Текст книги "Морегрина: Бежать. Потерять. Погибнуть. Возродиться"

Глава 7. Морегрина

Мой Лувр случился. И пусть он оказался порядком выцветшим – произошло.

Лежу на разбитом диване и оглядываю стены нового пристанища. Всё имеет оттенки цветов, выстиранных самой беспощадной прачкой – временем.

Когда-то коричневые тяжёлые шторы – с вытертыми и лоснящимися широкими подхватами. Когда-то белоснежная лепнина с бутоньерками и причудливыми завитушками в центре и по краям – у посеревших углов потолка. Когда-то зелёный абажур с бахромой, висящий над столом, – закрыт ажурной пожелтевшей скатертью.

Взгляд переползает на стену. Когда-то красные обои с витиеватыми золотыми орнаментами…

С ума сойти – надо мной висит ковёр. А вот его время не постирало. Он такого яркого цвета, словно только что с ткацкой фабрики или откуда они ещё – эти ковры?

Сажусь. Ноги касаются когда-то парадного паркета, который точно был предметом гордости своих первых хозяев. Старый, дощатый, заботливо сложенный «ёлочкой». И оттого, что его клали мастера очень давнего прошлого, он практически полностью сохранился. Даже местами горделиво поблескивает потрескавшимся, повидавшим немало ног потрескавшимся лаком.

Мне от всего этого как-то даже хорошо и уютно.

Хотела Лувр? Получила Лувр!

На всём следы былого величия и парадности. Ну и пусть сейчас это всё обветшало! В старое окно громко дышит и пристально на меня смотрит Мать Городов. Она приняла меня. А дальше, Морегрина, действуй.

Страх подкрадывается незаметно. Ноги становятся ватными. И вот, кажется, что и старый паркет превращается в зыбкое, плавящееся вещество.

Наверное, у каждого, кто вступает на новую дорогу, рано или поздно наступает тот момент, когда ты умираешь в своем прежнем, ленивом, надеющемся и инертном теле. В этот миг ты понимаешь – Деда Мороза не существует: и никто не принесёт тебе подарки, не исполнит твои мечты за тебя.

Правда пронзает тебя, острая, как бритва. Всё сама!

Неуверенно отхожу от лежака, направляюсь к высокому зеркалу на стене.

Из отражения на меня смотрит не прежняя Марина. Другой, совсем другой взгляд. Новое чувство и какая-то новая сила. Её выдаёт едва заметное свечение изнутри. Эта сила огромна. Она удерживает. Свечусь, как самый яркий квазар, и стою ровно и гордо перед заляпанной зеркальной гладью.

За окном Мать Городов. За окном новая жизнь, а тут, в этой старой комнате, совсем новая Морегрина. Сама добывай, решай, находи. Сама занимайся жизнью и самыми важными делами. Больше нет места раздумьям!

Да, перед рождением бабочка должна пройти пустоту кокона. Только когда умирает надежда, просыпаешься ТЫ и ТВОЯ СИЛА!

Набрасываю цветастый халат и собираюсь строить план подвигов на день. Звонок в дверь подтверждает правоту моего намерения.

В двери входит молодая женщина в том самом мокром плаще цвета весенней травы.

– Елена! – произносит она, переступает порог и бросает открытый зонт у двери. Потом, не протягивая руки, стремительно проходит в комнату и садится на когда-то синее кресло, с львиными мордами на деревянных ручках.

Елена, судя по всему, моя ровесница. Она смотрит недобро, и львы под её рукой, кажется, сейчас откроют пасть и скажут: «Катись девочка из этого дома и из этого города».

– Буду с вами откровенной, огорчена первой встречей, – поджав губы, начинает она: – Вы, наверное, не понимаете, как дорого сейчас время. Из-за вас я опоздала по очень важному делу, – произносит она твёрдо, не скрывая досаду во взгляде и в голосе.

Набираю воздух в лёгкие. Рассказываю о том, что совсем не хотела никого подводить и сама чрезвычайно волновалась. Искренне приношу свои извинения. Заверяю, что всё оплачу. Прерывая свои обрывистые оправдания, выбегаю в прихожую по паркетному полу, ещё не совсем разбираясь в странном длинном коридоре, нахожу свою сумку, возвращаюсь в комнату, достаю деньги и кладу на стол.

