Текст книги "Пепел"

Глава 12

Когда садился в автомобиль, отметил про Себя, что это – начало Его последнего пути. Теперь Он будет не ехать откуда-то куда-то, но Его будут – везти. И возврата уже в то место, откуда уезжает, не будет никогда. Все, что Он теперь покидает – навсегда, если с кем расстается – навсегда. И автомобиль этот теперь не Его, в нем Он едет в последний раз. В Царском Селе, куда Его везут, подадут другой и тоже уже не Его. И Александровский дворец, куда Его повезут потом, тоже уже не Его. Его только у него теперь одно – Его Семья. К ней, арестованной, Его везут в качестве арестанта. Она с ним неразлучима – уверен был, а больше ничего в жизни не нужно. Рядом с Собой и в Себе чувствовал молитву Аликс, она укрепляла в нем то несокрушимое ничем спокойствие, в котором пребывал сейчас, в котором пребывал всегда, и которое никто из окружающих, кроме Аликс, никогда не понимал. К этому непониманию был всегда безразличен. Когда безобразная травля их Друга, инициированная Романовским кланом, превысила все допустимые размеры, Он, держа в руке одну из многочисленных пакостных открыток про Аликс и Друга, сотнями тысяч распространившихся по стране, только пожал плечами и сказал:

– Мои подданные не могут отнестись к этому серьезно, – бросил открытку на стол и ушел.

Дело было в Петрограде на благотворительной ярмарке в пользу раненых. Кто-то в неимоверном количестве разбросал открытки перед открытием.

– И это все?! – вскричал тогда тот, кто открытку принес. – Да… Художника – на кол, а типографию вместе с печатниками – сжечь!

Стоящий рядом, тогдашний духовник царской Семьи, протоиерей Александр, задумчиво глядя в след уходящему, ответил тихо:

– Не будет ни кола, ни огня… Сыны Света часто не замечают возни сынов века сего.

– Однако, батюшка, в Евангелии-то немного как бы не совсем так! – опять вскричал об открытках докладывающий.

– А это я как бы и не совсем из Евангелия, – священник печально улыбнулся. – Это я от себя… про себя… про нас…

Ничего этого тогда Он, уже ушедший, не слышал. Он никогда не знал, не слышал, не хотел знать и слышать ничего, что источалось от возни сынов века сего. Знал и слышал только подданных, находящихся в лучах Его доверия, а кто вне лучей – вне Его сознания. Но изливались лучи – на всех и на вся. Они никогда не иссякали, но от них можно было загородиться, коли возникнет у кого такое дурное желание.

Однажды на Высочайшем торжественном Выходе, в Москве, когда за Спасскими вратами на Красной площади ждала Выхода несметная толпа москвичей, прямо у ворот, уже на площади объявился последний московский юродивый, всей Москве известный Яша-оборвыш, которого вся московская интеллигенция ненавидела почти так же, как своего Монарха.

– Во, Николаша, гляди, – закричал Яша, когда из ворот показались Царь с Царицей, – гляди-ка!.. – и Яша, медленно разворачиваясь вокруг своей оси, вытянутой рукой с указующим перстом обвел всех стоящих близ ворот. – А они-то от Тебя, от лучиков Твоих доверчивых – щитами оборонились, ха-ха-ха. И чем ближе к Тебе, тем крепче щит, ха-ха-ха!

– Яша, перестань, – громко сказал Он и погрозил ему пальцем, а Царица ему непроизвольно улыбнулась.

Ох, запомнили Ей эту улыбку близстоящие…

…Он ехал последний раз по Могилёву и видел только верных. Они или стояли на коленях, или кланялись. Трусов, предателей и изменников больше не существовало. И те, и другие вынуждены будут разделить с Ним Его участь. Верные – вместе с Ним, а другие – ой!.. Он перекрестился, и сердце Его сжалось от жалости к этим «другим». Он всегда молился за личных врагов, но до сего времени не предполагал, что их так много. Недоумение по этому поводу быстро прошло, поиска причин не было за его бессмысленностью, остались только имена, огромный список имен, желавших Ему зла, который Он каждый вечер и каждое утро пытается отмолить.

