Текст книги "Другая женщина"

Ирина вспомнила, что больна, ее трясло, голова раскалывалась от жара, и надо было куда-то пойти, но некуда, кроме дома, которого теперь нет. И она пошла к месту своей прежней жизни, к своему разрушенному счастью, единственному месту для ночлега. Владимир ждал ее на улице, бросился навстречу, обхватил, прижал к себе.

– Где ты была? Я уже все больницы обзвонил.

Она ничего не ответила, позволила ему помочь ей дойти до лифта, потом раздеть и уложить в постель и, уже погружаясь в беспамятство, услышала его стандартное и совершенно бессмысленное оправдание:

– Ты все не так поняла. Это случайность, она ни о чем не говорит.

Она хотела засмеяться ему в лицо и крикнуть: «Пошел вон, подлец!» – но помутившееся сознание лишило ее этой сомнительной радости.

Потом было много, много дней в жару и бреду, и двустороннее воспаление легких, и больница, и капельницы, и какие-то еще манипуляции, и мелькание облаченных в белое, похожих на привидения фигур, и редкие проблески сознания, когда она открывала глаза и видела над собой тревожное лицо Володи.

– Что, Ирочка? Что?

Она вдруг все вспоминала и опять хотела крикнуть: «Пошел вон, подлец!» – но слова застревали в горле, и она снова хотела заснуть – и засыпала. Однажды она спросила: «Где дети?» – «Они были вчера», – ответил муж, но Ирина этого не помнила. Через некоторое время она опять спросила, где дети, и он снова ответил, что были вчера, однако Ирина в то время была уже в полном сознании и хорошо знала, что вчера их не было. Их вообще ни разу не было в больнице.

Потом ее перевезли домой, пичкали лекарствами и откармливали фруктами, и Володя по вечерам, сидя у ее постели, упрашивал:

– Ну съешь кусочек, ты же совсем ослабела.

Она ослабела, но понемногу поднималась с кровати, и жизнь, сжавшаяся до размеров прикроватной тумбочки, начала расширяться. Ирина видела, как ежевечерне Владимир, повязав фартук, с отчаянным лицом человека, решившегося на подвиг, колдует над кухонной плитой, как Леночка брезгливо чистит картошку и двумя пальчиками устанавливает в посудомоечную машину грязные тарелки, как Андрюша яростно бросает на стол принесенный из магазина пакет с хлебом. Пора было начинать жить и реставрировать их разрушенный дом, а главное – заполнить всем, что попадет под руку, разверзшуюся между женой и мужем пропасть. Жить, как будто ничего не случилось, получалось плохо, и иной раз ее опять подмывало крикнуть в его виноватое лицо: «Пошел вон, подлец!» Но язык не поворачивался произнести эти ужасные слова, да и нечестно было так отблагодарить человека за заботу. Кроме того, она уже понимала, что перечеркнуть совместно прожитые годы не получится и надо забрасывать и забрасывать пропасть. Она ни разу ни о чем его не спросила, не выясняла, чья головка покоилась на ее подушке, а потом нырнула под одеяло, не пыталась говорить о чувствах, но иногда плакала потихоньку, не растравляя себя горькими мыслями, а так, по мелочи – можно сказать, грустила. А однажды не выдержала, разрыдалась прямо при детях. Они, оказывается, понятия не имели о случившейся трагедии, знали только, что мама больна и скоро поправится. Они удивились ее слезам: мама, что случилось? И тогда она поведала им все, с излишними подробностями и оскорблениями в адрес этого кобеля, который сломал ей жизнь. Она думала, что дети кинутся к ней, успокоят, утешат, пожалеют, обязательно пожалеют и, возможно, осудят виновника ее горя. Но Леночка сказала:

– Мама, ну что за глупости! Ты что, мужиков не знаешь? Двадцать лет живете вместе, конечно, ему захотелось свеженького. Забей.

А Андрюша добавил:

– Ты как будто вчера родилась. За двадцать лет чего только не было. Думаешь, все это время он смирно сидел у твоей юбки?

– Да, – прошептала Ирина.

– Ну так очнись. Живи и радуйся и не бери в голову глупостей. Может, на работу пойдешь?

