Текст книги "Другая женщина"

– Я неточно выразилась. Ты отстаешь в развитии. Но это поправимо. Тебе надо учиться жить. И вообще… становиться женщиной.

«Становиться женщиной» означало, собственно говоря, не вообще, а в частности. Но для Катьки технология борьбы за счастье строилась прежде всего на счастливой любви. С этого пункта она и начала Ирочкино воспитание, взяв в качестве образца свою уникальную историю.

Катькино «женское счастье» находилось у нее под боком, в соседней комнате коммунальной квартиры, и звалось Алексеем, студентом второго курса института. Со своим героем она, можно сказать, выросла с пеленок и имела возможность наблюдать его становление и развитие. Детские наблюдения были мало интересными и скорее отрицательными: вялый, ленивый мальчик, который всегда молчал, а если говорил, то односложно, растягивая слова. Он бесконечно медленно мыл руки под краном на кухне, раздумчиво ставил чайник на газовую плиту и уходил, оставив этот ценный бытовой прибор огню до полного растерзания и бесславного конца. Во дворе он не играл с детьми в общие игры, а часами кидал в стену теннисный мяч, ловил и снова кидал, не выражая лицом никаких, даже самых первобытных чувств. Катька считала его дураком и придумала для него два прозвища, успешно привив их всей дворовой ребятне. Они называли его то Лексеем, то Олёшей – как дедушка Горького из его повести «Детство». «Ну, Лексей, ты не медаль», – цитировала Катька, пробегая мимо терзающего стенку соседа. «Олёша, стенку пробьешь», – подхватывали злые дети.

Лексей, он же Олёша, рос, рос да вырос и, дурак не дурак, а поступил в институт, как говорили, за спортивные достижения (вот вам и теннисный мяч). Катька заинтересовалась им неожиданно для себя, когда, сняв однажды телефонную трубку, услышала робкий девичий голос: «Попросите, пожалуйста, Алексея». – «Олёша, тебя», – позвала Катька, демонстративно напирая на «о», и потихоньку стала подслушивать. Впрочем, ничего не услышала. «Угу» и «Ага» – а в трубке трещали без умолку. «Интересненько», – подумала Катька и стала почаще подбегать к телефону, и все чаще робкий голос просил позвать Алексея, а подслушивания не давали никаких результатов. Потом голос сменился: мелодичный, кокетливый и слегка нахальный – «Лешу, пожалуйста». Ответы Алексея стали как-то просторнее. И тогда Катька почувствовала ревность. Конечно, шпионство до добра не доводит. Длительное шпионство накладывает отпечаток и на мозговую деятельность, и на психологию, развивает склонность к навязчивой наблюдательности и излишне обостряет чувства. Мягко говоря, Катька пострадала от чрезмерного любопытства, обнаружив вдруг, что Олёша высок ростом, длинноног, басовит и имеет ямочки на щеках, что придает ему обаяние в сочетании с мужественностью. Катька влюбилась.

С этого времени она включилась в борьбу. Она училась в девятом классе, ей шел шестнадцатый год, и мальчишки постоянно вились вокруг этой дикой девчонки. С некоторыми она ходила в кино, иногда целовалась, но исключительно для развлечения. Если выражаться ее же, напичканным журналистскими штампами языком, «сердце ее было свободно». Теперь же оно переполнилось до краев, но ни одной капле она не позволила расплескаться. Она несла свое сердце осторожно, как восточная девушка несет на голове кувшин с водой, грациозно обходя ухабы, не выказывая ни малейшего напряжения и благополучно достигая поставленной цели.

Катька рассказывала о своей борьбе красочно, подробно, употребляя цитаты и родные газетные штампы, как будто писала очерк для «Ленинских искр», а точнее – для еженедельника «Аргументы и факты», потому что тема все-таки была взрослая и в некотором смысле чересчур откровенная. Хотя на самом деле, будь Ира поопытнее, она легко узнала бы в подружкиных действиях типичные и вполне дешевые женские приемчики. Однако упорство, одержимость, с которыми эти приемчики применялись, их строгая последовательность, систематичность и, по всей видимости, нестандартное оформление превращали Катькины откровения в грамотное и четкое пособие для молодых соблазнительниц, то есть опять-таки в набор правил, греющих Ирочкину душу. Она слушала и училась, понимая, что на полное освоение материала ее таланта не хватит, но не случайно же она была отличницей, в самом деле!

