Текст книги "Колодезь"

– Эх! – Семён не сумел сдержать досады. – Нерачительный ты пастырь, отче. Добрый пастух, потеряв одну из овец своих, оставляет прочее стадо в пустыне, идёт искать пропавшую и приносит домой на плечах. Заботливый хозяин и в день субботний отвязывает вола и ведёт поить. А ты не даёшь мне воды утешения. Что скажешь своему епископу, когда спросит, как служил господу и пас вверившихся тебе?

«Паисий Лигарид доносит, что на Москве никто писания не знает и молиться не умеет, а этот искуситель притчами говорит, – мельком подумал патриарх. – Хотя Лигариду веры немного, старый лис перед каждым хвостом метёт. А вот туркам такого книжника взять негде. Значит, это человек Павликия или и впрямь послушник из московских монастырей. Только зачем он притворяется, будто не понимает, куда попал?»

– Мой епископ – царь небесный, перед которым все ответ держать будем, – произнёс Парфений больше для того, чтобы протянуть время.

– Но и патриарх над каждым священником благочинного поставил, – напомнил Семён.

«Неужто и впрямь не знает, с кем говорит?» – Парфений выпрямился в кресле и спросил:

– А кто, по-твоему, поставлен над патриархом?

Секунду Семён стоял неподвижно и, поняв наконец, кто перед ним, грянулся на землю, ударив лбом в мозаичный пол.

– Ваше преосвященство! Помилуйте! Не узнал…

– Встань, чадо, – тихо произнёс монах, – и не печалься о своём проступке. Можно ли мне негодовать, что не узнан тобой, когда сам спаситель, явившийся людям, остался неузнанным и был распят? Теперь я вижу, что ты и впрямь тот, кем назвался, и действительно ищешь истины. Я, недостойный иерей, постараюсь помочь тебе и разрешить твои сомнения.

Патриарх вздохнул невольно и по многолетней привычке возвёл глаза горе, как бы показывая, что вздох его не от собственной немощи и печалей, а от сердца, сокрушенного людской тщетой и церковным неустройством. Надо же, сколь неудобный казус приключился! Такого и злейший враг не выдумает. Ведь этот славянин и впрямь может восхотеть мученического венца… Через сотню лет подобные вещи, глядишь, и послужат вящей славе церковной… А ныне? Довлеет дневи злоба его, пастырю духовному думать надлежит не только о духовном, но и о делах вполне мирских. А дела творятся недобрые. Трижды сгоняли патриарха Парфения с церковного престола, и сейчас злые умышленники сильны как никогда. Если этот янычар всё-таки подослан Павликием…

Словно в пророческом видении представилась кир Парфению картина собственной скорой гибели: цепкие руки убийц, скользкий шнур, больно впившийся в шею, и рогожный мешок, готовый принять тело мученика господня патриарха Константинопольского Парфения.

Парфений вновь вздохнул и, стараясь не глядеть в глаза неудобному посетителю, заговорил:

– Я понимаю твои сомнения, чадо, и разделяю их. Спаситель учил веру блюсти неклонно, и многие пророки и святые мученики дают нам нетленный пример великого мужества. Потому и тебе надлежит оставаться в душе православным христианином, не поступаясь и малым из того, что мы исповедуем. Однако вспомни, что сказал Христос, когда фарисеи искушали его во храме: «Отдавайте кесарево кесарю». А что есть воинская служба, как не служение царю земному?

