Текст книги "Другая женщина"

– Мороз, наверно, сильный, – упорно развивала тему Ира. – До дна промерзло.

– Нет, не до дна. Это ты с краю бьешь, где мелко. А в середине только тонкая корочка.

Ира подбежала к середине лужи и ударила пяткой. Сильно ударила, от злости. Тонкая поверхность льда с хрустом лопнула, и мутная грязная вода вырвалась наружу фонтаном, забрызгав подошедшего некстати юношу с головы до ног.

– Ой! – вскричала Ира. – Ой, извини, я не хотела, честное слово.

Он раздраженно сбивал капли с куртки, старательно, демонстративно. И вдруг улыбнулся.

– Да ладно. Куртка грязнущая, все равно стирать. А ты говоришь – мороз. Это только цветочки. Зима пугает, а мы не боимся, – и всей ступней пнул обманчивую лужу.

Что там куртка?! У Иры и лицо покрылось серыми холодными пятнами.

– Ты не поверишь, – засмеялся он, – но я тоже не хотел. Чего-то взбрело в голову.

– И мне взбрело.

Они, как дети, запрыгали по льду, а потом по воде, разбрасывая острые льдинки, разбрызгивая жидкую муть во все стороны и смеясь. В общем, что-то взбрело. И тут случилось это.

Ира видела такое в кино. Вот резвятся невинно девушка и юноша, возятся, смеются. Потом один из них – например – стирает с рукава девчонки грязное пятно от воды из полузамерзшей лужи; другая – например – промокает пальчиком каплю на его носу. И вдруг… Да, так бывает в кино. Два совершенно невинно резвящихся человека одновременно каменеют, стоят неподвижно и смотрят друг другу в глаза. А там, в глазах, происходит какое-то мгновенное движение, как будто загорается неисправный светофор – одновременно красный и зеленый свет. Красный говорит: «Стоп», зеленый кричит: «Вперед» – и побеждает. Два человека на некоторое время замирают, но глаза их дают сигнал, что шутки кончились и сейчас произойдет нечто, чему они не смогут противиться. И они бросаются навстречу друг другу, еще ничего не осознавая, но уже целуются долго и пылко, как будто ждали и не могли дождаться этого момента. Ира, впрочем, по неопытности сначала сжимала губы и упиралась кулаками в его грудь, но юноша быстро выправил положение, а она, отличница, моментально все усвоила, и губы раскрыла, и руку забросила ему за шею, и это длилось, казалось, бесконечно. Он первым отпрянул, стер с лица мученическую гримасу и хрипло спросил:

– Как тебя зовут?

– Ира.

– А я Вовочка из анекдота, – он хотел пошутить, но не вышло. – В общем, Владимир.

– Володя, – шепотом повторила она.

Он взял ее за руку.

– Пошли.

И они пошли по длинной полутемной улице, которая давно спала беспробудным сном и не подозревала, что на ее покрытой замерзающими лужами земле начинается чья-то, никем не предсказанная судьба. Потом дома кончились, и перед их глазами обозначился уродливый силуэт какого-то строения. Владимир толкнул дверь, и они оказались в просторном помещении, на три четверти забитом сеном. Никто их не понукал, не давал советов, не толкал вперед и не останавливал. Молча, держась за руки, они полезли наверх, тут же соскользнули вниз, расцепили руки и снова начали карабкаться, но скользкое сено сталкивало их обратно. Это было смешно, но они не смеялись, а тихо злились, пока он наконец не разбежался, преодолел с разбегу сопротивление, а потом, уже сверху, подал ей руку.

Сено, конечно, кололось, шуршало и пахло самим собой – ничего нового, хотя, вообще говоря, влюбленным такая экзотика нравится. Но они не были влюбленными, им было все равно, они просто делали то, что должно было произойти в данный момент. Как в кино. И когда это произошло, Ира наконец очнулась. Ей было больно и противно. Ей было мерзко и от того, как это осуществлялось, и оттого, что она, правильная семнадцатилетняя девочка, могла себе такое позволить. Мелькнул в памяти образ Катьки, смелой, отчаянной, целеустремленной Катьки, но от этой памяти стало совсем муторно. Катька была здесь ни при чем.