Боже, как, оказывается, все просто. Сначала не употребляемое прежде «здрасьте» при встрече утром на кухне (в прелестном халатике с рюшами). Потом «ой» и «ой, хи-хи» при столкновении в темном коридоре. Потом убежавший из его кастрюли разогреваемый суп, заливший плиту, и Катькино предложение не беспокоиться: она сейчас наведет порядок. Потом серьезный вопрос о его институте, в который Катька якобы собирается поступать после школы, но боится трудностей. Разговоров об институте хватило на несколько раз, и Катька перешла к спорту и спортивным достижениям Леши (никаких Олёш и Лексеев). Оказалось, он не теннисом занимался, а баскетболом, поэтому скромный подарок на мужской праздник – книга о баскетболе. В книгу была вложена длинная баллада о спорте. Кто автор? Да сама дарительница, кто же еще? И его удивление и мелькнувшее в глазах уважение. Потом разговоры о литературе – поверхностные, без чтения стихов, конечно, а так – перечисление некоторых авторов и книг, которых он не читал, так что Катька мудро на литературных темах не задерживалась. Потом «ах, какое огорчение, есть билеты в кино, а подруга заболела». Потом алаверды: «Фильм, говорят, хороший. Смотрела? Пойдешь?»

Наконец, с трудом установленный день его рождения и удача – мама на дежурстве. «У меня пирожные есть. Хочешь, чаю попьем? У тебя ведь вчера был день рождения». – «А откуда ты знаешь?» – «Да уж знаю». Он пришел с бутылкой вина, так что получился не только детский праздник с пирожными. Получилось покруче. Еще как покруче!..

Длинный очерк Катюши Золотовой с условным названием «Моя жизнь в искусстве обольщения» уместился в воспоминаниях Ирины в короткий отрывок, но на самом деле рассказывался автором не в один присест, а после каждого удачного эпизода, и в рассказе этом присутствовали не только факты, но и чувства, так что каждый случай превращался в маленький шедевр. Да и вообще – какой там очерк?! Сказка, песня, баллада – как угодно. В Катькиных талантливых рассказах красота и высота чувств были главными действующими лицами, волшебство и музыка сплетались воедино, и получалась неземная, божественная жизнь, ради которой стоило появиться на свет. Ира слушала подругу без зависти, предчувствуя, что и ей скоро, очень скоро явится это чудо. Пока она только готовилась, включалась, находясь на обочине чужой жизни и постепенно проникая внутрь.

По ночам, вспоминая Катькины истории, она долго не могла заснуть, и в полусне некий Лонгфелло напевал ей в ухо на русском, бунинском языке о скором свершении ее ожиданий:

 
Если спросите – откуда
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины,
 
 
Шумом рек и водопадов,
Шумом диким и стозвучным? —
Я скажу вам, я отвечу…
 

Но отвечал не он, отвечала бегущая по волнам девушка, созданная воображением другого романтика: «Добрый вечер, друзья! Не скучно ли вам на темной дороге? Я тороплюсь, я бегу…»

Ире было не скучно. Она не торопилась, но бежала, бежала по волнам, дышала свежим морским воздухом, свободой и безграничностью чистого моря любви.