Парфений замолчал, глядя на склонённую голову оглана. Ох, непроста задача наставлять на путь истинный этаких упрямцев! Уж если прилучилось тебе стать янычаром, раз попал в турецкие руки и обрезан по Магометову закону, то будь янычаром не за страх, а за совесть… вон их сколько, все города заполонили, а православных греков не убывает. А то ежели этот парень учудит какое непослушание во имя веры Христовой да на допросе сошлётся на повеление святейшего патриарха, то кир Парфению точно на престоле не усидеть, да вряд ли и отделаться ссылкой в родные Яссы. Но и без православного поучения пришельца оставить нельзя, а то ещё хуже дело может обернуться. И без того митрополит Ираклийский Иоаникий, которого с великими убытками и трудами удалось согнать с незаконно занятого патриаршего престола, всюду твердит, что Парфений хоть и возвышенного духа человек, но любит роскошь и не чужд симонии, отчего православная церковь пришла в упадок до того, что утварь патриаршей ризницы приходится отдавать в заклад еврейским ростовщикам. А как обойтись без поборов и хитроумных денежных изысканий, если в нарушение фирмана Магомета Второго алчные паши непрестанно требуют с православных денег? Сам Иоаникий, усевшись на похищенный престол, тоже султану платил и долги церковные увеличил. К тому же, посягнув на наследство Парфения и возвеличив на него пяту, оказался митрополит Ираклийский наветчиком своему благодетелю. Поистине, всё земное – тлен и пагуба. Как тут быть пастырем добрым, что сказать непреклонному русичу?

– По божьему попущению, – вновь неспешно заговорил патриарх, – случилось так, что, словно в первые времена, поставлен над нами царь немилостивый, злой агарянин, расхищающий виноград Христов. Однако помним неуклонно, что всякая власть от бога, и нет власти иначе как от бога. Сотник Логин, о котором читаем в книгах благой вести, быв в душе христианином, служил римскому кесарю и приносил языческие жертвы. Тот же подвиг предстоит и тебе, чадо. Велит мулла нечестивый Аллаха поминать – кричи об Аллахе в голос, но в душе будь безгласен. Прикажет намаз творить – внешне исполняй, а про себя умную молитву тверди по православному чину. «Вера твоя спасла тебя», – сказал Христос. Помни об этом, и сам спасён будешь. Аз грешный благословляю тебя, и отпускаются тебе грехи твои.

Парфений умолк и осмелился взглянуть в глаза оглану. Тот уже не стоял, поникнув головой, а тоже смотрел в лицо исповеднику. Странно смотрел, тёмно. Потом сказал: «Спасибо на добром слове», – и вышел, не дожидаясь отпуска.

Тошнёхонько вселенскому патриарху стало и не зналось, чего ожидать.

* * *

Не весело думалось и Семёну. Вновь, в который уже раз, вышло так, что мечтал об одном, а получил вовсе иное. С отеческим благословением муки принимать сладко, а на миру и смерть красна. Тем более что за примером для подражания далеко ходить не придётся, и впрямь был рядом с Семёном человек, не желавший покоряться Аллаху.

Народ в школе огланов собрался разный, со всех краёв и весей. Далматинцы и болгары, поляки, грузины, православные абхазы, сербы и вовсе неведомые люди, доставшиеся султанскому войску от разбоя по всему миру. Из всех христиан только армян и венгров в янычарский полк не хватали. Одних за хитрость и пронырливось, а вторых за то, что народ они никчемный и, сколько их закону не учи, норовят бежать на родину и вернуться в христианскую веру. Воистину, не видящий прямого пути упорствует в заблуждениях!

Большинство огланов судьбу свою приняло и ждало перевода в булук, поскольку полноправного янычара начальство тяжкими работами не мучает. Языка своего почти никто не помнил или же притворялись, будто забыли. Аллаху молились истово, а чтобы выслужиться и поскорей получить тифтик из белоснежной ангорской шерсти, готовы были порешить кого угодно, и в первую руку бывших своих соплеменников.

Семён, горько жалевший, что его не сочли за никчёмного венгра, с товарищами дружбы не водил и во всём орте сошёлся с одним человеком, таким же случайным здесь, как и сам Семён. Звали нового приятеля Мартыном, и родом он был из Датской земли, которую господь в такую сторонушку закинул, что простой человек о той земле слыхом не слыхал и не вдруг поверит, что есть такая земля на свете.

Мартын турецкого говора не понимал, язык ему давался трудно, не то что Семёну, который себе на удивление всякую речь с лёту схватывал и говорить начинал прежде, чем сам о том догадывался. С датчанином Семён сидел вечерами, талдычил датские слова, а потом и просто беседовал, мешая датский и русский языки с турецким. Мартын рассказывал, что был мальчиком на корабле, по-ихнему – юнгой, а в плен попал к берберам возле Африки. Про Африку Семён уже слыхал, хотя и не верилось, что таковая земля на самом деле есть. Однако вот Мартын в Африке был.