– Вот! – отвечаю ей голосом самой воспитанной девочки: – Как вы и просили. Возвращаю вам расходы и готова оплатить квартиру за три месяца вперед.

Девушка тает прямо на глазах. Львы под её рукой сменяют оскал на улыбку. Твёрдая рука, которая ещё минуту назад нервно теребила их гриву, обмякает, и Елена расслабленно откидывается на спинку кресла. Теперь я слышу совсем другой тон.

– Это другое дело, Марина, хорошо. Честно говоря, могу понять. Моя мама сама когда-то так же, как и вы, приехала в этот город. И все мы люди. Бывает разное…

Она оглядывает всё вокруг: перескакивает взглядом на разбитый чемодан, на мои разбросанные вещи и упирается в помутневший стаканчик с оплавленной свечой.

– А-а! Вижу, что вы свечку нашли и зажигали. Значит, опять это всё выключилось!

Она на секунду задумалась, но тут же продолжила, не давая мне встроиться в монолог.

– Сразу хочу вам все объяснить и успокоить вас. Всё было нормально, но вот как раз перед вашим приездом что-то случилось. Мистика! – говорит она быстро, чуть смущённо и, произнося последнее слово, пожимает плечами.

– Стал вдруг вырубаться главный автомат. Всё можно исправить и объяснить. Дом всё-таки дореволюционных времён. Пока мама не приехала, не сможем разобраться, в чём дело. Но счётчик в подъезде, и это поправимо. Пойдёмте, Марина, я вам покажу

Я согласна на то, что периодически не будет света. Я согласна побыть ещё немного Мариной. Я послушно иду за ней.

– Вот и всё!

Она отщёлкивает вверх кнопку внутри серого ящика.

– Теперь свет есть! Проверим?

Возвращаемся в открытые двери. Внутри всей квартиры горит свет.

– Ну вот! – выдыхает Елена с шумом.

– Марина, надеюсь, это не проблема? Тем более, сами понимаете, такая цена. Таких цен в этом городе просто нет, – разводит она руками.

Я не даю ей продолжить. Зачем?

– Елена, я всё понимаю, и, честно, меня всё устраивает, как мы и говорили. Я ограничена в средствах, но у меня большие планы.

Она, не скрывая, снова облегченно выдыхает. Озвучивает мне правила поведения внутри квартиры и правила разговоров снаружи – с местными бабушками.

Смеюсь: «С кем, с кем, а с бабушками я умею договариваться. В нашем маленьком городе все мои соседи и соседки были 60+»

Елена выбрасывает остатки воздуха из лёгких, достаёт договор. Мы прощаемся, крепко пожав друг другу ладони. Закрываю двери – и снова: «Привет, мой Лувр!»

Глава 8. Слава

Везение пришло после смерти деда.

Бывают потрясения, которые меняют ход всей твоей жизни. И ты понимаешь: мир уже не будет прежним. Ты перерождаешься вместе с ним. Кто-то влюбляется, у кого-то появляется ребёнок, в кого-то попадает молния, с кем-то случается авария, кто-то теряет близких. Я отношусь к последним.

Не могу сказать, что его уход был полной неожиданностью. Два инсульта парализовали ноги, и врачи говорили, что третий будет последним.

Дед держался молодцом. Сам себя лечил настоями и травками из своего сада.

«Вся сила в моём чае», – говорил он. Может, благодаря своему чаю, а может быть, благодаря своей силе, он долго обманывал судьбу и удивлял врачей. Те, в свою очередь, разводили руками и недоумённо приподнимали очки, рассматривая его очередные анализы.

Дед, дед… Время и судьба не были твоими нежными подругами, которые питают любовью и заботой. Они были беспощадны, как сварливые злые бабы, которые только и знают, что отнимать, требовать, ранить.

Я зол ни них, они рано отняли у меня твоё тепло. Я долго был зол на тебя. И мою бдительность ты смог усыпить.