Она споткнулась на гребне одной из самых высоких волн, замерла, пошатнулась и чуть не рухнула в пучину, но удержалась, ухватившись руками за плотную от соли воду. Как говорится, приплыли. Катькин рассказ о дне рождения, новый воздушный замок, явившийся на пути упоительного движения, мигом превратился в грубый подводный камень. Детский день рождения Алексея с чаем, пирожными и алкоголем в прямом смысле слова опрокинул на спину всю предшествующую идиллию. Ира пришла в ужас. Мораль была попрана, красота изуродована – хотелось заткнуть уши и бежать от этого кошмара. Но талантливая Катька хорошо владела кистью художника, картина с ярко прописанными деталями разворачивалась на глазах наивной правильной Иры монументальным полотном, прославляющим естественные общечеловеческие ценности. Она сначала не хотела слушать, потом смирилась и наконец попала в зависимость. Ну да, с ней и раньше такое случалось. В детстве у нее была роскошная книга сказок Шарля Перро с яркими, блестящими, словно лакированными иллюстрациями. Каждая иллюстрация для сохранности прикрывалась тонким листом папиросной бумаги. Ира любила рассматривать эти картинки, сначала вглядываясь в таинственные очертания рисунка, просвечивающего через бумажную драпировку, а потом нежно, одним пальчиком приподнимая шуршащий полупрозрачный лист. По мере продвижения таким образом к середине книги ей постепенно становилось тревожно, она знала, что вот сейчас, совсем скоро появится это. И каждый раз вздрагивала, угадав под туманным прикрытием страшное бородатое лицо Синей Бороды. Можно было бы проскочить это место и рассматривать дальше нарядного кота в охотничьих сапогах и совсем не страшного, даже забавного людоеда. Но она не проскакивала. Дрожащей рукой она раздергивала хрупкий матовый занавес и замирала, не в силах отвести взгляд от этого жуткого лица.

Ну вот, теперь, с Катькой, она опять попалась. Она слушала и слушала, содрогаясь от отвращения и чувствуя, как по щекам и шее ползут красные пятна. А когда рассказы вдруг прекратились, она заскучала, до того заскучала, что, робея, спросила:

– А как у тебя с Лешей? Ты не рассказываешь…

– Нечего рассказывать, – спокойно ответила Катька. – Мы расстались.

– Как?! – это был шок. – А любовь?

– Любовь прошла, завяли помидоры.

– Не может быть. Ты врешь.

– В жизни все может быть, – философски заметила талантливая журналистка. – Когда человек начинает обманывать, хамить и выделываться, он перестает быть героем романа.

– Но ведь все было так хорошо.

– А стало плохо. Слушай, Ирка, я его не виню. Он не притворялся. Сначала он был увлечен, а потом чувства пошли на убыль и он стал самим собой. А мне такие типы не нравятся. И пошел он знаешь куда…

– Но он же тебя опозорил!

Катька всплеснула руками и расхохоталась.

– Господи, Ирка! Учила тебя, учила, да не выучила. Так ты у нас и осталась недоразвитой… Я ведь счастлива была, понимаешь это?! А ты говоришь: опозорил…

– Ты переживаешь?

– Да как сказать? Обойдусь. Мне надо школу заканчивать, на журфак поступать. Кстати, ты вот бросила студию, я тоже брошу. Детские это забавы, а надо к жизни готовиться.

Они готовились, каждая у себя дома. Ира полировала школьные знания до медального блеска, Катька учила недоученное. Результаты были у нее неплохие, четверочки, иногда пятерочки, троек не предвиделось. Впрочем, четверка для поступления на журфак Университета – оценка так себе. Но Катька была уверена, что поступит.

– У меня столько публикаций! «Ленинские искры» дадут характеристику. Журналист – это ведь творческая профессия, тут талант важен. Туда и отбирают по таланту. Если меня не принять, кого же тогда принимать? А ты с медалью на филфак точно попадешь. Потом будешь в школе работать, учителем русского языка. Тоска смертная. Хотя это не мое дело.

– Вот именно, – обиженно подытожила Ира.

Однажды вечером накануне очередного экзамена Катька позвонила:

– Слушай, я в мандраже. Ничего не знаю, ничего не помню. Мама на дежурстве, сижу тут одна, как в норе. Приходи ко мне, будем вместе учить.

– Так у меня же физика, а у тебя история. Вместе никак.

– Ничего. Будешь зубрить свое, а я свое, создашь рабочую обстановку.

