Текст книги "«Хочу домой, в Царство Небесное!»"

– Не потому, что их у нас нет, но мы решили, пусть все будет по Божией воле, будем молиться, а там уж как Бог даст!

– А я буду в Храме прятаться, они меня не найдут! – возбужденно делится с нами четырнадцатилетний сын отца Андрея Алик.

И его мама – батюшкина жена – тоже что-то задумала, у каждого свой план был. Когда мы вернулись в Москву, то от многих услышали, что в этом году поодиночке на Благодатный огонь невозможно было попасть, но как же тогда почти вся наша группа попала? Та супружеская пара, которая надеялась на молитву, обошла Старый город трижды и… оказалась в Храме. Жену отца Андрея, матушку Ирину, прятали арабы в маленькой лавочке рядом с Храмом, но после того, как она промучилась там ночь, ее выставили в шесть часов утра за дверь, и она сразу же попалась на глаза полицейским, которые тщательно выискивали оставшихся в Старом городе. Кончилось все тем, что ее выдворили за ворота.

Но ведь она тоже была с нами на Благодатном огне!

А ее сын Алик? Ему легко удалось бы спрятаться в Храме, если бы поисками занимались только мужчины, но среди полицейских были и женщины, и, в отличие от мужчин, женщины его находили везде. Но Алик все-таки сумел забраться в такое укромное место, где обнаружить его было не возможно никому – ни мужчинам, ни женщинам. Все прошли мимо, но последняя женщина уронила телефон, он скользнул под скамейку, где затаился Алик, и она вытащила мальчика вместе с телефоном. Но и Алик в конце концов попал в Храм! Как это им всем удавалось, к сожалению, осталось для меня тайной, хотя каждый хотел бы поделиться со мною, но только начнут рассказывать, как экскурсовод уже зовет в очередное паломничество: ведь мы, стараниями монахини Иустины, везде сумели побывать, хотя времени было в обрез. А наши матушки как же? Нашим матушкам досталась, пожалуй, самая трудная ночь, но зато они оказались рядом с Кувуклией. И какой же радостью обернулись для них те мучения, которые они претерпели! Теперь они могут, в числе множества других паломников, торжественно свидетельствовать о чудесных свойствах Огня: Небесный огонь действительно умиляет своей прохладой и им можно умываться!

Но обо всем этом мы узнаем только на следующий день. А в ту ночь паломники из нашей группы куда-то разошлись, Иулианию и Евпраксию тоже увели, обнадежив обещаниями, и мы остались одни. Можно было бы уже уехать в Вифлеем, но очень не хотелось расставаться с Храмом.

– Поднимемся на Голгофу? – предложил муж, и я благодарна ему за это.

На Голгофе народу тоже совсем немного. Кто-то сидит на скамеечке, кто-то у Креста на коленях молится.

И такая здесь тишина, что хочется молча сидеть при Кресте. И никуда не торопиться…

И все-таки в половине пятого утра мы выходим из Храма, потому что в пять придут полицейские, чтобы всех отсюда выдворить. А вдруг мы замешкаемся? Начнут толкать, а то еще и ударят. Нет, уж лучше самим!

Мы берем такси и едем в гостиницу. Теперь у нас остается последняя возможность попасть на Благодатный огонь: сесть на автобус, который подойдет к гостинице в семь утра, и доехать до Яффских ворот Старого города. «Вас высадят, а потом как хотите сами будете пробираться», – сказала нам в первый же день мать Иустина.

В гостинице решаем, что приляжем только на час, не больше. Но, утомленные бессонными ночами, мы закрываем глаза и… просыпаемся в семь пятнадцать, с ужасом понимая, что опоздали.

– А вдруг автобус еще не ушел? Надо сбегать посмотреть!

Нет, все-таки ушел.

– Не расстраивайся, – говорит муж, – все равно теперь туда не попасть, пойдем куда-нибудь, погуляем.

Я ложусь на кровать и утыкаюсь в подушку, еле сдерживая слезы: «Святая мученица Фотина! Как же так? Почему ты мне не помогла? Мы все-таки не попадаем на Огонь!»