Ты не берёгся и сгорел быстрее, чем мог бы. Ты был постоянно требователен, справедлив и беспощаден к другим, но беспощаднее, чем ко всему миру, ты относился к себе. И ты не жалел сил, здоровья, времени.

Однако больше всего я зол на себя: ведь не хотел же уезжать на учёбу, как чувствовал. Ты настаивал, и я послушался, как обычно, как и всегда. Тебе я подчинялся беспрекословно.

В этот раз нужно было послушать не твоё резкое «езжай, Славка», а своё сердце. Но ведь ты не разрешал слушать сердце. Вот оно и обмануло.

«Живи, Славка, и не останавливайся, не оглядывайся. Не оглядывайся на свои страхи, на слабости, на других людей, на грубые слова и на чужое неверие. Даже сердцу не верь – что эта глупая, вечно нервная мышца подскажет? Верь душе и верь природной чуйке. Кто как её называет. Но, по мне, чуйка – самое верное.»

«…Он ушёл, видать, ночью. Мы утром пришли, а он того», – рассказала мне потом тётка.

Я прилетел первым же самолётом.

Всё, что было во мне до этого, вытеснила боль.

Боль неслась по венам, умножаясь, бурля и пенясь…

Дед! Я плакал, как выброшенная на дорогу жизни, никчёмная собака. Не стеснялся слёз и ругательств. Ненавидел себя в тот момент, как ненавидят самого презренного врага. Не смог обнять тебя на прощание. Не попытался отогреть твоё остывающее сердце. Не успел сказать тебе то, что никогда не произносил вслух, я держал эти слова до часа… До последнего часа, и вот …

Я самый последний дурак на свете… Час настал, но эти слова не понадобились. Их было некому сказать. А мне нужно было тебе сказать так много: слов любви, слов поддержки, слов благодарности.

Даже когда уже совсем сдал и не мог подниматься с постели, дед оставался бодрым, остро чувствующим жизнь и журил меня, своего «единственного внука-балбеса Славку».

Да, я не был единственным внуком, но дед не признавал никого, кроме меня. Он отпускал острые шуточки про наших родственников, давал мне указания по работе в саду и даже говорил, куда мне следует отправиться пробовать свои силы после его смерти.

– Дед, никуда я не собираюсь, – сидя за столом возле его постели, я расчерчивал схему для нового проекта: – Закончу институт и останусь в твоём доме, буду ухаживать за нашим садом и работать удаленно.

Помню тот день, как сейчас. Кажется, я был совсем другим, хотя прошло всего-то меньше десяти лет – не так уж и много. Уже тогда, когда я учился в большом городе на «заочке», параллельно брал много работы. Сначала было сложно справляться, но гены Деда – это гены победителя.

– Ну и балбес, – подтрунивал он, вновь и вновь называя меня балбесом. Но «балбес», произнесённое его старческим голосом, звучало, как самое горячее признание в отцовской любви. Дед с ранних лет заменил мне и мать, и отца.

– Балбес, Славка. Всё идёт правильно, всё в жизни. Не прощёлкай возможности, не сиди сиднем. Двигайся, меняйся, ищи птицу – удачу, а найдёшь – не упускай. Не будь, как наши лодыри-родственники.

Дед не любил наших родных, они отвечали ему взаимностью. Сколько помню этого ворчуна, он никогда не одобрял никакие пороки. Хотя всегда признавал, что и сам не без них.

Он рассуждает, слегка приподнимаясь на руках и заглядывая в монитор компьютера через моё плечо. Чувствую, как внимательный взгляд пытается разглядеть линии на экране, но жилистые, покрытые морщинами руки быстро слабеют, и Дед с болезненным вздохом опускается обратно на подушки. Я увлечён чертежом, но все равно внимательно слушаю.

– Не дури, Славка! – настаивает он, шумно прихлебывая своим специальным лекарственным настоем: – Соглашайся на лучшее и всегда иди к тому, чтобы строить своё. По жизни надо летать. Что это за жизнь с подрезанными крыльями? И вообще, следи за своей чуйкой, она вещь надёжная…

– Дед! Хватит думать о будущем, как будто тебя там не будет! – я обрываю его, как всегда, когда разговор переходит в нотацию. И каждый раз слова даются через боль.

– Где-то ты умный, а где-то балбес!

Ну вот, опять! Почему все старики так любят пытать близких разговорами о своей смерти? Обернувшись к нему, я хочу сказать, что он крепкий, сильный, проживет ещё не один год. Но натыкаюсь на недовольный взгляд, гуляющий по моим чертежам через сидящие на носу очки. Видимо, он взял листы с прикроватной тумбы.

– Что не так? – спрашиваю взволнованно, ловя выражение его лица. Проект, и правда, серьёзный, корпел долго, ошибок быть не должно.

– Ну как это «что»! А сам не знаешь? – Дед сердито поправляет очки и тычет крепким пальцем в мой лист: – Ты же в центральном ансамбле собрался почти друг на друга посадить розмарин, мяту и лаванду! Понимаю, в уходе они простые: и стричь легко, и по фактуре контраст интересный. Но размеры кустов и, что особливо важно, корни-то, корни! Особенно, у розмарина. Забыл, как вымахают? Да и мяту, лучше в горшке садить сразу, чтобы корневища не расползались… Почему это не отметил?

– Корни, говоришь? – сажусь рядом с Дедом и вглядываюсь в чертёж.

– Ты зачем их так близко жить селишь? Лаванда боковыми ветками раскинется. А розмарин задавит корнями! – он тычет пальцем в квадрат по центру: – Через месяц всё загнётся, и получишь вот – целый ромб голой земли! – дед кидает лист на колени и показывает размеры куска.

– Точно… – бью себя ладонью по лбу: – Что б я без тебя делал! Спасибо! – кидаюсь его обнимать.

– «Что б делал, что б делал», – смешно передразнивает Дед и, радуясь своей нужности, размякает в моих объятьях и улыбается. Живые быстрые глаза смотрят добро и говорят то, что мужчинам не принято говорить друг другу. И Дед не говорит. Но облачать его отеческие чувства в слова и не нужно: они и так витают в воздухе и наполняют мои дни.

– Работай и учись. Иди! – как всегда, дотянувшись до моей головы, он легко взъерошивает мне волосы.

Только руки уже не такие крепкие, как раньше. Совсем слабые. Да и я больше не вырываюсь и не убегаю, а наоборот, стараюсь как можно дольше побыть с ним рядом.

Тогда я был уверен, что навсегда останусь в его доме. Буду ходить по ярким половицам, связанным вручную, на скрипучих лесенках крыльца пить специальный «Царь-чай» по дедовскому рецепту и много работать в беседке большого фруктового сада.

Но как только Деда не стало, случилось то, чего я меньше всего ожидал.

Когда сердце перестало кровоточить, когда рваная боль потери затянулась тонкой плёнкой смирения и принятия, в мою жизнь, как внезапная буря, ворвалось неведанное раньше чувство. Это было желание покинуть вчера ещё такой родной дом с синими ставнями.

Оно налетело как огнедышащий дракон, сломало все выстроенные мной баррикады и бурлящей лавой растеклось по всем уголкам ещё скулящей души.

Свобода пришла на смену боли.

Другая какая-то свобода. Та свобода, которая схожа с взрослением. Словно я проснулся в новом мире, в мире, где я совершенно одинокий, сильный, взрослый мужчина. Это было ощущение расправленных плеч, оно рвало мои рубахи, вытесняло и выжигало из уютного прошлого, которое вмиг стало тесным.

Как я ни старался, не смог больше влезть в знакомые будни, уместить себя, испуганного и нового, в прежних вещах, в атаковавших меня родственниках и даже в дедовом, скрипящем половицами, доме.

Обжигающая правда и свобода, нет, они не подарили мне крылья, они больно пнули меня под зад. Казалось, что из-под ног ушла земля, но я не упал.

Что-то сломалось от утраты самого близкого человека. Что-то разломилось, и из образовавшейся трещины показался новый мир.

Глава 9. Морегрина

Исследую свой музей дореволюционных интерьерных сокровищ позже. А сейчас… Да, у меня масса вредных привычек. Среди них – краснеть, когда смущаюсь, грызть ногти когда нервничаю, и музыка. Громко! Без неё мне никак! Музыка – мой второй кофе. Под неё я принимаю душ и самые важные решения. Под неё я работаю и отдыхаю. Под музыку я засыпаю и просыпаюсь, печалюсь и радуюсь. Как сейчас!

Так, где мой телефон? Мне срочно нужна музыка.

Включаю так громко, как только могут петь колонки битого-перебитого старенького смартфона. Мои личные музыкант и танцовщик получают разрешение на свободный полёт.

Ноги подпрыгивают и кружатся по старенькому паркету. Вся пыль, когда-то осевшая на мебели, балдахинах и коврах в этой комнате, вьётся вместе со мной в радостном вихре предвкушения знакомства с Матерью Городов.

Танцую самый мистический танец, что может быть: танец бесстрашия и нетерпеливого ожидания. Эти танцы танцуют только оптимисты, сумасшедшие и те, кто смог дотерпеть до утра вечеринки. Я сейчас – и первые, и вторые, и третьи. Я сейчас все они: не в себе, немного опьянённая от радости случившегося и в надежде на счастливые новые встречи. Я уже не Марина. Я танцующая сумасшедшая Морегрина. Именно она смогла вырвать меня из бесцветного прошлого. И она теперь всё больше и больше – я.

Примеряю платья и выбираю. Это долгожданное свидание с Матерью Городов, я должна встретить судьбу в самом красивом наряде.

Бубны шамана звучат в моей голове всё громче.

Хотя нет!

Это стучат не бубны. Это стучат в дверь.

Выключаю музыку.

«Странно, кто это может быть?» – думаю я, а сама уже шлёпаю по коридору. Какой же он странный. Пробираюсь сквозь старую мебель, сквозь зеркала, сквозь лежащие повсюду связанные стопки книг и распахиваю дверь квартиры.

В нос бьёт запах старого бабушкиного сундучка. В уши лезет визгливый незнакомый громкий голос. В глаза – невероятные краски.

– Нет, это просто возмутительно!

Корпулентная женщина, в ярком шёлковом пеньюаре с павлинами и в накрученном вокруг головы большом сиреневом тюрбане стоит на пороге. На руках у неё примостился пушистый чёрный кот. Яркая незнакомка, пытаясь пробуравить меня огромными глазами в роговых очках, не жалеет своих голосовых связок. Она распаляется на весь подъезд. Чувствую, как соседи припали к своим дверным глазкам и приложили уши к дверным щелям.

Судя по взгляду и навострённым ушам кота, тот полностью согласен с возмущениями, изрыгаемыми на меня его хозяйкой.

– Что-то случилось? – задаю я робко вопрос, при этом смотря не в глаза новой знакомой, а в жёлтые зрачки её кота. Кот моргает, выворачивается и, словно осознавая недоброе, не отпуская моего взгляда, лениво сползает с любящих рук и мягко приземляется на подъездный плиточный пол.

– Вы ещё спрашиваете!? Это возмутительно. Я живу этажом ниже. Я – писатель!

На слове «писатель» моя цветастая незнакомка делает усиленное ударение и выглядывает из-под очков, расширив глаза еще больше. По её сценарию, видимо, я должна попросить автограф или экземпляр книги, но вместо этого я имею неосторожность, произнести:

– Так вы моя соседка?

– Я ваша соседка?! – женщина взвизгивает от накрывающего её возмущения.

– Господа, вы слышали?! – обращаясь к невидимым господам, которые притаились у дверных глазков и щелей, она крутит атласным тюрбаном в разные стороны, разводит руками и, подбоченясь, продолжает на тех же высоких нотах:

– Милочка, вы вообще на каких основаниях находитесь в этой квартире? Я вас тут никогда не видела. Это квартира Инны Назаровны. Вы ей кто?

Перед глазами проносятся вчерашние картины: многочисленные бабушки, любопытные взгляды, острые слова. А ведь мне тут жить, между прочим, три месяца. Я решаю смягчить тон и перевести разговор на новую тему.

– Извините, я не представилась. Меня зовут Морегрина. А вас?

Протягиваю руку, но женщину в павлинах несёт как паровоз, у которого отказали тормоза.

– Меня зовут Изольда Иосифовна. Повторю – я писатель. И я требую полной тишины. В этом подъезде моё вдохновение чтут. Милочка, если вы намерены проживать с нами в добром общежитии, будьте любезны, не нарушайте режим тишины и спокойствия. А заходить к вам я не намерена, но, если будете продолжать в том же духе, я зайду, и не одна, а с Михаилом. Не думаю, что это будет приятное знакомство. Пойдём, Барри.

Выдав тираду, Изольда Иосифовна разворачивается всеми своими павлинами к лестнице, Барри устремляется за ней. На второй ступени кот оглянулся и, как мне показалось, зловредно хмыкнул.

Глава 10. Морегрина

Мне нужно разбежаться и прыгнуть прямо в самое твоё сердце. Чтобы оказаться внутри, чтобы почувствовать, как оно с шумом качает кровь… Прыгаю в метро и еду в центр.

Прочь с окраины. Вперёд, в самую гущу событий, в которых я буду главной героиней. Еду в одном из вагонов Матери Городов, которые разносят по венам жаждущих её крови.

Люди поглощёны книгами, телефонами, плеерами, разговорами, и я среди них – мчусь по коридорам тоннелей, как по темным коридорам памяти.

Ленту воспоминаний прерывает название станции. Иду в общей огромной массе к свету. Течение несёт. Течение вынесет. Пока плохо плаваю в этой воде. Научусь, а пока слушаю ритм и плыву. У меня сейчас нет никакого адреса. Мне просто нужно надышаться, насмотреться и наслушаться тебя, Мать Городов.

Какая ты необъятная. Какая ты широкая и высокая. Мать Городов, не задохнуться бы от твоей красоты и мощи, которая врезается в сердце и норовит его разорвать.

Нет, ты не лекарство. Ты – бессонница. Как я теперь буду спать: под сверкание твоего неба, под волны твоего шумного дыхания?

Иду по ровным улицам, стремящимся далеко за линию горизонта. Рассматриваю номера домов, подпирающих облака. Пульс учащается. Ещё. Ещё …

Люди вокруг идут настолько быстро, что это даже не назовёшь ходьбой. Они, скорее, медленно бегут, чем быстро идут.

Но не хочу сегодня никуда спешить. Я буду впитывать тебя, Мать Городов. Чувствовать тебя всей кожей, как земноводные.

Неспешно двигаюсь вперёд. Сердце замирает от каждой сверкающей витрины. Мои шаги убыстряются только на пешеходных переходах. Но, как только нога ступает на их последнюю полосу, я уже снова поглощена твоим блеском.

Машины то пролетают мимо, то стоят в густо набитых пробках.

Совершенно незнакомые люди мельтешат кто куда. Некоторые так же, как и я, не торопят время.

Вот возле окна парочка. Оба тычут в разложенную на витрине обувь и что-то живо обсуждают. Наверное, выбирают себе подарки. Сладкая парочка. Мне уже не режет глаз чужое совместное счастье. Я остываю. Или просто былую боль вытеснили новые чувства?

Мне режет глаз другая картина. Под одной из сверкающих витрин сидит пушистая дворняга с печальными глазами. Собака настолько грязная, что сложно разобрать, какого цвета она от рождения. Только круглые чёрные пятна вокруг глаз ярко выделяются в серой сбившейся массе шерсти.

Спешно ищу продуктовый магазин, чтобы покормить бедолагу. К счастью пса, сразу через здание находится дверь с окнами, увешанными бутафорским сыром и колбасой. Беру самые недорогие сардельки и возвращаюсь. Собака, не веря собственному везению, виляет хвостом, выхватывает гостинцы у меня из рук и жадно проглатывает.

– Ешь хомяк, тебе надолго хватит, – говорю ему, кладу остатки сарделек рядом и иду дальше, оставив дворнягу самостоятельно разбираться с нечаянными подарками.

За стёклами витрин, чистыми настолько, словно их ежеминутно натирает невидимый чистильщик, торжественно возвышаются манекены.

Мерцают золотые деревья. На их ветвях медленно двигаются механические длинноволосые русалки в цепях, в серьгах-люстрах и с культовыми сумками в руках.

Четверо статных пластиковых мужчин в шляпах и костюмах, взирают на меня с высоты своего двухметрового роста, и я между ними. Точнее, моё отражение. Я отражаюсь в твоих стёклах, Мать Городов, я уже часть твоего мира.

Это мой оживший «глянец». Тот «глянец», перелистывая который, я тщательно высматривала лица и вычитывала имена. Имена – гербы. Имена – гимны. Имена – бренды.

Я завороженно подносила палец к губам, чуть увлажняла и листала липкие страницы, оставляя на них отпечатки, загибая уголки там, куда потом возвращалась, читая снова и снова о балах, о презентациях, о новых коллекциях, о сплетнях и модных местах.

Каждый журнал был как модная Библия. Эти «библии» я собирала и складывала в башни возле кровати, чтобы по вечерам вытягивать одну из них наугад и погружаться, как в сладкий сон, в мир, который заманивал меня, как яркая, горящая, развратная, но самая красивая блудница.

И сейчас прямо передо мной те самые женщины, которые белозубо улыбались мне с шуршащих страниц. Это те платья, брюки и костюмы, в статьях о которых я старалась не пропустить ни слова. Названия роскошных тканей звучали для меня, как магические заклинания.

Вот стоят три манекена в статусных костюмах из тканей нежно-лимонного, густого-травяного и глубокого синего. Три разных фигуры, три разных роста и размера.

Заворожёно любуюсь яркостью нарядов и реалистичностью застывших пластмассовых красавиц.

Но вдруг, что это? Прижимаюсь к стеклу и вглядываюсь пристально в лицо центрального невысокого манекена. Показалось, или она действительно моргнула?

Да нет, быть такого не может!

Замираю у стекла. Пытаюсь проверить свои галлюцинации. Всё пристальней всматриваюсь в их замершие фигуры, и тут… Манекен поворачивает голову, смотрит прямо на меня и машет рукой.

Неведомая сила отбрасывает от стекла, и я запинаюсь о лохматого бродягу, который, оказывается, всё это время телепался вслед за мной. Если бы не этот мокроносый обормот, всё бы обошлось. Но я, пытаясь увернуться, глупо и больно падаю на грязный тротуар, а испугавшийся пёс стремглав исчезает со страху, оставив меня одну сидеть в луже прямо на весеннем тротуаре.

Глупая неуклюжая провинциалка!

Прохожие, как ни в чём не бывало, беспристрастно проносятся мимо. Не могу понять, что я чувствую больше сейчас: мне стыдно или мне больно?

– Так и убиться можно!

Слышу женский голос и вижу, как ко мне тянется спасительная рука в тонкой белой перчатке, с крупным перстнем прямо поверх кружева. Поднимаю голову и встречаю пронзительно синие глаза взрослой женщины в маленькой серой шляпке.

– Давайте я вам помогу. Вы ушиблись?

– Да вроде всё в порядке. Спасибо!

Встаю, отряхиваюсь и пытаюсь успокоить то ли себя, то ли женщину. Спешу сказать, что все в порядке, но в тот же миг вижу свои грязные ладони, измазанную жижей сумку и понимаю, что выгляжу не столько как пострадавший человек, сколько, как пёс, грязный от носа до хвоста.

Прохожие, раньше равнодушно проскальзывавшие мимо, теперь начинают на меня странно озираться.

– Судя по всему, мне точно нужна помощь. Спасибо, я буду вам признательна!

– Пойдёмте, пойдёмте. Я вижу, что вам нужно элементарно умыться и привести в порядок одежду.

– Скажите, а далеко идти? Долго мне терпеть позор? – говорю я и опускаю глаза вниз. Сочувствующая добрая элегантная фея спешит меня упокоить.

– Да нет, это рядом! – она показывает рукой вперед.

Немного успокаиваюсь, но вижу, как мимо проходящие, уже не скрывая, смотрят в мою сторону с подозрением. Ещё бы! Нечасто, наверное, в этом мире блеска и глянца можно встретить кого-то с грязными руками, грязной сумкой и в грязном платье.

– Не обращайте внимания, – говорит собеседница, хитро улыбается и добавляет: – Нечасто у нас на улицах, особенно в деловом и модном центре, можно встретить девушку с грязными руками, грязной сумкой и в грязном платье.

– Да вы не только человек добрый, вы ещё и мысли читать умеете? – я улыбаюсь, питая к незнакомке искреннюю благодарность.

– Мысли я читать не умею, а вот помогать считаю обязанностью каждого хорошего порядочного человека. Да, мы забыли познакомиться. Меня зовут Регина, а вас?

– Морегрина!

– Красивое имя. Будет интересно узнать его историю. Пойдёмте, Морегрина. А хотите, расскажу по дороге про город, чтобы отвлечь? Вы, судя по всему, недавняя гостья.

Идём неспешно. За увлекательной беседой забываю о своей оплошности. Переходя от одного здания к другому, Регина открывает мне тайну или особенность происхождения каждого.

Мать Городов предстаёт в новом обличье: древнем, мистическом, мудром. Том, о существовании которого я даже не догадывалась.

Ехала в современный, кипучий, модный мегаполис, но вместо этого моя Мать Городов предлагает мне невероятный коктейль ампирных особняков и сияющих небоскрёбов, отражающих траектории везде опаздывающих пешеходов и ватные стаи никуда не торопящихся облаков.

Элегантная знакомая ловит мой восторженный взгляд и прерывается на полуслове.

– Морегрина, вы очень простодушны. Я вижу, вы думаете, что попали в сказочный город?

– Вы угадали, – отчего-то смущаюсь собственного ответа, и в голове проносится странная мысль: «А разве можно думать по-другому?»

– И вы, наверное, подумали, что и я влюблена в этот город? Признаюсь честно, вовсе нет, и вы ещё узнаете почему.

Понимаю, что могу показаться наивной провинциалкой, и ухожу от этой темы.

– Регина, вы потрясающе много знаете. Наверное, работаете экскурсоводом?

– Нет, я искусствовед и работаю в музее. Знать историю и любить искусство и всё красивое – это моё призвание и предназначение. А вот мы и пришли.

Перед нами здание, от которого дух захватывает. И не оттого, что оно высокое. Нет, оно было невысоким. Я не сразу поняла, сколько у него этажей. Широкое парадное крыльцо венчают коренастые, бородатые атланты и белые колонны.

Массивное классическое здание откровенно контрастирует с ультрасовременными стекляшками, упирающимися в левый и правый бок этого архитектурного динозавра. Стекло и бетон справа. Стекло и бетон слева. И между ними – ослепительный в своей мраморности и величественности дворец из прошлого.

– Это музей? – слова вырываются сами собой, но моя спасительница вдруг, посмотрев на часы, которые украшают главный вход, меняется в лице и, скрестив руки на груди, торопливо сообщает

– Ой, мне ведь нужно было по делам совсем в другое место попасть. Только сейчас вспомнила. Извините, мне необходимо убежать. Зайдёте, спросите у охранницы, где можно помыть руки. На вахте сегодня добрая женщина. Пропустит.

Отдалившись от меня на пару шагов, она поворачивается и добавляет:

– Морегрина, вы приходите, как появится время и желание. Буду рада вам что-нибудь ещё интересное рассказать, а вы мне обещайте поведать историю вашего уникального имени. Обещаете?

Послушно киваю головой, пока моя добрая незнакомка исчезает в толпе так же внезапно, как и появилась.

Поднимаюсь по широкой мраморной лестнице. Неуверенно открываю тяжелую дверь и оказываюсь в огромном, просторном, залитом искусственным светом вестибюле со стрельчатыми витражными окнами и люстрами, свисающими с потолка, словно мерцающие водопады.

– Здравствуйте, – читаю на бирке имя «Оксана» и продолжаю: – Здравствуйте, Оксана! У меня небольшая авария. Можно воспользоваться дамской комнатой? – выбрасываю перед ней свои грязные руки и показываю на платье.

Большая Оксана с добрыми глазами понимающе смотрит.

– Обрызгали что ли? М-да, в этом городе не странно. Идите, умойтесь, вверх по лестнице и налево. Только уложитесь в десять минут. Через десять минут, если не выйдете, я поднимусь. У нас вообще-то не положено.