, 1862 (июль), с. 324–326.


[Закрыть]. До 1746 года, однако, тела Лупкина и Суслова не были эксгумированы и сожжены.

Иван Тимофеевич Суслов, почитаемый позднейшей хлыстовской традицией за ученика основателя христовщины Данилы Филипповича, несколько раз упомянут в расспросных речах: «Семен Мелоскин показал, что Прокофей Лупкин сказывал ему, что был в Москве купецкий человек Иван Суслов и жил-де он близ Донского монастыря и учение у него было изрядное и многие сборища у него бывали…»[124]124
  И. А. Чистович, «Дело о богопротивных сборищах и действиях», в: Чтения в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских, кн. 2, 1887, с. 38–39.


[Закрыть].

Крестьянин Данила на допросе в 1733 году показал:

Тому ныне двадцать летов жил он в Москве близ Донского монастыря в доме Александра да Ивана Л[ь]вовичей Нарышкиных оброчного крестьянина Ивана Иванова сына Суслова (который после по следующему делу в комиссии показан богопротивных сборищ лжеучитель) и тому лет с тринадцать умре [т. е. около 1720 г. – К. С.] и погребен в Ивановском монастыре, и торговал от него в масляном ряду, а что оный Суслов был противного согласия лжеучитель, того-де он, Данило, не знал и ни от кого о том не слыхивал и его, Данилу, тот Суслов и никто расколу и никакому злодеянию не учил[125]125
  РГАДА. Ф. 301. Оп. 1. Д. 3, 1733 г. Л. 48 об.


[Закрыть].

Московская комиссия по делам раскола не заинтересовалась Сусловым, поскольку тот же Мелоскин показал, что слы шал, будто Суслов умер, потому ничего определенного о нем сказать нельзя.

А. С. Лавров считает Суслова реальным основателем христовщины и указывает, что он был похоронен при церкви Николы в Грачах, а позднее перезахоронен в Ивановском монастыре[126]126
  А. С. Лавров, Колдовство и религия в России, 1700–1740 гг., М., 2000, с. 50.


[Закрыть]. В 1732 году Лупкин был похоронен неподалеку от его могилы. Суслова считали «божьим человеком», как об этом свидетельствовала надпись над его могилой, но, на наш взгляд все же нет никаких оснований считать, что Суслов учил именно «Христовой вере», а не был московским местночтимым святым. Вероятно, обе могилы в Ивановском монастыре становились местом паломничеств.

История Лупкина показывает, что он был последователен в своей проповеди, благочестив, щедр и почитаем народом как «местный святой» в православном монастыре, несмотря на свои симпатии к старому обряду и инновации в богослужебной практике.

II. Образы трапезы в словесности

Жером Леферт OSB, «Как выпью, вспомню о тебе» (из цикла «Песнь песней»)

Татьяна Чумакова
Сотрапезничество со Христом. Образ трапезы в древнерусской книжности[127]127
  Доклад на симпозиуме памяти Н. Л. Трауберг «Давайте устроим пир! Образ трапезы в культуре», М.: ББИ, 10–11 апреля 2010 г. (см. Страницы, 14 (2010), с. 309–312).


[Закрыть]

Аз есмь хлеб животный.

Ин 6:35

Трапеза почти во всех культурах является составной частью религиозных ритуалов и воспринимается как торжественный, космический акт, с чем связано множество ограничений, которые налагаются на «вкушающих»[128]128
  См. напр.: О. М. Фрейденберг, Поэтика сюжета и жанра, М., 1997.


[Закрыть].

В старославянском языке слово «трапеза» означало: находящийся в алтаре жертвенник (старослав. трапеза), на котором происходит приготовление к таинству Евхаристии; стол, приготовленный к пиру (о таких «трапезах многоразличных брашен» писал Даниил Заточник); обед; еду; жертвоприношение, и даже меняльную лавку[129]129
  Цит. по: И. И. Срезневский, Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам, т. 3, СПб., 1903., с. 985–987.