Она рванулась и заскользила к краю стога – прочь, прочь отсюда! Володя сильно и мягко схватил ее за талию, вернул на продавленное ее телом место и обнял.

– Не бойся. Полежи, отдохни. Все хорошо.

Все хорошо?! Да, да, все хорошо! Он больше не делал ей больно, он гладил ее и нежно прижимался, и легонько целовал ее грязное лицо, не касаясь губ, и дышал ей в волосы. И это походило на счастье, а может, и было счастьем на самом деле.

Потом они спали в обнимку, сквозь сон чувствуя друг друга. А когда стало рассветать, одновременно проснулись, со смехом съехали с крутизны своего ложа и пошли каждый своей дорогой: она в «сельскую библиотеку», он к бараку на расстоянии двух километров.

Утром девушки в последний раз вышли на поле – подобрать кое-какие остатки. А вечером должна была прийти машина, чтобы довезти их до станции.

– Жалко, что вечером едем, – сказала одна из девушек, – домой притащимся на ночь глядя.

– А почему вечером? – спросила Ира.

– Ты что, с луны свалилась? Вчера же говорили: здесь машин мало, утром мальчишек повезли, а потом нас.

– Каких мальчишек?

– Да наших, из Политеха.

– Так они что, уехали?

– Ирка, ты тупая? Еще раз объяснить?

– Не надо.

Значит, они уехали. Сегодня утром. А Володя знал? И ничего не сказал?! Не сказал, не до того было. А телефоны? Они же не обменялись телефонами! Ну да, не до того было… И как же теперь? Да, Господи, чего проще? Он же знает, где она учится. Найдет…

Он ее почему-то не нашел. Каждый день в перерывах между лекциями она бегала в вестибюль и на улицу и после занятий подолгу торчала перед институтской дверью. Нет, его не было. Это трудно было понять. Она бы хотела поделиться с кем-нибудь своим непониманием, с мамой прежде всего, но не могла, впервые в жизни не могла, стеснялась – ну как говорить о таких вещах с мамой? Потом, потом… Когда они с Володей встретятся, Ира приведет его домой и с мамой познакомит. А после в каком-нибудь доверительном разговоре, деликатно, без подробностей… Но это потом, когда Володя придет. Возможно, он заболел, на сеновале было так холодно, но он скоро поправится и найдет ее.

Так прошло две недели. А в начале третьей ее правильный организм, который каждый месяц в один и тот же срок дарил ей три неудобных дня, вдруг дал сбой. Она не обеспокоилась: где-то читала, что нарушения цикла случаются от перемены работы, климата, воды и прочих мелочей. К концу недели стало ясно, что мелочей не бывает и это жуткое слово «задержка» имеет вполне конкретный, очень серьезный смысл. В воскресенье за завтраком, когда обнаружилось, что она не может съесть ни кусочка, страшная правда вырвалась наружу и обрушилась на спокойно пьющую чай Ксению Алексеевну.

Ира на всю жизнь запомнила этот момент. Как в замедленной съемке, представала перед ее глазами картина: мама медленно ставит чашку на блюдце, поднимает руки, закрывает ими лицо и так сидит долго, неподвижно, молча. Может, именно тогда на сердце ее образовалась трещина, которая, как известно, со временем неизбежно приводит к разрушению. Да, это был момент полного отчаяния, когда все планы, надежды на будущее дочери, ее образование, любовь, счастливое материнство оказывались погребенными под необъяснимым, странным, чуждым поступком хорошей, правильной девочки, маменькиной дочки. Так не бывает, так не должно было быть. И… какой позор, Господи, какой позор!

Так, наверно, думала несчастная мать, спрятав в руки искаженное болью лицо. А потом отняла руки и не кричала, не обзывала эту срамницу нехорошими словами, не плакала. Единственное, что она себе позволила, – убрать из имени дочери ласкательный суффикс.

– Ира, – сказала она, – случилось и случилось, надо выпутываться.

