Текст книги "От Петрозаводска до Иерусалима и обратно. Путевые заметки и впечатления паломника"

21 мая. В Москве пришлось ждать поезда на Курск около шести часов. Этим временем я и воспользовался, чтобы съездить к одному из своих знакомых, который, как я знал, всегда добросовестно просматривал каждый номер «Русских Ведомостей», – не читал ли чего он о гимназистах. Обыкновенно в летнее время чрезвычайно трудно бывает застать знакомых в самой Москве, – все переселяются на дачи; но на этот раз я был счастливее – знакомый был случайно дома. Он мне и сообщил, что, по известиям «Русских Ведомостей», заграничная поездка казанских гимназистов сомнительна, а в каком номере это сообщалось, не помнил, а потому и просил за недосугом самому мне порыться в лежащих тут же номерах. Быстро просматривая, я не нашел в них, однако, нужного сообщения, а случайно прочел свежее известие из Каира, касавшееся чумных заболеваний в Александрии, и известие самого успокоительного свойства. Нечто подобное в этом отношении сообщил мне и уполномоченный Палестинского Общества, к которому я зашел от знакомого. Он сказал, что на днях у него взята паломническая книжка студентом Лазаревского института, который отправляется а Александрию для изучения восточных языков. «Если, – размышлял я, – студент не боится ехать в Александрию, то и гимназистам ничто не может помешать ехать за границу». Но о гимназистах уполномоченному положительно ничего не было известно. Я отправился тогда в университет в том предположении, что канцелярии его, без сомнения, известно, поедет ли (с казанскими гимназистами) за границу доцент их Недзвецкий, или нет, – но ошибся. Канцелярий в университете оказывается не одна, а три: канцелярия правления, канцелярия совета и еще какая-то канцелярия. Обратился за справкой в первую; говорят: не здесь; обратился во вторую – говорят: пройдите в соседнюю комнату. В этой-то последней мне и сообщили, что ни один из их доцентов не получает за летние каникулы командировки за границу, а если кто думает ехать туда за свой счет, то об этом канцелярия может и не знать. И я ушел, как говорится, ни с чем, решившись ехать во Святую Землю один независимо от того, поедут ли туда гимназисты или инет. И, помолившись у Иверской часовни пред иконой Богоматери, поручив себя Ея водительству, с вечерним поездом выехал по направлению к Курску. [5]5
  Чтения о Св. Земле. XXXVIII. В.Н. Хитрово, Путь до Иерусалима. СПБ, 1896, стр. 8–9.


[Закрыть]

22 мая. В Орле, пересаживаясь на Елецкий поезд, чтобы заехать на родину, от одного своего земляка узнал, что, по известиям газеты «Свет», заграничная экскурсия казанских гимназистов не состоится. Это сообщение, которому я не мог не доверять и к которому отчасти уже был подготовлен, имело то последствие, что, приехав на родину, я несколько иначе распорядился своею поездкой – решил задержаться здесь не один день, как было предполагал, а пятеро суток, рассчитав 27 мая вечером (на Вознесенье) выехать с родины, в воскресенье прибыть в Киев и к 1 июня в Одессу. В самом деле, если гимназисты не едут за границу, то и мне нет уже смысла торопиться в Одессу к 30 мая.

28 мая. Выехал вчера вечером. Перед отъездом повторились сцены, подобные петрозаводским: многие приходили прощаться, просили молитв и давали денег на свечи ко Гробу Господню; более благорасположенные предложили даже, в виду ненастной погоды, покойный экипаж и проводили до вагона. Господь да воздаст им по доброте их Своею милостью!…