Расставаться с Могилёвом было жаль, это был Его любимый город после Царского Села. Если считать, что война эта унесла половину Его душевных сил, большая часть осталась тут, в Могилёве, откуда Он держал нити управления громадой войск, миллионами православных солдат, которые православными быть перестали…

Последние два месяца особенно любимым местом Его здесь был Братский монастырь. Всего два раза Он туда заходил, оба раза заставал там Аликс, а уходить не хотелось. И так и не разглядел чудотворную Могилёвскую Божию Матерь из правого придела, хотя оба раза прикладывался в полумраке к Ее окладу. У Аликс есть Ее маленький списочек, по приезду надо будет обязательно рассмотреть. Почему-то именно к этой иконе Он чувствовал в последнее время особую приязнь. Хотел сегодня заехать, в монастыре взять образок Ее, чтоб подарить Маман, но в монастырь Его не отпустили – арестант. Сейчас Он снова встретится с Маман в Ее вагоне на кратковременном свидании, теперь уже в последний раз. Три дня, уже арестованный, Он провел вместе с Ней, и встречей остался очень доволен. Спала пелена с глаз Матери, оттаяла Она, и все три дня проплакала… проплакала не о потерянном троне Сына, а каким-то высоким тихим плачем, каким плачут о себе. Его Августейшая Мать, Вдовствующая Императрица Мария Федоровна, урожденная принцесса Дагмара, была удивительной женщиной, с силой воли, почти равной почившего Ее Супруга, Александра III. Красавица из красавиц, Она к тому же обладала почти мужской физической силой. Когда Он был еще пятилетним малышом-Наследником, Она по неспокойному Финскому заливу с Ним на плечах спокойно проплыла мощным размашистым брасом больше версты. Он же, на шее у Нее восседая, то замирал от страха, то визжал от восторга. Сопровождавшие заплыв моряки на лодке тоже замирали, головами покачивали и крякали восхищенно-уважительно: вот какая у России Императрица! И каждый прикидывал, что сам бы он, даже без нагрузки на загривке, вряд ли бы на такой заплыв решился, да и вода в Финском заливе – не парное молоко. Доплыв, Она подержалась за камень, к которому плыла, поулыбалась, минут за пять отдышалась и с тем же Грузом поплыла назад.

Только один человек в мире и один раз смог сделать невозможное – перебороть совместную волю Александра III и Марии Федоровны. Этим человеком был Он, Наследник Ники, будущий Николай II. Его воля оказалась сильней – Он женился на Аликс Дармштадтской, нынешней Александре Федоровне, вопреки родительской воле. Возможно тогда и родилась безотчетная, сильная неприязнь Императрицы Вдовствующей к Императрице Царствующей, неприязнь, переросшая почти в патологию: все, что ни исходило от Александры Федоровны, воспринималось в штыки Марией Федоровной. Любые бредни про Императрицу Царствующую Императрица Вдовствующая слушала благосклонно, с верою воспринимала и передавала дальше. Все приближенные к Большому двору подвергались с Ее стороны обструкции, все осуждавшие Александру Федоровну, любезно принимались. Именно при поддержке Марии Федоровны почти весь Романовский клан постоянно обсуждал и осуждал Царствующую Императрицу.

Милая улыбка, в которую Вдовствующая Императрица заковала свой клокочущий пламень, осталась у всех в памяти как символ Ее доброты. Клокотанья пламени не видел никто. Как не видел никто плача по ночам Императрицы Царствующей, когда атаки на Нее со стороны клана приобрели уже недюжинный размах. И никто и никогда не слышал ни одного слова недоброго, ни одного вздоха укоризненного в адрес Августейшей свекрови, и дети Ее воспитывались в абсолютном уважении, почтении и любви к Бабушке, Матери Своего обожаемого Супруга. И это было не благородство, не мирское великодушие, это была уже другая высшая духовная ступень – христианская любовь к гонителям, за которую плата – физическое здоровье и полное осознание, что раз так, ну значит так, это Богу угодно, то есть, то, что гонителям Ее было не просто недоступно, но, начни им чего-то толковать на этот счет, они б вообще не поняли о чем речь. Они, во главе с Марией Федоровной, вообще перестали что-либо понимать и не могли уже понять главного: то, что по их почину происходит в Царствующем доме – это не рубка сука, на котором сидишь, это – хуже, это начало необратимой катастрофы.