– Я пойду на аборт, – безучастно произнесла Ира.

– Ни в коем случае! Первый аборт грозит бесплодием.

– Рожать, что ли? – горько усмехнулась Ира.

– Именно так.

– Ты шутишь, мама?! А учеба? А жизнь? Нет, ты шутишь.

– Я не шучу. Надо найти этого парня.

– И умолять его жениться?

– Нет. Умолять не надо. Но если ты собираешься рожать… – Ира в этом месте хмыкнула, – да, да, коль скоро ты собираешься рожать, отец обязан знать. Ты понимаешь? Должен родиться ребенок, это не делается втайне от отца. А уж он поступит, как сочтет нужным.

Все сложилась, как по заказу. Ира едва успела подойти к дверям студенческого корпуса, как они с размаху распахнулись и перед ней возник Владимир собственной персоной. На секунду ее кольнуло воспоминание о деревенском сеновале, потом еще на секунду – обида, что все происшедшее там ничего не значило, а потом осталась только цель, ради которой она пришла. Какая цель? Да кто ее знает…

– Привет, Володя, – сказала она, приблизившись.

– Привет, – медленно, удивленно произнес он, возможно, не узнавая ее в пальто, в сапожках на каблуках, с портфельчиком. – Здравствуй… Ира, – похоже, он и имя забыл.

– Я что пришла? Думала, ты заболел, мало ли…

Она могла бы соврать, что оказалась здесь случайно, проходила мимо, и вот – такая встреча. Но так кардинально она врать не стала. Немножко приврала, не удержалась – не о здоровье же его узнать в самом деле она сюда пришла.

– Да, правда, я болел неделю, отстал, курсовик дали, сроки поджимают. В общем, совсем зашился.

«И сколько будет продолжаться это взаимное вранье? – подумала Ира. – Пора переходить к правде».

– В общем, Володя, если честно, у меня к тебе дело, – и зачастила, затарахтела: – Я беременна, мама говорит, надо рожать, и я пришла к тебе потому, что, мама говорит, отец должен знать такую новость.

– Мама говорит?

– Да, мама. И я с ней согласна. А ты должен знать. И знаешь. Вот и все.

– Знаю – и что?

Вопрос был хороший, красноречивый. Теперь можно и уходить. Она повернулась и пошла, помахивая портфельчиком.

– Ира, подожди!

Она остановилась вполоборота.

– Ты меня ошарашила, прости, я плохо понял, и при чем тут мама?

Она сделала движение уйти.

– Подожди, подожди. Я спешу сейчас. Давай встретимся завтра, поговорим.

– Хорошо, завтра. Где?

– Знаешь пирожковую на Невском, «Минутка» называется? Там пирожки вкусные. Давай там.

– Давай. Пирожки – это очень полезно, очень, очень. Я обожаю пирожки…

Он набрал полную тарелку маленьких фирменных пирожков «минутка», заказал два кофе, и они устроились за столиком друг против друга.

– Это лучшие пирожки в мире, – радостно сказал он. – Попробуй.

Для приличия Ира взяла один, подержала в руках и уставилась на Владимира вопросительно и удивленно. Он глотал пирожки в три надкуса, запивал кофе и одновременно говорил:

– Тебе сколько лет?

– Через полгода восемнадцать.

– А мне двадцать один. Здорово у нас получится: детский мат. Или детский сад. Знаешь, как называется такой брак? По залету.

– По какому залету?

– Ну когда девушка случайно забеременела, то есть залетела, получается брак по залету. Так случается. Но с другой стороны… Слушай, я тебе нравлюсь?

Нет, сейчас он ей не нравился. С этими пирожками, набитым ртом и вязкой речью, с нервным отхлебом кофе и ерническими интонациями. Но ведь там, на сеновале… Она неопределенно подергала головой: не то «да», не то «нет». Он понял так, как хотел.

– Вот видишь. И ты мне нравишься, и раньше, и сейчас. Так что хоть мы еще до замужества не доросли и планы у нас были другие, но обстоятельства требуют, и в этом нет ничего трагического. Женимся, а дальше – как получится.