[Закрыть]. И действительно, если мы обратимся к древнерусской традиции, то обнаружим в ней все: пиры князей (согласно легенде именно любовь к веселым пиршествам отвратила князя Владимира от принятия ислама), игравшие важную социальную роль; христианские литургические образы трапезы, а в XVI в. мы сталкиваемся уже со стремлением совместить это вместе, представив домашнюю трапезу как некое подобие богослужения (Домострой). Образы трапезы представлены не только в вербальных текстах, но и в текстах изобразительных – в иконописи, и тут можно вспомнить всем известный образ причащающихся апостолов, образ Троицы (так называемая «Троица ветхозаветная», которая являет нам образ трех ангелов за трапезой, а часто там присутствуют и Авраам с Сарой, готовящие им трапезу), и конечно же композиция, которая в Византии и на Балканах называлась «мелисмос». Это иконописный образ, изображающий символическое раздробление тела Христова, Христа-жертву[130]130
  Подробнее см.: H. Belting, «An Image and Its Function in the Liturgy: The Man of Sorrows in Byzantium», in: Dumbarton Oaks Papers, Vol. 34, (1980–1981), pp. 1–16; В. Д. Сарабьянов, Программные основы древнерусской храмовой декорации второй половины XII века, в: Вопросы искусствознания, 4 (1994), с. 268–312.


[Закрыть], символика которого восходит к Церковной истории Германа Константинопольского[131]131
  Х. Уайбру, Православная литургия. Развитие евхаристического богослужения византийского обряда, М., ББИ, 2008, с. 141, 171.


[Закрыть]. Он часто присутствует на литургических предметах: воздухах и дискосах. Сохранились и фрески и иконы с изображением мелисмоса. Некоторые такие образы поражают натурализмом, на них мы видим, как тело агнца – младенца Христа раздробляется епископом на четыре части, подобно тому, как раздробляется на четыре части евхаристический хлеб на литургиях Василия Великого и Иоанна Златоуста. Этот иконографический тип символизирует претворение вина и хлеба в кровь и плоть Господню, и встречается в византийских и балканских памятниках с XII в. (самая ранняя сохранившаяся фреска в церкви св. Георгия в Курбиново (1191). Мелисмос явля ется зримым воплощением христологических споров XI в., и выражает идею о том, что Иисус Христос одновременно Жертва на алтаре, и пресвитер, приносящий евхаристическую жертву в сцене «Причащение апостолов», а также Бог, эту жертву принимающий[132]132
  T. Vasileva, «The scene ‘Melismos’ in the church ‘St. Virgin’ in Dolna Kamenits (XIV c.)», in: Nis i Vizantija II. Zbornik radova. Verlag: Prosveta, Nis, 2004, pp. 269–273.


[Закрыть]. Исключительно важным для нашей темы является другой аспект этой темы: связь Жертвы и Воплощения, которая иконографически проявляется как связь изображенного в храмовом пространстве Мелисмоса с Мандилионом (Спасом Нерукотворным)[133]133
  Ш. Герстель, «Чудотворный Мандилион. Образ Спаса Нерукотворного в византийских иконографических программах», в: Чудотворная икона в Византии и Древней Руси, М., 1996, c. 76–87.


[Закрыть], а в литургии как связь темы божественного воплощения с жертвоприношением и причащением, а значит и с преображением не только Бога, но и каждого причастного Тайне человека.

Тема трапезы достаточно часто встречается в произведениях древнерусской книжности. Конечно же, она присутствует в рассказах о других народах, так в Повести временных лет, где уделяется большое внимание пищевой идентификации, о половцах говорится, что они «едят мертвечину и всякую нечистоту – хомяков и сусликов»[134]134
  Повесть временных лет / 2-е изд., испр. и дополн. Подготовка текста, перевод, статьи и комментарии Д. С. Лихачева. Под ред. В. П. Адриановой-Перетц, СПб., 1991, с. 147.