Мартын Семёну крестик подарил нательный. Крест простой, не православный, однако по нужде и закону применение бывает – лучше с каким ни есть, но крестом. Семён осторожно выспрашивал знакомца и, выяснив, что римского попа Мартын не признаёт, называя злым еретиком и раскольником, успокоился. Что из того, что Мартын молитвы на своём языке читает, греки православные, как видим, тоже не по-русски молятся. Когда-то Семён тому дивовался, но потом рассудил, что не всем же по-русски разуметь, а бог всякую душу понимает. Так что зря Сёмка на грузин поклёп возводил – пусть их молятся, как умеют.

А в остальном датчанин был парень как парень – волосы льняные и нос в веснушках на манер кукушиного яйца. По деревне такой пройдёт – никто на него и не оглянется. Зато своей веры Мартын держался прочно. Из рассказов его выходило, что чуть не вся родня Мартынова пострадала от католического нечестия. На костёр люди шли, погибая в пламени, словно первые мученики от Нероновой руки. Когда Мартынка это рассказывал, то от волнения пунцовыми пятнами шёл и грозно морщил бесцветные бровки. Смешно было на такое смотреть и не больно верилось бы в датские байки, если бы Семён не видел, что Магометовых молитв Мартын не читает. Лицом закаменеет во время намаза и молчит. Мулла до поры терпит, поблажку даёт не знающему языка, но теперь вот велел всё строго выучить и день назначил, с которого будь ты хоть юрод сущеглупый, но молиться обязан в голос. Мартын, выслушав приказ, промолчал, но вечером сказал Семёну, что душа дороже.

– Не буду поганиться. Что они надо мной снасильничали, так в бою, бывает, отрубят воину руку, и креститься станет нечем, но греха в том нет никакого, вера хранит всех.

– Замучают тебя, – тревожно сказал Семён. – До смерти замучают.

– И слава богу, – по-русски ответил Мартын, улыбнувшись так, что веснушки с носа до самых ушей разъехались.

В пятницу, едва муэдзин, что петух на насесте, заголосил со своего минарета, мулла и коруджи вывели орт на улицу, построили во дворе на утреннюю молитву. С полувзгляда Семён увидел, что на этот раз во дворе не только свои теснятся, но и несколько ясакчи, пришедшие будто случайно, но палок из рук не выпустившие.

Мартын шёл, как всегда, в общей толпе, но нетрудно было приметить, что даже уши у парня светятся от гневной пунцовости. Значит, твёрдо решил Аллаху не молиться и султану не покорствовать.

Огланы шли нарядные и торжественные. Все были чисто вымыты, как велел Магомет. Коврики расстелили, опустились на колени. И тут Семён увидел, что Мартын стоит прямо, единственный среди коленопреклонённых, и коврик у него не расстелен, а брошен небрежно, словно какая тряпка.

Кто-то из ясакчи закричал, указывая на богохульника, однорукий Исмагил, придерживая высоченную шапку-кече, бросился меж рядами, мулла в ужасе вздел руки к небесам. Семёну не было слышно, ни что пролаял однорукий, ни что ответил Мартын, видел лишь, как датчанин смачно плюнул на коврик, а потом не то откинул его ногой, не то просто растёр подошвой башмака собственную харкотину. Прочее потонуло в криках, визге и яростной суматохе. Во мгновение ока богохульник был скручен и стащен в зиндан. А дозволь Исмагил, так и вовсе растерзали бы огланы бывшего товарища голыми руками. Помяни, господи, царя Давыда и всю кротость его.