Со всех сторон они у Него рвали власть, урывали все, что можно, не понимая недопустимость этого вообще никогда, тем более в такое время, когда нужна твердая непоколебимая власть, а не развал власти. Вконец обезумевшая Великая Княгиня Анастасия, жена Николая Николаевича, плела про Императрицу такое, чего не услышишь в последнем Хитровском подвале, а ее муженек, получив предложение от Львова и Тифлисского горголовы Хатисова о Госперевороте в свою пользу, то есть, о свержении Его с трона, три дня думал и ответил, что, мол, при нынешних условиях народ этого не поймет, мол, готовьте условия. О своих верноподданических обязанностях Племяннику, дядюшка и не вспомнил…

Он тогда пребывал в полной растерянности, которую никто не видел, кроме Аликс, она длилась всего несколько часов, одних из самых страшных часов своей жизни. Он и не предполагал такого Своего одиночества в Царствующем Романовском доме. Его друг и союзник – только Аликс. Он был ошеломлен реакцией Романовского дома на Свое решение стать Верховным Главнокомандующим. Все роптали.

Вдовствующая Императрица, которая нашептывание давно уже принимала за свои чувства, находясь, как Она говорила, в подавленном состоянии, все повторяла:

– Я ничего не понимаю! Зачем Мой любимый Сын взвалил на Себя эту опасную ношу командования армией?! Почему Ты уволил любимого войсками Николая Николаевича?! Почему Ты удаляешь от Себя верных людей, таких как Джунковский и Влади Орлова?! – все это Мать жестко говорила Сыну.

После этой неудачной атаки, идя уже в полный разнос, Она перед оробевшим кузеном царским, Великим Князем Андреем Владимировичем восклицала, яростно жестикулируя:

– Он слишком добр, чтоб сделать подобную вещь!.. Он очень любил их обоих! Это все Она! Она одна ответственна за все, что сейчас происходит! Это просто ужасно!.. Он не понимает, что делает!.. Он останется совершенно один с этим ужасным «Кувакой»… Я не понимаю, я ничего не понимаю! Это так ужасно, что не выразишь словами!

Когда Великий Князь Андрей Владимирович, самый добродушный из клана и менее всех причастный к дворцовым сплетням, рассказал Ему об этом монологе, Ему едва плохо не стало. Первый и последний раз в жизни в ушах стоял звон: «Это Она, Она, Она…» Неужели это Его любимая Маман?..

А Она в это время, после операционного дня, утрясения дел пятнадцати Своих благотворительных комитетов, рассмотрения всех к Ней прошений, приема всех посетителей и сидения с больным Сыном – молилась горьким ночным плачем о здравии любимой Свекрови, Матери любимого Своего Супруга…

Через несколько дней Она, опять же после операционного дня, нанесла визит Великому Князю Андрею Владимировичу и его матери, Великой Княгине Марии Павловне-старшей. Великий Князь Андрей Владимирович был потрясен визитом. Во время родственного чаепития, впервые увидав Ее накоротке, он понял – Кто перед ним сидит, и был ошеломлен масштабом Ее личности. Она с горечью и со слезами (и ни тени ответной злобы и даже упрека) пыталась понять: что происходит с Романовыми?! Огромный разросшийся клан нужен России только потому, что есть Глава клана – Император. И каждый день, в довесок к Своему Кресту, Он упраздняет огрехи по работе, совершенные членами семьи на своих высоких должностях, содеянные по незнанию, неспособности, а большей частью – по недобросовестности. Да, они должны занимать эти многочисленные высокие должности, на кого ж еще опираться Императору, как не на родственников Царствующего дома? Но что происходит сейчас?..