Да, это была хорошая мысль. Известно же, книги – лучшие друзья. Они, конечно, не приголубят, не пожалеют, но помогут снова ощутить почву под ногами. Однако с работой не получилось. Оказалось, что за время Ирининой болезни библиотеку закрыли, здание выкупили какие-то умные люди, которые хотят приспособить его под что-то полезное и даже жизненно необходимое: не то отель, не то ресторан или то и другое. Ирина не стала искать новую работу, наивно предполагая, что в новом комплексе найдется местечко для библиотечного зала и тогда она вернется на прежнее рабочее место. Когда она осознала смехотворность своего ожидания, трудовой порыв иссяк, и она засела дома окончательно, тем более что в большой квартире было много дел, а брать помощницу она не собиралась – не привыкла к барству. К тому же дети-студенты нуждались в постоянном негласном присмотре, и в жизни их появились новые интересы, главным образом противоположного пола. Ирина немножко подсматривала и подслушивала, но делиться своими похождениями ни Леночка, ни Андрюша не желали, разве что в общих разговорах случайно проскальзывали новые имена или мелькали забавные эпизоды с участием третьих лиц, так что Владимир сказал однажды, улыбаясь:

– При такой активной жизни вы у нас, глядишь, станете брачующимися, не успев оглянуться.

– Ну что ты, пап, – ответил Андрюша, – мы умные, зачем нам повторять родительские ошибки?

– Почему ошибки? – обиделся Владимир. – Мы с мамой любили и любим друг друга.

– Да, – тихо подтвердила Ирина, и разговор завис, как компьютер.

Она так и подумала: компьютер – и начала убирать со стола.

А потом в доме стало твориться неладное: какие-то перешептывания, переглядывания между детьми и отцом, какие-то недомолвки, непонятные короткие реплики. Однажды, когда Ирина неожиданно вошла в комнату, где они втроем сидели и разговаривали, все трое резко замолчали и испуганно спросили хором:

– Ты что?

– Ничего, – ответила она. – Я просто вошла. А вы давайте колитесь, что у вас за тайная вечеря?

– Ладно, – неохотно согласился Владимир. – Садись, поговорим.

Она села.

– Ну?

– Дети собираются от нас съезжать.

– Как это? – не поняла Ирина.

– Ну, мама, мы же взрослые. Двадцать лет – это солидный возраст, мамочка. Сейчас все дети стараются жить самостоятельно, если, конечно, есть возможность.

– Мы с папой посоветовались, – вступила Леночка. – Он человек практичный, все обдумал, подсчитал…

– Это, конечно, непросто, – включился Владимир. – Но если приостановить строительство дачи, можно будет наскрести на две однокомнатные квартирки где-нибудь в спальном районе. Для начала.

– Зачем? – спросила Ирина. – У нас четыре комнаты…

– Ну хотят они жить отдельно. Теперь мода такая у молодежи.

– Они будут вечно голодные, неприбранные, без присмотра.

– Мама, – строго сказала Леночка, – зачем нам твой присмотр? Как-нибудь справимся сами, не без рук. И потом… здесь очень тяжелая атмосфера.

Атмосфера… Это камешек в Иринин огород. Это она своим унынием делает жизнь семьи невыносимой. Как же она до сих пор не поняла: не к страдающему человеку надо бежать, а от него. Даже если речь идет о страданиях матери. Тем более – матери… «Предатели», – подумала она и так испугалась этой мысли, что прикрыла рот рукой, чтобы ненароком ужасное слово не вырвалось наружу.

На выручку пришла Тамара. Милая Тамара, которая… О Тамаре Ирина додумать не успела, потому что опять зазвонил телефон. Она стряхнула оцепенение, постаралась приободриться. Кто это, Леночка или Андрюша? Или они едут вместе? Надо накрыть на стол.

– Привет, мамуля, – заверещал в трубке Леночкин голосок. – С днем рождения и все такое.

– Спасибо. Вы едете вместе?