– Да брось ты, Катька. Ну чего придумываешь? Сиди, учи даты – подумаешь, проблема.

– Говорю тебе, приходи. Не могу я одна.

– А я тебе говорю: заканчивай капризы. Тоже мне, трусиха нашлась! Не умею я вдвоем готовиться, не привыкла.

– Потерпишь. Приходи, сядешь в угол, а я спиной повернусь. Ты спасешь меня своим дыханием.

– Вот видишь, треплешься, а мне морочишь башку. Кончай разговор, некогда мне.

– Значит, не придешь?

– Ясное дело.

– Ну ладно. Всё. Пока.

Ну и ладно. Всё. Пока. Но в результате получилась у Катьки тройка по истории. И еще бы ничего, была бы эта лукавая цифирка по какой-нибудь ничтожной математике. Но по истории! Для журналиста?! И никакие рекомендации солидной газеты «Ленинские искры», и никакие многочисленные публикации в этой серьезной газете с громким именем вождя не помогли. Катьку на журфак не приняли.

Все время, пока шли экзамены, вплоть до трагического момента, когда списки принятых на журфак были вывешены на всеобщее обозрение и громкое имя Катюши Золотовой их не украсило, Катька с Ирой не разговаривала. Ознакомившись с плачевным результатом своих усилий, выяснив причину провала, Катька позвонила подруге, коротко сообщила историю с историей и резюмировала:

– И чтобы ноги твоей в моем доме не было! Поняла, предательница? Я тебя не знаю и имя твое забыла. Желаю счастья в труде и успехов в личной жизни…

Потом с Ирой происходили такие неожиданные, грандиозные и даже масштабные (применительно к одной личности) события, что тоска по потерянной подруге постепенно превратилась в печаль, а потом и вовсе испарилась вместе с памятью о несправедливой Катьке, навесившей на Иру груз вины. Но Катька появилась снова через год и, прокричав в телефонную трубку короткий жесткий монолог, исчезла теперь уже окончательно.

– Ну что, красавица? Медаль тю-тю, филфак тю-тю?! Так тебе и надо! Не захотела помочь подруге, вот Бог тебя и наказал. А у меня все как по маслу. Поступила я на журналистику, только не в ваш занюханный университет, а в московский, в МГУ. А тебе – шиш с маслом…

Спустя годы Ира нашла в какой-то газете очерк о талантливом деревенском мальчике, подписанный знакомым псевдонимом – Катюша Золотова. Очерк был ярким, без цитат и журналистских штампов, в нем звучал Катькин голос и кувыркались между серьезными строками Катькины словечки и шуточки, и пронзительные чувства печали и радости вовлекали читателя в суть повествования, в судьбу незнакомого мальчика с природным талантом музыканта. Потом появлялись другие статьи Катюши Золотовой, потом статья о ней – журналистке, пишущей из «горячих» точек мира. И портрет Катьки – в камуфляже, бронежилете, с оранжевой надписью press. Ира вглядывалась в нечеткое газетное изображение и видела все ту же Катьку с соломенными патлами, торчащими во все стороны, и нахально-кокетливой улыбкой. Жизнь – борьба, и Катюша Золотова в этой борьбе победила. Она всегда знала, чего хочет.

«А ведь ее можно найти, – подумала Ира. – Известный человек, можно постараться найти. И забыть глупую ссору, и снова стать единым целым, подругами, короче говоря». Да, хорошо бы. Но прошло столько лет, они теперь разные и найдут ли общий язык? А главное, главное… Господи, до Иры только сейчас дошло, годы понадобились. Ведь тогда, когда Катька требовала, она на самом деле умоляла ее прийти, когда ныла, что ничего не запоминает, ничего в голову не лезет, – она ведь не капризничала. Она страдала от неудавшейся любви. Она скрывала от Иры и, может, от себя самой свое отчаяние. Она проиграла, и это было ее первое настоящее поражение. А Ира – подруга, называется, – не смогла понять.