– То есть ты мне делаешь предложение вступить в брак по залету?

– В общем, да, но ты мне нравишься, а это меняет дело.

– Я подумаю над твоим предложением, – насмешливо сказала Ира и облегченно надкусила пирожок. Вкусный оказался: с мясом и яйцом…

Было уже три часа дня. Вернее, не «уже», а «еще», потому что ужин Ирина практически приготовила: пожарские котлеты в аппетитно зажаренных сухариках уложены на блюдо, чтобы потом быстро подогреть их в микроволновке, рыба в специальной рыбнице украшена золотистыми кружками лука, «оливье» уложен в салатницу, полит майонезом, а в центре его красовалась сконструированная из зеленого горошка цифра «40», шарлотка, прикрытая салфеткой, издавала сдобный аромат, обогащая витающий на кухне запах сирени некоторыми, казалось бы, чуждыми деталями – так елочные новогодние украшения, нарушая природную красоту исходящей ароматом елки, одновременно придают ей яркость и праздничность.

Все готово к вечеру, хоть кухарка и провалялась в постели до конца утра. У Ирины так было всегда. Она все успевала сделать вовремя, потому что вольности, которые она себе иногда позволяла, находились под самоконтролем и в случае перебора автоматически отключались, как будто срабатывал «пакетник» в электросчетчике, отключая электричество и защищая электросеть от перегрузки. У нее все было продумано заранее. Накануне она купила необходимые продукты, с вечера отварила овощи для салата и разрезала на кусочки мясо и рыбу. Пока жарились котлеты, она крошила «оливье», а использованную посуду тут же мыла вручную, не дожидаясь, когда можно будет заполнить посудомоечную машину, потому что поле кухонной деятельности обязательно должно быть свободным. Иногда она отвлекалась на поздравительные телефонные звонки, но умудрялась сокращать разговоры до минимума, не обижая звонящего. Володя еще не проявился, но это можно понять: с тех пор как он стал первым замом генерального директора солидного предприятия, на неслужебные разговоры времени у него совсем не осталось. Но он, конечно, позвонит. Подарка от мужа она пока не получила, да это теперь было не очень интересно. Он дарил ей деньги: купи себе, что хочешь. Опять же не хватало времени. Ну и вообще…

Она вспомнила, как прежде он с вечера незаметно клал подарок ей под подушку, она утром его обнаруживала, и так радостно начинался день ее рождения. А однажды подарок получился слишком велик, под подушку не поместился, и Ира, ничего не найдя, расстроилась и даже расплакалась, а Володя, всплеснув руками, побежал куда-то в гостиную и притащил спрятанную вещь, и утешал ее, и смеялся над ее детскими слезами. Что это был за подарок, Ирина вспомнить не смогла, однако это было так трогательно, что она, помыв наспех руки, побежала в спальню и пошарила под подушкой. Глупо, конечно, ничего там не пряталось, прошли недолгие времена милых сюрпризов, и нужно уметь правильно на это реагировать.

Она умела. Она давно поняла свою правильность, дала ей собственную оценку и догадалась, почему у нее нет близких подруг, почему она никогда не становится центром компании, почему уважение, испытываемое к ней окружающими, не перерастает в желание тесного общения и почему, наконец, она, вполне симпатичная и милая женщина, не вызывает в мужчинах пылких проявлений симпатии. Правильность – едва заметная тонкая клетка, которая отгораживает от окружающих скучного человека, в лучшем случае зануду, в худшем – моралиста. Но ведь живого, живого! Живого, не свободного от странных поступков и ошибок, однако способного вырулить на ухабистой дороге и снова выйти на прямой верный путь. Собственно, так и случилось с ней. И что бы там ни говорили, ее двойная удача состояла в том, что она не только была правильной сама, но еще и с правильным человеком столкнулась. Да нет, куда там! Она столкнулась с правильными людьми, а это уже большое счастье, что бы там ни говорили. Потому и не было явления матери опозоренной девушки к родителям подлеца с угрозами, не было беготни по парткомам и комсомольским организациям, не было взаимной ненависти двух проштрафившихся детей. И в конце концов поговорка «стерпится – слюбится» не пригодилась. Они нравились друг другу, иначе не встретился бы им на деревенской улице не запертый по чьей-то небрежности сеновал. А любовь, о которой и речи не было тогда, притаилась где-то на обочине, как куст сирени, который, может, расцветет, а может, и нет, но красив сам по себе своей пышностью, глянцевыми блестящими листьями и спрятанным на кончиках веток ожиданием цветения.