– Нет, Андрюша отдельно. Слушай, мама, тут такое дело. Понимаешь, Игорь, ну, мой Игорь, ты знаешь… – ничего Ирина толком не знала, кажется, Леночка жила с кем-то, это называется «гражданский брак», да, похоже, его зовут Игорь… – Так вот, Игорь, придурок, еще давно, месяца два назад, купил билеты в «Театр Европы», Льва Додина, ты знаешь… И представляешь, именно на сегодня. Он уверяет, что я была в курсе, но ничего подобного, я понятия не имела, потому что он делает, что хочет, и меня не спрашивает. Я говорю: ничего не знала, не ведала. А он орет: я тебя предупреждал. Переругались в пух и прах. Мама, ты что молчишь?

– Я слушаю.

– Мамуля, ну что мне делать? Ты же знаешь, какой Игореша зануда! – откуда Ирина это знала? – Может, я все-таки пойду в театр, а завтра забегу к тебе? Или нет, не завтра, завтра у меня вечером встреча с доверителем, – ишь ты, «с доверителем», желторотый адвокат, а вот ведь у нее «доверители». – Я лучше приду в субботу или в воскресенье. А, мама?

– Приходи в воскресенье, – спокойно ответила Ирина.

Замечательно. Забавный анекдот. Ну и что? Придет Андрюша, посидим за столом, поговорим. Может, удастся что-нибудь выведать из его глубоко личной жизни. Похоже, он живет весело, девушки мелькают, как огоньки на елочной гирлянде. Но тоже уже год как адвокат в какой-то фирме. Он, как Леночка, после окончания юрфака сразу устроился на работу, без помощи отца – самостоятельные дети. У них теперь есть «доверители». Денег, правда, нет, «одалживают» у родителей, но нечасто и немного. И на обед к маме приходят редко – или некогда, или не хотят: тяжелая атмосфера…

Ирина сняла с обеденного стола пустую вазу для цветов, постелила нарядную скатерть, принесла из кухни приготовленное угощение. Потом – приборы, поставила четыре тарелки, две тут же убрала, усмехнувшись. Вдвоем с сыном – это счастливый случай. Раздался звонок, она побежала к двери, потом сообразила: телефон. Андрюша?

– Мам, ты что к телефону не подходишь?

– Да я перепутала, думала – в дверь звонят. Ну где же ты?

– Дома.

– Дома? Так поторопись, деликатесы прокисают.

– Мамуля, случилось непредвиденное, моя Анжела заболела…

– Какая Анжела? Была ведь Лера или Лара?

– Ну ты скажешь! – засмеялся Андрюша. – Ты что-то путаешь, мам, что-то с памятью твоей стало. Пей витаминчики.

– Так что, ты говоришь, Анжела?

– Пришла с работы вся больная, температура зашкаливает, завтра врача вызовем. Плачет, ноет – ну куда я от нее сейчас уйду? Может, и сам уже заразился, принесу грипп вам с папой. Это ведь на грипп похоже, правда?

– Похоже.

– Ну вот, я и говорю. Давай я лучше в выходные приду или в понедельник, может, и Анжелка поправится, вместе заскочим.

– Давайте, заскакивайте.

Она не успела отойти от телефона, как он затрещал снова.

– Слушай, ма, я хотел спросить: ты какой хочешь подарок? Что купить тебе?

– Наломай букет сирени.

– Да ну тебя, я серьезно.

– И я серьезно. Я очень люблю сирень.

– Ну ок, договорились. Пока, до встречи. Ой, погоди. Happy birthday to you!

Итак, он не собирался сегодня приходить и подарка не приготовил. Слава богу, не забыл все-таки поздравить.

Ирина окинула взглядом нарядный стол, взяла бокал, хотела налить вина, но не сумела открыть бутылку и достала из бара фляжку с коньяком. Отвинтила крышку, плеснула в бокал, выпила залпом. Потом подцепила вилкой кусок рыбы и потащила в рот. На дорогую скатерть шлепнулась блямба томатного соуса, она стерла ее рукой и облизала пальцы – благородный изыск праздничного ужина. Впрочем, какой праздник? Сорокалетие не празднуют, и значит, опять все у Ирины получилось по правилам. А раз так, надо убрать в холодильник продукты, поставить в буфет тарелки и рюмки, снять скатерть, которая испорчена, но она снесет ее в химчистку. Да, и еще ваза – в центр стола. Пустая, но зато на своем месте.