«Тогда проиграла, теперь выиграла. А я была дурой, я ей так и скажу: прости, мол, дурой была, отставала в развитии. Она поймет. Но только… Зачем я ей теперь? Что интересного я смогу рассказать о себе, о своей жизни?»

Она так и не нашла Катюшу Золотову. Не искала…

Ирина резко села на кровати. Ну вот, довспоминалась. Откопала-таки в памяти одну давнюю мысль, которая, как живая, проскочила в сегодняшний день и, покрутившись в мозгу, готова была пробраться в душу, чтобы испортить настроение как минимум на весь оставшийся день – сиренево-солнечный день рождения. Больно ранящая мысль. Тогда, предполагая разыскать Катьку, она подумала: «Что интересного я смогу рассказать о своей жизни?» А ведь то было время благополучия, когда она всем была довольна и надеялась, что так будет всегда. Кажется, она была счастлива…

Нет, так нельзя. Скоро одиннадцать часов, надо вставать и приниматься за дела. Ирина подбежала к окну, раздернула шторы. Солнце уже ускользнуло в сторону и заглядывало в стекла немного косящим взглядом. Комната как бы разделилась на два треугольника: один, темный, теневой – на месте кровати, другой, ослепительный – на туалетном столике, зеркале и кресле. Необходимо срочно уходить из тени. Ирина накинула халат и побежала в ванную. Она все успеет к вечеру, времени уйма, она умеет быстро работать, хоть иногда и ленится, расслабляется, как сейчас, но это ненадолго, солнца еще много, и в комнате пахнет сиренью.

Сначала надо немного привести себя в порядок. Она уселась в солнечном треугольнике около туалетного столика, пригляделась к своему отражению в зеркале. Все в порядке, только немного припухло под глазами – не стоило так долго валяться в постели. Но скоро припухлость уйдет, и будет нормальное лицо. Не то чтобы оно ей нравилось, но в общем всегда устраивало: губы не слишком толстые, но и не тонкие, отчетливого рисунка; нос ровный, умеренной длины; глаза небольшие, но с загадкой. Нет, к сожалению, не загадочные глаза, а просто глаза, но немного странные. Она сама относилась к этой странности иронически и в детстве говорила: у меня глаза серо-буро-малиновые в крапинку. Ну, это, конечно, слишком сильно сказано. А на самом деле зрачки Ирининых глаз имели свойство менять цвет в зависимости от освещения: на солнце они казались серо-зелеными, а в тени – светло-карими. И еще они реагировали на Иринино настроение. Когда она радовалась или злилась, они вспыхивали почти черным пламенем, и тогда Володя говорил: «Ах, эти жгучие глаза!» Но это он так шутил.

Она пригладила щеткой коротко стриженные темно-русые волосы, густые и слегка волнистые. С некоторых пор она стала пользоваться косметикой, совсем немного, как того требовал наступивший средний возраст. Морщинки пока медлили, лишь прилаживались, примеривались к месту в углах глаз, но кожа, прежде чистая и гладкая, никогда не огорчавшая ее подростковыми прыщами и веснушками, теперь немного потускнела. «Ваша кожа гладкая и сияющая!» – это из рекламы. Сияющая – то есть какая? Потная, что ли? Нет, ей не надо «сияющей» кожи. Пусть будет гладкая. И вот новый крем, который она использует сегодня в первый раз, потому что на коробочке написано: после сорока лет. «После» наступает сегодня.

Она взяла баночку с круглой золоченой крышкой, повертела в руках. Солнечные блики отскакивали от крышки и разбегались по полу и стенам. Такие маленькие круглые золотые медальки…

Золотые медальки… Побрякушки, цацки – бижутерия. А что, школьная золотая медаль из чистого золота отлита, что ли? Кусочек металла, которому суждено многие годы томиться в темной коробке, а то и затеряться случайно при каком-нибудь переезде или ремонте. Жизнь длинная, многое на ее протяжении теряется, а тут – безделка какая-то, медалька. А вот память не теряется, и навсегда остается с тобой горечь, рожденная мелким эпизодом из прошлого.