Великий Князь Андрей Владимирович, в отличие от других родственников про своего Дядю понимал все как есть, нагрузку Его знал, высоту воли и духа, работоспособность и интеллект оценивал, как надо, знал, что ему до Дяди, как до Луны, что лично он Его нагрузку не вынес бы и трех дней, в общем клановом трепе о безволии и неспособности Его не участвовал, но, как и все, думал, что Она ему мешает. Что Она им верховодит, он не думал, ибо знал, что верховодить Им, кроме Него Самого не может никто, но что Она верховодить пытается – не сомневался, хотя вслух эту свою думу выражал реже и тише всех. Сейчас же он видел перед собой явление, которое никогда не ожидал увидеть в образе женщины: одновременно и верная покорная Супруга, Мать семейства, Домохозяйка, которая, ежели что, на смерть встанет за Мужа, Собой загородит, и – государственный муж, политик, Супругу Своему советчик! А и почему, кстати, такой Жене не быть советчиком?!

Когда Она говорила о положении на фронтах и роли в этом Николаши, ему казалось, он слышит высокого генштабиста, когда Она говорила о продовольствии – главного интенданта. И, главное, ни полслова, ни полмысли о Себе, вся жизнь только в Нем, в Супруге, все помыслы – только о России. И больше ни о чем! Никакого лукавства, позы. И при всем при этом… – не по-царски застенчива. А когда Она рассказывала, как Григорий Ефимович исцелил молитвой умиравшего Наследника, как одним прикосновением поднял на ноги искалеченную поездом Аню Вырубову, как малолетний сын Ее подруги Лили Дэн, на которого напала подлая непредсказуемая болячка, одним перекрещиванием его был от болячки освобожден, как генеральша Костромина, парализованная от громкого им Бога призывания стала ходить, Великий Князь, глядя в Ее глаза, в которых не было неправды, слушая Ее гулкий убежденный голос – поверил, что это, действительно, так.

Он ничего этого не знал. И тут же для него отпал вопрос о пьянках-гулянках того, которого с таким жаром и сердечностью описывала Царица. Молитва пьяницы больного не поднимет, и яростные издевательства клана на этот счет, от Ее глаз и Ее голоса, он тут же забыл. И тут же задумался. О себе и своем отношении к молитве, Богу и Церкви. И это было «почти чудо» – именно так он это определил про себя. На излете четвертого десятка лет жизни он был безбожник и бабник, и вдруг, перед Царицынским взглядом сидя, ему расхотелось быть и тем и другим. Видя перед собой почти ровесницу, он ощутил в Ней – Мать.

При прощании Великий Князь Андрей целовал Ей руку так, как никогда не целовал никому до сих пор.

На следующий день, проезжая мимо лазаретского братского кладбища на своем авто, Великий Князь Андрей увидел стоявшее авто Царицы. Вылез из своего и пошел на кладбище и увидел Ее. Она стояла у креста над солдатской могилой и молилась. Ему даже показалось, что он слышит молитву. Сам Великий Князь Андрей Владимирович помнил только одну – «Отче наш…» и, судя по тому, как долго Она стояла у каждого креста (и обошла все!), много молитв вылилось от Нее к Небу о упокоении русских солдат на поле брани убиенных…

– О, Андрэ, – сказала Она, наткнувшись на него, когда выходила с кладбища. – Я очень рада, что и Вы здесь.

И было видно, что вся Она еще там, в молитве своей над крестами. Великий Князь Андрей Владимирович впервые за много лет дрожал всем телом.

Великий Князь Андрей Владимирович обзвонил всех из Романовского клана, предлагая собраться и… Его никто не дослушал. Романовский клан взъярился еще хлестче.

Но на них Он больше не реагировал, решая все спокойно, в рабочем порядке, что, в общем, делал всегда. Когда Его Мать очень рассердилась на Него за то, что Он не принял в Ставке графиню Иловайскую, Ее протеже, Он с улыбкой ответил Ей, что женщин в Ставку, согласно Его приказу, не пускают, не пустят туда и Ее, Его Августейшую Мать. Императрица Царствующая, когда приезжает в Могилёв, живет в вагоне, ситуацию вполне понимает, чего Он желает и от Своей Матери.

На ликование клана об убитом Григории Ефимовиче, Он внешне тоже не отреагировал, только Аликс слышала тихое и горькое:

– Я потрясен…

Они не говорили ни об отречении, ни о политике, ни о чем. Мать плакала, Сын молча курил. Они безмолвно слушали друг друга…

Глава 13

Взъюжилось и взморозилось так, будто начало не марта, а января.