* * *

Всякий знает, никто не смеет казнить живую душу, если нет приговора согласно шариату. Но уж когда закон говорит: «Смерть…»

У самых стен монастыря, там, где начиналось талимхане, вкопали в тяжёлую каменистую землю оточенный столб. Так казнят турки великих преступников. За малые провинности – вспарывают животы или, завязавши в мешок, мечут в воду. Опальным бекам султан повелевает самим удавиться на присланном в подарок снурке. А великим преступникам написана смерть на колу. Пронырливый турецкий ум и здесь отыскал предлог для чиноразделения. Колья бывают тонкими, а бывают и огромными, с целое бревно. Поначалу на тонкий кол глядеть страшнее – заострённую жердь молотом вбивают в неудобьсказуемое место, затем воздвигают жертву на всеобщее обозрение. Крик в ту минуту стоит такой, что уши закладывает. Но пройдёт час, много – два, заточенное жало проходит вглубь, раздирая чрево, и то, что прежде было человеком, обвисает, пробитое острым деревом, а через день, особенно если стоит жара, остриё успевает пронзить тело насквозь и выпирает почернелым концом из развороченного горла. Ничего не скажешь – лёгкая смерть, быстрая и милосердная.

Совсем иное, ежели заплечных дел мастера вкапывают в землю толстый столб. Тут, сколь ни будь душа зачерствелой, а содрогнётся при виде людского зверства. Страшный клин не рвёт, а раскалывает тело, иной раз три, а то и четыре дня пройдёт, прежде чем рассядутся кости, разорвутся связки и мученику позволено будет умереть. Христу на распятии висеть куда способней было. Пригвозди страху твоему плоти моя, от судеб бо твоих убояхся.

Поначалу Мартын крепился, не желал ронять веру перед погаными. Молился в голос, пел псалмы:

 
Херр, хёр ин ретфердиг саг
Лют, тиль мин клаг…
 

Через четверть часа молитвы сменились стонами, криком, звериным воем, и уже не господа звал Мартынка, а родимую мутер… плакал, помощи просил, молил о пощаде.

– О чём он орёт? – злорадно любопытствовали огланы, знавшие, что Семён разбирает Мартынову речь.

– Христу молится, – упорно врал Семён, – а Магомета проклинает отныне и во веки веков.

От таких слов ёжились бывшие христиане и спешили отойти туда, где не так слышны богохульные крики.

К ночи крик затих, сменился хрипом и глухой икотой, но и утром воскресного дня Мартынка был жив. Уже не кричал и не стонал, лишь судорога подёргивала разодранное тело, и слёзы текли по лиловому от боли лицу.

В воскресенье после молитвы огланы, как всегда, отправлялись на стрельбище. С утра каждый получил мушкет, кисет с порохом, круглые пули из вязкого свинца. Вокруг правой руки обмотал фитиль на тот случай, если откажет кремнёвый курок. В бою кремень менять не станешь, а без фитиля и вовсе пропадёшь. Строем прошли мимо казнимого Мартына. Каждый косил глазом в сторону столба. Малолетние кулоглу скакали вокруг, корчились, передразнивая судороги умирающего, пальцами указывали на сползающую по дереву кровавую слизь, кричали:

– Обосрался, гяур!

Увидав огланов, пацанва бросила изгаляться над Мартыном, побежала вслед войску, предвкушая радость от пальбы и надеясь набрать побольше свинца от пуль, не попавших в цель. Исмагил шуганул мальцов – им только позволь, так они прямо под пули полезут.

Сегодня будущие янычары палили в бегучую мишень. Сколоченную из досок фигуру джелями, в халате и высоком колпаке, ставили на тележку и пускали с пригорка. Надо было, пока тележка катится, пулей сбить фигуру. Расстояние до пригорка было отмерено изрядное – десятая часть пешего акче. В такую даль, ежели пыж неплотно заколотишь, то и пуля не вдруг достанет. Палили трижды. Кто первый раз промахнётся, должен пройти ближе на сорок шагов и снова палить. Так до трёх раз. Кто не мог попасть и на третий раз, того учитель Исмагил наказывал, говоря, что это уже не огненный бой, а перевод казённого зелья.

Обычно Семён сносил деревянного бунтовщика с первого выстрела, несмотря ни на ветер, ни на рытвины, на которых подпрыгивала тележка. Но сегодня то ли думалось о другом, то ли руки дрожали, но пуля ушла в никуда, позволив джелями съехать с горы.