Катька, позвонившая Ире перед тем, как расстаться окончательно, все выведала у кого-то об Ириных делах, но главных, судьбоносных событий не коснулась. Главным для Катьки было поражение, проигрыш этой предательницы на фоне ее победы. «Медаль тю-тю, филфак тю-тю». Да и в самой Ире, когда утряслись ее житейские проблемы, так и осталась навсегда горечь прошлого поражения и осознание собственной вины в этом поражении – глупого поступка честной правильной девочки.

Конечно, тут был общий прокол, какое-то помутнение мозгов и учителей, и директора школы: очевидная, безоговорочная медалистка номер один. И вдруг, уже к концу экзаменов, хватились: ба! у девочки-то четверка по черчению. Предмет, конечно, не главный, но оценка идет в аттестат зрелости. Ужас, ужас! – план школы по медалистам срывается!

Да, с черчением у Иры было плохо. Она сама называла себя «идиоткой пространства». Такая вот особенность мозга: она не ориентировалась на местности, путала расположение улиц и домов, поворачивала направо, когда требовалось повернуть налево, и хоть убей не могла по виду сверху и сбоку на самом простом чертеже представить общий вид предмета. Четверка по черчению была, вообще говоря, данью отличнице за прочие успехи. И за старание, конечно. И вот получился казус.

Выход нашли быстро. Ирочку вызвали к директору и ласково, но твердо, подчеркивая праведность намеченного предприятия, посоветовали выполнить несколько простых работ, предложенных чертежником, получить за каждую «отлично» и, стало быть, пятерку в аттестате. Дело нехитрое.

– А если у меня не получится на «отлично»?

– Получится, получится, Иван Иванович тебе поможет.

– То есть сделает за меня?

– Да бог с тобой! Он просто будет рядом.

Вот, пожалуйста. Все честно. Никаких приписок в классном журнале, никаких исправлений там же. Сделаешь сама, а Иван Иванович поможет – и получишь золотую медаль, которую вполне заслужила. «Не заслужила», – сказала Ира, и все уговоры разбились об упрямство правильной девочки. Разбилась и золотая медаль, а вместе с нею треснула репутация школы, не выполнившей план по наградам, и вожделенный филфак рухнул прямо у Иры на глазах.

– В университет не ходи, – сказала филолог Ксения Алексеевна. – Без медали не поступишь.

– А может, попробовать?

– Не стоит. Туда поступают только очень талантливые и блатные. Ты не потянешь.

И правда, что темнить? Способности у Иры так себе, эрудиция не выше средней нормы, блата у мамы-филолога нет.

– Иди в Институт культуры, на библиотечный. Для тебя самое место – ты ведь любишь книги.

Ага. Угу. Конечно, Ира послушалась, а про себя подумала: «Катька бы все-таки попробовала, и пять раз, и десять – до победы».

Она легко поступила на библиотечный факультет и не жалела об этом. Только вот горечь осталась. Нет-нет да и вспомнит она, как ускользнул из рук золотой зайчик, и подумает про себя: «Вот дура была, принципиальная…» Была – значит, в прошедшем времени. А потом? А дальше?..

Кухня вся залита солнцем – Володя, завтракая, раздернул занавески, он не любит сумрака, но для работы света и тепла слишком много. Ирина сомкнула занавески и как будто притушила солнечную лампу. Теперь можно работать. Меню продумано заранее: «пожарские» котлеты, рыба в томате, «оливье» и «шарлотка» – все любимые семейные кушанья. Расчетливые хозяйки не пекут весной «шарлотку», потому что яблоки сильно дорожают к этому времени. Но то слишком расчетливые хозяйки, а Ирина экономила умеренно и не впадала в крайности. Купить килограмм дорогих яблок для еще более дорогих детей и мужа – это приятно, тем более что торт стоил бы явно дороже.