Она уселась у стола, поставила руку на локоть и замерла, подперев щеку и уставясь в полированную пустоту столешницы. О чем это хорошем думала она, когда заголосили поздравительные телефонные звонки? Ах да, о Тамаре…

Вообще-то не о Тамаре, а о Тамаре Васильевне, они называли друг друга на «вы» и по имени отчеству, такие вот интеллигентские штучки, тем более что Тамара Васильевна была женщиной пожилой, пенсионеркой и постоянной читательницей Ирины Викторовны. Ирина, увидев ее в первый раз, поразилась странной дисгармонии ее лица, как будто его лепили разные творцы в разное время. У нее были густые волосы цвета черненого серебра, убранные сзади, почти у шеи, в плотную аккуратную «кичку», и такого же цвета глаза, казавшиеся огромными за толстыми линзами очков. В этой серебристо-черной огромности светилось что-то трагическое, не исчезавшее даже в прищуре улыбки. Во всем же остальном у этой женщины было уютное русское лицо с мягким, не загрубленным жизнью ртом и ямочками под скулами, превратившимися к старости в короткие подвижные трещинки. Округлость лица спасла его от многочисленных морщин, только через высокий открытый лоб протянулась одна линия, которую Тамара Васильевна в задумчивости периодически стирала кончиками пальцев и сразу становилась моложе.

Трагическая глубина взгляда и простодушная миловидность прочих черт, казалось, не вязались друг с другом, но позже Ирина поняла, в чем состоит гармония этого лица, и влюбилась в него. Однажды Тамара Васильевна угостила ее освященным в церкви куличом и немного рассказала, как провела Всенощную, и еще немного о пасхальной проповеди батюшки, и о том, кто таков этот батюшка, – и сразу раскрылась тайна ее лица, лица глубоко верующего человека, понимающего трагичность и светлую радость жизни, ее сложность и простоту, ее мудрость и справедливость. Но о вере они говорили редко, а если говорили, то лишь опосредованно, потому что для Тамары Васильевны это была личная тема.

Тамара приходила в библиотеку каждые два-три дня и брала новые книги, всегда зная, чего она хочет. Ирину удивляла такая скорость чтения. Тамара заметила ее удивление и с улыбкой пояснила:

– У меня дома большая библиотека, все, что в ней есть, я перечитала миллион раз, но жить без книги не могу. Ни дня без строчки!

– Это, наверно, влияние профессии? – осторожно поинтересовалась Ирина.

– Да, в какой-то мере. Я филолог, но тут не надо путать причину и следствие. Я люблю читать не потому, что филолог, а филолог – потому что люблю читать.

– Я тоже хотела поступить на филологический, – почему-то разоткровенничалась Ирина, – но не получилось, и стала библиотекарем.

– Но вам, кажется, нравится ваша работа?

– Да, очень нравится.

– Все, что ни делается, – к лучшему. Когда меня после окончания университета отправили учителем в школу, я рвала и метала. А потом не только привыкла, но и влюбилась в свое дело. Как говорится, на работу ходила, как на праздник. Грустно, что этот праздник закончился.

– Подвело здоровье?

– Да нет, здоровье позволяет. Но… Простите, я вас не задерживаю?

– Нет, нет, с утра у нас здесь свободно, – Ирина помолчала, ожидая продолжения рассказа. «Какая приятная женщина!» – подумала она.

– Ну так вот, если это интересно… Пришлось уйти из школы.

– Массовые сокращения?

– Не совсем. Просто школу нашу превратили в частную гимназию, сменился директор школы, привел свою команду, молодые, современно мыслящие. Я, знаете ли, сама почувствовала себя не на месте, как-то закоснела в этих «образах Татьяны» и «снах Веры Павловны». С другой стороны, порадовалась разрешенному свободному подходу к литературе с возможностью высказывать свои мысли. Но нет, не получилось. Методики, советские методики – это въелось, как хроническая болезнь. Директор посидел у меня на уроке, потом, деликатно правда, обвинил в косности, в отставании от жизни. Чувствую – пора уходить. А тут еще форму для учителей ввели: юбочки узкие, по колено, с разрезом сзади, жилетки в талию, цветные платочки на шее. Вообще-то красиво, приятно смотреть на таких училок. Да еще каблуки. Нет, я не против, только куда же юбку по колено, с разрезом сзади – да на мой живот и филейную часть?! Это же клоунада! Вот и ушла – по совокупности обстоятельств. Помните принцип Питера: «Каждый служащий в своей иерархии должен достичь своего уровня некомпетентности»? Вот я и достигла…