Генерал Алексеев бегом метался туда-сюда, от поезда Вдовствующей Императрицы до Царского, и стенал, что так долго нет поезда с думцами во главе с Бубликовым.

Идя последний раз по Могилёвскому перрону, уже не видя Алексеева, Он ответил на приветствия всех, кто приветствовал Его (всего провожающих, не считая кордона, было человек 60), взошел на подножку и вдруг услышал за спиной шум. Задержался на подножке, обернулся. Судя по вскрику, кто-то из женщин рвался сквозь кордон.

– Сударыня… сударыни… да куда ж вы так… да нельзя же!..

– Почему нельзя?

Перед бароном Нольде стояла молодая сестра милосердия в полной форме, на которую было накинуто полурасстегнутое потертое пальто. Сестринский головной убор прижимал шерстяной платок, над крестом головного убора виднелись вышитые буквы О. Т. М. А. За первой стояли четверо таких же, только на вид помоложе.

– Потому что – приказ! – отчеканил барон Нольде.

Красивое лицо стоящей впереди исказилось гримасой:

– Вензеля с погон вы сами срезали или по приказу?

Сказано было громко и так, что все, кто слышали, а слышал весь перрон, повернули головы к говорившей.

– А вас не спрашивают, мадам… мадмуазель!.. – взъярился Нольде.

– Я не мадмуазель, я сестра Александра Могилевская! Немедленно пропустите меня к Государю!

– Он больше не Государь, а частное лицо.

– Тем более. А для меня Он всегда Государь. А ну, пропустите!

И она двинулась на барона, четыре ее подруги – за ней. Она начала отодвигать барона Нольде, но толстый барон стоял на ногах крепко.

– Да пропустите их, барон, – раздался рядом голос.

– А вы не вмешивайтесь, у меня приказ.

– Да ладно вам.

– Это вам ладно, а у меня приказ! Это вы про-ща-етесь, а у меня – служба!

Александра Могилевская взяла влево, а тот, кто препирался с Нольде, схватил Нольде за ремень, придвинул к себе и сказал весело:

– Бегите, девчонки!

Девчонки рванулись вперед, Нольде вперед вытянул руку, Александра Могилевская руку откинула (на это сил хватило) и ее правая тыльная сторона ладошки нечаянно заехала Нольде в правый глаз. Нольде совсем стушевался, а пятеро сестер милосердия во главе с Александрой Могилевской выскочили на оперативный простор и помчались к вагону.

Подбежав к Государю, который спустился с подножки на перрон, все пятеро опустились на колени. Впереди – Александра Могилевская.

– Что вы, что вы, сестрички! Холодище-то какой, встаньте быстро.

Александра Могилевская, счастливо улыбаясь, за всех отрицательно покачала головой.

– Девочки, Я вам приказываю.

– Этому приказу мы не подчинимся, Ваше Величество, – еще шире улыбаясь, произнесла Александра Могилевская.

– Ну, тогда я вас прошу, – тоже улыбаясь, сказал Государь и подал ей руку.

Она приникла губами к Его руке и пока, на нее опираясь, поднималась, губ не отрывала. Остальные поднялись сами.

Так, как смотрела на Него эта девушка, на Него никто никогда не смотрел из Его подданных. Так смотрела на Него только Аликс, когда была невестой, и Он отметил, что они поразительно похожи. Из глаз светилось и необыкновенное счастье видения своего Царя, и темнело необыкновенное горе, что видение это уже «частного лица». Но счастье – перебивало, оно кричало, что никакого «частного лица» нет и быть не может, перед этими глазами всегда только Царь…

Он кивнул на вышитые буквы:

– Узнаю изделия Своей домашней фирмы.

– Да, – она улыбалась уже той улыбкой, шире и счастливей которой просто не бывает. – Это мне Ее Величество на именины преподнесла, они у нас в один день. А у подруг моих – шарфы. А зовут их – Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия.

– Вот как! – рассмеялся Государь. – Тоже, значит, О.Т.М.А.!