Начать надо с котлет. Кусочки куриного филе легко проскакивают в воронку мясорубки и кудрявой горкой ложатся на дно миски. Мясорубка ревет, как дикий зверь, зато вся процедура требует не более двух минут. Электромясорубка – гениальное изобретение человечества, спасение женщин от каторжного труда, когда крутишь и крутишь тяжелую неподатливую ручку, утирая пот с лица и проклиная свою нелегкую долю. Этот агрегат купил Володя три года назад, гордо поставил на стол и сказал проникновенно: «Вот, Иришка, береги себя нам на радость». Он в то время был особенно заботливым и нежным, даже более нежным, чем в первые дни их знакомства. Нет, не в первые, во вторые дни. А в первые… Да уж, наворотила она тогда…

В «Кульке», как называли не то любовно, не то иронически Институт культуры, на библиотечном факультете собрались одни девчонки, среди которых, как одинокий колокольчик в букете трепетных ромашек, торчал длинный худой юноша, который призван был украсить и даже облагородить легкомысленно развеселый букет, но был он слишком тонок и слаб, и весь облик его мог навести на мысли о не совсем традиционной ориентации, если бы такие мысли имели хождение в те давние времена праведной советской действительности. Как бы там ни было, но среди ромашек колокольчик с экзотическим именем Севастьян (сокращенно – Сева) потерялся. На второй же день обучения библиотечному делу студентов всей группой отправили на месяц в деревню, на уборку картофеля, причем уникальный Сева, получив медицинскую справку о своей профессиональной непригодности для сельхозработ, остался в городе, так что группа лишилась единственной, хоть и весьма условной, поддержки и опоры. Но много девушек, собранных вместе, это лучше, чем мало девушек, и еще лучше, чем слишком много. Так что студентки не унывали, всю длинную дорогу до места назначения веселились и пели, а потом увидели бескрайнее поле, вверенное их заботам, ознакомились с техническими средствами, выданными каждой индивидуально (тяпка, ведро), и слегка приуныли, точнее, возмутились, загалдели и в конце концов лениво принялись за дело. Однако правильная девочка Ира отнеслась к предстоящей каторге философски, вооружившись коротким принципом: надо – значит, надо. А потом вспомнила мудрую поговорку: глаза боятся – руки делают, и пустила в ход руки, тяпку и ведро. К тому же, к тому же… Она, конечно, перестала писать стихи, но куда денешь поэтическую натуру, если Богу было угодно подарить ее тебе, хотя ты об этом не просила. Стоял ранний теплый сентябрь, разноцветный лес окаймлял поле со всех сторон и посылал приветы труженицам полей в виде еще живых, крылатых листьев, трепещущих в воздухе и приземляющихся медленно, осторожно и раздумчиво. А снизу шел волнующий запах высыхающей травы и растревоженной земли. Иногда над полем правильным треугольником пролетали гуси, гортанно перекликаясь не то между собой, не то с оставленной землей, с которой за лето успели сродниться. Эти живые картинки едва не толкнули Иру в объятия давно забытых рифм и размеров, но она вовремя вспомнила «в багрец и золото одетые леса», поняла, что ничего лучшего не придумает, и отбросила мысль о словесном воплощении своего поэтического всплеска. Ей и так было неплохо.

Ну да, противоположного пола в их компании не было (ах, Сева, Сева…), и это несколько портило общее настроение. Однако очень скоро сложный вопрос решился положительно. Некие активистки разузнали, что совсем рядом, примерно в двух километрах от них, располагается другое картофельное поле и работают на нем добры молодцы, тоже студенты. Пока формировали делегацию для двухкилометрового похода, гора сама явилась к Магомеду, и контакт был установлен. Парни оказались четверокурсниками из Политехнического института, с факультета чрезвычайной сложности под названием «энергомашиностроительный», и потому девушек на него не брали. Вернее, они сами туда не торопились.

– У нас есть две девчонки, – рассказывали ребята, – но мы их дома оставили, пусть отдыхают. Занудства меньше. Отличницы!

Это был камешек в Ирин огород, хотя никто его не бросал. Просто на воре шапка горит.