– Плохо, Шамон, – произнёс Исмагил, кивком указывая Семёну, чтобы отсчитывал сорок шагов вперёд. – Целься лучше. Стрелять в воздух большой доблести не надо.

Семён прошёл ближе, снарядил ружьё, установил на подпоре. Тележка понеслась с горы, грубо сколоченный джелями подпрыгивал на ходу. А видать крепко насолил султану этот самый Джелями, если и через сто лет после смерти солдат приучают стрелять в его изображение.

Ружейная пуля быстрей стрелы, но и ей нужно упреждение, а то, пока пуля летит, цель успеет отъехать с её пути. Теперь – пора. Семён чуть вздёрнул ружейное дуло, и заряд ушёл в небо.

– Очень плохо, Шамон, – произнёс Исмагил ибн Рашид.

Семён молча перешёл на новую позицию. Отсюда ему был виден не только пригорок, на вершине которого коруджи снаряжали тележку, но и стены монастыря, ворота и страшный монумент, поставленный в честь кровавого мусульманского бога.

Тележка помчала вниз… Пора! Грохнул выстрел. Джелями, кивая головой, беспрепятственно катил по склону, а круглый свинец, пролетев едва ли не четверть акче, ударил в грудь ещё дышащему Мартыну. Последний раз вздрогнуло изувеченное тело, и свободная Мартынова душа унеслась в строгий лютеранский рай.

Исмагил, стоявший в десятке шагов позади, подошёл к Семёну, долго молчал, глядя под ноги. Потом произнёс:

– Ты лучший стрелок из всех, кого я учил. Скажешь ясакчи, что я велел дать тебе сорок палок.

Обычно за плохую стрельбу полагалось наказание вдвое меньшее.

* * *

Непосильный подвиг взвалил на Семёновы плечи святейший патриарх. Статочное ли дело – веру в душе хранить твёрдо, но даже креста на лоб положить не сметь. Что же это за вера, без креста и молитвы? Но с другой стороны, страшный пример Мартына тоже стоял перед глазами. Честно человек умер, малым не поступившись из того, что исповедовал. Что до слёз и жалостного крика, так это плоть немощная вопила. Кто мученика за стон осудит, пусть сам попробует на колу посидеть. И всё-таки ужас поселился в душе, и Семён ревностно исполнял волю святейшего, хоть и понимал в глубине души, что поступает так не для спасения души, а страха ради человечьего.

Бежать тоже больше не мечтал. Куда ты из Стамбула убежишь? Турки народ лютый, а греки и иной христианский люд, которого ещё немало оставалось в Анатолии, так Магометом припугнуты, что вперёд ясакчи побегут хватать беглеца. Ну да что их винить, ежели сам патриарх трясётся, как овечий хвост? Скорей бы стать настоящим янычаром и, получив ружьё, ятаган и кече с белым верхом, отправиться на войну. Лучше всего попасть в Валахию, оттуда, говорят, в Россию прямая дорога, да и Валашский господарь чать не кафолин, а православный вождь и за веру крепко стоит. Недаром турки с таким страхом поминают славное имя князя Дракулы.

Больше всего Семён опасался попасть в ясакчи. Ясакчи средь янычар за отребье считаются, хотя многие были бы не прочь устроиться на этакую позорную должность. Вместо ружья у ясакчи палка, и он не с врагом бьётся за правую веру, а по базару ходит, надзирая за торговлей, вроде как хожалые на Руси. Конечно, ясакчи и погибают реже, и кормят их гуще, но Семёну этого было не надо. А то зашлют куда-нибудь в Сирию – что тогда?

Потому и старался Семён все пять лет, которые промаялся на военной учёбе. И ружьецом владел, и саблей, и на коне мог, хотя янычары – войско пешее. Даже как пушку направить и бабахнуть чугунным ядром – и то знал. Случись что на войне с отрядом пушкарей, Исмагиловы выкормыши погибших топчи заменят, а Семёна хоть на место топчи-аги ставь.