Нет, они не стали подругами. Так, как всегда случалось с Ириной, – добрые знакомые, приятельницы, которым до дружбы надо было сделать всего один шаг, но ни та ни другая его не делали. Скорее всего, виновна была Ирина, которая, оставаясь самой собой, опасалась проявить излишнюю назойливость, любопытство или откровенность, не лезла в душу и не выворачивала свою жизнь наизнанку перед человеком, которому это может быть не интересно и не нужно. Ответная реакция оказывалась такой же. Клетка правильности прочно стояла на своем месте и ограждала. Или отъединяла.

В процессе долгих разговоров на посторонние, не имеющие отношения к личной жизни темы они умудрились кое-что сообщить друг другу о себе, довольно, правда, поверхностно. Тамара знала, что у Ирины хороший муж и талантливые дети, что отпуск они обычно проводят вместе и бывают за границей, ну и еще кое-что, по мелочи. Сама же Тамара поведала о себе еще меньше: нет детей, муж умер. Однажды случайно выяснилось, что мужей было трое.

– И представляете, все трое надумали умереть. Вероятно, они предпочли смерть жизни со мной.

– Почему? – не удержалась от вопроса Ирина.

– Да это я так, черный юмор. Они все были старше меня.

О чем же говорили они, сидя в библиотеке в часы затишья напротив друг друга и попивая чай с печеньем? Или в те редкие дни, когда Тамара ненадолго заходила к Ирине домой, но оставалась к обеду, если Владимира и детей не было дома? Смешно, смешно… Они, конечно, говорили о литературе, но именно так, через вымысел, раскрывались друг другу, сближались и роднились, не делая лишь одного шага до истинной близости.

– …Не могу себе представить, как Толстой с его причудами, выходками и великими мыслями мог так глубоко понимать женщину. Помните его ремарки в «Анне Карениной»? Вот примерно так: «Она надела платье, которое ему нравилось, как будто он мог, разлюбив ее, полюбить снова за это платье. Это ведь очень по-женски: приоденусь, подкрашусь, похорошею, и он меня снова полюбит. Как бы не так! Или – помните? – она пьет чай и вдруг понимает, что Вронскому противно и как она держит чашку, и как подносит к губам, и даже тот звук, который она производит, отхлебывая чай. А как она поцеловала свою руку! Боже мой, ей так необходимо было тепло и сочувствие!.. И хоть убей, не понимаю, как Толстой мог при этом быть таким безжалостным к собственной жене.

– Вы его осуждаете, как простого смертного?

– Мы все – простые смертные. Право судить никому не дано. Но мне горько представлять себе, как пожилая женщина, графиня, бродит под окнами какой-то хибарки и не может выпросить свидания с больным мужем. Какое унижение!

– …Князь Мышкин не должен был жить, он вообще не должен был появляться на свет. Может быть, когда-нибудь, через тысячу лет. Я «Идиота» знаю наизусть, и все перечитываю, и каждый раз не могу удержаться от слез. Вы знаете, как я себя веду? Вот, представьте, дети сидят в кино, смотрят на экран и кричат из зала герою: «Не ходи, не ходи туда, там убьют!». Вот и я читаю и уговариваю Мышкина, как ребенок: «Не делай, не делай этого». А он не слушается.

– …Однажды на уроке моя отличница, рассказывая «образ Татьяны», назвала ее Татьяной Дмитриевной. Класс – в хохот, а я спросила, что это за шутки такие? Она ответила, что вовсе не шутки, у Пушкина ясно сказано об отце героини: «Здесь лежит смиренный грешник Дмитрий Ларин». В общем, ученица посрамила учительницу. Девочка эта потом рассказывала о Татьяне с такой любовью и уважением, что я удивилась (про себя, конечно): ну что она нашла в этой, простите, курице?

– Курице? «Милый идеал» Пушкина вы называете курицей?!