29 мая. Около 10 часов утра будем в Киеве. – Мною всегда овладевает какое-то безотчетное внутреннее волнение, когда приближаюсь к этому чудному городу. Начинаю ощущать волнение еще с последней станции курско-киевской железной дороги, откуда в первый раз можно видеть в ясную погоду блестящие главы церквей этого города. Безбрежная равнина, сплошь покрытая зеленью яровых и озимых полей с изредка лишь появляющимися и исчезающими большими поселками неожиданно сменяется продолжительным сосновым бором. Гулко раздается свист локомотива, весело смотрят глаза на стройные развесистые сосны; смолистый запах, врываясь в окна вагона, невольно заставляет дышать полною грудью. Не верится как-то, чтобы за безлесной неизмеримой равниной был такой прекрасный бор. В вагоне, однако, началось движение: как бы сговорившись, все устремляются к окнам с правой стороны. Это впереди, в просвете дерев, заблестели главы Выдубицкого (киевского) монастыря. Вот показался и сам он, этот монастырь, красиво расположенный среди зелени дерев на полугоре высокого днепровского берега; а там правее, дальше-дальше блестят уже золотые главы святыни Киева – Киево-Печерской лавры. Величественно высится и царит над окружающим благолепная лаврская колокольня, сияет и многоглавая Великая церковь, только едва заметные церкви ближних и дальних пещер блеском своих золотистых глав, едва заметных, как бы пытаются скрыть от любопытных взоров места великих подвигов угодников древней Руси. Сердце невольно наполняется чувством благоговения и восторга, рука сама собою поднимается для крестного знамения. И смотрите, что делается тогда в вагоне: все теснятся у окон, лица у всех светлые, радостные и довольные, одни крестятся, другие кладут поясные поклоны, а иные (не многие) не стыдятся и не спешат отереть с глаз навернувшихся слез благодарения Господу Богу, что сподобил их достигнуть святынь Киева. Поезд медленно движется уже по длинному железнодорожному мосту. Широкий Днепр с своими заливами и отмелями далеко раскинулся вверх; видны на нем суда, плоты и пароходы; виден отчасти и самый город над ним; но взор обращен, прикован только к лавре и не отрывается от нее, пока высокий днепровский берег не закроет ее собой. Тогда только обращаешь как следует внимание на окружающую местность и замечаешь красоту обрывистого высокого берега, сплошь покрытого могучими развесистыми деревьями. – После краткой остановки поезд идет дальше. Высокий, лишенный по местам всякой растительности откос не дает никакой возможности видеть что-либо по направлению к лавре и городу, а слева низменная, но очень обыкновенная местность с небольшою вдали пресловутою Лысой горою совсем не привлекает взора. Еще короткая остановка. Теперь я стараюсь занять место у самого окна и скоро весь превращаюсь во взор. Открывается вид на Киев с западной стороны, и какой чудный, прекрасный вид! История говорит, что внук Чингисхана Мангу не мог надивиться красоте Киева, когда увидел его в первый раз. Если грубый и невежественный варвар, упивавшийся кровью людей, не мог устоять против обаяний красот древнего Киева, то что же можно сказать о красотах современного Киева и о том впечатлении, которое он производит на человека с мало-мальски развитым эстетическим чувством?! Причудливые и красивые здания предместья, сами по себе невольно привлекающие взор своей затейливою архитектурой, а иногда тоном красот и цветов, быстро переходят в дивную общую панораму. Утопая в зелени высоких и стройных (пирамидальных) тополей, акаций, каштанов и каких-то могучих великанов, город постепенно полуциркулем спускается к западу (или, что то же, к линии железной дороги), производя на вас чарующее впечатление. И трудно, да я и не в силах описать всей прелести открывшейся картины и передать того чувства, которое испытываешь, глядя на нее. Смотришь и не насмотришься, любуешься, восторгаешься и досадуешь, когда начинают по временам закрывать этот вид железнодорожные строения или запасные вагоны. Но вот, длинное строение совсем закрыло город. Поезд стал окончательно; началась обычная толкотня и суетня больших и многолюдных вокзалов. – Сдав вещи в контору для хранения, я тотчас же отправился в город. Рекомендованного мне о. протоиерея дома не оказалось (таково, видно, мое счастье). По словам домашних, он не приходил еще от своего приходского храма, где и пробудет, вероятно, часов до 5 вечера. Храм был не близко, а мне, между тем, нужно было торопиться в Лавру, чтобы испросить позволение на завтра служить в одном из пещерных храмов, а потому, пообещав домашним о. протоирея еще побывать у них перед или после всенощной, я прямо же направился в Лавру. Пели херувимскую песнь, когда с трудом протеснился я в трапезный храм монастырский, где за производившимся обновлением Великой церкви совершалась поздняя литургия. Храм был переполнен молящимися; умилительные напевы лаврские, проникая до глубины души, возносили мысль горе, заставляя забывать про окружающее. Отстояв здесь литургию и приложившись к находящимся здесь святыням, я немедленно отправился в покои о. наместника лавры, и вручая вид свой келейнику его (сам о. наместник отсутствовал), просил, чтобы дозволили служить в ближних пещерах. Тот попросил прийти за позволением не ранее ½ 4 часа. До указанного срока времени свободного было достаточно; им я и воспользовался, чтобы посетить ближние и дальние пещеры и приложиться к мощам почивающих там св. угодников, причем переход от ближних пещер к дальним совершил не крытою галереей, а спустившись в глубину монастырского сада к колодезям преп. Антония и Феодосия. С трудом подымаясь от этих колодезей по крутым лестницам высокого обрывистого берега, невольно всегда чувствуешь благоговение к подвизавшимся здесь преподобным отцам, которые не почитали за труд ежедневно и, может быть, по нескольку раз подниматься и опускаться по этим крутизнам за водою для себя. – Ровно в половине 4 часа я уже был снова в покоях о. наместника лавры, где немедленно получил от того же келейника нужное дозволение и с ним отправился для предъявления и соответствующих распоряжений к о. начальнику дальних пещер, где (за распределением свободных мест в ближних пещерах) дозволено было завтра служить мне. К моей немалой радости почтенный о. начальник благословил служить в пещерном храме преп. Феодосия. – Отстояв затем всенощную в церкви, что при странноприимной лаврской больнице, в начале 8 часа я отправился к о. протоиерею в его приходский храм. Несмотря на заметную усталость, о. протоиерей внимательно и сердечно поговорил со мною около часа. Разузнав, насколько я подготовлен к предстоящей поездке, он нашёл нужным и с своей стороны сделать несколько практических указаний и советов. Прежде всего, в Одессе при подаче прошения о выдаче заграничного паспорта он посоветовал совсем не подавать в канцелярию градоначальника бывшего у меня свидетельства епархиального епископа (его могли там оставить при делах, не выдать обратно), а только предъявить туда в том случае, когда прочих документов окажется недостаточным. Затем, во избежание лихорадок и дизентерии, которыми нередко заболевают паломники Святой Земли и от которых иные умирают, он убедительно просил во-первых, совсем не пить сырой воды за все время путешествия и, во-вторых, непременно запастись фуфайкой, которую лучше всего купить в Константинополе, где они очень дешевы (фуфайка, по его словам, очень нужна во время ночных путешествий по Палестине, когда температура очень падает и в воздухе становится даже холодно). Советовал также о. протоиерей быть крайне осторожным и в обращении с восточными людьми, не особенно доверяя им. После того заговорил о собственных своих путешествиях на Восток, как, заболев дизентерией, в первое из них он едва не остался на Сионском кладбище в Иерусалиме; сообщил почему-то, что на днях собирался было ехать в Палестину его родственник, студент академии; но он (о. протоирей) не посоветовал ему в виду тревожных слухов из Александрии, – «там ведь чумные заболевания еще повторились за последнее время», – добавил он. На мое замечание, что и новые заболевания, без сомнения, такого же характера, как и прежние, и потому не опасны, он, правда, отвечал полным согласием, но в то же время сказал, что, по газетам, на днях подвергнут 10-ти-дневному карантину в Пирее пароход с паломниками, шедший из Александрии в Россию. «А вы знаете, что такое карантин для большинства паломников, голодных и холодных?» – грустно спросил он. Я инстинктивно догадывался, что о. протоиерей скажет что-нибудь страшное, а потому и не стал просить ответа на поставленный им вопрос, – у меня и так не весело было на душе: «дизентерия, сионское кладбище, чумные новые заболевания, карантин», – все это, проносясь в мыслях, тяжело отзывалось в сердце. – «Разве в настоящее время опасно ехать в Палестину? – спросил я, прерывая наступившее было молчание. «Пока нет, – ответил он, – во всяком случае, на пути туда вам карантина не будет, быть может, не будет его и оттуда, – за полтора или два месяца вашего путешествия может многое случиться». Грустно и тяжело было на душе, когда я расстался с отцом протоиереем, который быть может потому и не щадил меня своими сообщениями, что испытывал твердость моего намерения посетить Св. Землю. Мысли о легкости получить во время путешествия опасную дизентерию, о новых чумных заболеваниях в Александрии, о карантине парохода с голодными и холодными паломниками, предрасположенными, стало быть, к тифу и другим повальным болезням, не выходили из ума и наводили уныние; мною начало было овладевать колебание. «Уж ехать ли? – спрашивал иногда я себя, – ехать ли, когда путешествие сопряжено с такими опасностями и когда люди благоразумные своим родным не советуют даже ехать?!» Но вот припомнились сборы, благожелания и напутственное благословение Владыки, колебание понемногу стало ослабевать, и я отложил окончательное решение вопроса до завтра, прося усердно свв. угодников печерских вразумить меня в данном случае. И молитва успокоила меня, возвратила нарушенный душевный мир.

30 мая. Служил раннюю литургию в пещерном храме преп. Феодосия; после общего молебна и панихиды заходил, по приглашению, к иеромонаху дальних пещер, за которого пришлось служить. Келья у него очень небольшая, но уютная; все здесь говорит за молитвенный подвиг, и сам обитатель очень искренний, радушный человек. Господь да поможет ему восходить от силы в силу в подвигах духовных! – В лаврской гостинице на возвратном пути совершенно случайно натолкнулся на сцену, которая растревожила было мирное настроение духа. В конторе коренастый пожилой мужчина из крестьян настойчиво просил сидевшего здесь иеромонаха (уполномоченного Палестинского Общества) взять у него назад паломническую книжку и возвратить деньги, уплаченные за нее; но тот отказывался. Книжку эту, оказывается, всего дня за три пред этим крестьянин купил у этого о. уполномоченного, собравшись ехать в Палестину, но, наслушавшись от кого-то рассказов о неблагополучии на Востоке, передумал и теперь вот, положив книжку на конторку, он с раздражением требовал возврата денег, приговаривая: «умирать туда я не поеду», или «за смертью что ли поеду туда?» Напрасно о. уполномоченный старался разубедить и успокоить расходившегося паломника, доказывая, что ничего опасного нет в Палестине – нет там никакой смерти, а что денег возвратить ему он не может, так как еще с вечера отослал их в Палестинское Общество в Питер, и что теперь оттуда только и может он (крестьянин) получить свои деньги обратно. Крестьянин, однако, знать ничего не хотел и упорно стоял на своем. Чем это окончилось у них, я не знаю. Беспокойство крестьянина передалось, однако, и мне – я живо припомнил вчерашние речи о. протоиерея, а потому, остановившись, попросил о. уполномоченного сказать откровенно, насколько опасно в данное время ехать в Палестину. Тот не совсем благосклонно посмотрел на меня и сказал то же, что и крестьянину, т. е. что опасности нет ровно никакой. «Как скоро, – сказал он, – появляется серьезная опасность на Востоке, Палестинское Общество телеграммой немедленно извещает всех своих уполномоченных, чтобы они прекратили выдачу паломнических книжек; но такого извещения нет, и мы свободно продаем книжки». И чтобы еще больше подействовать на меня, он сослался на двух только что вернувшихся из Палестины паломниц, которые остановились у них в гостинице.

Я немедленно пошел в указанный номер и здесь узнал то, что окончательно рассеяло мои страхи и опасения. Паломницы радостно сообщили, что совершили путь туда и обратно очень благополучно. Правда, в Пирее им не позволили остановиться, а около Смирны их пароход подвергался десятидневному карантину, но ни заболеваний, ни тем более смерти не было ни одного случая. При этом добавляли, что по разговорам в Одессе, для следующих за ними паломников карантина уже не будет совсем, так как пароходы русские, отходящие из Яффы, не будут уже заходить в Александрию. Я совсем ожил духом. Немедленно взял у о. уполномоченного лаврского за 106 руб. «смешанную» паломническую книжку и, несмотря на дождливую погоду, отправился на вокзал, откуда в 7 часов вечера и выехал в Одессу. В вагоне было крайне неудобно и тесно; большинство пассажиров были евреи с присущим им неприятным специфическим запахом; но я чувствовал себя прекрасно и мысленно благодарил Господа, что Он дает мне возможность быть в Святой Земле.

31 мая. Дождь и ненастная погода продолжались до полудня. Сквозь вспотелые окна вагона в пресыщенном влагою воздухе трудно было рассмотреть местность, по которой мчался наш поезд. Выступавшие же по временам у самой дороги неясные очертания хмурых небольших лесов и оврагов свидетельствовали только о том, что местность эта далеко не походила на безлесную равнину, что по ту сторону Днепра. Но вот со станции Раздельной небо прояснилось, и взору открылась давно желанная неведомая даль… Однако, лучше бы совсем не видеть этой грустной и однообразной дали! Весенняя засуха, бывшая здесь, самым гибельным образом отразилась на озимых и яровых посевах, и неровная, совсем почти безлесная местность, по которой мы проезжали теперь, вместо зеленеющей и цветущей представляла одну лишь невеселую картину чахлой и поблеклой растительности. Не видно совсем почему-то по пути крупных поселков, и однажды или раза два промелькнул из-за косогора блестящий крест на храме Божием. Только неподалеку от Одессы некоторое время отчетливо можно было видеть в неглубокой лощине довольно большое село с храмом и множеством чистеньких белых и голубых домиков малороссийского типа. Теперь уже и местность изменяется, становится более ровной, а иногда и совсем гладкой, как поверхность моря; вдали, на горизонте показались неясные контуры каких-то строений и деревьев, которые по мере приближения увеличиваясь и разрастаясь все более и более, превратились наконец в зеленеющий обширный город. Это знаменитая Одесса, полурусский и полуевропейский окраинный город России, ее лучший черноморский порт. Город, однако, не произвел на меня особого впечатления и не потому, что я ехал из Киева, а по другой причине: ровная и даже несколько покатая к морю площадь, которую занимает Одесса, не дает ей возможности развернуться во всей своей красе пред взором приближающегося путника и благодаря этому последнему ее окраинные каменные строения, ничем, по большей части, не выдающиеся и осеняемые нередко высокими акациями, затеняют и стушевывают вид на лучшую центральную ее часть. Отсюда и видишь, подъезжая к Одессе, на обширном пространстве одни ординарные постройки и акации, да очень немного – пять или шесть церквей, тут и там высящихся над этой сплошной массой. – В 3 часа дня поезд наш остановился у платформы вокзала. Оживления однако слишком мало – не по многолюдному городу; не видно почему-то ни посыльных, ни встречающей и праздноглазеющей публики; отсюда слишком заметной казалась одинокая фигура смиренного инока, скромно приютившегося около стены крытой платформы. Имея в виду «Наставление паломнику», можно было догадываться, что инок этот – послушник одного из одесских афонских подворий, вышедший к поезду, чтобы встретить прибывших паломников и проводить желающих из них на свое подворье[6]6
  См. «Наставление паломнику», п. 5.


[Закрыть]. И, действительно, смиренный инок, оказался посланником… только не Пантелеймоновского подворья, где я предположил остановиться, а Ильинского. Это обстоятельство и было причиной, почему я один, без инока, направился к Пантелеймоновскому подворью, которое отчасти видно было от вокзала (из-за здания суда ярко блестели кресты его храма) и отделялось от него только небольшой площадью. Паломников на подворье было немало, а тут ждались новые с только что прибывшего парохода, и за ними посланы были уже подворские послушники (последнее, оказывается, и помешало послушникам Пантелеймоновского подворья выйти к поезду, с которым я приехал), и для меня едва нашелся свободный номер на втором этаже самого заднего корпуса. В 4 часа зазвонили где-то поблизости к вечерне. Узнав, что и на подворье скоро начнется вечерня, я отправился в его храм, который помещается в третьем этаже переднего корпуса. Смешанное чувство удивления, восторга и благоговения овладело мною, когда я вошел туда: храм поразил меня своим благолепием, простором, обилием света и высотой. Резной высокий, недавно, заметно, устроенный иконостас, весь горел золотом, не затеняя, однако, собою благоговейные священные лики, изображенные на иконах; этому вполне отвечала и вся орнаментовка храма, равно как и чудная иконопись афонская, представляющая собой умелое сочетание византийской и итальянской живописи. – С прекращением благовеста началась служба 9-го часа, а затем и вечерни, и новое отрадное чувство наполнило душу. Служба была неторопливая, благолепная, уставная. Заметно и здесь, в многолюдном городе, афонские монахи остаются верными заветам своей Святой Горы, памятуя, что «уставы церковные и чинопоследование священнодействий составлены и преданы нам на соблюдение, а не для того, чтобы произвольно нарушать, урезывать, искажать и обезображивать поспешностью и небрежным отправлением или же искусственностью и уродливостью церковного чтения, особенно же пения», и «что благолепное строго верное духу отцов соблюдение устава церковного вводит душу народа в постижение несказанно высокой красоты православного богослужения»[7]7
  Слово Преосвященного Никанора, архиепископа Херсонского.


[Закрыть]. – Чтение слышалось внятное, неспешное и осмысленное, которое невольно само проникало в ум и сердце молящегося; пение (с канонархом) также стройное, умилительное и задушевное, то именно пение, которое можно встретить только в немногих русских обителях и которое всегда носит в себе оттенок грусти верующей души, жаждущей отечества небесного. Вечерня закончилась акафистом Покрову Божией Матери. – Вскоре после вечерни ко мне в номер зашел о. гостинник и не один, а с послушником о. Ипполитом, на обязанности которого лежат хлопоты по прописке паспортов, ходатайства о выдаче заграничного паспорта и приобретение пароходных билетов на проезд в Иерусалим или Афон[8]8
  См. 6 пункт «Наставления паломнику».


[Закрыть]. Последний, получив от меня вид на жительство и свидетельство полиции, а также паломническую книжку с четырьмя рублями денег на расходы и приняв благословение, немедленно удалился, а о. гостинник задержался побеседовать. Впечатление от подворского храма и службы было у меня очень свежо, а потому и речь естественно зашла у нас о том и другом. О. гостинник откровенно признался, что храм их и служба, действительно, многим нравятся, но и монастырь их заботится всячески, чтобы храм был благолепен, а служба назидательна: монастырь не останавливается ни пред какими затратами, когда дело идет о его украшении и содержит при подворье до 60 иноков и 5 иеромонахов для ежедневной благолепной церковной службы. То и другое, однако, крайне нужно, по его словам, не для города только, но и для целой окраины. Православных церквей в таком большом городе, как Одесса, слишком мало и совсем нет ни одного монастыря. И храм их посещают не только многие из горожан, но и окрестные поселяне; последние приезжают нередко целыми семьями и верст иногда за 100, – особенно Великим постом, – и живут здесь по неделе, – молятся, говеют, причем некоторые, чтобы не обременять подворье, привозят сюда с собою провизию, которой делятся иногда и с ними. (Так глубоко верны оказываются слова архиепископа Никанора, сказанные им при вступлении на Херсонскую кафедру, что «и в этом крае, т. е. Одесском, среди народа имеется еще множество людей, как по городам, так и по селениям, которые ревниво дорожат святынею богослужебного устава, которые имже образом желает елень на источники водные, сице стремятся душою к Богу и священнолепию Божией службы наших лучших монастырей и монастырей Афона»). Но как ни хорош храм подворья, он, однако, имеет то неудобство, скорбел о. гостинник, что помещается слишком высоко, на третьем этаже, и многие (старые и немощные особенно) жалуются на эту высоту, – трудно, говорят, подниматься, и нельзя не согласиться с этим – говорят правду, а поправить очень трудно. – Сетовал о. гостинник и на то, что монастырю никак не удается прикупить места по соседству с подворьем, – не продаются, а тоже крайне нужно. Прилив паломников год от года все увеличивается и помещение становится тесным, – приходится иногда отказывать, – не говоря уже о неудобствах в размещении и устройстве самых номеров, которые трудно устранить в этих старых зданиях, не на то очевидно предназначавшихся. На прощание благожелательный о. гостинник не преминул сообщить, что соседний со мною номер занимает полковник из Киева, который также, как и я, едет в Палестину и будет стало быть мне попутчиком, что он хотел было выехать еще 30 мая вместе с казанскими гимназистами, отправлявшимися в Афины, но не пришлось; как паломника, его почему-то не приняли на пароход «Чихачев». – Итак, казанские гимназисты проехали. И Господь с ними! В Смирне встретимся.

1 июня. Раннюю литургию стоял в алтаре подворского храма; чтение и пение было, как и вчера, назидательное и умилительное. Заметил некоторые частности, которые были занесены сюда, без сомнения, с Афона. 1) Все монахи подобно греческим подбирают свои волосы под рясу, 2) на святом престоле за дарохранительницею лежат один за другим несколько служебников небольшого формата и, наконец, 3) часы перед литургией заканчиваются непременно отпустом и притом при открытых царских вратах. После литургии отправился в местный кафедральный собор помолиться пред чудотворной иконой Божией Матери Касперовской и кстати осмотреть город. – Одесса – город новый (сравнительно), недавний и богатый; это сказывается как-то само собою невольно и очень скоро. Улицы ее прямые, широкие, с хорошими мостовыми и широкими тротуарами, которые сплошь засажены высокими акациями; строения (ближе к окраинам) – довольно разнохарактерные, хотя и здесь есть немало зданий красивых, оригинальных и даже величественных (например, здание Биржи на Пушкинской), которые с честью могли бы занять место и в столичном городе; по улицам оживление, в разных направлениях очень часто пробегают вагоны конножелезной дороги, полные пассажиров; встречается здесь и то, чего совсем нет в центре России: витрина, например, с автоматически передвигающимися объявлениями, уличные мальчики, назойливо предлагающие вам тут же, на улице, почистить сапоги, темно-серого цвета куполообразные, внушительные синагоги еврейские, увенчанные чем-то вроде звезды или яблока… – По мере приближения к набережной, постройки становятся лучше и ровнее – здесь лучшая, центральная часть города. От здания театра, где кончается Ришельевская улица, вправо, виднеется уже отчасти безбрежное море, а несколько ниже, обогнув здание клуба, у фасада Думы с высокого крутого берега можно любоваться и морем, расстилающейся у ног обширною гаванью. Перед вами по скату берега растет «Божье деревце», дикая маслина, туя; налево тенистый бульвар вдоль берега манит к себе; но то и другое не так интересует, как своеобразная жизнь гавани с ее постройками и устройством. Гавань, этот источник богатства и величия Одессы, занимает северо-восточную часть небольшого морского залива. Справа, от моря, на далекое пространство защищает ее полуциркульный невысокий мол с маяком на конце; слева же, от города, другой, тоже невысокий мол защищает ее от волнений залива. Тут и там, внутри этого обширного пространства, – и около мола и около пристаней видится множество всевозможного рода судов, – и группами, и в одиночку, больших и малых, из которых большая часть стоит неподвижно, как бы замерла в занятом положении. Слышны шум и движение, привоз и отвоз предметов торговли; по берегу между пристанями от мола до мола оживленно движутся, посвистывая, товарные поезда железной дороги, а вот и в гавани над одним из судов появился белый дымок, послышалось что-то вроде хриплого рева, и судно медленно направилось мимо маяка в открытое море. Время было и мне идти. Тенистым бульваром, любуясь растительностью его, мимо памятника Ришелье прошел я на Екатерининскую улицу, откуда, руководствуясь указаниями одного студента, я пришел очень скоро к кафедральному собору. Своим наружным видом собор этот не произвел на меня, да и не может произвести на кого бы то ни было особого впечатления. Архитектуры он очень обыкновенной, простой, и имеет вид очень продолговатого корабля.