С тех пор жить стало лучше, жить стало веселей. Мальчишки приходили каждые два-три дня после работы, приносили вино и камнеподобные пряники из сельского магазина. В девичьем бараке устраивались танцы и застолье, и формировались парочки, заполнявшие темные углы барака и близлежащую территорию. Ире такая жизнь была внове, но она наблюдала ее с любопытством. Потом случилось неожиданное: один из визитеров подошел к ней замедленной походочкой и доверительно, почти шепотом предложил выйти на минутку на улицу. Ира пожала плечами и вышла, парень отвел ее в сторону и тут же заключил в объятия.

– Ты что?! – ужаснулась Ира, высвобождаясь.

– Да ничего. Что ты дергаешься, как дикий мустанг? Иди сюда, – и сильнее притянул к себе.

Ира вырвалась, едва не упала и побежала к двери барака.

– Вот дуреха, – беззлобно сказал ей вслед кавалер, и она мысленно с ним согласилась.

Дуреха так дуреха. Такой уж родилась, ничего страшного, хотя пора бы поумнеть. Это была верная мысль, хотя на следующий сабантуй она все-таки не осталась. «Пойду прогуляюсь, скоро отъезд», – малодушно решила правильная девочка, натянула куртку и вязаную шапочку, ноги в резиновых сапогах утеплила шерстяными носками и пошла. Сентябрь заканчивался, в воздухе пахло прелыми листьями и почти морозной свежестью – к ночи начинались предзимние заморозки. Ира шла по абсолютно пустынной и темной улице, освещаемой лишь редкими фонарями. Ни одно окно не светилось – в десять вечера деревня спала и видела, наверно, третьи сны.

Неожиданно в полусумраке обозначилась мужская фигура, не спеша движущаяся ей навстречу. Ира испугалась, вспомнила, что в этой деревне случаются иногда кровавые драки, причин которых приезжие не знали. Местные же на вопросы любопытных отвечали коротко: из-за баб. Ну вот, она и идет одна-одинешенька, не баба, но что-то вроде. И что теперь будет? Она хотела побежать обратно, но передумала, все равно догонит, если захочет. Она передумала и пошла навстречу своей судьбе. Вот именно: навстречу своей судьбе.

Никакой это оказался не бандит, не пьяный хулиган, а вполне себе приличный юноша из той самой компании, что веселилась сейчас в библиотечном бараке. Юноша был обыкновенный, среднего роста, с невыразительным, немного курносым лицом, на которое упрямая, трудно укротимая интеллигентность наложила свой не всегда уместный отпечаток. Кто сказал, что интеллигентность лица – хороший признак? Отнюдь. Интеллигентные лица нередко подводят своих обладателей, отправляя их в разряд слабаков и зануд, не стоящих внимания простых, сильных и уверенных в себе граждан, которых на свете, слава богу, много больше, чем этих хлюпиков.

Как бы там ни было, юноша обладал непримечательным интеллигентным лицом, и, более того, Ира успела уже выделить его из общей молодежной компании, потому что он хоть и пил вместе со всеми, и танцевал, и даже подпевал, если случалось пение, но не балагурил, не кривлялся, не привлекал к себе внимание скабрезными шуточками – короче говоря, держался скромно, а скромность, как известно, украшает человека. Поэтому она обрадовалась не только тому, что избежала опасности, но и тому, что встретила симпатичного человека.

– О! – сказал он, улыбаясь. – Кажется, эта девушка из местной библиотеки. Гуляешь?

– Ага, – ответила Ира. – Ты вроде тоже оттуда? Тоже гуляешь?

– Гуляю.

Разговор получался настолько интересный, что впору было заговорить о погоде. Ира и заговорила:

– Как холодно, да? По-моему, уже мороз.

– Точно, мороз, – в голосе парня появилась скука. – А что же ты мерзнешь здесь, а не греешься в теплой культурной компании?

– Да так. А ты почему?

– Тоже да так.

Дальше последовала пауза.

– Смотри, – злясь, что продолжает этот никчемный разговор, сказала Ира, – лужи замерзли.

Она подошла к краю лужи и ударила пяткой сапога. На замерзшей поверхности образовалась белая сахарная лунка, от которой побежали в стороны концентрические круги.