И тут мой муж, мой самый лучший, самый добрый муж, не выдерживает:

– Всё, быстро собирайся, поедем на такси, а там видно будет!

И через полчаса мы уже у Яффских ворот.

У входа в Старый город волнообразно колышется бурлящая толпа, до нас доносятся вопли, крики, визг. И снова вспоминаются рассказы тех, кто не первый год съезжается на Благодатный огонь. Как-то раз несколько человек, проявляющих особое рвение, вдруг неожиданно впустили, и они понеслись по узким улочкам в указанном направлении, но на последнем повороте увидели не Храм, а очередные ворота, через которые их вытолкнули на улицу.

Перед Яффскими воротами площадка, на ней сидят на пластмассовых стульях несколько десятков человек: кто пьет воду, кто ест мороженое.

– И ты садись, вот место есть! – предлагает муж.

– А почему я должна садиться?

– А почему ты должна стоять? – парирует муж.

Тоже верно, но сесть – значит признать свое поражение, а так находишься как бы в боевой готовности. И тут мы видим, как молодой послушник из нашей группы, с ходу преодолевая небольшой барьерчик, устремляется мимо нас. Мы едва успеваем его задержать:

– Ты куда?!

Наша заинтересованность ему явно не нравится:

– Да хотел сбегать в миссию: а вдруг удастся пропуск раздобыть?

– И мы с тобой!

Такой ответ его еще более не устраивает, и он бойко бросается вперед, надеясь оторваться от нас, однако мы устремляемся за ним, он ускоряет шаг – и мы. Так до самой миссии и преследуем его, не отставая ни на метр… Но, как и следовало ожидать, здесь пустынно, ни души. В одну дверь звоним, в другую. Наконец нам открывают:

– Да что вы! Никого нет, все давно ушли!

А на что мы, собственно, надеялись? Мы ведь в первый день уже были здесь, и начальник миссии, благословляя моего мужа, тепло здоровался с ним. И муж, ободренный таким приемом, решился поделиться с ним своими переживаниями:

– Не знаем, попадем мы на Благодатный огонь…

– Вот все на Благодатный огонь рвутся, всё чудеса ищут, но ведь это совсем не обязательно, лишь бы вера была!

Ну да, понятно, лишь бы вера была…

Медленно бредем обратно к Яффским воротам, где за время нашего отсутствия не произошло никаких перемен. Все так же шумит житейское море, и чуть ли не каждый священник, проходящий мимо нас, радостно приветствует моего мужа:

– Алексей Иванович, вы тоже здесь?!

– Да, но у нас нет пропусков.

– А-а-а…

И мы снова оказываемся одни.

Но вот наконец долгожданный звонок!

– Вы где? – слышит муж голос отца Андрея.

– Да мы тут, перед Яффскими!

– А моя матушка с сыном?

– Мы не знаем, расстались с ними ночью в Храме, они строили какие-то планы, а у нас и планов нет.

– Ну, все понятно, тогда до свидания!

И отключает телефон. Но рядом с ним стоит наша Антония, которую вместе с игуменией Ларисой и отцом Андреем пригласили в Горненскую обитель, чтобы они смогли с монастырскими сестрами пройти. Именно к ней относилась судьбоносная фраза, сказанная мне перед самым отъездом матушкой Евпраксией: «Вот, вы ее опекайте, а она вам пригодится». Не знаю, хорошо ли мы опекали мать Антонию, но она нам уж точно пригодилась.

– Батюшка, а почему бы вам не сказать Алексею Ивановичу, чтобы он подошел к Сионским воротам, мы ведь там будем, может, они сумеют с нами пройти?

Пришлось отцу Андрею снова набирать наш номер:

– А вы можете подойти…

Можем ли мы подойти?! Да мы куда угодно подойдем, хоть к Эйфелевой башне! И любые ворота найдем!

Правда, не сразу, сразу никто не объяснит, этого нужно еще добиться. Но зато у Сионских ворот мы видим всех наших: и мать Антония улыбается нам, и игумения Лариса! Но самое главное – здесь отец Виктор со своей матушкой Татьяной, он теперь служит в Горненской обители.

– Да вы не расстраивайтесь! С нами пройдете! Вот ведь как сатана всех накручивает! Посмотрите!

Да, здесь все то же, что и у Яффских, и так же полицейские вступают в сражение с желающими взять штурмом вход в город. И пока мы, успокоенные обнадеживающим обещанием отца Виктора, радостно слушаем его, я вижу, как в небольшое отверстие в стене, в нескольких метрах от земли, пытаются проникнуть наиболее предприимчивые мужчины, не замеченные полицейскими.

Они каким-то образом цепляются за едва приметные выступы, подтягиваются на руках, и вот один уже скрылся за стеной, за ним карабкается другой, третий…

– Сейчас делегация пойдет! – выкрикивает полицейский.

В наших рядах оживление, делегация – это Горненская обитель, то есть мы.

– Сюда, сюда идите! – зазывает один из полицейских, но стоит нам только устремиться к нему, как уже с другой стороны слышим:

– Сюда, сюда!

Но вот, перетасовав всех в последний раз, нас наконец-то впускают в ворота.

– Они с нами! – называет заветный пароль отец Виктор, и мы оказываемся в Старом городе.

Но ведь это только начало, а впереди еще четыре кордона! И я ни на секунду не забываю об этом. Вчера одна женщина рассказала мне, как два года назад она прорывалась на Благодатный огонь в свой день рождения и очень надеялась, что на этот раз все кончится благополучно (это была уже ее третья безуспешная попытка). И она действительно чудом преодолела первый кордон.

– А на втором, – говорит, – меня так зажали между собой полицейские: у них на груди были какие-то металлические пластины, – что буквально выдавили меня, я рыбкой нырнула (оказывается, можно рыбкой нырнуть, а я раньше не понимала, как это – «рыбкой»!) и пролетела над их головами.

– А приземлились-то хоть на ноги? – ужасаюсь я.

– Вот именно, что на ноги, мне даже зааплодировали.

И третий кордон преодолела, и четвертый. А на последнем меня отбросили на исходные позиции, то есть за ворота. Как же я рыдала! Но разве это может помочь!

Пройдя несколько метров, слышу за спиной возмущенные крики, заставляющие меня обернуться: какой-то молодой человек (говорят, румын) оттягивает ворот рубашки, стараясь обнажить плечо, и громко повторяет:

– Это хорошо? Это хорошо?

И я вижу на его плече два полыхающих рубца в виде креста, каждый рубец не меньше трех сантиметров. «Неужели стигматы? – думаю. – А что? Вполне возможно. И он, наверное, хочет этим сказать, что раз у него стигматы, то ему непременно надо в Храм попасть как особо отмеченному Богом». Но оказывается, это вовсе не стигматы: говорит, его кто-то укусил, какая-то монахиня. Наши не кусали, а кроме них, никого из монашествующих у ворот не было.

На меня это производит такое впечатление, что я забываю о кордонах. Тем более впереди опять что-то случилось. Двух женщин выводят из строя: одна из них монахиня, у нее нет бейджика, то есть пропуска. Но у другой-то на груди, как и полагается, прикреплен этот самый бейджик! Почему же их остановили? Да, говорят, монахиня передала паломнице свой пропуск, а израильские стражи порядка заметили это и не пропустили ни ту ни другую. Так обе и не попали в Храм! И пока я переживаю все это, я оказываюсь… перед вторым кордоном! Рядом никого нет, только я и женщина-полицейский, и мы стоим напротив друг друга. Ее цепкий взгляд тут же обнаруживает отсутствие бейджика, и, распаленная предыдущими разборками, она заносит руку, чтобы отшвырнуть меня в сторону… И в то же мгновение из-за ее спины ко мне протягивается рука молоденького полицейского:

– Пожалуйста, проходите!

Но главное, самое главное – не что он говорит, а как!

В его голосе такая теплота и нежность, что, кажется, более любимого человека, чем я, у него нет. Я делаю шаг вперед, и он одной рукой обнимает меня. Но это не обычное объятие, прикосновения я не чувствую, и тем не менее оно есть, и в этом объятии такая любовь, которую не вмещает сердце. А если… если это моя святая мученица Фотина?! А что я еще могла предположить?

Мужа никто уже не пытается задерживать, и он идет следом за мной. И тут один из священников говорит, обращаясь к моему мужу:

– А вам что, бейджики нужны? Да у меня их много, могу дать.

И достает из кармана горсть прозрачных прямоугольничков. Я дрожащими руками пытаюсь прикрепить к кофте этот прямоугольничек.

– Да не надо прикалывать, а то еще упадет, потеряете, у меня так было, – говорит кто-то.

Я кладу пропуск в карман.

– Зачем в карман? Ведь его никто не увидит.

Тогда я цепляю бейджик на кофту, прижимаю его для верности руками… и… оказываюсь у самого Храма, не заметив остальные кордоны. Входящие в Храм передают какие-то пакеты полицейским.

– А это они скамеечки отдают, с ними в Храм не пускают.

– А потом-то их можно будет забрать? – спрашиваю я.

– Ну да, потом отдадут.

Мы входим в Храм, и отец Виктор говорит:

– Дальше не надо проходить, а то задавят.

Мы останавливаемся неподалеку от Камня Помазания, а слева от нас, за поворотом, мы его не видим, Гроб Господень. Одной из паломниц в прошлом году на этом вот самом месте сломали два ребра, и ей пришлось провести Пасху в больнице. Действительно, могут сломать: мы стоим, как и вчера, плотно прижавшись друг к другу, однако здесь все-таки не так тесно, как на Крестном пути. Да разве это имеет сейчас значение! Все мы «с одной душой и одним сердцем» в ожидании Огня.

Но в этом ожидании не умилительное чувство тихого молитвенного благоговения, как в наших православных храмах, а безудержный всплеск эмоций: вокруг непрекращающееся ликование, песни, возгласы, и во всем этом – глубинное родство и любовь друг к другу!

Рядом со мной израильтянка, ей не более двадцати лет.

– А вы разве православная?

– Нет, – говорит, – я иудейка.

– Тогда почему пришли сюда?

– Да я каждый год здесь, стараюсь не пропускать.

– Верующая?

– А мы все здесь верующие, только боимся об этом сказать!

– А я православный, врач, но в Иерусалиме работаю медбратом уже десять лет. Я им сказал, что верующий и что мне надо в воскресные дни в храме быть. Мне никогда воскресное дежурство не дают.

– И что, спокойно отпускают?

– Да, отпускают, просто надо сразу себя так поставить. Может, кто и говорит что-нибудь за моей спиной, но меня это вполне устраивает, лишь бы на богослужения отпускали.

Та часть Храма, где мы находимся, разделена пополам: мы стоим монолитом на одной половине, а по другой расхаживают вооруженные полицейские, за спиной у них краснеют небольшие огнетушители. Периодически они выносят из толпы, со стороны Кувуклии, потерявших сознание людей, сажают их на скамейки, отпаивают водой и затем уводят куда-то.

– Неужели из Храма?! – переживаю я.

– Нет, их ставят в более безопасное место.

Но и я начинаю изнемогать и вспоминаю о валидоле, которого у меня с собой, как всегда, нет. И тут слышу за своей спиной голос:

– Вам стульчик дать?

И с этими словами незнакомый батюшка вручает мне складную табуреточку, такую крохотную, что ее можно было, наверное, и в кошельке спрятать. Я опускаюсь вместе с табуреточкой в приятный холодок каменного пола, и мне вполне хватает десяти минут, чтобы восстановить силы.

– Смотрите, голубок на колонне!

Живой?! А может, все-таки из мрамора? Мраморный голубок сидит все четыре часа не шевелясь, но за несколько минут до схождения Благодатного огня, когда Патриарх крестным ходом трижды обходит Кувуклию, он вдруг оживает, начинает расправлять перышки, крутить головкой, а перед самым сошествием Огня внезапно срывается с места и улетает.

И вот уже мимо нас бегут огненосцы с пылающими факелами! Один, второй, третий… А нам-то, нам почему не дают Огня?! Всё, ждать уже невозможно! Каждая секунда превращается в вечность, а Огня все нет и нет! И вдруг из-за поворота прямо на нас хлынул золотой поток, еще мгновение – все вокруг заполыхало, и мы оказались среди моря Огня. Замирая от волнения, опускаю руку в Огонь, провожу над ним ладонью. Нет, он все-таки горячий, это, наверное, потому, что минуты три прошло, а говорят, надо сразу же…

– О-о-о! Горит! Го-рит! Гори-ит!!! – слышу вдруг со всех сторон.

Я поднимаю голову: это горит мой муж! У него вспыхнули волосы, и уже весь затылок в огне. Муж руками сбивает огонь, я помогаю ему.

– Скорее, скорее гасите свечи! – раздается вокруг.

Вот и все… Свечи потушены… Как жалко!

Выйдя из Храма, мы оборачиваемся назад.

– Так не хочется уходить отсюда, давай еще постоим! – прошу я мужа.

И мы стоим у Храма, чтобы еще хоть немного побыть с теми, кто, так же как и мы, причастился Божественной любви…

У автобусов встречаемся с сияющими матушками.

У матушки Евпраксии весь подрясник в восковых звездах, а взгляд озёрный, и непонятно, видит она нас или нет.

– Христос воскресе!!!

В гостинице внимательно осматриваю затылок мужа: опаленных волос нет, и главное, все одной длины!!! И теперь жалею, что не умылась Огнем. Надо было сразу, не раздумывая окунуть в него лицо, и тогда благодать Божия явила бы и на мне чудо: все дается нам по нашей вере.

Неканонизированные – не значит несвятые

Памяти

Святейших Патриархов

Пимена и Алексия II

«Чтобы свет любви и радости в нашем сердце не угасѕ»

Ушедших ко Господу последних патриархов мне хочется вспомнить не потому, что они были моими близкими знакомыми, а потому, что они были нашими патриархами и мы любили их.

Святейшему Патриарху Пимену досталось возглавлять Русскую Православную Церковь в непростой период нашей истории (хотя какой период простой?), и я была свидетелем признания Святейшего, которым он завершил однажды свою проповедь: «Вы даже не представляете, как трудно быть главой Русской Православной Церкви!» Я тогда пришла на раннюю обедню в московский храм Ильи Обыденного, где находится чтимая патриархом с детства икона Божией Матери «Нечаянная Радость», перед которой Святейший каждую пятницу (с того времени, как стал Российским патриархом) в течение двадцати лет читал акафист. В тот день отмечали память этого чудотворного образа. И, узнав, что на поздней будет служить патриарх, я осталась в храме, оказавшись у самого алтаря, рядом со Святейшим. Всю дорогу от храма до дома я проплакала от жалости к нашей Церкви, от жалости к нам, беззащитным в своей греховности, переживая свою неблагодарность, черствость, леность, бесчувственность. И понятно, почему так остро переживала: я, можно сказать, совсем недавно стала православной христианкой – вот и омывалась слезами моя бедная душа, горькими и радостными одновременно.

Какое же счастливое это было время! Будто сама радуга Ноя[13]13
  См. с. 490 наст. изд.


[Закрыть]расцветила серенькие дни, и, умытые благодатными слезами, они переливались теперь множеством красок. (Подумать только! А ведь моя жизнь казалась мне когда-то яркой и значительной!) К тому же все мои друзья одновременно стали верующими, и мне было с кем разделить свой восторг.

И все это несмотря на то, что каждый шаг к храму мы буквально отвоевывали у самих себя. Ведь до того, как мы пришли в Церковь, нами руководил юношеский максимализм: желая внешних изменений, мы не думали о покаянии и не понимали, что все внешнее является результатом внутренней жизни. Однако мы не собирались ни с кем и ни с чем бороться, только фальшь не принимали, только ложь возмущала.

И никакими диссидентами, естественно, не были. Мы любили Родину и радовались и страдали вместе с ней, поэтому никакой злобы, никакого яда в наших мыслях и словах не было, только обида и горечь. Хотя тогда, чтобы тебя посчитали диссидентом, то есть человеком, опасным для общества, и взяли на заметку (пока!), достаточно было обнаружить на твоей полке машинописный текст стихов Гумилева или ксерокопию переписки Цветаевой с Пастернаком. Или не пожалеть стен своей квартиры, разрешив молодым художникам устроить (мы были готовы и на это!) выставку своих работ, среди которых был и известный сегодня иконописец Александр Чашкин. Выставка, в которой усматривали нечто не соответствующее советской идеологии, по какой-то причине тогда не состоялась (то ли художники нашли более подходящее помещение, то ли еще что), но зато мы с мужем стали после этого вечными первоочередниками на телефон. Ведь номер тогда можно было получить только в порядке очереди, а нам при переезде на новую квартиру сразу же подключили телефон, чтобы можно было прослушивать наши разговоры: нельзя же оставить таких, как мы, без присмотра! И можно представить, как это нас веселило.

Поэтому некоторые из нас перенесли свои опасения и на Церковь: а вдруг и здесь кто-то под рясой погоны прячет? Одна наша приятельница Н. говорила своему духовнику: «Батюшка, я боюсь священникам доверять». Но духовник был человеком опытным и ответил ей так: «А ты молись Ангелу Хранителю, и тогда, если будут перед тобой стоять десять священников: девять из них с погонами, а один – настоящий, Ангел тебя подведет к нему; а не будешь молиться, девять будут настоящими и только один ряженым, вот к нему и попадешь». Так, кстати, и было. Не в том смысле, что мы увидели кого-то с погонами (слава Богу, наши духовники были настоящими подвижниками), а в том, что каждый попадал к тому, кто был близок ему по духу.

Как-то я пришла к Н. в гости. Стали мы с ней на кухне чай пить, смотрю: на стене висит православный календарь, а в центре его, на портрете Святейшего Патриарха Пимена, наклеена икона. Я спрашиваю:

– Зачем ты заклеила портрет патриарха?

– А что? Он советский, он им служит!

– Как это – им служит? Он служит Богу и Русской Православной Церкви. Нам его Господь дал.

Одним словом, мы не поняли друг друга, и после той встречи в душе остался неприятный осадок.

Но Господь всегда находит способ вразумить каждого. И вот мы оказались вместе с Н. и ее пятилетней дочкой Олей в Богоявленском соборе в тот скорбный день, когда православная Москва прощалась со Святейшим Патриархом Пименом. Храм был переполнен молящимися, и мы старались оградить Олю от натиска толпы. Отстоять после панихиды такую бесконечную очередь даже взрослому не так-то просто, а для маленького человечка это настоящий подвиг, но Оля терпеливо и молча продвигалась вместе с нами ко гробу. И вот уже наша очередь прощаться. Столько лет прошло, а будто это сегодня происходит, так все ярко отпечаталось в памяти. Передо мной лежал Святейший Патриарх, я увидела его руки и замерла от неожиданности. Руки были живыми, теплыми и мягкими. Я почему-то точно знала это, хотя и не дотрагивалась до них.

Но самое главное, и в этом не было никаких сомнений, передо мной лежал святой, о чем минуту назад я даже не догадывалась. Настоящий святой, к которому я не дерзаю теперь приложиться, будто не имею права дотрагиваться до святыни. Не знаю даже, как это объяснить. Не имею права – и все тут! Кто-то из стоящих у гроба и наблюдающих за порядком, видя, что я остановилась в нерешительности, показывает мне на поручи: мол, к ним прикладывайся. Я прикасаюсь к нарукавнику губами и, страдая, что не приложилась к руке и не ощутила ее живую теплоту, отхожу от гроба.

С трудом выбравшись из толпы, мы с Н. и Олечкой оказываемся на улице. Но вместо того, чтобы обрадоваться этому, Олечка начала громко кричать: «Хочу назад, хочу к ручке!» Мы не успели даже отреагировать, как кто-то подхватил нашего ребенка, и Олечка, переходя из рук в руки, поплыла над толпой и скрылась в храме, а через какое-то время точно так же, летя по воздуху, вернулась к нам. Счастливая и сияющая. С тех пор у меня никогда не возникало никаких сомнений в святости патриарха Пимена: дети, как никто другой, святыню чувствуют.

Святейший, когда был игуменом и его называли ласково: «Наш батя Пима», очень любил торжественные богослужения и часто служил сам. Ему нравилось профессиональное пение, он его любил, видно, потому, что и сам обладал прекрасным голосом. А еще он, оказывается, вышивал иконы для облачений и писал стихи. В 1949 году игумен Пимен уезжал из Ростова-на-Дону в Псково-Печерский монастырь, куда был назначен наместником. В его памяти остался первый приезд в ростовский храм, первая встреча с прихожанами, тягостные сомнения, возникшая любовь между ними и горечь расставания.

 
Какая красота! – подумал я дивяся. —
Какой простор для службы и молитв!
Но встретишь ли тепло, – мелькнула мысль
                                                                   таяся, —
И отдохнешь ли здесь от ран греховных битв?
 
 
Вгляделся я в толпу людскую,
Почувствовал тепло и тут же полюбил!
И все чужое, новое исчезло безвозвратно
И стало близким и родным.
 
 
Торжественной симфонией молитвы наши
                                                                        были,
Когда в порыве трепетно молящихся сердец
В небесное отечество они, стремяся, плыли,
Где слышал их Небесный наш Отец.
 
 
Так дни за днями медленно шагали,
И каждый день отраду приносил.
Хвалебный гимн в сердцах своих слагали,
Молились, чтоб грехи Господь простил.
 

Такие вот простые искренние строчки сложились в сердце пастыря, умеющего любить и прощать.

Потому, наверное, и сравнил отца Пимена с ландышем один из подвижников благочестия ХХ века – митрополит Иосиф (Чернов) в стихах, написанных им в годы заключения. Какое же надо иметь сердце, чтобы душа не очерствела в нечеловеческих условиях и не утратила способности ценить хрупкие дары любви и целомудрия!

Посвящается

честнейшему отцу игумену Пимену

с любовью

Ландыши

 
Чтобы свет любви и радости
В нашем сердце не угас,
Целомудренные ландыши
По весне цветут у нас.
 
 
У весенней тихой зореньки
Нету краше той красы:
На стебле его на тоненьком
Две-три капельки росы.
 
 
Мудрость ветхая, далекая
Различала и цвета:
Скрыта в ландыше глубокая
Неземная красота.
 
 
И не нами это сказано:
Белый цвет издревле свят…
От букета, как от ладана,
Льется нежный аромат.
 
 
И не зря народы древние
От сердечных ран и мук
Обрели в нем средство верное,
Исцеляя злой недуг.
 
 
Из лесов весною раннею
В тихом шепоте берез
В мир печали и страдания
Ландыш нам принес Христос.
 

Несколько лет назад мне рассказали о том, как во время войны Святейший, который был уже иеромонахом, своими молитвами спас батальон от верной гибели. А еще наша знакомая поделилась интересным эпизодом из своей жизни, связанным с патриархом Пименом. Однажды она летела в самолете из Одессы в Москву вместе со Святейшим Патриархом. Незадолго до посадки летчик понял, что самолет не может выпустить шасси. О поломке сообщили Святейшему. Тогда патриарх опустился на колени и стал молиться. Через какое-то время самолет благополучно совершил посадку, и летчик попросил пассажиров поблагодарить Святейшего Патриарха Пимена за молитвы.

А как же любил Святейший Троице-Сергиеву лавру! До сих пор, проходя мимо Митрополичьих покоев, мы вспоминаем, как патриарх в дни памяти преподобного Сергия благословлял с балкона народ. И детей на Рождественские праздники, устраиваемые для них в академическом храме Покрова Матери Божией, всегда сам поздравлял и собственноручно вручал подарки. И в святые дни своего последнего Рождества – хотя Святейший был уже совсем слабеньким, его даже в кресле пришлось выносить – он не изменил своему обычаю и благословил детей.

А разве кто-нибудь читал канон Андрея Критского так, как патриарх Пимен? Весь храм тогда замирал… Поистине в те часы «торжественной симфонией молитвы наши были»! А недавно я решила послушать запись канона в надежде снова вернуться в то чудесное время, но как же я была разочарована! Нет, никакие достижения техники не могут сохранить и передать свежесть живого слова. Течение жизни неподвластно нашим желаниям, и нельзя приказать мгновению остановиться. Как бы оно ни было прекрасно, его нельзя поймать в сачок и законсервировать: благоговение передается только от сердца к сердцу.

Но Господь не оставлял нас без доброго пастыря, и следующим патриархом стал Алексий II. И в том, что это был действительно «добрый пастырь», я убеждалась неоднократно. Как-то мне подарили билет в Успенский собор Кремля на праздник Божией Матери, где служил Святейший, и он, как обычно, сам всех причащал, прекрасно понимая, что значит для верующих принять Святые Таины из рук патриарха. (Мне рассказывали, как Святейший служил на празднике Преображения Господня в храме одного из южных городов. Было так жарко и душно, что легкие платья молящихся прилипали к телу. А Святейший стоял со светящимся лицом в полном облачении на солее и помазывал всех святым елеем. И не ушел, пока не благословил последнего прихожанина.)

После службы толпа выплескивается на улицу, чтобы получить патриаршее благословение. Патриарх идет сквозь поток жаждущих приобщиться благодати и благословляет каждого, стараясь никого не пропустить. И вот уже моя очередь. Я складываю руки, патриарх осеняет меня крестным знамением и кладет свою руку на мои, и я уже собираюсь поцеловать ее, как в это мгновение охранники, вцепившись сзади, непонятно почему начинают оттаскивать меня от патриарха. Но это оказалось не так-то просто. Не отдавая себе отчета, я с такой силой сжала руку Святейшего, что оторвать меня от него было уже невозможно.

А дальше все наблюдают такую картину: меня усиленно тянут от патриарха, а я тяну патриарха за собой. И в продолжение всех этих метров, в течение всех этих секунд, которые растягиваются в минуты, мы смотрим друг на друга. Глаза патриарха искрятся любовью, и эта любовь адресована мне! Наконец-то парни отпускают меня, и я, оказавшись на свободе, спокойно прикладываюсь к руке Святейшего и отхожу в сторону.

И еще вспоминаю, как машина патриарха Алексия останавливается на Красной площади. Мы с подругами случайно оказываемся неподалеку и видим, как Святейший выходит из машины, а около него никого нет. Мы устремляемся к нему:

– Ваше Святейшество, благословите!

Патриарх все с той же любящей улыбкой неспешно благословляет нас. А отец Владимир Диваков, сопровождавший тогда Святейшего, застывает от внезапного налета.

– Отец Владимир, простите!

– Ну вы вообще! Да разве так можно! – качает головой батюшка, придя в себя от неожиданности.

Моя приятельница, насельница одного из монастырей, которая в то время наводила чистоту в патриарших покоях, говорила, что Святейший мог целый день ходить голодным, даже не замечая этого. А когда она напоминала ему, он удивлялся:

– Разве? Я вроде яблоко ел…

И такое, казалось бы, совсем непримечательное на первый взгляд воспоминание умиляет сердце, потому что мы любили наших патриархов, а они – нас. И эта любовь помогла нам полюбить Православие и пережить непростое для всех нас время – время нашего становления.