Наконец дождались. Бывшие бостанжи получили по отрезу ткани, пряденной из козьего пуха, подшили к шапкам тифтики – для красы и сбережения шеи от сабельного удара – и отправились на службу. Перед выходом побывали стройной толпой в большой мечети Отра-джами, что у янычар вроде полковой церкви, помолились напоследок Аллаху, деведжи навьючили на верблюдов всякий припас и имущество, и поход начался. Куда двинулось войско, никто Семёну не сказал. Одно ясно – врагов бить. Оружия до времени выдано не было, казённые ружья и ятаганы молодым янычарам перед самым боем выдают. У ветеранов, ясное дело, весь приклад свой, добытый в сражениях или купленный, старики всегда при оружии ходят. А новичкам только и есть радости, что белый галун.

На второй день похода Семён забеспокоился. Солнце вставало по левую руку, а это значит, что отряд идёт на полудень. С кем там сражаться – в жарких странах? Там и христиан-то нет… неужто возлюбленный сын пророка Африку вздумал повоевать?

Потом сказали: началась война с португальским королём, посему султан осадил город Маскат, славный на весь мир дорогими белыми верблюдами и сладким вином. Лет тому сто сорок пришлые католики оттягали город у арабов, а теперь вот положил на эти места державный глаз султан Мухаммад Четвёртый, да будет доволен им Аллах.

Шли к месту войны ровным счётом тринадцать недель. Пешее войско неторопливо, верблюды шагают важно, но неспешно, выносливые мулы, волокущие артиллерию, тоже резвостью не отличаются. На берегах рек войско останавливалось, долго наводило переправу, а надзирающие за скотом деведжи кормили тягловых животных. Когда шли через Сирийскую пустыню – останавливались у биркетов, сначала поили людей, потом скот, оставляя колодец столь загаженным, что, кажется, никто уже из него пить не решится. Однако бывалые утверждали, что через недельку помёт и иная нечистота, оказавшиеся на берегу, – высохнут в пыль, а попавшие в воду – осядут на дно, и новые путешественники, приползшие к биркету, будут сначала пить сами, набирать воду в бурдюки, а потом допустят к водопою животину, и всё, по воле Аллаха, повторится заново.

Всё это время где-то шла война, люди шейха Сеифа привычно осаждали Маскат, португальцы лениво оборонялись, ожидая, что, едва подойдёт флотилия из Гоа, трусоватые бедуины разбегутся кто куда, а сам шейх укроется в крепости Растак, где будет сидеть года три-четыре, покуда не подрастут в арабских семьях новые воины, не нюхавшие португальских мушкетов. Что в дело вмешаются турки – никто не верил. Ясно же, что, пока власть Сеифа распространяется только на горы, он будет послушен султану Мухаммаду, признавая себя вассалом Высокой Порты, а ежели окажется в его руках целая страна, то бывший шейх немедля возгордится, самого себя султаном наречёт, и что из того произойдёт – догадаться не трудно.

Однако турки в дело вмешались.

Янычарский булук подошёл к городу и с ходу, прежде, чем католики сумели понять, что случилось, занял Кальбу – один из фортов, прикрывавших бухту Маската. Однорукий Исмагил, отправившийся со своими птенцами в этот первый для них поход, не позволил упиваться победой и в ожидании медленно ползущей артиллерии велел окапываться, возводя контрредуты по всем правилам окопной науки. Покуда бывшие бостанжи привычно орудовали лопатами и кирками, Исмагил прохаживался между работающими и громко объяснял, что за крепость Маскат и как её следует брать.

Город был укреплён не слабо, хотя регулярному войску подход к нему был. Цепочка сторожевых башен и небольших фортов, поднявшихся на окрестных холмах, надёжно прикрывала город от набегов разобщённой арабской конницы. Наблюдатели издали обнаруживали людей Сеифа и отгоняли их пушечной пальбой. А вот настоящей армии башни противостоять не могли.

– По одной сковыривать, как бородавки! – говорил яябаши, прищёлкивая пальцами, словно отщипывал воображаемую бородавку. – Главное – под пушки не лезть, артиллерия у европейцев сильней нашей; а прямо из-под земли выскакивать – и на стены. Пророк говорил, что Аллах схватывает грешника внезапно. Погодите, я вас ещё на ночной штурм поведу, там узнаете, зачем на свет родились.

