Текст книги "Барабаны любви, или Подлинная история о Потрошителе"

Глава 3

Высокий двухколесный хэнсомский кэб подъехал к подъезду шикарного четырехэтажного здания на Брук-стрит и остановился.

– Нет, я не вылезу, – раздался изнутри дрожащий голос Артемия Ивановича.

Фаберовский откинул кожаную полость, распахнул створки и соскочил на землю.

– Ну же, пан Артемий! – встав одной ногой на подножку, поляк дотянулся до полы пиджака Артемия Ивановича и попытался вытянуть его наружу, но бравый лягушковод и разрушитель швейцарской эмиграции вцепился пальцами в край сиденья и стал отчаянно лягаться.

Мало того, что Артемий Иванович и так был до смерти напуган появлением социалиста с его групповым портретом, исчезновением ирландцев и неотвратимым гневом Рачковского, так еще поляк, как только они отъехали от вокзала, начал пугать его опасностью езды на этом шатком двухколесном чудовище с кучером где-то на макушке. Начав с собственного первого опыта поездок на кэбе еще десять лет назад, он только что закончил свои страшные россказни леденящей душу историей, как однажды бывший министр внутренних дел Чемберлен, еще в бытность свою на посту, едва не убился в Вестминстере на таком кэбе, когда неопытная лошадь неожиданно прянула назад. Артемий Иванович представил себе лужу крови у задних ног кобылы, осиротевший котелок и в нем свои мозги, еще теплые и шевелящие извилинами, поэтому приглашение поляка отцепится от жесткого сиденья было равносильно для него приглашению на эшафот.

– Если пан Артемий не желает выходить, – сказал Фаберовский, бросив бесплодные попытки вытащить его, – то это его дело, но нас уже ждут к завтраку и я не намерен лишаться его из-за панской придури.

– Господи, пронеси! – Артемий Иванович перекрестился и на трясущихся ногах сделал нетвердый шаг к Фаберовскому. Затем, не рискуя больше производить самостоятельные телодвижения, с тяжелым вздохом выпал в объятия поляка. Но едва почувствовав под ногами твердую почву, Артемий Иванович преобразился.

– Да что вы, в самом деле, лезете ко мне со своими объятиями! – оттолкнул он Фаберовского. – Я вам не князь Мещерский какой-нибудь! Где тут завтрак?

– Здесь, в отеле.

– А что за гостиница?

– «Кларидж-отель».

– Какая удача. Я как раз собирался здесь поселиться.

– Этот отель не предназначен для таких, как пан Артемий. Здесь живут дипломаты, принцы и иностранные лица королевских и высокородных кровей. Пана Артемия жить сюда не пустят.

– Меня пустят! – безапелляционно заявил Артемий Иванович и, вытащив из-за пазухи письмо с какой-то прикрепленной к нему визитной карточкой, потряс ею перед носом Фаберовского.

– Что это?

– В этой гостинце проживал когда-то один мой друг, последний владелец алмаза Кох-и-нур махараджа Далип Сингх. Он пообещал, когда вернется на престол, подарить этот алмаз мне. Так что они не посмеют меня отсюда сразу выгнать!

И Артемий Иванович, предоставив поляку нести за собою свой чемодан, повелительным жестом отодвинул в сторону разряженного швейцара в синей ливрее и вошел в фойе.

Процедура поселения, к удивлению поляка, не вызвала никаких трудностей. Метрдотель с великой почтительностью принял от Артемия Ивановича рекомендательное письмо махараджи и по его знаку портье сразу же выдал ключ. Мальчик в кепке и куртке с позументами забрал у Фаберовского чемодан и повел Артемия Ивановича в его номер.

– Скажите, как мне записать этого джентльмена и куда послать за багажом? – спросил метрдотель у поляка, решив, что тот принадлежит к свите только что прибывшего сиятельного лица.

– Принц Гурин, – рассеянно ответил ошарашенный Фаберовский. – Насколько я понимаю, претендент на некоторые регалии британской короны. Багаж привезет потом его свита, потому что на его личном пароходе, доставляющем вещи, возник бунт при прохождении через Канал и королевский военно-морской флот пока подавляет сие неслыханное выступление. Кстати, я надеюсь, у вас при отеле есть место, где можно будет разместить вьючных верблюдов? И прошу вас обратить внимание, что по утрам перед ленчем принцу необходимо подавать слегка подогретую клизму с уксусом и прованским маслом.