Правда, последнее вполне отвечает Одессе, как портовому городу, но для богатой и многолюдной Одессы, имеющей немало великолепных общественных зданий, можно было бы иметь и более величественный и благолепный храм. Храм, однако, оказался запертым (открытым остается он сравнительно ненадолго после поздней литургии), а потому и осмотр его пришлось отложить до следующего дня.

2 июня. Утром снова ходил в кафедральный собор. По пути заходил в один из храмов, который давно уже (со дня приезда в Одессу) обращал мое внимание колокольнею без купола с крестом на коротком шпиле; кто-то сказал, что это греческая церковь, а на самом деле это был римский костел. Кафедральный собор оказался открытым, но службы в нем уже не было. И внутри соборный храм не произвел на меня особенного, сильного впечатления, как и снаружи; насколько в нем продолговата, просторна и проста трапезная с двумя приделами, настолько узка и тесновата, оказывается, «настоящая», т. е. самый храм. Здесь, за правым клиросом правого придела в благолепном и богатом киоте помещается святыня храма – чудотворная икона Божией Матери Касперовской, а у левого клироса левого придела, около солеи, массивный высокий крест означает место упокоения знаменитого иерарха и проповедника, философа и публициста, горячего борца за православие против иноверия и нигилизма, высокопреосвященного архиепископа Никанора; тут же неподалеку, под солеей среднего храма почивает, между прочим, и другой «славный вития и великий мыслитель, краса нашей (Православной) Церкви и слава русской иерархии», высокопреосвящ. Иннокентий, архиепископ Херсонский, а около южной стены левого придела трапезной надгробная плита скромно гласит о почивающем здесь также знаменитом «назидательном витии, проникнутым и проникавшем духовным помазанием слова», – «святителе любвеобильнейшем и кротчайшем, самоотверженном милостивце, благодушнейшем человеке и высоком по духу слуге и последователе Христове»[9]9
  Слова высокопр. Никанора, архиеп. Херсонского.


[Закрыть], иерархе Херсонском Димитрии. Помолившись пред св. иконой Богоматери и поклонившись праху знаменитых русских иерархов-витий с молитвою об их упокоении в обители Отца небесного, я поинтересовался затем взглянуть и на духовную семинарию местную, которая находится отсюда не особенно далеко и притом почти на пути к Пантелеймоновскому подворью. – Обыкновенно семинарии помещаются на окраине губернского города и во всяком случае занимают обширные усадьбы в один или два квартала. Не то оказывается здесь, в Одессе. Обширный семинарский корпус, помещаясь в линию с соседними строениями на одной из оживленных улиц, занимает собою почти все усадебное место, оставляя для прогулки воспитанников только небольшой, узкий двор с 10 или 12 высокими акациями посередине. В корпусе этом помещаются, однако, как казеннокоштные, так и своекоштные воспитанники с особыми спальными помещениями и столовыми для тех и других, равно как и двухклассная образцовая церковно-приходская школа. Если что и поразило меня здесь особенно приятно, так это заботливость херсонского духовенства о музыкальном образовании своих детей. В корпусе, среди классных помещений, отведена довольно просторная комната специально для занятия музыкой и в ней под бдительным призором размещены всевозможного рода музыкальные инструменты от малых, вроде флейт, фагота, корнет-а-пистона, и до больших – контрабаса, виолончели, фисгармонии и т. п. Честь и слава духовенству, которое не жалеет затрат в тысячи рублей на приобретение этих инструментов для воспитанников своей семинарии! Возвратившись отсюда на подворье, за вечерней испросил позволение у о. заведующего служить завтра (накануне отъезда) раннюю литургию; тот, разумеется, охотно позволил. – Вечером о. Ипполит огорчил было меня известием о том, что данных мною документов оказывается недостаточно для получения заграничного паспорта, и в канцелярии г. градоначальника советовали лично сходить мне завтра к г. градоначальнику и попросить его о выдаче. Но потом узнав, что у меня есть свидетельство о праве священнослужения за границей, он и сам успокоился, и меня успокоил: бывали, говорит, такие примеры, выдавали; однако, просил, чтобы сам я завтра сходил в канцелярию с этим свидетельством.