– Ага. А нас так в лазарете и зовут. Мы в лазарете местном имени Ее Величества, в одной смене работаем. Она его открыла, и когда в Могилев приезжала, всегда нас навещала. Она нас всех и взяла на курсы при лазарете в позапрошлом году. Я упросила Ее за всех, а то не брали.

– А почему ж не брали?

– По молодости лет.

– А… а сколько же вам лет?

– Сейчас нам всем по четырнадцать.

У Государя слегка приподнялись брови. Прекрасное лицо сестры Александры, похожее на лицо Его Аликс выглядело не меньше, чем на двадцать лет… Да, сестринская работа, если себя отдаешь ей целиком, а в этих девочках сомневаться не приходилось, детскость из лица выветривает быстро.

– А я еще школу нянь Ее Величества окончила в прошлом году, в Питере, когда в отпуске была.

– Видите, как здорово, – не сходящая улыбка с Царских губ тоже стала шире. – Кончится война, будете детей в приютах нянчить… да и ведь… уж недалек тот день, когда и своих… А?..

– Ваше Величество, – тут улыбка сестры Александры приобрела совсем другой смысл. – А ведь я все детство свое хотела замуж за Царевича Алексея выйти, когда Он вырастет.

– Вот как?

– Нет, я не Царицей хотела быть, я хотела быть Его женой. Я как увидела, как Его матрос на руках нес, то захотела сама Его носить, пока болезнь Его не пройдет. А как пройдет, думаю, составлю отряд из солдат, в нашем лазарете вылеченных, завоюем мы с ними, когда в Германию войдем, какое-нибудь герцогство, объявят меня мои солдаты герцогиней, вот и смогу я выйти замуж за Царевича.

Тут Государь рассмеялся:

– А теперь это был бы неравный брак для герцогини: Алексей ведь больше не Царевич.

– Ну ведь это же, как его… собрание…

– Учредительное?

– Ну да… оно ж монархию учредит, чего ж еще? А значит снова – Вы, Ваше Величество, кто ж еще? И, значит, Алексей Николаич снова Цесаревич. А?..

Мечущийся Алексеев, услышав Царский смех, поморщился и напрягся: «Ну где же этот шутов состав с Бубликовым?! И как же эти девки-то прорвались?! Ну, ни на что не способны!..»

Государь перестал смеяться и сказал тихо:

– Нет, сестра Александра, Я больше на престол не взойду. Никогда.

Прозвучало так, что глаза сестры Александры наполнились ужасом и этот ужас молча взывал, спрашивал: «А если мы, я и О. Т. М.А. моя, попросим? На колени встанем?!»

Молчаливое же двукратное покачивание Царской головы слева-направо, справа-налево было ответом. Полные жалости и сострадания Царские глаза говорили: «Нет, девочка, обратного хода нет. Этот поезд уйдет сейчас со Мной и назад не вернется, и другого не будет. Вот если бы ради тебя и таких, как ты?.. Но ведь те, кто будет „учреждать“, они ж тебя за одно коленопреклонение твое – и растопчут! Если вместо подчинения Царю народ надумал уч-реж-дать, то нужен ли Царь?.. Нет, девочка… Была ты верной подданной, будь теперь верной при восхождении на свою Голгофу. А путь этот – каждому свой… не избежать… Давай вместе молиться, чтобы вынести его…»

То, что устремлялось из Царских глаз, успокоения нести не могло, но ужас растворило. Сестра Александра попыталась улыбнуться, но у нее ничего не получилось, из каждого глаза поползло по слезинке:

– Когда я с моей О. Т. М.А. в Питер с Георгиевскими кавалерами ехала…

– Что?! Ты была в поезде генерала Иванова?

– Да, все мы, сестрами милосердия. А как же? Там еще одна сестрическая бригада была. А как же? Думали, бой будет, а значит, раненые… Я ж в боевых условиях была уже, нашу бригаду два раза на фронт возили, я ж даже остаться хотела, Государыня не разрешила.

– Страшно было?

– Да. От обилия крови и от стонов. К взрывам быстро привыкли.

– А разве у вас в лазарете стонов нет?