Он догнал Артемия Ивановича с мальчиком и на лифте они поднялись на третий этаж – номера всех нижних этажей были постоянно заняты всякой высокородной сволочью.

Пока несколько миловидных горничных в форменных платьях и белоснежных фартуках демонстрировали гостю его апартаменты, состоявшие из обширной гостиной, ванной комнаты, кабинета и двух спален, Фаберовский скромно топтался в коридоре, не зная, то ли сразу убежать, то ли дать волю любопытству и подождать, чем это представление кончится. Любопытство пересилило.

В результате всех этих поселений они опоздали к завтраку на целых полчаса. Ожидавший их роскошный стол был накрыт в номере этажом выше и его хозяин уже нетерпеливо выглядывал из двери в коридор, когда они наконец добрались до цели.

– Знакомьтесь: доктор Тамулти, принц… тьфу, матка Боска, мистер Гурин, – представил хозяина и Артемия Ивановича друг другу поляк.

Доктор Тамулти, высокий пожилой ирландец с пышными вьющимися жесткими черными усами, вощеными на концах, пригласил их садиться за стол.

Когда-то Тамулти был на Бродвее знаменитым наездником. В те времена он неизменно носил двубортный, застегнутый доверху гороховый жакет, светлые панталоны, роскошный галстук, тканые гетры на своих английских ботинках с коробочным носком, кепку с золотым шнуром на прямом козырьке, и кричащие драгоценности.

– И я такие же хочу! – заявил поляку пораженный сверканием бриллиантов размером с грецкий орех Артемий Иванович.

– Вы, мистер Фейберовский, обещали, что вместе с этим джентльменом приедут два представителя Ирландского республиканского братства, с которыми я буду иметь дело. Они тоже задерживаются?

– А! Так ведь… Да! Да! – решительно сказал Артемий Иванович.

– Простите?

– Здесь находится махараджа Гурин? – осведомился постучавший в дверь метрдотель. За его спиной стояли гостиничные мальчики и столик на колесах, на котором торжественно возвышалось несколько русских водочных бутылок и серебряное ведерко для шампанского, доверху наполненное икрой.

– Так что ирландцы? – продолжал допытываться Тамулти.

– Это не должно вас беспокоить, мы это обсуждать не будем, – сказал поляк.

Артемий Иванович раскрыл рот, чтобы вставить свое веское слово, но Фаберовский наступил ему на ногу.

Это был ужасный удар: ирландцы представляли из себя ни что иное, как ключ к деньгам Тамулти. Теперь Рачковский был зол на Артемия Ивановича, а Фаберовский зол вдвойне, так как все они рассчитывали устраивать динамитную мастерскую на эти деньги.

После обеда оба были навеселе и поэтому из осторожности поляк подозвал двумя сигналами особого извозчичьего свистка четырехколесный кэб-брум, прозванный за характерный при езде звук «ворчуном». Пока они препирались с Артемием Ивановичем, кто первым должен залезать в кэб: принц или его прислуга, подъехала наемная карета, запряженная четверкой серых лошадей, и из нее вышла пожилая дама, казавшаяся рядом с низкорослым лакеем настоящей гренадершей.

– Добрый день, господин Фаберовский, – по-русски обратилась она к поляку. – Вы, случайно, не ко мне?

– Нет, мадам, я везу его высочество в банк.

– Это кто? – спросил Артемий Иванович, непроизвольно проверяя, застегнуты ли у него штаны.

– Это мадам Новикова, Ольга Алексеевна, самая знаменитая в Англии русская женщина, – пояснил Фаберовский.

– Тогда что же ты ей про меня, нехристь, несешь! – внезапно взбеленился Владимиров. – Какое я тебе высочество! Она же по всему свету растрезвонит! И мне от начальства влетит. Пускай я буду высочеством только для англичан. Ну, еще ты можешь звать меня высочеством.

Мадам Новикова действительно была знаменитой в Лондоне особой. Ее брат, Киреев, известный славянофил, погиб в первом же бою русских добровольцев в Сербии в 1876 году, и она, полагая виновными в балканской бойне англичан, решила посвятить всю свою жизнь, чтобы заставить их другими глазами смотреть на русских. Ее муж не представлял из себя ничего особенного, занимал должность попечителя Санкт-Петербургского учебного округа и все свое время посвящал кошмарным переводам из Данте, поэтому мадам Новикова проводила большую часть года в Англии, где сумела обратить в истового царефила и русофила самого премьер-министра Гладстона. Она была постоянным сотрудником «Пэлл Мэлл Газетт», где то и дело появлялись ее статьи на русские темы. Именно она представила в свое время Фаберовского редактору Уильяму Стиду, познакомившись с поляком в Париже в кружке Жульетты Адан.

Поляк стал писать для нее статьи по польскому вопросу и даже сочинил как-то за ночь, войдя в раж, программный секретный документ о Великом Царстве Польском от Берлина до Владивостока, якобы доставленный ему исполнительным комитетом некой тайной патриотической ложи «Полония», каковой документ продал Новиковой за сто фунтов.

– Да что ты с ней языком зацепился, – дернул поляка за рукав Артемий Иванович. – Ты бы лучше у ней деньжат для меня одолжил.

– Это еще зачем? – удивился поляк.

– Коли ты выставил меня пред всеми в неудобном положении индийского принца, мне нужен ларец с сокровищами. У каждого индийского принца есть ларец с сокровищами. Мне надо прикупить немного сокровищ. Ну, одолжи же!

– Нет, нет, – заторопился поляк, заметив на губах у Новиковой изумленную усмешку. – Мы едем в банк. До свидания, мадам Новикова.

– На казенные деньги сокровища покупать – грех! – уперся было Владимиров, но Фаберовский силой втолкнул его в экипаж и они уехали.

Отделение общества Лионского кредита, через которое им должны были перевести русскую долю в оплате операции, находилось в Сити на Ломбард-стрит. Пока они ехали, Артемий Иванович протрезвел, но тут явилась очередная неприятность: у Владимирова от алчности стали, как у горького пьяницы, трястись руки. К нему редко попадали большие деньги. Те три тысячи франков, которые были пожалованы агенту Гурину еще два года назад за разгром народовольческой типографии, Рачковский предусмотрительно отдавать Владимирову не стал. Часть денег была потрачена Петром Ивановичем на наградной перстень с выгравированной на камне надписью «За полезное 1886 года», который Владимиров был вынужден теперь постоянно носить и цепляться им за подкладку кармана, вынимая портсигар, а остальное Рачковский временами выдавал ему по частям. В течении этих двух лет Гурин то и дело посылал Петру Ивановичу жалостливые письма и бил челом, всякий раз получая по почте чек на небольшие суммы, и оттого все время чувствовал себя казанским сиротою. Теперь во всей Европе оставалось только одно место, где Артемий Иванович мог еще проявить себя в качестве секретного сотрудника – Лондон, и здесь Владимиров напоследок решил с лихвой возместить свою прежнюю ущербность.

Фаберовскому пришлось даже отхлестать его по лицу перчатками, чтобы Артемий Иванович вернулся во вменяемое состоянии и смог держать в руках вставку с пером.

Пачка десятифунтовых кредитных билетов, перехваченных резинкой, и пять столбиков золотых соверенов сверху выплыли из кассового окошка наподобие пятитрубного парохода. Фаберовский протянул к деньгам руку, но Артемий Иванович опередил его и прихлопнул пароход сверху своей ладошкой.

– Деньги казенные, русские. И не должны прилипать к чужим рукам. Можешь своей долей распоряжаться, английской.

Владимиров сгреб деньги себе в карман и гордо покинул банк.

Но Фаберовского это не устраивало. Краткое знакомство с русским эмиссаром ясно показало ему, что если он не предпримет экстренных мер по изъятию денег, через несколько дней они могут бесследно раствориться и ему придется проводить организацию только на деньги Монро, а их только-только хватит на дело. Ирландских же денег, судя по утреннему разговору с Тамулти, тоже ожидать не приходится. Поэтому он принял решение завезти Артемия Ивановича на Стрэнд, где у него находилась сыскная контора, и там попытаться выманить полученные ими только что деньги.

Взяв кэб, они через пробки на перекрестках и бесконечные ожидания полицейских, которые растаскивали сцеплявшиеся оглоблями и постромками экипажи, наконец добрались до высокого закопченного дома, где между редакцией газеты «Лидер» и мясной лавкой находилась дверь, над которой белым по зеленому возвещалось прохожим о нахождении здесь мастерской сапожника Николза. Две медные таблички рядом с дверью скромно свидетельствовали о том, что эта же дверь вела к еще двум заведениям на втором этаже: принадлежащей родственникам сапожника конторе «Николз & Ко., владельцы санитарных патентов», и уже собственно конторе Фаберовского, называвшейся почему-то «Чарльз Гранд & Ко., частные сыскные агенты».

Они поднялись наверх по узкой мрачной дубовой лестнице и вошли в приемную, где за конторкой маленький плешивый французик, похожий на хорька, записывал повествование престарелой дамы о пропаже мопса.

– Он прихрамывает на одну ногу, у него морщинистое личико и абрикосовый цвет, – рыдала дама, утирая глаза платочком. – Мой бедный Байрон! Он казался таким обходительным. Он был очень респектабельным, этот джентльмен, я думала, что он доктор. Он рассказал мне, что служил в русской императорской гвардии и вынужден был бежать из России, скрываясь от полиции из-за убийства какого-то негодяя на дуэли. А когда этот джентльмен ушел, я обнаружила, что Байрон исчез!

– Легран, – обратился к французу Фаберовский. – Зайди потом ко мне, я познакомлю тебя с мистером Гуриным.

Миновав приемную с захлебывающейся слезами леди, Фаберовский ввел Владимирова в большое помещение, окна которого выходили на Стрэнд. В кресле за столом, заваленном бумагами, сидел молодой рыжий парень с засученными рукавами на поросших шерстью лапищах.

– Батчелор, – обратился к нему Фаберовский, – пока мы тут с моим русским коллегой мистером Гуриным будем вести беседы, сбегай в «Ангел и Солнце» и притащи нам чего-нибудь выпить.

Батчелор взял с бюро бидон и отправился в трактир по соседству. Вскоре он вернулся с пивом и двумя завернутыми в бумагу бифштексами. Фаберовский достал два высоких тонкостенных стакана и развернул бифштексы.

– Так как же пан намерен поступить с полученными деньгами? – спросил у Артемия Ивановича поляк, как только они уселись за трапезу и приняли по первому стаканчику.

Артемий Иванович долго молчал, терзая зубами бифштекс, держа его обеими руками за отсутствием вилок, о которых поляк забыл позаботиться.

– Я не верю вашим россказням про гостиничных воров и прочую дребедень, – наконец ответил он, запив проглоченный бифштекс пивом. – Надежнее всего моим деньгам находиться при мне.

– Посмотрите, пан Артемий, вон туда в угол. Видите это восьмое чудо света, несгораемый шкаф от Гибсона и Ко.? У него две дверцы, одна спереди, другая сзади. Та, что спереди, фальшивая, и составляет единое целое со всем корпусом. Можно вертеть на ней ручки до помешательства. Чтобы проникнуть сейф, нужно сперва догадаться отодвинуть его от стенки. Мы можем положить деньги сюда и тогда никто не сможет на них покуситься.

Артемий Иванович вытер руки о штаны, подошел к несгораемому шкафу и попытался сдвинуть его.

– Нет, не пойдет. Надорвуся я с вашим шкафом. Сами туда прячьте свои денежки.

Фаберовский понял, что он сделал промашку, наврав про свой сейф с три короба. Артемий Иванович, приняв все за чистую монету, отказался от идеи положить деньги в сейф только из-за физической трудности для него получать их обратно самостоятельно. Тут же поляк сделал еще одну ошибку.

– Я пошутил, – сказал он. – Сейф открывается спереди.

– Ага! Так вы, оказывается, еще и лжец! Мои деньги – это не тема для шуток. К тому же они казенные.

– Шеф, вы можете себе представить, чтобы какому-нибудь здравомыслящему джентльмену пришло в голову проникнуть в дом к старой леди, чтобы на глазах у всех схватить собаку и убежать с ней? – вмешался в их разговор завершивший допрос Легран. – Ведь собаки, особенно мопсы – такая дрянь!

– Собаки, бабы какие-то старые! – патетически воскликнул Артемий Иванович. – Подозрительное тут место, я вам скажу. Нет, оно совершенно не подходит для хранения денежных сумм, доверенных мне русской казною!

На том они и расстались. Потерпев поражение, Фаберовский отбыл к себе домой в Сент-Джонс-Вуд, а Артемий Иванович, предварительно спросив у Леграна, где здесь самый дорогой часовой магазин, и получив ответ, что это магазин «Женевские часы» Генри Кэпта на Риджент-стрит, 151, направился прямиком туда и приобрел дорогие часы на золотой цепочке с рубином на брелоке. После этого он вернулся на Стрэнд, в ресторан Гатти, чтобы обмыть покупку. И только вечером, опомнившись, после долгих и мучительных объяснений на пальцах с констеблями, был посажен одним из них в омнибус и доставлен на Брук-стрит.

Глава 4

2 августа, в четверг

В отеле Артемий Иванович освоился довольно быстро. Лакеи здесь неплохо говорили по-французски и беспрекословно выполняли любое его пожелание. Хорошенько выспавшись и отдохнув, Владимиров решился устроить первый на английской земле торжественный прием. Он пригласил на этот прием трех человек: Ольгу Алексеевну Новикову, с которой накануне его познакомил Фаберовский, Тамулти и еще какого-то русского, встреченного им случайно в коридоре и признанного за своего по спесивому выражению лица. Когда он навел справки, выяснилось, что это был действительный статский советник Бутенев, советник посольства в Лондоне. Тамулти, который сначала согласился, узнав, что на обеде будет женщина, отказался от приглашения, сказав, что он недолюбливает «этих коров».

В половине седьмого вечера Артемий Иванович извлек из своего чемодана пересыпанный от моли персидским порошком синий вицмундир министерства народного просвещения с пустыми суконными погонами «не имеющего классного чина», велел коридорному почистить его штиблеты, а сам босиком встал перед трюмо и, облачившись, принялся примерять имевшиеся в его распоряжении украшения. Постепенно на его груди разместились доставшаяся от папаши серебряная медаль «За прививание оспы», сделанный из обручального кольца матери по собственному эскизу Артемия Ивановича одним знакомым ювелиром знак «Болевшему корью 1871 года», памятный знак в честь открытия Петергофской прогимназии, такой же за «Первую военно-конскую перепись 1876 года», медаль за турецкую войну и медаль «За усмирение Венгрии и Трансильвании 1849 года». Последнюю он, впрочем, с сожалением снял, вспомнив, что родился шесть лет спустя. Он долго не знал, куда пристроить наградной перстень «За полезное», потому что ему казалось, что на руке его никто не заметит, но так и не найдя ему места, надел на средний палец.

Ровно в семь часов во всем своем великолепии он спустился в ресторан, где специально для него в отдельном купе был накрыт стол на три персоны. Вскоре подтянулись и гости. Новикова была в черном вечернем платье, а Бутенев во фраке, изумительно облегавшем его полноватую фигуру, и орденом Владимира 3 степени на шее. Артемий Иванович уже стал сожалеть, что пригласил Бутенева, потому что тот оказался, во-первых, хорошо знаком с Новиковой, а во-вторых, сразу принялся жрать, как какой-нибудь проглот, несмотря на фрак и высокий чин.

– Вы служите по министерству народного просвещения? – первым же делом спросила у Артемия Ивановича Новикова, заняв место за столом.

– Имел честь, – скромно ответил Артемий Иванович, по русскому обычаю заправляя салфетку за ворот и подзывая к себе метрдотеля.

– Тогда вы должны знать моего мужа, генерал-майора Новикова. Судя по шитью вашего мундира, вы принадлежите к тому же петербургскому учебному округу, которому Иван Петрович три года является попечителем.

– Увы, – сказал Артемий Иванович. – Мы давно в отставке-с.

Подошел метрдотель и предложил выбрать из меню спиртные напитки, порекомендовав несколько имевшихся в ресторане французских вин урожая 1863 года. Артемий Иванович выбрал три бутылки бордо. Лакей принес поднос с бутылками, открыл их и предложил Артемию Ивановичу отведать.

– Подождите, ваше превосходительство, есть, – сказал Артемий Иванович Бутеневу. – Закусывать нечем будет.

Вино ему понравилось и лакей разлил его по бокалам.

– Вы участвовали в турецкой кампании? – спросил вдруг Бутенев, утолив первый голод.

«Господи, хорошо хоть, «За усмирение» снял!» – подумал Артемий Иванович.

– Это я, собственно, не участвовал это я более, по привычке ношу-с, – сказал он вслух, поворачиваясь к Бутеневу правым боком. – Это у нас семейное – медали носить всякие.

– Откуда же она у вас? – спросил Бутенев, внимательно рассматривая иконостас на груди Владимирова.

– Да, это… Их там на войне в Турции давали! – тот еще круче повернулся правым боком к Бутеневу, почувствовав с этой стороны значительную опасность. – На поле брани-с, там, кровь, ядра, пушки, Скобелев, Рущукский отряд, наследник-цесаревич… – Артемий Иванович перебрал все известные ему слова, связанные с турецкой кампанией, ни одно из них не подходило. Но, наконец, он нашел его: – Ура!

Бутенев с Новиковой вздрогнули от его неожиданного вскрика.

– Ура! Выпьем же за русских героев, павших на поле брани!

– Мой брат первым погиб в Сербии, поехав туда добровольцем, – Новикова утерла платочком невольно увлажнившиеся глаза.

– Младший? – тактично спросил Артемий Иванович. И, получив утвердительный ответ, завершил свой торжественный тост: – И за братьев наших меньших.

Воспоминания о брате завладели Новиковой и она рассказала, как молодой Николай Киреев в 1875 году, обозвавшись по неразумию турецким именем Хаджи Гирей, вступил в ряды сербской армии и сразу же получил под свое начало целую бригаду. Что с нею делать, он не знал, поэтому в первом же бою помчался впереди всех и сразу же получил турецкую пулю в шею. «Плевать!» – заявил он и тогда получил следующую пулю. «Вперед!» – и новая пуля поражает славного героя. Вскоре на нем уже не было живого места. Да и сам он был уже неживой какой-то. На руках сербы отнесли его, тяжелого от свинца, в тыл, где он умер уже совсем. Новикова, как и все, знала о смерти таинственного Хаджи Гирея из газет, и каково было ее потрясение, когда газеты назвали его настоящее имя.

Пока она рассказывала про Киреева. Они несколько раз призывали лакея налить им вина и поднимали тосты во славу Отечества, Государя и частных лиц, упоминавшихся по ходу рассказа. Последний тост оказался за бывшего премьер-министра Гладстона, которого Новикова превратила в настоящего русофила и царефила, решив положить свою жизнь на поднятие престижа России в глазах коварных англичан.

– Ваш печальный рассказ напомнил мне одну смешную историю, – посочувствовал Ольге Алексеевне Артемий Иванович, выпив здоровье неведомого ему Гладстона. – Мой дядя, блаженной памяти Матвей Карпович Поросятьев, взялся как-то ухлестывать за своей соседкой, прапорщицей Крыловой, и надо же так случиться, пригласил ее на чай как раз когда ейный муж приехал домой. И все бы ничего, да нянька донесла, куда она пошла. Прапорщик, явивши к дяде с оглоблей, убил бы его непременно, когда бы дядя на ту пору со двора галопом не ушедши и оглобля в дверь не пролезла. Вот прапорщик-то этот как раз притолоку в дядином доме головою и сломал.

– Это как? – спросил Бутенев, задержав у рта сверкавший в свете электрических ламп хрустальный бокал с вином.

– Да очень же просто! Прапорщик был саженного росту, лбом в притолоку с разбегу треснулся и помер. – Все трое, не опуская бокалов, суеверно перекрестились. – Моего дядю по судам затаскали, хорошо, о ту пору присяжные завелись, вот дядю и оправдали.

– Странная какая-то история… – промолвила Новикова.

– Ничего странного. Просто как вы про брата вашего рассказали, что турки его свинцом, как гуся чесноком, нашпиговали, я про прапорщика вспомнил, потому что его в крымскую кампанию по голове ядром английским е… е… – Артемий Иванович покраснел и некоторое время, заикаясь, махал руками. – Едва выжил! Вот таким ядром!

Он взял из вазы апельсин и потряс им в воздухе.

– И по башке его е… раз! – Артемий Иванович стукнул себя в лоб апельсином и аккуратно вернул фрукт в вазу. – У меня это ядро до сих пор имеется, оно с одной стороны приплюснуто, так им удобно бумаги придавливать. Я его покамест Петру Ивановичу одолжил, потому как блузники за багаж с ним вдвое дерут. Тяжелое, с-с-с… снаряд.

Разволновавшийся Артемий Иванович нервно достал портсигар и стал чиркать спичкой, то и дело роняя на пол сигарету.

– Здесь принято курить только в курительных комнатах, господин Гурин, – сказал Бутенев. – Я велю лакею вас проводить.

Как только Артемий Иванович ушел, Бутенев наклонился к Новиковой и быстро заговорил:

– Вы что-нибудь понимаете, Ольга Алексеевна? Кто этот человек?

– Не знаю, Михаил Аполлинариевич, вчера я впервые увидела его, когда он вселялся в отель.

– Больше всего меня смущает его мундир министерства народного просвещения. Он не имеет даже никакого классного чина! Он даже не коллежский регистратор! И эти странные награды. Я готов голову отдать на отсечение, что медали «Болевшему корью» в Российской империи не существует!

– Но почему же, я тоже в детстве болела корью…

– Вы женщина, Ольга Алексеевна…

– Да, и что же с того?

– Простите, но вы ни черта не понимаете в знаках и мундирах! Он же самозванец!

– Полноте, Михаил Аполлинариевич, ну какой же господин Гурин самозванец! Где вы видели самозванцев в мундире министерства просвещения и без классного чина? Будь он самозванец, он был бы по меньшей мере, как и вы, действительным статским советником, и не с медалью «Болевшему корью», а как минимум с орденом Белого орла!

– У меня нет ордена Белого орла! – буркнул Бутенев.

– Я уверена, что вы не самозванец. А Гурин, полагаю, прибыл в Лондон специально ради меня. Сейчас модно стало каждому ведомству иметь своих иностранных агентов. И мой муж наверняка решил воспользоваться случаем проверить, как я тут живу, потому что сам не может приехать, так как для этого он будет должен по крайней мере на месяц оторваться от переводов своего обожаемого Данте.

– Я как взгляну на него, мне начинает чудиться, что я вновь оказался в гимназии и оставлен без обеда, – Бутенев потянулся к вину и тут краем взгляда заметил ироническую усмешку на губах Новиковой.

– Вы слишком легко ко всему относитесь, Ольга Алексеевна! – вспылил он, поняв, что над ним издеваются. – Я навел справки у прислуги, прежде чем прийти сюда, и оказалось, что он поселился здесь по рекомендательному письму Далипа Сингха! Вам что-нибудь говорит это имя?

– Кажется, это последний махараджа Пенджаба, который уже многие годы живет в Англии и которого королева Виктория держит чуть ли не за внука. Мадам Блаватская по весне что-то рассказывала мне о нем.

– Два года назад он обратился из христианства в веру своих предков и тайно покинул Англию, чтобы устроить заговор по свержению британского правления в Индии. В прошлом году он вошел в сговор с ирландскими террористами и с французскими реваншистами во главе с генералом Буланже, и с подложным паспортом проник в Россию, где в Москве его дожидались покойный ныне Катков со своей партией. Этим уже давно не терпится увидеть, как заблестят русские штыки на склонах Тибета! И наше счастье, что Катков помер, иначе они непременно втравили бы Россию в войну с Англией и Германией!

– Но причем тут господин Гурин? – улыбнулась Новикова. – Рекомендательное письмо – вещь формальная, я сама в месяц пишу их по нескольку десятков даже вовсе незнакомым людям. А наше консульство в Лондоне только этим и занимается.

– Неужели не понятно! Прислуга утверждает, что он прибыл в гостиницу без багажа, сославшись на то, что на принадлежавшем махарадже пароходе, где ехал багаж, вспыхнул мятеж. Положим, про корабль махараджи он сказал для красного словца, однако пароход, коим господин Гурин прибыл в Англию, опоздал по каким-то таинственным причинам, которые пароходная компания полагает необходимым скрывать. Говорят о небольшой задержке, вызванной чисто техническими причинами. Но, между прочим, ходят слухи, что на этом пароходе ехал какой-то полковник, ярый буланжист, что там была попытка буланжистского мятежа и даже какого-то Омар Хайяма или что-то вроде этого пытались утопить на веревке! Вот так-то-с! Обещаю вам, что я найду этого буланжиста здесь, в Англии, и все выясню. Мы еще ужаснемся истине, которая откроется за этим господинчиком. Кстати, прислуга сказала мне, что Гурин захаживал вчера и сегодня к некоему доктору Тамулти, ирландцу из Америки, который живет в вашей же гостинице.

«Интересно, как этот загадочный господин связан с Фаберовским?» – подумала Новикова. До сих пор ей казалось, что с Фаберовским, польским эмигрантом и внуком русского жандарма, сотрудничавшем с ней в «Пэлл Мэлл Газетт» у Уилльяма Стида, не может быть связано никаких тайн – настолько он ей всегда казался чист и прозрачен.

– Я вас умоляю, Ольга Алексеевна, – скороговоркой зашептал Бутенев, – он сейчас придет… – не отвергайте его, попробуйте удержать при себе… вы это можете…Мы всегда должны знать, где этот Гурин находится и что он делает… Я сегодня же направлю телеграмму Гирсу… Он знает про Далипа Сингха, он противостоял Каткову и его бредовым замыслам…

– Тс-с-с, Михаил Аполлинариевич! – приложила палец к губам Новикова. – Господин Гурин идет…

Распространяя вокруг запах крепкого дешевого табака, вошел Артемий Иванович и плюхнулся на стул.

– А на какой вы должности состояли в министерстве просвещения? – спросил Бутенев.

– Надзирателем-с. Классным. В гимназиях.

– Будь я вашим инспектором, я вам гимназистов не доверил бы.

Артемий Иванович вспыхнул от обиды.

– Да мне не то что гимназистов, мне во времена «Дружины» графья Шуваловы Кропоткина убивать доверили, и Витте с Киеву приезжал со мной советоваться! Да что там Кропоткин! Мы тут через месяц такое устроим, что вашим хваленым англичанам небо в овчинку покажется! – стукнул кулаком по столу Артемий Иванович.

– А что, что вы такое устроить собираетесь? – Бутенев замер с карандашом в руке и многозначительно взглянул на Новикову.

– Выставку, – сказал Артемий Иванович первое, что пришло ему в голову. – Международную. Как в Париже в будущем году. С башней Эйфеля.

– Чего?!! – поперхнулся Бутенев.

– Чествовать меня будут. Пятидесятилетие моих трудов на литературном поприще.

– Сколько же вам лет? – язвительно спросил действительный статский советник.

– Тридцать три.

– И как же вы пятьдесят лет…

– Вы с господином Фаберовским тоже знакомы по литературной части? – перебила Бутенева Ольга Алексеевна.

– Кто такой Фаберовский? – в свою очередь встрял тот.

– Мой здешний знакомый. Он поляк, живет здесь уже почти десять лет, мы приехали с ним в Лондон почти в одно время. Его отец жил в Лондоне и имел здесь собственный дом в Сент-Джонс-Вуд, а когда отец преставился, Фаберовский приехал в Лондон и вступил здесь в наследство. Его дедом был знаменитый жандармский полковник, Казимир Фаберовский, в свое время он был известен в Польше практически каждому. Мой муж говорил мне, что именем этого полковника во время последнего восстания полячки пугали своих детей. Мы с господином Фаберовским вдвоем противостоим здешним антирусским настроениям в обществе. Он один из моих самых деятельных сотрудников. Он постоянно пишет статьи в «Пэлл Мэлл Газетт», а вскоре должна выйти его книга «Изначальное православие в Привислянском крае».