Текст книги "Сборник статей. Выпуск 1"

Эти миграции были вызваны, возможно, наступившим увлажнением климата, вследствие чего резко увеличились заболоченные площади, и тайга начала наступление на лесостепь и степь. Тем не менее, еще в таштыкское время (I в. до н. э. – V в. н. э.) население Минусинской котловины отличали ярко выраженные европеоидные черты, о чем свидетельствуют портретные маски из терракоты, найденные в некоторых родовых склепах.

С. Киселев приводит слова китайского летописца о том, что у «кыргызов» (жителей современной Хакассии) «рыжие волосы, румяное лицо и голубые глаза» и констатирует, что писавший в VIII в. Ибн-Мукаффа также говорил о наличии у кыргызов «красныхволос и белой кожи» и что о том же сообщает и тибетский источник, отметивший у кыргызов голубые глаза, рыжые волосы и «отвратительную» (то есть не похожую на монголоидную, тибетскую) внешность». Кроме того, в материалах, найденных С. Киселевым в развалинах здания близ г. Абакана, имеются очень интересные бронзовые дверные ручки местной работы. Они представляют собой фантастические личины рогатых гениев, в которых «…ярко подчеркнуты их некитайские черты. Во всяком случае, они даже более европеоидные, чем самые европеоидные из современных им таштыкских погребальных масок». Он пишет: «Ручки-маски явно передают европеоидные черты, особенно подчеркнутые трактовкой высокого носа. Перед нами тот, обладавший крупными чертами лица европеоидный человек, который с древнейших времен и почти до начала нашей эры был господствующим в Южной Сибири».

Таким образом, мы можем констатировать, что традиционный орнамент, состоящий из меандроидных свастических и 2-образных форм, характерный для декора андроновской керамики, продолжает бытовать на территории Западной Сибири, в частности Минусинской котловины, вплоть до первых веков нашей эры. Некоторые из этих орнаментальных мотивов доходят до Ордоса и Внутренней Монголии.

Надо сказать, что ближайшие по времени аналоги андроновским орнаментальным мотивам мы находим в памятниках Северного Кавказа конца II – начала I тыс. до н. э., то есть времени, почти синхронного периоду освоения степной и лесостепной зоны Южной Сибири андроновскими племенами (XIII в. до н. э.).

Таковы опубликованные В. Марковиным материалы раскопок склепа середины II тыс. до н. э. у селения Энгикал в Ингушетии: бляхи и булавки с дисковидным навершием, покрытые пунсонными свастическими и меандроподобными изображениями (рис. 43). Он отмечает, что, «к сожалению, до сих пор слабо изучена северокавказская керамика эпохи бронзы, почти не проведено сравнение ее с керамикой степных культур» и в то же время «…нет сомнений, что именно степные племена Нижнего Дона вклинились в пределы Прикубанья».

Среди опубликованных Р. Мунчаевым материалов погребений Лугового могильника в Ассинском ущелье (Чечено-Ингушетия) значителен процент двуовальных бронзовых блях, отмеченных знаком свастики, выбитой пунсоном в центре каждого овала. Р. Мунчаев отмечает, что «…они всегда находились около черепа или грудной клетки. Это позволяет считать их налобными или нагрудными бляхами», то есть оберегами. Интересно, что как в Нестеровском, так и в Луговом могильниках, расположенных в Ассинском ущелье, над погребениями иногда возводились курганные насыпи, и Р. Мунчаев считает, что древние насельники этих мест при погребении своих сородичей в отдельных случаях также насыпали над могилами курганы. Все это очень похоже на традиции андроновцев, как, впрочем, и обязательность наличия в захоронениях сосудов и украшений, причем на последних, как мы видим, помещались орнаментальные мотивы, более чем традиционные для андроновских памятников.

Аналогичные функции выполняли, вероятно, и налобные венчики-диадемы из листовой бронзы, с орнаментом, идентичным декору двуовальных луговских блях, найденные Б. Теховым во время раскопок Тлийского могильника в Северной Осетии. Эти диадемы украшены геометрическими фигурами – кругами, треугольниками, ромбами, а также, как правило, меандроидными и свастическими изображениями. Б. Техов отмечает, что аналогичные им диадемы были найдены: в одном из Стырфазских кромлехов (Сев. Кавказ), в с. Гехарот (Армения), на территории Азербайджана и Ирана.

Характерные меандровые и свастические мотивы он отмечает также на топорах кобанского типа из того же Тлийского могильника. Сложнопрорисованные кресты присутствуют в орнаменте находок из ряда мест Азербайджана, например на глиняном штампе, а также на стенах храма, штукатурке землянки и пинтадере с древнего поселения Сары-Тепе (рис. 45), на стене у очага (рис. 14) и пинтадерах (рис. 44) селения Бабадервиш. Эти находки датируются XII – VIII вв. до н. э.

Таким образом, археологические материалы Северного Кавказа и частично Закавказья (Армения и Азербайджан) дают нам образцы использования древних священных орнаментальных форм, характерных для декора изделий верхнепалеолитической Мезинской стоянки, керамики Триполья-Кукутени, срубной и особенно андроновской культуры. Причем эти орнаментальные мотивы выполняли на Кавказе, наверное, те же сакральные функции оберегов, а возможно, и знаков родо-племенной принадлежности, как и в андроновской, и, вероятно, трипольской культурах.

Отголоски свастических мотивов мы встречаем в скифской мелкой пластике, в частности в орнаментации деталей конской сбруи, происходящих из Северного Причерноморья. А. Мелюкова считает, что ажурные бляхи-свастики, встречающиеся также во фракийских кладах, имеют скифские корни и отмечает, что они появились в Северном Причерноморье в конце VI в. до н. э. Правда, в искусстве скифов все эти формы уже значительно видоизменены и трансформированы (рис. 39. 40) согласно требованиям того условно-реалистического направления, которое носит название скифо-сибирского звериного стиля.

Подводя итоги всего вышеизложенного, мы хотели бы обратиться теперь к нашим вологодским материалам. В таблице-приложении приведены образцы традиционных орнаментов крестьянской вышивки и браного ткачества, распространенных в северо-восточных районах Вологодской области. Об исторической и этнической ситуации в этом регионе говорилось ранее, и у нас нет оснований сомневаться в славянском, а точнее, восточнославянском, русском происхождении этих орнаментальных схем. Все предложенные образцы являются фрагментами развернутых орнаментальных композиций, украшавших головные уборы, пояса, передники, рубахи, полотенца, то есть вещи в основе своей сакральные, выполнявшие кроме чисто бытовых, еще и обереговые функции, и их схождения поразительны. Как и во всем андроновском орнаменте, в северорусской вышивке и бранном ткачестве композиция делится на три горизонтальные зоны, причем верхняя и нижняя зачастую дублируют друг друга, а средняя, как правило, несет на себе важнейшие с точки зрения семантической значимости узоры. Именно здесь можно встретить самые разнообразные мотивы меандра, «гуськов» и сложнопрорисованных крестов (рис. 4, 5, 10, 11, 42), абсолютно идентичные как Триполью (рис. 2, 29—31, 38) и андроновским (рис. 3, 8, 9, 13, 15, 16, 19—23, 32, 33), так и северокавказским и закавказским мотивам XIII – VIII вв. до н. э. (рис. 43—46) и скифским орнаментам (рис. 39—40, 47). Так, если орнамент из поселения Бабадервиша (рис. 14) украшал стену жилища XII – VIII вв. до н. э., и его сакральный характер не вызывает сомнения, то, вероятно, с той же целью помещено совершенно идентичное ему изображение, сплетенное в ромбические композиции, на подоле рубахи северорусской крестьянски (рис. 18).

Рисунок с пинтадера из того же поселения находит подобие в узоре свадебного полотенца, аналог – на вологодской шитой проставке для полотенца и т. д. Деталь орнамента андроновского сосуда (рис. 23) почти без изменений перенесена на вышитый подол рубахи (рис. 28), а вышивка конца полотенца (рис. 5) совершенно идентична – сложной меандроидной плетенке, украшавшей андроновский глиняный сосуд середины II тыс. до н. э. (рис. 3) и т. п. (см. рис. 4, 11, 17, 18, 24—28, 36, 37, 42, 48, 49, 50, 51). Правомерность подобных аналогий подтверждается также восточнославянским археологическим материалом. Так, сложная форма пряжки 1220—1260 гг., найденной в конце 60-х гг. XX в. на Тихвинском раскопе г. Новгорода (рис. 50), доходит без изменений до 1910-х гг., когда вологодская крестьянка У. Теребова, выполняя проставку для свадебного полотенца своей дочери, орнаментировала ее именно такими сложнопрочерченными крестами.

Исключительный интерес в этом плане представляет опубликованное Г. Поляковой шиферное пряслице с процарапанным на нем рисунком в виде шестиконечного православного креста, окруженного меандроидными спиралями и свастическими мотивами, найденное на славянском поселении сельского типа XI – XIII вв. недалеко от г. Рязани.

Эти примеры можно было бы значительно продолжить. Нам же остается констатировать следующее: сходные орнаменты могут конвергентно возникать у разных народов, но трудно поверить в то, что у народов, разделенных тысячекилометровыми расстояниями и тысячелетиями (если только эти народы не связаны этногенетически), могут совершенно независимо друг от друга появиться столь сложные орнаментальные композиции, повторяющиеся даже в мельчайших деталях, да еще и выполняющие одни и те же сакральные функции оберегов и знаков родства.

Мы здесь воздерживаемся от далеко идущих выводов, лишь отметим в заключение: рамки данного анализа ограничены пределами степной и лесостепной зоны нашей страны. Поэтому мы не касаемся аналогичных индийских и иранских материалов, с привлечением котрых прилагаемая таблица схождений была бы значительно дополнена и расширена. Привлечение этих материалов должно явиться, по нашему глубокому убеждению, одним из серьезнейших вопросов развития исторической науки в ее непосредственном будущем – слишком много схождений прослеживается в духовной и материальной культуре древних славян и, например, народов Северо-Западной и Западной Индии и Ирана (как в древности, так частично и в современности).

В настоящее время советскими археологами накоплен обильный материал, дающий возможность предполагать, что в создании выше упоминавшихся археологических культур принимали активное участие носители древних форм индо-иранских, или арийских языков. Так, Е. Кузьмина пишет: «Решающее значение при изучении сложной этнической истории Южной Средней Азии и Афганистана, по-видимому, будет иметь тщательный анализ в плане индо-иранской традиции семантики образов изобразительного искусства, для чего археология уже сейчас дает богатый материал».

Необходимо добавить к этому, что в регион, упоминаемый в приведенной цитате, входят также обширные зоны Евразийской степи и лесостепи.

ПОЯСНЕНИЯ К РИСУНКАМ

Рис. 1. Сосуд культуры Златарски. Тодорова X. Новая культура среднего неолита в Северо-Восточной Болгарии. // Советская археология (далее СА), 1973, №4, с. 19, рис. 2.

Рис. 2. Орнамент на керамике Триполья-Кукутени. Энеолит СССР. Часть III. М.: Наука, 1982, с. 268, табл. IV (8).

Рис. 3. Эпоха поздней бронзы. Еловский I могильник. Керамика. В кн.: Косарев М. Ф. Бронзовый век Западной Сибири. М.: Наука, 1981, с. 176, рис. 69 (7).

Рис. 4. Деталь проставки. Браное ткачество. XIX в. Вологодский музей. (Б/н).

Рис. 5. Деталь проставки. Техника – цветная перевить. Из дореволюционного собрания. Вологодский музей. Инв. №12534/59.

Рис. 6. Палеолитический предмет, украшенный ромбическо-ковровым орнаментом. Украина, Мезинская стоянка. В кн.: Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М.: Наука, 1982, с. 90.

Рис. 7. Керамика сероглазовского типа. Неолит. Прикаспий. В кн.: Мелентьев А. Н. Памятники сероглазовской культуры (неолит Северного Прикаспия). КСИА. Вып. 141, 1975, с. 115, рис. 3.

Рис. 8. Андроновская культура. Кожумбердынский могильник. В ст.: Кравцова-Гракова О. А. Алексеевское поселение и могильник //Труды ГИМа. Вып. XVII, 1948. Рис. 67 (1).

Рис. 9. Андроновская культура. Алексеевский могильник. В ст.: Кравцова-Гракова О. А. Назв. раб., рис. 69 (2).

Рис. 10. Деталь орнамента лицевого шитья. XVI в. В кн.: Маясова Н. А. Древнерусское шитье. М.: Искусство, 1971, с. 45.

Рис. 11. Проставка от полотенца. Вышивка. I пол. ХГХ в. Вологодский музей. Инв. №3917/20.

Рис. 12. Орнамент на скульптурном изображении богини. Балканы. Энеолит. В кн.: Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 169.

Рис. 13. Орнамент сосуда черкаскульской культуры. В кн.: Казаков Е. П. Памятники черкаскульской культуры в восточных районах Татарии//СА, 1979, №1,с. 154, рис. 7 (3).

Рис. 14. Бабадервиш. Азербайджан. Очажное сооружение 1. В ст.: Вели Алиев. Археологические раскопки в урочище Бабадервиш // СА, 1971, №2, с. 225, рис. 2.

Рис. 15. Андроновская культура. Алексеевский могильник. В ст.: Кравцова-Гракова О. А. Назв. раб, рис. 55 (2).

Рис. 16. Там же, рис. 51 (11).

Рис. 17. Проставка. Браное ткачество. Конец ХIХв. Вологодский музей. Инв. №27082/116.

Рис. 18. Деталь декора подола рубахи, состоящего из аналогичных элементов. Браное ткачество. Вологодский музей. Инв. №16840.

Рис. 19. Бронзовый век. Глиняное блюдо Горбуновского торфяника. В кн.: Косарев М. Ф. Назв. раб., с. 137, рис. 49 (6).

Рис. 20. Андроновская культура. Алексеевский могильник. В ст.: Кравцова-Гракова О. А. Назв. раб., с. 131, рис. 54 (2).

Рис. 21. Поселение Кипель. Керамика. В ст.: Стоколос В. С. О стратиграфии поселения Кипель // СА, 1970, №3, с. 195, рис. 1 (3).

Рис. 22. Орнамент сосуда андроновской культуры. В ст.: Стефанов В. И. и др. Курганы федоровского типа могильника Урефты//СА, 1983, №1,с. 155—165, рис. 2 (9). Рис. 23. Керамика андроновской культуры. В ст.: Ф. X. Арсланова. Памятники андроновской культуры из Восточно-Казахстанской области // СА, 1973, №4, с. 162, рис. 2 (7). Рис. 24. Орнамент кружевной проставки. Конец полотенца. XIX в. Тарногский р-н Вологодской области. Вологодский музей. Инв. №19158.

Рис. 25. Деталь декора подола рубахи. Браное ткачество. Поступила в 1979 г. Фонды Вологодского музея. XX в. Инв. №22983.

Рис. 26. Орнамент кружевной проставки. Конец полотенца. Начало ХХв. Тарногский р-н Вологодской области. Вологодский музей. Инв. №18689.

Рис. 27. Вышивка полотенца. Конец XIX в. Тотемский музей.

Рис. 28. Фрагмент декора подола рубахи. Браное ткачество. Поступила в 1959 г. из с. Красавино Великоустюгского района Вологодской области от Ошурковой А. П. (носила эту рубаху в молодости). Инв. №11700.

Рис. 29. Узор на «четырехлепесгковом» сосуде фазы Усое II – Протосава. В ст.: Тодорова X. Новая культура среднего неолита в Северо-Восточной Болгарии // СА, 1973, №4, с. 29, рис. 11 (2).

Рис. 30. Орнамент на керамике начала среднего периода культуры Триполье-Кукутени. Энеолит СССР. Фрумушика I, с. 268. Табл. IV (13).

Рис. 31. Орнамент на керамике позднего периода культуры Триполье-Кукутени. Энеолит СССР. Часть III, с. 308. Табл. XXXVII, рис. 7.

Рис. 32. Орнамент на сосуде эпохи бронзы. Рязань. В ст.: Попова Т. Б. Работы наКанищевских дюнах под Рязанью. В сб.: Археологические открытия 1974г. М.: Наука, 1975, с. 70.

Рис. 33. Андроновская эпоха. Керамика Еловского II могильника (могила 10). В кн.: Косарев М. Ф. Назв. раб., с. 127, рис. 45 (3).

Рис. 34. Бляха с геометрической решеткой. Ордос. В ст.: Дэвлет М. А. О происхождении Минусинских ажурных поясных пластин. В сб.: Скифо-сибирский звериный стиль в искусстве народов Евразии. М.: Наука, 1976, с. 223, рис. 5 (1).

Рис. 35. Древнерусская вышивка. XII в. Новгород. В кн.: Ефимова Л. В., Белогорская Р. М. Русская вышивка и кружево. М., Изобразительное искусство, 1982, илл. 1.

Рис. 36. Традиционный орнамент русского крестьянского кружева (вологодское, елецкое).

Рис. 37. Традиционный орнамент вологодского браного ткачества и вышивки.

Рис. 38. Орнамент на позднетрипольской керамике. Энеолит СССР. Часть III, с. 299 (185).

Рис. 39. Орнамент на бронзовой бляхе. VII – VI вв. до н. э. Раннескифский период. Украина.

В ст.: Ильинская В. А. Относительная хронология раннескифских курганов бассейна реки

Тясмин//СА, 1973,№3,с. 17,рис. 8 (19).

Рис. 40. Украшение конской узды. Бронза. Украина. Скифский период. VII – V вв. до н. э. ГИМ.

Рис. 41. Личина дверной ручки. Металл. Русская работа. XIII – XV вв. ГИМ.

Рис. 42. Пояс. Браное ткачество. II пол. XIX в. Вологодский музей. Инв. №21322.

Рис. 43. Бронзовая бляха. Середина II тыс. до н. э., сел. Энгикал, Ингушетия. В ст.: Мар-

ковин В. И. Склепы эпохи бронзы сел. Энгикал в Ингушетии //СА, 1970,№4,с. 84,рис. 1.

Рис. 44. Бабадервиш. Пинтадер из четвертого поселения. В ст.: Вели Алиев. Назв. раб., с. 227, рис. 3 (5).

Рис. 45. Пинтадер с поселения Сары-Тепе (Азербайджан). В ст.: Виноградов В. Б. Глиняный штамп с городища Алхан-Кала. В сб.: Древности Чечено-Ингушетии. М., Изд. АН СССР, 1963, с. 214, рис. 2 (2).

Рис. 46. Пинтадер из Бабадервиша. В ст.: Вели Алиев. Назв. раб., с. 227.

Рис. 47. Орнамент на пряжке. Бронза. Скифское время. VI – V вв. до н. э. Кобанская культура. Казбекский клад. Раскопки Г. Д. Филимонова в 1877 г. РИМ.

Рис. 48. Деталь орнамента подола рубахи. Браное ткачество. XIX в. Вологодский музей. Инв.№23026.

Рис. 49. Деталь орнамента конца полотенца. Браное ткачество. XX в. Вологодский музей. Инв.№20824.

Рис. 50. Пряжка 20—60-х гг. XIII в. Новгород. Тихвинский раскоп. В кн.: Седова М. В. Ювелирные изделия Древнего Новгорода (X – XV вв.). М.: Наука, 1981, с. 145, рис. 56.

Рис. 51.Деталь орнамента проставки. Браное ткачество. II пол. ХIХв. Вологодский музей. Инв.№3917/27.

Archaic motifs in North Russian folk embroidery and parallels in ancient ornamental designs of the Eurasian steppe peoples

For some one hundred years now Russian folk embroideries have attracted closest notice. Towards the close of the 19th century several magnificent collections of such embroideries were assembled. Further, researches conducted by V. Stasov, S. Shakhovskaya, V. Sidamon-Eristova and N. Shabelskaya initiated the systematization and classification of the various types of ornamental designs in Russian folk embroidery. These same authors also made the first attempts to decipher the intricate narrative compositions so characteristic of folk tradition in Northern Russia.

The surging interest in the folk arts and crafts caused a series of notable studies to be devoted to analysis of the narrative and symbolical content, the specific techniques and the regional dissimilarities of Russian folk embroidery. However, most authors concentrated on the anthropomorphic and zoomorphic representations and the archaic three-element compositions incorporating stylized and transmuted representations of, more often, female and, less often, male pre-Christian deities. It is this group of motifs that has always fascinated students. A somewhat specific group consists of the geometrized motifs of North Russian embroideries, which, as a rule, accompany the basic elaborated narrative compositions – although frequently such motifs are exclusive in the decoration of towels, sashes, skirt hems, and shirt and blouse sleeves and shoulder yokes, which explains their importance for art historians.

It should be noted that along with an analysis of the complex narrative designs, greatest note was paid by A. Ambroz in his well-known articles to the geometrical symbolism as archaic in Russian embroidery. Further, in her fundamental monograph published in 1978 G. Maslova extensively considered the evolution and transformation of geometrized ornamental motifs in terms of their historico-ethnographical parallels, which regrettably go no further back than the 10th-11th centuries.

B. Rybakov has always highlighted the archaic geometrized symbolism in Russian ornamental design. Thus, ever present in his writings of the 1960s and 1970s6, and, especially, in his 1981 treatise concerned with the paganism of the ancient Slavs is the point that the folk memory has preserved and carried through the ages in the ornamentation of embroidery, wood carving, and folk toys the profoundly ancient weltanschauungs rooted in the dust of the millennia.

Most fascinating in this respect are the collections of Northern Russia museums especially from places that had been populated by the Slavs in the 9th and 10th centuries prior to the Christianization of Russia. To all practical intents, there were no large ethnic units, there that spoke a different language, while the remoteness from the central states, the relatively peaceful existence (the North-Eastern part of Vologda Province was hardly ever ravaged by war), plus the dense forests and the isolation of many inhabited localities due to marshes and the absence of roads, all served to preserve patriarhal mores, and economies, and also ensured a jealous affection for ancestral beliefs, thus implying the preservation of the ancient symbolism as encoded in the ornamental motifs of embroidery.

Of particular interest are the turn of the 19th and 20th centuries, embroideries deriving from the North-Eastern sections of Vologda province and the neighbouring districts of Arkhangelsk province. Toponymical evidence shows that in those times these parts were hardly populated at all by Finno-Ugric tribes. Most of the names are of a Slavonic origin and furthermore most are extremely ancient, as for instance, Dubrava (which means forest). Thus, of 137 localities in the Tarnog district of the Vologda region only six have distinctly

Finno-Ugric names. We may hence presume that at the turn of the 19th and 20th centuries the population here was comprised of direct descendants of those Slavonic groups that had migrated to these parts in the 11th century, bringing with them the time-hallowed traditions in their ornamental designs, which succeeding generations brought down almost to the present.

The ornamental designs we shall describe below possess the following salient features. They were commonplace in the North-Eastern districts of Vologda region and current right up to the 1930s. Further they were employed to embellish exclusively articles of a sacral significance, such as women’s blouses, notably the hems, shoulder yokes and sleeves, and also aprons, headdresses, sashes and towels. «The preservation in embroidery of the extremely early stages of human religious mentality… derives from the ritual character of the articles embroidered… the many that could be listed include the bridal kokoshnik diadems, shirts and blouses and mantles of wedding trains: One special ritual item, long dissociated from its. domestic twin, was the richly and intricately embroidered towel. Such towels were employed to offer the traditional bread-and-salt symbol of hospitality and welcome, to serve ns the reins of wedding trains, or to carry a coffin and let it down into the grave. They were also used to adorn the „beautiful“ corner in the house where the icons were hung, while the icons themselves, were deposited on towels9 specially made for the purpose», writes Rybakov about this «Tinen folklore». It is precisely such sacred ornamental designs that are to be seen in the Russian folk embroideries from the ethnographical museum in Vologda, which, quantitywise, will further serve as the comparative material used in attempts to elucidate parallels between the ornamental designs of North-Russian embroideries and those of the peoples inhabiting the vast expanses of the Eurasian steppes and forest-steppes at different times in history.

The lozenge and the rhombic meander represent one of the oldest ornamental motifs of the Eurasian tribes. It is to be found in paleolithic times, employed for example, to decorate sundry artefacts of bone, that were recovered from the upper paleolithic Mezin site near Chernigov in the Ukraine. In 1965, paleontologist V. Bibikova surmised that the spiral meander, the broken bands of meander and the rhombic meanders on items recovered from the Mezin site originated as an imitation of the natural design on the ivory of mammoth tusks. She conjectured therefrom that for upper paleolithic man this motif symbolized the mammoth which in turn embodied, as the basic target of the hunt, the concept of plenty and power (Fig. l).This motif comprised of rhombic meanders, spiral meanders and zigzags or flashes survived over the millennia (Figs. 2, 3, 26 and 27) modifying, but retaining their time-hallowed substance. We encounter this symbol of good fortune and prosperity and as a protective totem on both religious items and on pottery, in other words storages of food and water, again in later cultures, as for instance, the Balkan cultures (Figs. 2 and 6), the South-East European culture, the 5th millennium B. C. Tripolye-Cucuteni culture, etc. Rybakov notes: «The rhombic meander motif is encountered on vessels, especially the lavishly ornamented ritual vessels, on anthropomorphic figures of clay, also of an unquestionably ritual character, and on the clay thrones of goddesses or priestesses».

On Tripolye-Cucuteni pottery we encounter a stable repetition of the meander motif, which already differs to some extent from the upper paleolithic Mezin design, in that it is still more heavily geometrized and stylized (Fig. 7). Apposite instances are afforded by the decor of the pottery recovered from the Frumushika I, Khebesheshti I, and Gura Veyi sites. All these meander motifs are, as a rule to be observed on pottery of the late Early Period and early Middle Period of the Tripolye-Cucuteni culture.

It should be noted that the swastika design may already be discerned in the bands of the double, right– and left-handed meander on bone artifacts from the Mezin site (Fig. 1).

This is one more characteristic motif of Tripolye-Cucuteni decor, used either in its simplest version (Fig. 32) or with projecting lines from each bent arm of the cross (Fig. 52). Further the S-motif characteristic of Tripolye pottery decoration (Fig. 8) and likewise encountered to the north of Tripolye (Fig. 9), as well as the swirling triangle with its scroll head points are transmutations of the meander motif.

Summing up, we may outline a range of ornamental motifs, that though limited and unquestionably not exhausting the entire richness of Tripolye pottery decor, is still sufficient to characterize this culture, which we shall invoke further to draw comparisons with subsequent periods in history. They include the meander and its variants such as the spiral meander, the swastika (Figs. 46, 48, 50 and 51), more complex swastika designs, the X-motif (Figs. 12 and 13) and the swirling triangle with its scrollhead points (Figs. 44 and 49).

To establish the closest affinities, timewise, we shall naturally address ourselves to the pottery of cultures that, at different times existed within the present territory of the USSR on sites once occupied by the Tripolye culture. Oddly enough such affinities in the pottery of cultures antedating the Timber-Frame (srubnaya) culture, and, for that matter, in the last named culture itself, are few and far between. The basic elements of the decor of Timber-Frame culture pottery, which according to B. Grakov12 dates to the 16th-12th centuries B.C. are chains of lozenges, rhombic lattices and rows of triangles on the shoulders of vessels, with bodies frequently carrying the characteristic slanted crosses, now and again composed of two intersecting 5-motifs.

Further stages in the evolution of the traditional ornamentation of pottery, incorporating an astounding plethora of sundry versions of the meander and swastika motifs, are to be encountered in the pottery of the Andronovo culture (also of the 17th-12th centuries B.C. according to S. Kiselev) is immediately contignous to the Timber-Frame culture.

These two cultures concurrently existed over a lengthy period throughout the vast expanses of the steppes and forest steppes of the territory that is now the USSR. Kiselev indicated the affinity between the pottery decor of these two cultures observing that «… one cannot fail to note the obvious superiority of even early Andronovo pottery over the kindred Timber-Frame pottery». 14 One cannot but concur. The extraordinary richness and diversity of meander and swastika motifs in Andronovo pottery decor are beautifully illustrated in the artefacts published in treatises concerned with the prehistory of Southern Siberia by Kiselev, in the monograph «The Bronze Age in Western Siberia» by M. Kosarev (Figs. 15 and 16) and also by V. Stokolos (Fig. 17) and F. Arslanova (Figs 18, 28 and 34) in their respective articles. Like the Timber-Frame culture the Andronovo culture with all its different versions ranged over a vast territory. Its western-most artifacts are to be found in the Timber-Frame culture area along the line between Donetsk and Voronezh.18 In the east the Andronovo culture extended along the southern Trans-Urals up to and including the Minusinsk depression. In the north it was bounded by the Southern Urals, while in the south it entered Northern Afghanistan. According to the evidence N. Chlenova cites in her article, Andronovo pottery in its Alakul version was common in Central Asia between the Amu-Darya and Syr-Darya, especially so along the banks of the Amu-Darya but also in the Kyzylkum desert. She has indicated the impact of Andronovo pottery in its Fedorovo version, (the classical Andronovo version), and in its Alakul version on Amu-Darya Cherkaskul pottery. She also indicates that now and again Fedorovo type pottery can likewise be encountered in digs along the banks of the Amu-Darya. «Uniting the Amu-Darya region of Cherkaskul pottery with the North-Siberian, Urals and Volga region, we find that the Cherkaskul culture, extends for 2,400 km from Kurgan-Tube to Kazan.» In the Amu-Darya region we find Cherkaskul pottery together with Alakul and Tazabagyab pottery; further Cherkaskul pottery is often encountered in the same sites together with Central Asian Khurmantau and Fedorovo pottery. «These stabilized combinations warrant our uniting the pottery of these three cultures into one group». Speaking of the purely Fedorovo pottery encountered west of the Urals, N. Chlenova says that it is known in forest and forest-steppe regions to the north but no further than the 56th parallel. One must necessarily add the vast expanses where the Andronovo tribes coexisted with the Timber-Frame tribes for so long a period, that ethnic and cultural contact between them was inevitable. This is well illustrated by the chart that Chlenova has appended to her article. The most intensive area of contacts was the Volga basin. Thus Timber-Frame and Cherkaskul pottery has been recovered from the same sites in Bashkiria, Timber-Frame and Fedorovo pottery has been found on identical sites near the Volga city of Kuibyshev, while a vessel of the transitional Timber-Frame Fedorovo version has been recovered from digs near the Volga city of Volgograd. Noting the extent of Bronze Age cultures, Chlenova indicates that a distance of between 1,200 and 2,500 km and more was not «the exception but rather the rule, reflecting the considerable mobility with the Kurmantau culture stretching for 750 km, the Cherkaskul culture for between 1,200 and 2,400 km, the Abashevo culture, for 1,350– 2,300 km, the Alakul culture, for 1,300—2,150 km, the Fedorovo culture, for 2,500—2,700 km, and the Timber-Frame culture, for 2,700—3,000 km.»