– Намного меньше, и не таких. Лазаретских, их ведь уже подлеченными привозят. А тут свежий, прямо из воронки, кричит, кровью исходит. И вот, я поклялась себе, когда в Питер ехали, что обязательно полного Георгиевского кавалера на себе из-под пуль унесу, выхожу, а потом замуж за него… пусть даже за калеку! Про Царевича это ведь я так, в детстве… А мы стояли, стояли в этих Вырицах… стояли, стояли, чего стояли? Там и узнали, – уже не две, а двадцать две слезинки спускались по щекам.

Кадык у Государя вздрогнул и он прошептал:

– Не надо плакать на морозе, слезинки замерзнут. Будет у тебя еще Георгиевский кавалер, – Он достал платок и отер им обе ее щеки.

Глядя в глаза Ему тем же уже горько-счастливым взглядом, отрицательно качнула головой:

– А разве, когда корень вырван, что-то может расти, а, Ваше Величество? Ваше Величество, дайте нам этот платок, а? И еще… вообще что-нибудь еще свое, на память. Мы ж к вам за этим!.. И – благословите!

– И вы Меня – Царское лицо снова тронула улыбка.

Сестра Александра сначала приникла к Царской руке, потом размашисто Его перекрестила и коротким приказным кивком скомандовала своим О. Т. М. А. И те сделали то же самое.

«Точно как Моя Татьяна», – подумал Он, а вслух произнес:

– Так что ж мне вам подарить-то, девочки?.. Вот, платок еще один… два галуна запасных… А?

– Все, Ваше Величество, все возьмем: пуговицу, пылинку из Вашего кармана…

– Ну, пылинки пусть в кармане пылятся. Погодите… вот, записная книжка походная… надо же, и как раз пять свободных листков!

На четырех Он расписался «Николай», отдал их каждой из О. Т. М.А., а на пятом задержался, спросил Сам Себя: сколько сейчас время? Достал серебряные часы на цепочке и усмехнулся, на них глядя, как в Пскове второго числа встали, не подводил…

– Сколько там вокзальные показывают, а, сестра Александра?

– Пятнадцать ноля пять, Ваше Величество.

Усмехнулся еще раз и головой покачал:

– Надо же! Это время, сестра Александра, когда Я в Пскове отречение подписал. Ну, что ж… А теперь тебе посвященье. И листок как раз за второе марта, во как!..

На листке, поданном сестре Александре, значилось:

«Держись и помни.

Николай»,

а вверху, рядом с цифрой «2» и словом «март» – «15 час. 05мин.».

Сестра Александра, поцеловав листок, положила его в боковой карман пальто и тут увидала на протянутой Царской руке только что заведенные часы. Сказала: «Ой!» и, радостно подпрыгнув, часы взяла.

Затем Государь посмотрел на декоративную золоченую пуговицу с державным орлом, прямо у Себя на сердце, вырвал ее и тоже подал сестре Александре.

– От сердца оторвали, Ваше Величество!

– Ну а как же! – смеясь, ответил Государь. – Если не от сердца, это что ж за подарок! А теперь, девочки, до-мой. И метет, и морозит до костей.

– Нет, Ваше Величество, и этот приказ мы Ваш не выполним. И просьбу тоже. Мы уйдем, когда уйдет Ваш поезд.

– Сестра Александра, а твои родители наказывают тебя, когда ты им дерзишь?

– Не успела я им надерзить, Ваше Величество, а они меня не успели за это наказать. Мои родители, Николай и Александра Могилевские, убиты под Мукденом. Он был артиллерист, а она – сестра милосердия. Я воспитывалась в сиротском Могилёвском приюте имени Ее Величества Александры Федоровны, Ею основанном после японской войны. Сейчас живу в родительском доме вместе с моими О. Т. М.А.. Они ж тоже сироты.

– Да у тебя пальтишко насквозь продувное, платок тоненький!..

– Мою голову Ваша О. Т. М.А. согревает, под пальто сестринский фартук, Ее Величеством пошитый, тоже именинный. Шуба-то у меня есть, да не думал никто, что погода так переменится… к Вашему отъезду… А возьмите меня с Собой, а?! За моими О. Т. М.А. без меня ж есть кому досмотреть. А? Я ж все умею – стирать, готовить, шить, полы мыть, а? Государыня одобрит. А? Буду Наследника, как тот матрос, носить, а? Я ж сильная.