[Закрыть]. В древнерусском сказании «О человецах незнаемых в восточной стране», в котором перечисляется племена «самоеди»: молгонзеилюдоеды; линная самоедь; «по пупъ мохнатая до долу»; со ртом на темени; жители верховьев Оби, живущие в земле; безголовые, со ртом между плечами; ходящие под землей; каменная самоедь, «дикий», нечеловеческий вид «самоеди» дополняют их гастрономические пристрастия[135]135
  Т. В. Чумакова, «О человецах незнаемых в восточной стране», в: Философский век, Вып. 19. Россия и Британия в эпоху Просвещения. Опыт философской и культурной компаративистики. Ч. 1, СПб., 2002, с. 232–240.


[Закрыть]. Все пере численные в сказании продукты (кровь, мясо бобра и т. д.) были запрещены для употребления в пищу православными, и скрупулезное перечисление этих продуктов (как и человеческого мяса) должно было дополнить картину «чужого» народа. О трапезе говорится и в различных апологетических сочинениях: в «словах», прославляющих победу христианства над язычеством, так Иларион Киевский в Слове о законе и благодати противопоставляет христианскую бескровную трапезу-причастие кровавой жертве «язычников». Эта тема является важнейшей в поучениях о посте, а также во всех антилатинских поучениях, где помимо прочего особо ставился вопрос о субботнем посте[136]136
  А. Попов, Историко-литературный обзор древнерусских полемических сочинений против латинян (XI–XV вв.), М., 1875, с. 126–129.


[Закрыть]. В послании митрополита Никифора князю Владимиру из двадцати обвинений против «латинян» шесть касаются тех или иных пищевых предпочтений[137]137
  Никифор, «Послание от Никифора, митрополита Киевского к Владимиру, князю всея Руси, сыну Всеволода, сына Ярослава», в: Митрополит Никифор. Исслед. В. В. Милькова, С. В. Мильковой, С. М. Полянского, СПб., 2007, с. 323–326.


[Закрыть]. Для всех этих произведений характерно противопоставление правильной и неправильной пищи, как того, что отличает тех, кто «живет по закону» (поляне или другие «свои» народы) от «диких» народов, живущих в лесу или в степи, а также живущих «по закону христианскому» православных от «поганых» «латинян». Позже, уже в XVI в., противопоставление христианской трапезы (поста) и нехристианской включается в легенды о Николе Псковском и Иване Грозном. Эта история неоднократно встречается в летописных источниках, описывающих встречу юродивого и царя;[138]138
  «…стояще бе коиждо пред домом своим со женами и детьми, изнесше хлеб и соль пред враты и падше поклонишася цареви… И прииде благослопитися ко блаженному Николе… блаженный же поучив его много ужасными словесы… царь же преже сия глаголы нивочто же вменив, повеле у св. Троица колокол сняти, того же часа паде конь его лутчий по пророчествию святого, и поведаша сия царю, он же ужасен вскоре бежа из града». Цит. по: Псковские летописи / Подг. к печати А. Насонов, Вып. I, М. –Л., 1941, с. 115–116.


[Закрыть], сохранилось ее описание и в записках англи чанина Джерома Горсея: «Но [во Пскове] его встретил колдун или мошенник, которого они почитали как своего оракула, святой человек по имени Микула Свят (Mickula Sweat); он встретил царя смелыми проклятиями, заклинанием, руганью и угрозами, называл его кровопийцей, пожирателем христианской плоти, клялся, что царь будет поражен громом, если он или кто-нибудь из его войска коснется с преступной целью хотя бы волоса на голове последнего из детей этого города, предназначенного богом и его добрым ангелом для лучшей участи, нежели разграбление; царь должен выйти из города прежде, чем божий гнев разразится в огненной туче, которая, как он сам может убедиться, уже висит над его головой и в любую минуту может обернуться сильной мрачной бурей»[139]139
  Джером Горсей, Записки о России. XVI – начало XVI века. / Комм. и пер. А. А. Севастьяновой, М., 1990, с. 288.


[Закрыть].

Мотив пира, а точнее трапезы, один из главных в христианской традиции, ведь важнейшим христианским таинством является таинство причащения, во время которого человек сотрапезничает с Христом и причащается его плоти и крови. Трапеза – ключевой момент в истории «падшего» человека, «падение» которого началось из-за того, что он вкусил, и для спасения которого Бог принес невиданную жертву: сделал его причастным собственной святой плоти. И не случайно трапезой в древности назывался находящийся в алтаре престол, на котором совершается евхаристия. Симеон Солунский писал: «страшная трапеза, находящаяся среди святилища, означает гроб Христов и таинство его страдания: на сей-то трапезе совершается живая и всмеирная Жертва… Иисус есть живостворная пища… и кто от того хлеба не питается, мертв есь»[140]140
  Вениамин, Новая скрижаль, М., 1999, с. 13–14.


[Закрыть]. В Апокалипсисе Иоанна Богослова очень четко обозначена эта связь: «Дух говорит церквам: побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия» (Откр 2:7). С этим образом из Апокалипсиса перекликается сцена трапезы из Хожения Агапия в рай: «И взял [старец Агапия и] повел [туда], где находились для него постель и трапеза. Были постель и трапеза украшены камнями дорогими, и лежал [на столе] хлеб белее снега. [Еще же был там] источник, [содержимое которого] белее молока и слаще меда. И виноград стоял с разными гроздьями: одни – багряные, другие – красные, третьи – белые»[141]141
  «Хождение Агапия в рай», в: Апокрифы Древней Руси. Тексты и исследования, М., 1997. Приложение, с. 644.


[Закрыть]. Трапеза, о которой идет речь в этом фрагменте, несомненно представляет жертвенник, на котором происходит проскомидия. А что касается винограда, то из апокрифа ясно, что человек не может «телесными очами» увидеть истинный вид рая, ноуменального по своей сути. Поэтому вместо душ праведников Агапий видит лишь виноградные гроздья. Достаточно схожи образы и в Жалобной комедии об Адаме и Еве. В ней Адам вспоминает, что «Пресветлые драгоценные камение, аспид и яхант сиянию полаты моея уступали, ныне же и то от меня отъиде»[142]142
  Цит. по: А. С. Демин, О художественности древнерусской литературы, М., 1998, с. 483.


[Закрыть], виноград имеет золотые листья, а грозди его – рубиновые. Всюду цвет и свет. И даже воздух переливается разноцветьем.

Существует еще один аспект трапезы. В самом начале мы писали о том, что трапеза в средневековой духовной литературе, это прежде всего жертвоприношение Христа, совершенное для спасения рода человеческого. Христианин, а тем более монах, строит свою жизнь в подражание Христу (о монашестве как подражании Христу писали Климент Алексан дрийский и Игнатий Антиохийский[143]143
  J. Aumann, Christian Spirituality in the Catholic Tradition, Continuum International Publishing Group, 1985, p. 6.


[Закрыть]), и как Христос, он приносит себя в жертву. И не случайно часто в житиях святых, их жизнь уподобляется трапезе. «Се убо духовная трапеза предлежить»[144]144
  Древние жития Сергия Радонежского, М.: Издание Н. Тихонравова, 1892, с. 70.


[Закрыть], сказано в Житии Сергия Радонежского. Но трапезой здесь становится не только жертвенная жизнь Сергия Радонежского, но и рассказ о ней – житие, становится для читающих трапезой духовной. И не только (и не столько) для читателя жития, но и для слушателя – прихожанина церкви, который слушал историю жертвенной жизни подвижника во время службы, которая происходила в церкви на праздник святого[145]145
  См.: В. О. Ключевский, «Древнерусские жития святых как исторический источник», в: Русская история. В 5 томах. т. 4, М., 2001.


[Закрыть]: «житие рассматривается как проповедь, произносимая на церковных празднествах. Проповедь предлагается как трапеза духовная, значит и житие должно восприниматься как духовная пища»[146]146
  О. Ф. Коновалова, «К вопросу о литературной позиции писателя конца XIV веке», в: Труды Отдела древнерусской литературы. т. XIV, М. – Л., 1958, с. 209.


[Закрыть], произносимое чтобы «насытити алчущих душа, наипаче же духовных отец учениа, и душеполезнаа словеса не токмо телеса, но и самую душю могут укрепити и окормляти»[147]147
  Там же, с. 210.


[Закрыть].

Вся многозначность представления о трапезе становится ясной, когда мы смотрим на нее через призму христианской антропологии. Для христианской антропологии важно то, что человек преображается весь, не только духовно, но и телесно. Отсюда и необходимость ритуализации каждого приема пищи в христианской традиции – благословление пищи перед едой: «Егда трапезу предпоставляеши, в начале священици Отца и Сына и Святаго духа прославляютъ, потом Деву… и егда ядяху з благодарениемъ, и с молчаниемъ, или з духовною бе седою, тогда Аггели невидимо предстоятъ»[148]148
  Домострой / Подгот. изд. В. В. Колесов, В. В. Рождественская, СПб., 1994, с. 22.


[Закрыть]. В основе этого представления лежит учение апостола Павла о внешнем (телесном, плотском) и внутреннем (духовном)[149]149
  Ср. 2 Кор 4:16.


[Закрыть] человеке.

Тема связи душевного и телесного достаточно последовательно проведена в таком популярном на Руси апокрифе, как Заветы 12 патриархов. Апокриф «Заветы 12 патриархов»[150]150
  Опубликованы Н. Тихонравовым в Памятниках отреченной русской литературы (Т. 1. М., 1863) и И. Я. Порфирьевым («Апокрифические сказания о ветхозаветных лицах и событиях по рукописям Соловецкой библиотеки», в: Сборник Отделения русского языка и словесности, т. 17, СПб., 1877). Здесь и далее цитируется по изданию Порфирьева.


[Закрыть] древнего происхождения. Его фрагменты встречаются среди кумранских рукописей[151]151
  Тексты Кумрана, Вып. 1, М., 1971, с. 56–57, 60–62, 281–286.


[Закрыть]. Они были соединены в единое целое в I–II вв. н. э. На Руси «Заветы» появились в XIII в.[152]152
  См.: О. В. Творогов, Заветы двенадцати патриархов. Словарь книжников и книжности Древней Руси, Вып. 1, Л., 1987, с. 183–184.


[Закрыть] в составе Хроники Иоанна Малалы. Позднее входили в списки Толковой Палеи. «Заветы» содержат поучения 12 ветхозаветных мудрецов – сыновей библейского патриарха Иакова[153]153
  См.: В. В. Иванов, «Двенадцать сыновей Иакова», в: Мифы народов мира, М., 1991, с. 357–358.


[Закрыть]. Иконописное воплощение «Заветов» – праотеческий чин иконостаса[154]154
  См.: В. Н. Сергеев, «Надписи на иконах праотеческого ряда иконостаса и апокрифические «Заветы 12 патриархов»», в: Труды отдела древнерусской литературы, т. XXIX, М. – Л., 1974, с. 206; его же, «Об одной особенности в иконографии ветхозаветной Троицы», в: Древнерусское искусство XV–XVII вв., М., 1981, с. 25–31.


[Закрыть], отображающий ветхозаветную церковь от Адама до Моисея. В руках ветхозаветных патриархов праотеческого чина – свитки с надписями. Надписи на свитках содержат пересказ апокрифа, либо цитаты из него. Каждый «завет» рассматривает те или иные аспекты человеческого существования: «Завет Си меонов о зависти». «Завет Левгиин о жречестве», «Завет Иудин о мужестве», «Завет Исахаров о доброумии», «Завет Данов о ярости и лжи», «Завет Гадов о ненависти», «Завет Асиров о двою лицю, и о злобе, и о доброумьи», «Завет Иосифов о премудрости», «Завет Вениаминов о помысле чисте». Но наибольший интерес с антропологической точки зрения представляют два из них: «Завет Рувимов о согрешении и покаянии» и «Завет Нефталимов о естественной благости».