– Ну посудите сами. Девушке в девятнадцатом веке совершить такой отчаянный поступок, подвиг, если хотите, объясниться в любви мужчине – и вдруг на тебе: «Я другому отдана и буду век ему верна». Разве так можно?

– А Библия?

– Библия – это ориентир, указатель. Но вот вы идете по дороге строго по указателю и останавливаетесь на развилке. Указатель велит идти направо, но слева, на узкой дорожке, лежит камень, на котором написано «счастье». Как же не повернуть на эту дорожку?! Конечно, все мы грешим и потом за это расплачиваемся. Но иногда можно пожертвовать собой ради себя же. Зачем брести от столбика к столбику?

Вероятно, что-то изменилось в Иринином лице, тень пробежала, а может, Тамара уже давно разобралась в характере своей приятельницы – она резко замолчала, а потом весело добавила:

– Что это мы с вами, Ирина Викторовна, ведем себя, как школьники? Обсуждаем поведение вымышленных героев. «Над вымыслом слезами обольюсь»?.. Послушайте, а вы часом стихов не пишете?

– В детстве писала, потом бросила.

– Почему бросили?

– Поняла, что не Пушкин. А вы сами? Пишете?

– Нет, что вы! Я не мечтательница, не романтик. Я всегда была хулиганкой.

Вот тебе и раз! Катька, еще одна Катька! Ну конечно: противоположные заряды притягиваются… Очень хотелось расспросить Тамару подробнее о ее жизни и рассказать о себе, но не получалось – чертова стена мешала. Однако момент откровения все же случился. После той Ирининой истерики перед детьми, после того равнодушия, с которым она столкнулась, после того как стало ясно, что никто не поймет и идти со своей болью некуда, – вот тогда она все-таки открылась Тамаре. За мирным чаем и разговорами о литературе Ирина вдруг невежливо перебила свою собеседницу на полуслове и исторгла из себя долгий, подробный, довольно бессвязный рассказ обо всем, что с нею случилось, о том, чего быть не могло и все-таки было, осталось и, как она ни старалась, не хотело порастать быльем. Без истерики, без слез, тупо, монотонно, почти шепотом она кричала о своей беде, выпрямившись на стуле и положив ладони на стол, неподвижная, с мертвым лицом. Тамара слушала молча, не перебивала, ничего не уточняла, только пожимала иногда пальцами ее вялые руки на столе. А потом, когда Ирина остановилась, долила в чашки чаю, положила в обе сахар, помешала ложечками и сказала просто:

– Выпьем-ка еще чайку, Ирочка.

«Ирочка» и на «ты» – вот что нужно было сейчас для того, чтобы сделать последний шаг к близости, это маленькое движение навстречу, благодаря которому ты уже в состоянии подхватить падающего и не дать ему расшибиться насмерть. Они выпили чай, и только тогда Тамара заговорила:

– Нет смысла, Ирочка, напоминать тебе Соломонову мудрость: пройдет и это. Когда нам плохо, мы не успокаиваем себя будущим, мы живем здесь и сейчас. Сейчас тебе плохо. И единственное, чем ты можешь помочь себе, – это простить своего мужа. Других рецептов нет.

Ирина дернулась на стуле, ударила ладонью по столу.

– Да что вы такое говорите, Тамара Васильевна?! Я ведь и так, получается, простила: живу с ним как ни в чем не бывало, не объяснялась, ничего не выясняла. Живу и живу.

– Нет, милая. Разве это прощение, если ты так мучаешься? Надо простить изнутри, от души – отпустить свою боль и начать жить с чистого листа. Это очень трудно. Знаешь, я могла бы посоветовать тебе пойти в церковь, но не буду этого делать. Можно веровать или не веровать, но нельзя вспоминать о Господе, только когда тебе плохо. Если ты придешь к вере, я буду рада. Но позже, позже, когда в душе у тебя будет спокойно и ясно. А пока поработай над собой – и отпусти. Я, конечно, буду молиться за тебя, у меня с Богом давние отношения, и любовь моя к тебе – не секрет для него…

Некоторое время они молчали. Потом Тамара улыбнулась и легонько похлопала Ирину по плечу.

– Слушай, есть идея. Существует на свете одна замечательная деревня, называется Ключи. Это почти на самой границе с Беларусью. Автобусом ехать около десяти часов. Там моя мама похоронена, и я туда периодически приезжаю: на могилу и отдохнуть заодно. Чудесное место: озеро, лес, грибы, ягоды. Давай летом махнем туда вдвоем. В августе, например. Там есть пустой домик, где я всегда останавливаюсь. Меня там хорошо знают. Поехали, Ирочка. На природе и дышать легче, и душа, как цветок, распускается. Ну, насчет цветка – это, конечно, пошлость. Душа не распускается и не отдыхает – она начинает работать. Душа обязана трудиться – помнишь?..

Накануне отъезда Ирина сказала Володе:

– Я уезжаю с Тамарой Васильевной в деревню. Подышу свежим воздухом.

Владимир был занят, что-то писал с хмурым лицом, задерживаясь на каждом слове. Он оторвался от работы, неся в глазах недописанный текст.

– А? Что ты говоришь?

– В деревню еду, с Тамарой. Проветриться.

– Когда?

– Завтра.

– В котором часу?

– В десять утра.

– В десять? Не смогу тебя проводить – у меня в девять совещание.

– Да не надо. Мы налегке поедем. Справимся…

– Когда доедешь до места, обязательно позвони, – уже вернувшись к работе, по ходу пера бросил Владимир.

«Куда я еду, надолго ли – даже не спросил. Ему некогда», – обреченно подумала Ирина.

А детям она даже не позвонила. Какое им дело, где мать, если они уже десять дней не навещали родителей?

И все бы получилось так, как задумала мудрая Тамара Васильевна, – да многое как раз и получилось именно так: и уютный домик на склоне холма, и хорошая погода, и прозрачное озеро в узорчатой рамке из белых лилий и желтых кувшинок, и разлинованный светом и тенями лес, пахнущий сосновой смолой, густым черничником и тонким ароматом приближающейся осени. И дружба двух женщин, понимающих друг друга и безоговорочно, без подтекста и тайных мыслей желающих друг другу добра, – подходящая обстановка для излечения души. Подводил только мобильный телефон, современный друг и в то же время враг человечества, потому что он имеет дурную привычку звонить не вовремя и находить абонента в самых неподходящих местах или не звонить тогда, когда его звонок так нужен, так важен, так необходим для чьей-то жизни. Ирина ждала звонков: от мужа, от детей. Коротких, деловых, поспешных – каких угодно. Володя позвонил один раз, дети – ни разу, да и знали ли они, что она уехала? Может, занятой папаша не сообщил им эту не важную новость? Ирина ждала звонков, терзалась, не звонила сама – и битва за ее душу была проиграна. Она не сообщила даже о дне своего приезда, и Володя, вернувшись вечером с работы и обнаружив жену на кухне, радостно присвистнул:

– Ого! Ты уже дома? Так быстро? Как отдохнула?

Много риторических вопросов и ни одного путного слова, тем более что не так уж быстро она вернулась, почти месяц прошел. А где она была – это вообще мелочь, не требующая траты времени на уточнение.

Через полгода Тамары Васильевны не стало. Она умерла во сне – заснула и не проснулась. Говорят, это легкая смерть, зачем-то Тамара нужна была Богу, никто ведь не знает: умереть – это хорошо или плохо. А Ирина осталась жить и выпутываться самостоятельно из своего отчаяния – душа обязана трудиться. И она старалась, и вроде бы получалось – потихоньку, полегоньку жизнь восстанавливалась, вернее, устанавливалась такой, какая есть, и к этому можно было привыкнуть. Почему же сегодня, в день ее сорокалетия, все опять рухнуло? И вот она сидит одна у ненакрытого стола с пустой цветочной вазой посредине и думает, думает, пытаясь понять, что же она сделала не так. Ведь все было правильно, она строила свой дом по кирпичику, надежно подгоняла каждую деталь, не допуская небрежности и поспешности. Она растила детей, понимая, что они талантливы, но не кичась этим, а только помогая развитию их таланта. В шесть лет они уже учились в школе, а в шестнадцать ее закончили, и оба с золотыми медалями, настоящими, а не вымученными. Но мать им помогала, да, помогала, следила за их питанием и режимом дня, не позволяла бездельничать, шкодить и врать. Она их муштровала? Да нет же, нет! Она не наказывала, даже голоса не повышала – она разговаривала с ними серьезно, объясняла и улавливала понимание. Она их «доставала» – так теперь принято говорить? Да нет же, нет! Она учила их музыке, и вначале, как большинство детей, они сопротивлялись, а потом с удовольствием играли на фортепьяно в четыре руки и на гитаре в компании. Леночка не хотела учиться танцам, но зато какой легкой, грациозной она стала и как она любит танцевать! А Андрюша? В бассейн приходилось ходить рано утром, он ныл, Ирина уговаривала и уговорила – у него разряд по плаванию, широкие плечи и стройная фигура. Красавец! И то, что в двадцать два года они оба юристы и у них есть свои «доверители», – это ведь тоже немного заслуга мамы, которая исподволь уберегала их от свойственного талантливым людям безделья, от прогулов утренних лекций и совсем осторожно – от нежелательных контактов и компаний.

А Володя, который всегда был рядом, никогда не хватал ее за руку и не шептал на ухо: отстань от них? Он ведь тоже был правильным человеком, и если мало говорил, то это не значило, что он с женой не согласен. Что же случилось? Почему, почему? Может быть, она слишком старалась?

Ирина медленно, с трудом встала со стула, ослабевшая, как после долгой болезни, и направилась к книжному шкафу. С трудом присела на корточки перед нижней секцией шкафа, открыла дверцу и потихоньку, один за другим, вытянула на пол толстые семейные фотоальбомы. Их было много, но она выбрала один, любимый, тот самый, который она сделала однажды на день своего рождения – в красочной обложке, с веселой этикеткой, на которой ее красивым почерком было написано: НАША СЕМЬЯ. Сюда она отобрала лучшие снимки, не только самые удачные, но и самые важные, самые для нее дорогие. Любимый альбом, длинная жизнь на бумаге, такая счастливая, глянцевая – отборная.

Она листала страницы, задерживалась на каждой и вспоминала прошлое: вот новорожденные Леночка и Андрюша, вот они танцуют на празднике в детском саду, вот школа – первый раз в первый класс, а вот последний класс – рослый Андрюша несет на плече маленькую первоклассницу с колокольчиком в руке. Вот они всей семьей на курорте в Испании, Володя срывает с дерева апельсин; вот Володя на какой-то трибуне – в очках, серьезный, рука выставлена немного вперед, как будто он что-то втолковывает невидимой аудитории; вот и сама Ирина, склоненная над плитой с очень ответственным видом – Володя заснял ее в шутку, чтобы запечатлеть важность процесса. Фотографий много, они распределены почему-то не по годам, и, вероятно, Ирина, отбирая их, действовала по какой-то логике, но сейчас у нее не было сил докопаться до этой логики и думать о том, почему в альбоме нет фотографий первых месяцев их совместной с Володей жизни, тех черно-белых фотографий, которые все-таки существовали и прятались где-то в других альбомах.

Она листала страницы и одновременно проделывала странные манипуляции неясного смысла: с трудом вытаскивала некоторые снимки из предназначенных для них гнезд и складывала стопкой на столе. Альбом был заполнен не до конца – последние годы Ирину не интересовала фотография, у нее были другие, более серьезные заботы. Самый последний снимок был, казалось бы, для альбома «Наша семья» посторонним, но занимал отдельную страницу – большой, десять на пятнадцать, черно-белый любительский, но сделанный хорошим мастером с дорогого фотоаппарата. Эту фотографию, которая стояла в рамке на письменном столе Тамары Васильевны, Ирина украла во время поминок: просто взяла рамку и сунула себе в сумку. Чем-то этот снимок был важен для Тамары, не зря же она постоянно держала перед глазами свое собственное изображение. Скорее всего, главным действующим лицом был невидимый фотограф, и эту тайну нетрудно было прочесть, глядя на моложавую стройную женщину в белом кисейном платье, разлетающемся под ветром, на крылатые руки, взметнувшиеся, чтобы удержать своевольную юбку, на откинутое немного назад смеющееся лицо с огромными глазами, не тревожными, какими они казались за толстыми линзами очков, а лучистыми, просветленными, наполненными счастьем, которому на свете нет предела.