– Государыня, не сомневаюсь, одобрит, да охранники мои не одобрят. Я ж арестованный.

– Что?! – У сестры Александры выпучились глаза и открылся рот. – Как?! – Она часто задышала, задыхаясь. – Да… да мы им сейчас!! А этого толстобрюхого я сама лично!.. Девочки!..

Но Государь уже крепко держал ее за локоть и во взгляде его, на сестру устремленном, была только повелительная жесткость.

Генерал Алексеев совсем измаялся и, на чем свет стоит, материл ситуацию: «Да когда же будет этот проклятый поезд с этими проклятыми говорунами!!» Он все время держал в поле зрения отрекшегося Царя и девчонок вокруг Него. Пока Он не уехал, возможность какой угодно непредсказуемости остается: «И ну где же этот треклятый поезд?..»

– Спокойно, сестра милосердия, остынь. Таких действий Государыня бы не одобрила.

Сестра милосердия Александра опустила глаза, а Государь вновь улыбнулся:

– Меня от ареста не избавишь, а раненым своим ты нужна не арестованная, – а про Себя подумал, как бы дело вскорости до того не дошло, что, кроме как таких девочек и в бой послать некого будет.

– Ваше Величество, – сестра Александра подняла глаза на Государя. – Имеем к Вам верноподданическую просьбу: идите в вагон. Действительно, холодно. Вы там сейчас здоровый нужен. А мы уж достоимся, наверное уж скоро… Какой-то состав ждут. А мы уж достоимся. Ведь последний раз…

Он обнял их всех по очереди и вошел в вагон. Подошел к окну и стал смотреть на них, никого и ничего больше не видя. Несколько раз Он укоризненно качал головой, указательным и средним пальцами, вниз опущенными, изображал бегущего человечка: мол, бегите домой. Но О. Т. М.А. во главе с Александрой Могилевской отрицательно мотали головами, улыбались, стояли и смотрели на своего Царя, впитывая в себя Его образ, вполне осознавая, что живым Его больше никогда не видать. Мороз становился совсем лютым, О.Т.М.А. начали уже приплясывать, Он из окна усилил укоризну покачивания головой и скорость пальцевых бегущих человечков, но Александра Могилевская по-прежнему неподвижно стояла и смотрела.

Поезд с Бубликовым и его командой пришел только через два часа. Два их вагона прицепили к Царскому поезду и, наконец, он тронулся. Классный машинист Царского поезда дело знал великолепно: поезд тронулся тихо, без толчков, без вздрагивания, без лязга, плавно.

Окно с Государем начало медленно уходить из-под ее взгляда. Она встрепенулась, едва не вскрикнула, по костям ударило холодом: все! Набирая скорость, Он удалялся, уходил навсегда. Она пошла за поездом, пока что рядом с окном, но вот уже пришлось бежать. Она начала крестить окно и тут заплакала. Он тоже стоял, едва сдерживая Себя, и крестил бегущую. Последнюю бесчестную честь Себе генерала Алексеева Он не видел, как не видел и низкого поясного его поклона вагону с Бубликовым. Он видел только ее, и прижался щекой к стеклу, чтоб подольше видеть ее, когда она уже отстала так, что была почти не видна. Наконец, мелькнул край платформы – все.

Бубликов, увидев в окно бегущую и плачущую сестру милосердия, брезгливо сморщился и покачал головой.

Уже далекое окно с Государем только угадывалось, уже последний вагон был в десятке метров впереди (когда он проходил мимо, она даже сделала движение рукой – зацепиться за него). Края платформы она не видела, но не рухнула, как должно б случиться, а в медленном коротком полете, будто поддерживал кто, без боли упала на колени, голова ее по инерции продолжив полет, уткнулась в землю… И так и осталась она распростертой коленопреклоненно во след ушедшему Царскому поезду, и рыдания ее неслись туда же, вслед за ним, уже невидимым, а из сгущающейся темноты морозного метельного вечера будто ответом на ее рыдания, слышался звук Его голоса, говорящий то, что написано Им было на календарном листке, лежащем сейчас у ее сердца: