Текст книги "В некотором царстве… Сказки Агасфера"

Еким Петунников

В Ирининской церкви народ собирался разный. Главным образом, конечно, здесь были купцы, фабричные и неизменные для всякой церкви старухи, которые, Бог знает, чем и где существуют. Приезжали и господа. Но господа селились неохотно вокруг Ирининской церкви, потому что ни Елохово, ни Покровское не просто не отвечали господским привычкам, но даже и принадлежности своей стольному граду не выдавали ничем, отличаясь, напротив, какой-то чрезмерной простотой обычаев и нравов.

Ирининская церковь, как все, конечно, знают, памятна героическим своим клиром. И вскоре после того, как французы оставили Москву, поползли по Басманной и дальше по Покровке, расползлись во все переулки и подворья самые необычайные слухи о сокровищах святой Ирины. О тех самых сокровищах, в поисках которых французы перевернули церковь вверх дном. Но так и не найдя ни полушки, запрягли старого дьякона в тележку, дабы перевозить таким немилосердным способом воду, дрова и всё, что было потребно.

Время, ещё более немилосердное, чем французы, уничтожило давно и дьякона, и самого попа – отца Стефана. А люди, влекомые рассказами о золоте, шли нарочно к святой Ирине, чтобы своими глазами увидеть сокровища и услышать их историю. Впрочем, в этой истории нет ничего особенного. А потому не стоит и останавливаться на ней особо. Разве что так, к слову. Да к тому же и позднейший дьякон – отец Андрей – наговорил столько небылиц про Ирининскую церковь, что, если бы не Домна Карповна, пришлось бы схватиться за голову от этой цветущей небывальщины. Можно, пожалуй, сравнить рассказ отца Андрея, который как какой-нибудь кулик горазд хвалить только своё болото, и Домны Карповны, правдивее которой нет никого на Москве…

Итак, едва только стало понятно, что неприятель со дня на день займёт Москву, как ирининский настоятель отец Стефан и дьякон отец Василий, запершись вдвоём в церкви, разобрали пол, выкопали на том же месте яму и, сложив предварительно в ящик, спустили туда все церковные ценности, включая иконы, оклады, утварь и приношения благодарной паствы. Отец Андрей, впрочем, утверждает, что не в ящике, а в мешке хранились сокровища.

Яму, конечно, тут же засыпали, плиты вернули на прежнее место, и принялись ждать. Точнее, старый и вдовый дьякон решил переждать нашествие дома, ни на секунду не сомневаясь, что это краткое и временное неудобство. Сам же отец Стефан, обременённый семьёй, вынужден был покинуть столицу.

Нет ничего удивительного, что объявившиеся вскоре французы первым делом затребовали у отца Василия ключи от церкви, а вторым – добровольной сдачи церковного имущества. Домна Карповна рассказывает, что старый дьякон ключи закопал, и неприятелю пришлось ломать церковные двери. А вот отец Андрей совершенно необоснованно утверждает, будто бы отец Василий собственноручно отпер французам церковь. Далее, правда, разногласия сглаживаются, и рассказчики проявляют единодушие, живописуя тёмные дни, наступившие для отца Василия. Не то злобясь за укрытие сокровищ, не то скучая в обезлюдевшей столице, но только незваные гости принялись измываться над стариком. Седой и высохший дьякон, никогда и прежде не улыбавшийся, с восхитительным смирением сносил новые свои несчастья. Несчастья, впрочем, закончились, как только закончилось пребывание иностранцев в Москве. Поняв, что загостились, заграничные визитёры спешно покинули город, унеся с собой всё, что только успели схватить в суете сборов. И в то время, как Москва была обчищена как какой-нибудь плодоносящий сад, Ирининская церковь вернулась к прежней жизни во всём своём великолепии.

И снова дьякон отец Андрей наговорил пустяков: будто бы отец Василий по отходу супостата лишился ума, вообразил себя бесогоном и стал приставать к прихожанам с намерением изгнать из каждого «легион французов». Так что иные из прихожан ходили жаловаться к настоятелю. Ну не вздор ли?..

Как бы то ни было, Ирининская церковь по воскресеньям бывала полна. Люди случайные, возможно, и не знали Петунниковых. Но местным была хорошо известна петунниковская печаль – не так давно пропал у купцов единственный сын. Ещё на Святой отбыл в Старую Руссу, прожил там с неделю, а дальше – как не было. До Руссы Еким Петунников добрался вполне благополучно и даже обустроился у Боговых – в семье отцовой сестры, о чём Боговы тут же и отписали в Москву. Но по прошествии нескольких дней Еким пропал. След его обрывался в гостином ряду, где в последний раз Еким был замечен теми немногими рушанами, кто успел проведать о нём от Боговых или же заприметить как человека нового и, возможно, небезынтересного по торговой части. При себе, отправляясь в Руссу, Еким имел триста рублей, что и подтолкнуло к мысли о грабеже и насилии. Во всяком случае, отец семейства – Влас Терентьевич – после нескольких дней напряжённого ожидания объявил, что «оно тут, пожалуй, всё ясно будет: нет в живых Екишки». И хотя иные из домочадиц заахали и даже стали подвывать тоненькими голосами, Фёкла Акинфеевна сохранила спокойствие. Прежде всего потому, что перечить супругу она не любила, а кроме того, несмотря на каждодневные с некоторых пор тайные слёзы, ждать она не переставала. Уверенность, что Екиша жив, пребывает в здравии где-то неподалёку и очень скоро явит себя миру и родителям, никогда её не покидала.

* * *

О Старой Руссе мечталось Екиму давно. Лет двенадцати довелось ему провести лето у тётушки Василисы Терентьевны, и с тех самых пор то и дело возвращался мыслями Еким на Дмитриевскую улицу. Снилась ему Перерытица – тихая, безразличная ко всему речка, снилось что-то непонятное и бесформенное, но определённо рушанское. Снилась отведённая тётушкой комната, пахнущая сухими цветами и закрытая от солнца ёлкой, круглый год топырившей ветки, словно и в самом деле не желавшей подпускать никого к окну. Снилась Екиму тишина, снился прохладный сумрак, снился покой чужого дома, где предоставлен был Еким сам себе, где не было отцовых строгостей. Что отец? То недоволен, то смотрит с жалостью. Да ещё ввернёт невзначай: «Дурачок ты у нас, Екишка, как есть – дурачок. Какой уж коммерсант из тебя…»

Словом, прошло уж лет семь, как гостил Еким в Старой Руссе, а всё памятен был ему рушанский уголок. Как вдруг от тётки пришло письмо. Василиса Терентьевна поздравляла семейство «дорогого братца» со Светлым Христовым Воскресением, заверяла, что не смогла бы радостно провести праздничные дни, если бы «замедлила изъявить своё почтение», и под конец жаловалась, что торговля идёт из рук вон плохо и денег нет. После несколько даже прямолинейно намекала, что ни сама она, ни супруг Парамон Митрич от братовой помощи никогда не отказывались и впредь не собираются. А чтобы поправить дела, нужен хоть маленький, да капитал, «а капитал, дорогой братец, по нынешним временам товар редкий. И ежели не от близких людей, то помощи и ждать не приходится, потому как прийти неоткуда».

Петунниковы и не слыли богачами – куда уж до Кокоревых! Но отослать сестрице денег – это Влас Терентьевич вполне позволить себе мог. Когда же вечером за ужином Влас Терентьевич зачитывал семейству письмо и домочадцы, отдуваясь от жары и проснувшихся недавно мух, тянули чай, пропуская горячую струю сквозь зажатый в передних зубах кусок сахара, Еким вдруг понял, что если он сейчас не предпримет чего-то необычайного, то потом будет поздно. Еким заволновался, заёрзал, словно стул вдруг сделался под ним горячим. А потом, перебив отца, степенно рассуждавшего о том, что «помочь-то сестрице можно», заговорил не своим, одеревеневшим голосом:

– Если бы… того… я бы… того…

Отец умолк, а все, кто был в маленькой тёмной столовой, пропахшей ладаном, с любопытством, испугом и недоумением повернулись к Екиму. Во-первых, никто не мог понять, что значат все эти «того». Во-вторых, влезать в разговор, а тем более перебивать отца было не в правилах семейства Петунниковых. А в-третьих, волнение Екима было слишком заметным и непонятным, чтобы не обратить на него внимания.

Странности не укрылись и от внимания Власа Терентьевича да и, вероятно, поспособствовали тому, что Влас Терентьевич не стал прибегать к нравоучению, но сделал попытку разрешить сына от томившего бремени.

– Ну?.. – сказал он, уставившись на Екима, точно хотел нанизать его на свой взгляд.

Но Еким, потупившись, молчал.

Фёкла Акинфеевна перекрестилась и забормотала что-то молитвенное. Влас Терентьевич нахмурился и со словами «ну-ну…» стал медленно и тяжело, точно выпрастываясь из пелён, подниматься из-за стола. Поднявшись и опершись правой рукой о спинку стула, а левой – о край столешницы, он повернулся к иконе Спасителя в углу. Стол под тяжестью его руки пискнул тихонько, домочадцы зашевелились, поспешно отодвигаемые стулья завизжали. Ужин завершился.

* * *

Ночью было душно. Сны толпились как овцы в загоне. То и дело Еким просыпался, но и явь караулила его. Едва открывавшему глаза Екиму становилось страшно всего – отца, Старой Руссы, тётки, судьбы. Потом он снова погружался в сон, и снова встречали его беспокойные грёзы. Потом опять просыпался навстречу ужасу, и пробуждение всякий раз походило на рождение, когда мироздание, призвав к себе человека, смеётся над его беспомощностью и малостью. Рассвет разогнал ночные страхи. Ещё оставаясь в постели и разглядывая, как сонмы пылинок резвятся в солнечном луче, пересекающем комнату, Еким подумывал, а не поговорить ли, в самом деле, с отцом.

Отчего бы не подойти и не рассказать всё, как есть… Правда, что именно «есть» и что стоило бы сказать, Еким не знал, в сознании Екима мысль не всегда встречалась со словом, отчего порой и не обретала законченных черт. Однако и не имея чётких очертаний, томила и нудила.

За завтраком, а домочадцы собирались в столовой трижды на дню, Влас Терентьевич вдруг сказал:

– Вот что мыслю… Собирайся-ка ты, Екиша – поедешь к сестрице. Письмо отвезёшь, – тут он как фокусник извлёк откуда-то и выложил на стол письмо, перевязанное крест-накрест бечёвкой, концы которой, затянутые в узел, топорщились как тараканьи усы. Поверх же письма опустил широкую ладонь с толстыми, прямыми пальцами, поросшими у оснований кустиками чёрных волос.

– С письмом-то, смотри, осторожно, – продолжал Влас Терентьевич, – с тебя спрошу… Да и вот ещё что… Дам я тебе денег… триста рублей… Поживи ты пока у сестрицы и попробуй сам, своим то есть манером торговлю завести… А получится или нет… Ну уж как Бог даст, так пусть и будет…

Влас Терентьевич был, конечно, купцом, но купцом по установившемуся порядку, именно потому, что так «Бог дал». Он был не просто умён и расчётлив, но внимателен и чуток, к тому же был лишён той грубости и самодурства, что отличали порой представителей его сословия. Супруга же Власа Терентьевича была умна сердцем. Она ничего не требовала и ни на что не жаловалась, назначение своё мыслила исключительно в исполнении семейного долга, состоявшего, по её мнению, в заботе о доме и полнейшей покорности мужу. И потому, даже не желая расставаться с Екишей, она, узнав о его отъезде, только прошептала: «Святители…», и в следующую секунду уже думала о том, как бы получше снарядить Екишу в дорогу.

Что до Екима, то для него с этой минуты началась какая-то новая и небывало приятная жизнь, продолжавшаяся до тех самых пор, пока однажды он не обнаружил себя в тихой сумрачной комнате, хранящей терпкий запах сухих цветов – в комнате дома Боговых по Дмитриевской улице Старой Руссы.

Но судьба, как это часто бывает, зло подшутила над Екимом, подманив посулами и тут же крепко ударив. И вскоре после того, как Еким оказался на Дмитриевской улице, как расцеловался со всеми Боговыми, как ответил на все тёткины вопросы, не забыв передать конверт с письмом, вспомоществованием и усиками из бечёвки, случилось нечто совершенно невероятное и не имеющее никакого объяснения. Настолько невероятное, что могло показаться, будто сама судьба взяла Екима за шиворот и что есть мочи встряхнула.

* * *

На другой же день по приезде своём в Старую Руссу Еким, отдохнувший и полный радужных предвкушений, решил отправиться в гостиный двор. Ему не терпелось пустить в оборот свои триста рублей. Казалось, что если один раз повезло и сбылась самая потаённая мечта, то, быть может, отныне всё будет получаться, и все самые дерзновенные замыслы найдут своё воплощение. Главное же – надлежало приумножить капитал и не оплошать при этом. Екиму предоставлена была свобода решить: спросить ли совета у Боговых или самому взяться за дело. Он не знал ещё, как поступит, но прежде положил осмотреться в городе и прицениться на торгу.

И вот, выйдя из дому, Еким повернул налево к Никольскому мосту и, перейдя через речку Порусью, оказался на Пятницкой улице. А когда уже возле синагоги хотел свернуть направо к Торговой площади, вдруг вспомнил о своей любимице – Перерытице, беспечной и ленивой речке, не то дремлющей, не то о чём-то мечтающей. И Еким пошёл по Пятницкой прямо. Он прогулялся взад и вперёд по набережной, потом спустился ближе к воде и уселся на травку. Жизнь была хороша. И единственное, пожалуй, что отравляло её в это мгновение, был доносимый откуда-то ветром отвратительный запах. Еким безотчётно повернулся, словно пытаясь отыскать источник разрушающего гармонию обстоятельства, и тут только заметил, что в нескольких шагах от него сидит человек и с каким-то тревожным любопытством его, Екима, рассматривает. А рядом с человеком лежит огромный мешок. Еким справедливо слыл тихим и малообщительным мечтателем, но сейчас он чувствовал себя другим, и ему хотелось вести себя по-другому. И он нарочно, как будто он был не Еким, а кто-нибудь другой, заметил со всей непринуждённостью, на какую только был способен:

– Какой большой мешок!

Хозяин мешка кивнул и ничего не ответил. Так они сидели молча, время от времени поглядывая друг на друга. Еким заглянул в большие тёмные глаза незнакомца и отметил, что где-то на самом их дне застыло выражение непреходящей скорби.

Народу вокруг почти не было. Только поодаль мальчишки бросали камушки в воду, отчего река лениво, сонно булькала и чмокала. Екиму надоело сидеть, он спустился к воде посмотреть на лодки, легко, словно колыбели, качаемые Перерытицей, на солнечные блики, седлавшие мелкие волны у самого берега. Хотелось смотреть и смотреть на реку, чьё течение напоминало дыхание спящего, но нужно было идти, и Еким побрёл неохотно к Торговой площади. Проходя мимо скотопригоньевского рынка, он подумал, что, должно быть, отсюда ветер доносил неприятный запах, и вспомнил о незнакомце с мешком. Но перейдя Тихвинский мост и завидя впереди Торговую площадь, Еким уже позабыл о недавних впечатлениях.

Он прошёл Цепную и Кожевенную линии, когда вдруг показалось, что в толпе мелькнуло что-то знакомое. Еким остановился и принялся ощупывать глазами толпу, стараясь понять, что же это было такое. Вдруг в одной из арок Гостиного двора он увидел давешнего незнакомца с мешком. Незнакомец, кажется, тоже узнал Екима и наблюдал за ним. Екиму сделалось отчего-то не по себе, но он всё же кивнул незнакомцу, после чего поспешил смешаться с толпой. Бродить по рядам он больше не стал и отправился домой.

На другой день Еким вновь отправился к рынку и, прохаживаясь неспешно по лавкам Железной линии, опять увидел незнакомца. Тот, сутулясь, брёл между рядами, волоча за собой мешок и поминутно озираясь, точно отыскивая кого-то в толпе. Еким, сам не зная зачем, шагнул навстречу незнакомцу. Тот заметил Екима, улыбнулся ему как приятелю, но тут же отвернулся. То выражение скорби, которое Еким подметил вчера в его глазах, только усугубилось и вот-вот готово было смениться отчаянием. Внезапно, словно разглядев что-то в толпе, незнакомец выпрямился и в следующее мгновение бросился, насколько позволял ему мешок, куда-то в сторону, где, должно быть, мелькнула для него надежда.

После полудня, когда Еким по дороге домой расположился на травке, наслаждаясь солнцем, безветрием и безмятежностью, источаемой рекой, кто-то вдруг подошёл и, шумно вздохнув, сел рядом. Это был незнакомец. Вид у него был такой, как будто они договорились с Екимом о встрече именно на этом месте. Мешок был с ним. Появился и вчерашний запах.

Еким молча разглядывал странного своего товарища. Тот выглядел уставшим и, казалось, даже осунулся с последнего их свидания. Усевшись, он обхватил руками колени и погрузился в раздумье.

– Да, – вдруг сказал он, глядя перед собой и кивая, как заведённый, – да. Стоило ждать этого.

Потом, повернувшись к Екиму, спросил:

– Где я теперь их найду?

– Кого? – не понял Еким.

– Кого… – ухмыльнулся незнакомец и, не спрашивая, желает ли Еким его выслушать, повёл рассказ. Многое из того, о чём рассказывал незнакомец, осталось для Екима непонятным. Но и то, что он понял, потрясло его.

Из рассказа незнакомца следовало, что жил он с рождения в Новгороде. И там же, в Новгороде, водил знакомство с неким Бравлином.

– Да ты знаешь, может? – справлялся он у Екима. – Беспалый… пальца большого на правой руке недостаёт…

Но Еким не знал беспалого Бравлина из Новгорода. И незнакомец продолжал, рассказывая о том, что как-то раз он ссудил Бравлину триста рублей. Бравлин же, взяв деньги, долг отдавать не спешил. В довершение же ко всему – умер. По мнению рассказчика, это выходило очень подло. С живого Бравлина он непременно получил бы свой долг, но с мёртвым начались затруднения. Тем более никто из родственников Бравлина не захотел взять на себя долговые обязательства. Но и прощать долг мертвецу кредитор тоже не захотел, с чем и явился к родственникам. Однако родственники, вместо того, чтобы уладить дело миром, передав если не деньги, то хотя бы ценные вещи, пустились в препирания с кредитором. Сначала у них дошло до крика, потом до рукоприкладства и напоследок бравлиновы родственники спустили на кредитора собак. Собаки разодрали ему штаны, и он, едва прикрывая наготу свою, позорно бежал под улюлюканье уличных мальчишек. За свой позор кредитор твёрдо решил отомстить жестоковыйным и лживым родственникам, но пока он раздумывал о способах мести, родственники сбежали. Нашлись добрые люди среди соседей и сообщили, что уехали они в Старую Руссу. О деньгах, правда, посоветовали забыть. Но заимодавец Бравлина не желал забывать ни триста рублей, ни обиду. Во что бы то ни стало положил он найти своих обидчиков и взыскать с них, будь они «хоть в Старой Руссе, хоть в Новой, хоть на краю света». А чтобы иметь верное средство к осуществлению своего замысла, он, недолго думая, решился потревожить вечный сон Бравлина. С чем и отправился на кладбище. Раскопав могилу, он вытащил тело Бравлина, завязал его в мешок и выступил на поиски родичей покойного должника.

– Уже три дня хожу здесь, – жаловался он Екиму, – а толку – йок. Не обманул ли сосед… старый чёрт… Этот-то, – и он кивком указал на мешок, – уже смердит. Иду по улице – собаки увязываются, лошади шарахаются… А спать рядом с ним, думаешь, каково?

– Так… это что же… у тебя в мешке… того? – спрашивал Еким, с ужасом косясь на мешок.

– Он самый… – вздыхал незнакомец, – беспалый…

– Что же ты думаешь с ним делать?

– Что мне и делать? Искать надо… Я бы продал его, – и он снова кивал на мешок, – да кому?.. На что он сгодится?..

– Что ты? – шептал Еким, крестясь. – Как это можно христианина продать?.. Упокой, Господи, его душу!.. Его… того…

схоронить надо. Слышишь?.. В земле ему самое место, а не на ярманке… Ты… того… ты домой поезжай… а его на место верни. Вот когда вернёшь на место, что взял не по праву, такое, брат, облегчение бывает, что слаще и представить нельзя… Вот я… взял я как-то у маминьки из шкапчика…

Но незадачливый кредитор перебил разговорившегося Екима:

– Куды!.. Обратно… Я его при жизни одалживал, а теперь после смерти – катай его?.. Ишь ты!.. Отыскался вояжёр! – и он погрозил мешку кулаком. – Так думаю: день-другой похожу ещё. И если не повстречаю – так брошу. Вот прямо у дороги как есть и брошу… А то ещё в воду спущу – хлопот меньше…

* * *

Ночью приснился Екиму Бравлин. Он плакал, умолял купить его у злого заимодавца и обещал отблагодарить. А наутро, чуть свет, Еким отправился на поиски своего нового знакомого, чьё имя он так и не выяснил.

Еким волновался, ему всё казалось, что он может не успеть и опоздать куда-то. Что если он больше не встретит человека с мешком? И как узнать тогда: вернулся ли Бравлин в могилу или отправился на дно Перерытицы? Богобоязненному Екиму делалось страшно, что псы или речные рыбы съедят христианина из Новгорода, а он, Еким, зная о готовящемся беззаконии и кощунстве, ничем не воспрепятствовал. А ведь теперь, проболтавшись Екиму, гробокопатель, возможно, опомнится и захочет отделаться от преступной своей ноши. Еким думал было поговорить с Боговыми, но решил до поры этого не делать, поскольку сам он всё же никакого Бравлина не видел. Словом, Еким был готов действовать, но не совсем ещё понимал, что именно следует делать. Он знал только, что непременно должен найти человека с мешком. А дальше… О том, что будет дальше, он даже не думал.

Вся эта невозможная история с мертвецом в мешке тут же перестала быть невозможной, как только Еким погрузился в неё. Напротив, как нечто совершенно обычное, она требовала теперь своего разрешения, к чему со всей горячностью и приступил Еким.

Первым делом Еким отправился к Перерытице, где впервые повстречал своего странного знакомца. День выдался хмурым, дождь шелестел, на воду легла рябь, словно река недовольно морщилась, берег был пуст.

Тогда Еким пошёл на Торговую площадь и долго ходил по рядам, высматривая, не мелькнёт ли где сутуловатая фигура с большим мешком. Он пробовал даже спрашивать у торговцев, но его подняли на смех, объяснив, что искать на рынке человека с мешком – всё равно, что искать снежинку в сугробе. Проблуждав без толку по рядам, Еким, не зная толком города, свернул с площади направо и оказался на улице с каменными двухэтажными домами. Он ещё раз повернул направо и долго шёл по улице с протяжённым забором. Потом снова свернул направо и… понял, что находится в Большом Дмитриевском переулке, то есть совсем недалеко от дома. Такое неожиданное возвращение показалось ему неслучайным, и он стал подумывать об оставлении поисков. Но вспомнив слова Писания о взыскании с тех, кому много вверено, он снова решил отправиться на Торговую площадь. Подходя же к Никольскому мосту, вдруг увидел того, кто был ему нужен. Он стоял на деревянном тротуаре моста и, свесившись через перила, напряжённо всматривался в воду. Еким вздрогнул и остановился. Но тут же заметил мешок.

Разыскивавший весь день своего знакомца, Еким теперь растерялся и не знал, с чего начать разговор. Между тем знакомец сам увидел Екима, оторвался от перил и заговорил так, точно они расстались не далее как час тому назад:

– Нет, – сказал он, – нет… Видно, обманул проклятый…

С этими словами он снова перегнулся через перила. Еким подошёл ближе, остановился рядом с мешком и подумал, что пройдёт не так уж много времени, и человека с мешком можно будет отыскивать по запаху.

– Никого нет, – услышал Еким. – И этого аспида никто здесь не знает.

Он снова выпрямился, кивнул на мешок и легонько пнул его.

– Ну? – громко обратился он к мешку. – Где мои триста рублей? А?.. Молчит!.. Уж я тебя!..

Он опять пнул мешок и погрозил ему кулаком.

– Ты смотри… – продолжал он. – Ты не думай, что стану таскать тебя за собой повсюду! Ежели ты ни на что не годен, так и таскать тебя даром мне нужды нет.

Тут он расхохотался, а Еким, приоткрыв даже рот, как зачарованный стоял и слушал этот монолог, обращённый непонятно к кому или к чему.

– Каково!.. – смеялся и от смеха раскачивался хозяин мешка, держась одной рукой за перила моста. – Ну каково!.. Видано ли такое?.. Он и при жизни остался мне должен, так уже и по смерти долгов наделал! Ну где это видано, чтобы мертвец долгов наделал?!. А этот…

И он в который уже раз пнул мешок. По счастью, прилегающий к мосту участок Пятницкой улицы был пуст в тот час. И лишь одна старуха, повязанная платком в синих огурцах, прошла мимо них по Никольскому мосту. Любопытство не просто заставило её остановиться, но и подтолкнуло выяснить, что это лежит в таком большом мешке. Хозяин мешка взглянул на неё страшно и сказал:

– Мертвец.

Потом, проводив взглядом крестящуюся и спешащую прочь старуху, он посмотрел на Екима и зашептал горячо:

– Ночью – решил – сброшу его в реку.

– Не надо, – сказал Еким. И добавил робко: – Лучше… того… отдай его мне.

Еким ждал, что знакомый в ответ удивится и станет его отговаривать. Но никогда и ничему не удивлявшийся заимодавец только покачал головой и произнёс в задумчивости:

– Он мне должен. Пусть платит.

– Ну вот, – обрадовался Еким, – вот и я… того… Отдай… я заплачу за него.

И снова бравлинов кредитор не выразил ни малейшего удивления.

– Пусть платит мне триста рублей, – кивнул он на мешок, – или пусть умрёт ещё раз.

– Я!.. Я заплачу за него, – проговорил, волнуясь, Еким и снял с головы картуз. – Я заплачу… Только… того…

Настала очередь Екима кивать на мешок.

– Это, правда?.. того…

– Бравлин-то? – невозмутимо переспросил незнакомец. – А то кто же!

С этими словами он стал развязывать мешок, приговаривая что-то о честности, о том, что товар надо показать лицом и о том, что покупать в мешке что бы то ни было, конечно, неправильно. Он немного провозился с узлом, но затем, освободившись от пут, мешок осел, и на Екима пахнуло сладковатым запахом тлена. Еким скосил глаза, и от увиденного ему стало нехорошо. Он поморщился и отступил.

* * *

«Что я – выжига какой или душегубец?.. Стану я мертвецами торговать?.. Мне бы долг вернуть…», – с этими словами кредитор Бравлина пересчитал деньги, которые Еким извлёк откуда-то из недр своего картуза, а пересчитав, попятился, словно опасаясь, что повернись он спиной к Екиму, и тот немедленно на него бросится. Потом всё же повернулся и кинулся прочь. Но Еким и не думал бросаться или бежать следом. Он долго ещё оставался на мосту, обдумывая, как и что теперь делать. Прежде всего, рассуждал Еким, старавшийся не ужасаться тому положению, в которое поставил себя сам, прежде всего, необходимо закопать мешок. И сделать это лучше всего ночью и, конечно, не в городе. В самом деле, не в огороде же у тётки его закапывать! А дальше… Дальше нужно было возвращаться домой. Но не к тётке, а сразу к отцу. Объяснить что-либо тётке представлялось Екиму затруднительным. А уж тем более объяснить, зачем он вместо галантерейного товара скупает по городу мёртвые тела. А вот отец, если и не поймёт его, то пусть уж сам узнает всё как есть и сам наказует.

Денег у Екима больше не было. Занимать же у тётки, которой он сам привёз вспомоществование, было делом невозможным. К тому же такой заём повлёк бы и непременные объяснения. И Еким решил прямо с Никольского моста отправиться в Москву, а Бравлина предать земле где-нибудь по пути. Он взвалил на плечо мешок и пошёл в сторону тёткиного дома, потому не раз слыхал от неё, что если идти по Дмитриевской улице, то можно прийти в Москву.

* * *

Куда бы русский человек ни шёл, он всё равно придёт в Москву. Даже если улица уводит совсем в ином направлении. Так что нет ничего удивительного, что Еким так смело выдвинулся в дорогу с покойником за плечами.

Едва закончился город, и все постройки, включая овины и самые жалкие лачуги, исчезли из виду, Еким свернул в лес. И выйдя скоро из душной тьмы леса на опушку, опустил свой мешок в какую-то яму, которые всегда почему-то имеются в лесах во множестве. Яму он засыпал землёй и поставил в изголовье крест, связанный из двух сучьев. На этом свой долг по отношению к новгородскому христианину Еким счёл исполненным и поспешил вернуться на дорогу.

Стоит только взглянуть на карту, чтобы признать, что на пространстве между Москвой и Старой Руссой может сгинуть даже бывалый человек. Особенно если он один, пеший, да к тому же о направлении имеющий представления самые смутные. Уже не одну звёздную ночь провёл Еким на земле под открытым небом. И не одна ночь заставала его по деревенским дворам, куда, при случае, просился Еким на постой. А он всё шёл и шёл, куда указывали ему добрые люди, и не знал в точности, долго ли ещё идти.

И вот как-то жарким безоблачным полднем оказался Еким на распутье, где на большом сером камне, напоминающем кабанью голову, сидел, вытянув вперёд правую ногу, какой-то человек. Когда же Еким поравнялся с ним, он сказал:

– Здравствуй, Еким.

Еким в ответ поздоровался и, не заметивший в первое мгновение странности, хотел пройти мимо. Но тут же остановился. Не успел он обернуться, как незнакомец сказал, ухмыляясь:

– Не смотри, не узнаешь. Когда ты ещё был в Руссе, я видел тебя.

В самом деле, человека на камне Еким не знал. К тому же лицо его было слишком обычным, незапоминающимся, каких много вокруг – светлые волосы, серые глаза с прищуром. Было в нём что-то знакомое, но Еким не понял, что именно.

– А я, Еким, тебя дожидаюсь, – сказал незнакомец. – Ведь я тебе должен… Ну, пойдём, что ли?..

Он поднялся с камня, а Екиму показалось, будто кабанья голова что-то прохрюкала.

– Тебе сюда, – и незнакомец указал на дорогу, что уходила влево. – А там, – он кивнул направо, – там тупик.

Еким ничего не понял из того, что сказал ему незнакомец, но расспросы счёл неуместными, потому что деваться ему всё равно было некуда. Ведь даже если перед ним лихой человек, то наверняка множество глаз наблюдают за ними из леса. А взять с Екима всё равно нечего. И Еким, рассудив, что чему быть, того не миновать, пошёл рядом с незнакомцем по мягкой от серой пыли дороге. А поскольку спутник Екиму достался молчаливый, то Еким вскоре совсем позабыл о нём, погрузившись в грёзы, к которым так привык в последнее время. Дело было в том, что Еким полюбил дорогу. Он оглядывал листики, слушал птичек и приходил в совершеннейшее умиление. Мысли Екима растекались как сироп, и Екиму было сладко. В карманах Екима было пусто, и Еким ничего не боялся. Не нужно было печься о завтрашнем дне и далеко думать – каждый день сам давал ему пищу. Вставшему на дорогу трудно бывает с неё сойти. Ведь тот, кто идёт, всегда имеет свою цель. А значит, идущий счастливее стоящего на месте. Даже если всё равно, куда идти, рано или поздно придётся сделать остановку. И тогда станет понятно, что всегда нужно идти до следующей остановки.

– Мы сейчас, Еким, в одно сельцо придём, – сказал вдруг незнакомец. – И попросимся ночевать. Только уж ты во всём меня слушайся.

Еким очнулся от грёз и успел удивиться тому, что идёт не один. Он посмотрел на своего спутника и ничего не сказал. Они снова пошли молча. Скоро впереди действительно показалось село, обозначившееся шатром колокольни. Птичьи голоса сделались тише, зато собачьи возобладали. Вот и первый тын, и первая рябина в цвету. А вот и первая изба из тех, что при ярком солнце не обращают на себя внимания, но серой осенью нагоняют тоску и скуку. К такой избе и подошёл Еким вслед за своим спутником. Они вошли на двор и увидели, как из дома навстречу им ковыляет хозяин – старик, наскоро, казалось, склеенный из праха и обещавший вот-вот рассыпаться. Старость не просто сковала его члены, но и стёрла черты лица. Так что сказать, какой это был старик, каким был его нос или лоб не было решительно никакой возможности.