И все остальные участники этой не слишком оригинальной истории знали, «что такое хорошо и что такое плохо». Ксения Алексеевна была уверена, что дочь найдет верный тон в общении с молодым человеком. Мама Владимира, познакомившись с Ирой, легко сообразила, что девочка в целом неплохая, а ее сын – еще лучше и жизнь свою, так неудачно начинающуюся, под колеса не пустит. В мужа своего она тоже верила безгранично. Отец будущего отца, ответственный работник райисполкома, привыкший мыслить стратегически, сразу озаботился приобретением жилья для молодых и будущим трудоустройством своего мальчика.

Они все всё сделали правильно. Была и свадьба, хотя и в узком кругу и невеста не украсила себя белым платьем и фатой, а нарядилась в свободную одежду, скрывающую уже обозначившуюся к тому времени полноту, не совместимую с принятой невинностью новобрачной. Жениху пошили новый костюм цвета «маренго» и купили новые импортные туфли с острыми носками. Молодые поселились в трехкомнатной квартире Владимира, продолжали учебу и жили дружно. Никакой тебе «лютой свекрови», грубого свекра и зловредной тещи. Забота, понимание, взаимопомощь. Потом – двойняшки, мальчик и девочка, полный комплект за один раз. Ира перешла на заочный факультет, который и закончила вовремя, разумеется, с красным дипломом, хотя никто не знал, чего ей это стоило. Но она привыкла к такого рода трудностям. Володю папа устроил в некую научно-производственную структуру с неплохим окладом и перспективой защиты диссертации. Квартиру, прописавшись в коммуналке у Ксении Алексеевны и встав на очередь, они тоже получили быстро – свекор был просто золотым мужиком.

А любовь? Конечно, любовь, как же без нее? В жизни, скрепленной чудесными детьми, поддерживаемой близкими родственниками и осененной правильностью молодых мужа и жены, разумеется, была любовь, и не стоит расчленять ее на отдельные признаки и выискивать новые и новые проявления. Нормальная счастливая семья, и при чем тут «брак по залету»?

Андрюша и Леночка росли и развивались под наблюдением и при участии семьи, проявляли способности к спорту и танцам, к музыке и живописи, а потом, в школе, отлично учились, но не так, как Ира, высиживая пятерки долгими бессонными ночами, а легко, с разбега, и она радовалась, что они унаследовали ум не от нее, а от отца, и жизнь, стало быть, дастся им проще. Она вкладывала в детей много сил и времени, водила их в кружки и секции, следила за правильным питанием и режимом дня.

И всегда советовалась с мужем, иногда принимая его советы безоговорочно, иногда корректируя их по своему усмотрению, но никогда не делала наперекор и не объявляла мужу, что он дурак, хотя, случалось, считала именно так.

Это была долгая, благополучная пора их жизни, которую омрачили только случившиеся одна за другой скоропостижные смерти сначала Ксении Алексеевны, потом пожилых свекра и свекрови, и Ира, считавшая себя виновницей, помнящая тот стресс, какой они пережили, когда решалась судьба их детей, боялась памяти об этих днях. В остальном же придраться было не к чему, потому так непонятен для нее самой оказался тот, давний вопрос, невольно возникший в мыслях, когда она захотела найти свою бывшую подругу Катьку и восстановить дружбу. Она подумала тогда: «Что интересного я могу рассказать ей о себе и своей жизни?»

Снова зазвонил телефон. Теперь Ирина не сомневалась, что это Володя.

– Привет, Ирочка, – весело пробасил муж. – Вот наконец-то вырвался поздравить тебя и пожелать тебе… – дальше было неинтересно, он всегда желал одно и то же: здоровья, счастья и неясно каких успехов, но Ирина терпеливо выслушала поздравительную речь.

– Спасибо, Вова. Когда тебя сегодня ждать?

– Вот тут небольшая закавыка, – он помолчал, а Ирина напряглась – она не любила закавык. – Явились партнеры из Польши, целый день возился с ними. А на вечер назначен банкет, на восемь часов. В общем, я должен быть.

– А удрать не удастся?

– Какое! Генеральный болен, черт бы его взял, прости господи! Я за главного.

– И когда же ты придешь? – упавшим голосом спросила Ирина.

– Ирочка, прости, это надолго. Давай перенесем твой праздник на выходные. Ну, ясно же, середина недели, неподходящий день.

– Я не собираюсь устраивать праздников.

– Все-таки поддалась на суеверие, глупышка?

– Не в том дело. Я приготовила ужин для нас и детей. Хотела скромно отметить в семейном кругу.

– Ну давай завтра отметим. Не испортятся до завтра твои деликатесы.

– Дети придут сегодня.

– Вот и посидите вместе, только всё не ешьте. Я завтра докушаю.

– Но если ты придешь сегодня часов в десять, будет еще не поздно.

– Боюсь, что не получится. Хорошо, если в двенадцать. Честное слово, мне обидно, но что делать-то? Прости.

Ирина молчала.

– Ира, я не знаю, что еще сказать. Мне надо бежать. Ну не сердись. Я искуплю вину ценным подарком.

– А что, уже есть ценный подарок?

– Нет пока. Но цена его сильно возросла в связи с предложенными обстоятельствами.

– Цена не так важна. Важно, что ты еще ничего не купил.

– Я хотел деньгами, но теперь…

– И теперь не надо, иди работай.

– Ты все-таки обиделась.

– Не смертельно. Просто жаль…

Ирина ему верила. Она должна была верить. Вот уже четыре года они оба закапывали, забрасывали прочными атрибутами жизни возникшую между ними пропасть. И почти удалось. Почему же сейчас, по такому ничтожному поводу, земля опять начала уходить из-под ног, пропасть обнажилась и засасывала в себя, и уничтожала? Владимир, конечно, говорил правду. Есть обстоятельства, от нас не зависящие. Он мог бы, правда, предупредить вчера, что приедут, мол, поляки, партнеры – святое дело. Да он просто забыл, потому что голова его последние годы забита до отказа и мелкие нужды в нее не помещаются. Он мог бы назначить банкет пораньше – но разве только от него это зависит? Генеральный заболел? Этот спортивный здоровяк, которого никогда никакие хвори не брали, даже во время самых массовых эпидемий гриппа он всегда оставался на посту, светел, ясен и здоров? Но кто сказал, что высокая должность и ответственная работа могут вызвать в человеке пожизненный иммунитет против вирусов?

Вот так все сложилось, одно к одному, неудачно. Ирина должна верить, Да верит она, верит. Но день рождения, который они с Володей проведут не вместе! И ничего бы страшного, однако с таким трудом утрамбованная пропасть опять начала проседать, и опять возникло это мелкое бабье заклинанье: я не нужна ему…

Ирина сидела на диване, облокотившись на спинку, раскинув руки и вытянув ноги, – в позе обессилевшего, утратившего волю человека. Она плакала горько, по-взрослому, и вспоминала то, что хотела забыть, но помнила…

Она тогда еще работала в библиотеке на Невском. Могла и не работать, карьера Владимира резко пошла вверх, он получил должность первого зама генерального директора – огромный оклад и всякие премии и еще какие-то денежные поступления. Они купили шикарную четырехкомнатную квартиру почти в центре города, у Таврического сада, и начали строить дачу – не дворец, но довольно приличный коттедж на участке двенадцать соток, и катались за границу на отдых всей семьей. Так что зарабатывать деньги трудом в библиотеке не требовалось. Но она работала, потому что ей нравилось. Она только тогда поняла, какая это удача – работать в полное удовольствие, не оценивая свой труд денежными знаками. Ее коллеги вели постоянные разговоры о долгах, о мизерных зарплатах и невозможности свести концы с концами, и конкретные их роли библиотекарей под давлением обстоятельств сводились на нет, подавлялись стремлением дожить до получки и в очередной раз возмутиться ее никчемностью. Ирина старалась держаться скромно, одевалась строго и неброско, не рассказывала о семейных своих делах и каждый раз огорчалась, когда очередная сотрудница покидала рабочее место, чтобы усесться в какой-нибудь конторе в кресло секретарши или за стол менеджера по непонятным вопросам. Ирина любила свою работу, не дающую средств к существованию. Она любила запахи типографской краски и старых книг, стройные ряды книжных стеллажей, на которых все было правильно, по порядку, по темам и фамилиям авторов. Ее умиротворяла тишина библиотечного зала, возникающая не потому, что кто-то этого требовал, а потому, что ее порождала обстановка торжественной вечности, которую дарило людям печатное слово.

С читателями Ирина работала творчески, то есть подспудно изучала их вкусы и общую культуру и старалась рекомендовать литературу, подходящую к данному случаю, да еще и пыталась засеять чем-нибудь полезным заросшее сорняками поле их невежественности и вела этот процесс аккуратно, постепенно, ненавязчиво. Любителю романов Андрея Константинова она предлагала почитать Рекса Стаута и Агату Кристи, потом переходила к Акунину и наконец добиралась до великого детективиста Достоевского, не отвлекая внимание читателя на философию автора и делая упор на занимательность сюжета. Ей казалось, что каких-то успехов в трудном деле воспитания человеческого мозга удавалось достигнуть. У нее были свои постоянные клиенты, которые любили поговорить с этой милой женщиной о разных разностях, и хоть за последние годы количество читателей в библиотеке заметно уменьшилось, Иринин контингент оставался на своем месте…

В тот день была пятница. Накануне выходных обычно наблюдался наплыв читателей, поэтому Ирина любила пятницу, готовилась к ней, отбирала подходящие книги для тех, кто – она знала – обязательно придет. С вечера она почувствовала начало простуды, ночью уже маялась насморком и кашлем, но утром все-таки решила пойти на работу: сегодня у нее будет много посетителей: мальчик-старшеклассник, «ботаник», которому она подготовила толстую книгу Шкловского о Толстом; пожилой господин Иван Иванович, любитель военных мемуаров; пытливая дамочка средних лет, которой, как считала Ирина, пора было познакомиться с творчеством братьев Стругацких, а для начала осилить «Понедельник начинается в субботу». Они все придут, а ее не будет. Нет, она все-таки поработает в пятницу, а за выходные подлечится.

Случаются в Петербурге такие беспощадные дни, когда стихия, кажется, абсолютно выходит из рамок, хулиганствует и насмешничает, а самоуверенное население покорно сжимается, втягивает головы в плечи и превращается в серую бесформенную массу, из которой, как щупальца медузы, торчат наполовину сломанные, вывернутые ветром наизнанку и совершенно бесполезные зонты, потому что дождь нападает со всех сторон и прятаться от него под зонт – все равно что стоять под пулями в противогазе. Можно, конечно, надеть длинный плащ, но он непременно намокнет снизу, и придется весь день ходить с мокрыми до колен ногами. Ветер не то чтобы сбивает с ног, но нарушает устойчивость и сталкивает прохожих друг с другом, хотя они к этому вовсе не стремятся и потому злятся на весь неправедный мир. В метро, естественно, полно народу, на полу вагона гнездятся лужи от сложенных и опущенных вниз зонтов, и от сырых человеческих одежд пахнет псиной. В такие дни лучше всего сидеть дома и смотреть телевизор, но работу по будням никто не отменял, потому что плохая погода вовсе не останавливает движения жизни.

От дома до метро было две остановки и ходил троллейбус, но так редко и до такой степени утрамбованный телами, что Ирина никогда им не пользовалась, предпочитая потратить двадцать минут на энергичную прогулку по Таврическому саду, который в любое время года одаривал ее теплом «равнодушной природы». Она и теперь пошла пешком, и путь был как никогда труден: под ногами лужи и мокрый песок, ветер сдувает капли с деревьев и норовит бросить их прямо в лицо. Перспектива аллей, задрапированная рваной шторой дождя, прячется и пугает кажущейся бесконечностью. К тому же болит голова и ноет все тело, и хочется повернуть назад, лечь в постель и вызвать доктора. Но Ирина все-таки доковыляла до метро, выдержала давку в вагоне, наконец переступила порог библиотеки и облегченно вздохнула. С утра народу нет, тепло, тихо и уютно. Она сменила намокшие сапоги на сухие туфли, накинула на плечи платок, выпила горячего чаю. Теперь можно было жить.

В три часа дня позвонил заботливый Володя.

– Ну как ты? Плохо тебе?

– Да так себе, – сдержанно ответила Ирина.

– Шла бы домой. Кому нужен твой трудовой героизм? Родина не оценит.

– Досижу уже до конца. Скоро мои читатели придут. Ничего.

– Ты сегодня когда заканчиваешь?

– Сегодня в семь.

– Я бы заехал за тобой, но боюсь не успею. Возьми такси.

– Дождешься твоего такси в пятницу вечером! Нет уж, доберусь как-нибудь.

– Ну ладно, тебе виднее. Давай трудись.

Тут как раз и появился мальчик-«ботаник». И все шло бы по плану, если бы не возникла перед глазами заведующая, взглянула на Ирину и ужаснулась.

– Боже мой! Что с вами, на вас лица нет!

– Простудилась, – просипела Ирина и закашлялась.

– Милая моя, что же вы делаете? И себя мучаете, и нас всех заражаете. Нельзя же так. Идите домой, я посижу за вас. Только не дышите на меня, не дышите.

Заражать сотрудников и посетителей – это, конечно, неправильно. Можно даже сказать, что это – проявление эгоизма. Ирина положила перед начальницей подготовленные для постоянных читателей книги, разъяснила, кому, что и почему, и, уверенная в бесполезности своих указаний, всквозную пролетевших через невосприимчивые уши начальницы (понятное дело, ее оклад мало отличался от жалких грошей сотрудников), пошла одеваться. Домой так домой. Не надо было приходить сегодня.

Она не помнила, как добралась до дома, не чувствовала дождя и ветра, потом из последних сил бежала по пустому Таврическому саду, шепотом подгоняя себя: скорей, скорей. Ключ, конечно, затерялся среди напиханного в сумочку барахла, потом долго отказывался попадать в замочную скважину. Наконец дверь открылась, Ирина сбросила куртку на тумбочку в прихожей, вылезла из сапог, раскидав их по полу, и поволокла себя в спальню, толкнула дверь и увидела… Да, так начинаются некоторые пикантные анекдоты: «Муж возвращается из командировки…» Только никто не прятался в шкаф, не выбегал в панике на балкон и не приклеивался к наружной стене дома, держась за водосточную трубу. Просто лежащая на Ириной подушке белокурая голова нырнула под одеяло, а голова супруга Володи, наоборот, приподнялась и уставилась на жену безумными глазами.

– Ира?!

И все кончилось. Ирина захлопнула дверь спальни, побежала обратно в прихожую, натянула мокрые сапоги и куртку, выскочила на лестничную площадку и понеслась вниз, не ощущая ничего, кроме желания бежать. Бежать и убежать от того, чего «не может быть потому, что не может быть никогда». Потом она, кажется, забыла, от чего и почему бежит, но кружила и кружила по улицам, как потерявший управление автомобиль, который неминуемо должен разбиться, но не разбивается, потому что это автомобиль из страшного бесконечного сна, когда человек, уставший от ночного кошмара, говорит во сне сам себе: надо проснуться. Она проснулась поздно вечером, наверно, даже ночью, остановилась у какой-то скамьи и села на мокрое сиденье. После таких снов люди долго не приходят в себя, но по крайней мере ощущают себя в яви. В этом и состоял ужас ее положения. Явь была хуже сна. Явь – это то, что с ней случилось.