Со стороны города бахнул ружейный выстрел. Кое-кто из воинов опасливо пригнулся.

– Работать, дети шайтана! – закричал Исмагил. – Быстрее в землю зароетесь – целее будете!

Однорукий подошёл к одному из новичков, толкнул его в недорытую траншею.

– Чему я тебя учил? Окоп роешь – в яме стоишь! Хоть до колен, а ноги прикрыты. Я вон без руки воюю, а без ноги ты никуда не годен будешь! Храбрость – храбростью, а глупость – сама по себе.

Семён споро орудовал лопатой, слушал крикливые пояснения учителя, а сам поглядывал на осаждённый город. Посад большой, а стена невысокая, едва в рост человека. Земляные валы косо облицованы камнем и побелены, а вернее – залиты едкой известью, чтобы никто не взбежал нахрапом по скользкому склону. За стеной кучно виднелись крыши домов и поднимался к небу шпиль с крестом на верхушке.

Грехи наши тяжкие! Конечно, за стеной сидят еретики, паписты – те самые злыдни, о которых Мартынка столько непригожего рассказывал… А всё-таки на спице крест красуется, и оттого в душе начинает гореть стыд.

На следующую ночь Семён сбежал.

Выполз из шатра, пробрался среди куч развороченной земли, перемазавшись в извёстке, влез на покатую стену куртины и оказался в городе. Никто Семёна не заметил, беспечное охранение схватилось за оружие, лишь когда фигура беглеца с ружьём в руках объявилась в дверях кордегардии. Тут оказался самый опасный момент во всём предприятии, поскольку всполошённые воины могли в ту минуту запросто Семёна порубить. Однако господь миловал, и Семёна, накрепко повязавши, доставили пред грозные очи коменданта крепости, адмирала и губернатора арабских провинций Руиса Ферейры д'Андрада.

Руис Ферейра был шестым губернатором португальской Аравии, а число шесть, как всем известно, не лучшее из чисел. Полтораста лет назад славный Альбукеркер прибыл в эти воды со своей эскадрой. Своё прибытие Альбукеркер ознаменовал громкой победой, разбив у сомалийского берега флот последнего из мозамбикских султанов. Затем португалец напал на Индию, подарив католической короне Гоа, а спустя два года появился в Персидском море, отняв у персов Гурмыз, а у арабов Маскат.

У шестого губернатора история повторялась в обратном порядке. Двадцать лет назад во главе мощной эскадры он появился в этих водах и немедленно был разбит пришлыми англичанами, причём даже не королевским флотом, а кораблями Ост-индской компании. После этого персы воспряли духом и оттягали у д'Андрады город шести климатов, островной Гурмыз. Затем и арабы вообразили себя воинами, и уже третий раз номады шейха Сеифа пытаются прорваться сквозь цепочку фортов. Порой Руису д'Андраде мстилось в ночных кошмарах, будто Альбукеркер смотрит с небес на негодного губернатора, растерявшего всё, что было приобретено, и жестоко пеняет ему перед глазами святых и праведников. Тогда поутру Руис Ферейра призывал замкового капеллана Мануэла Эаниша, заказывал молебны и требовал большего усердия в борьбе с мусульманским нечестием и иными, противными католичеству извращениями.

В таком настроении пребывал шестой губернатор в ту минуту, когда к нему приволокли связанного Семёна.

Престарелый правитель ни минуты не сомневался, что перед ним пойманный лазутчик. Руис Ферейра д'Андрада видел людей насквозь и готов был немедленно повесить изловленного шпиона. Однако любопытство пересилило, и сначала Семёна допросили.

По-арабски в ту пору Семён почитай что и не говорил, знатоков турецкого в крепости тоже было не густо. А вот когда Семён с горя попытался объясниться по-датски, то неожиданно услышал ответ.

Повелитель сущего, каким именем его всуе ни помяни, любит для исполнения своих предначертаний извилистые пути. Так случилось и на этот раз. Среди португальских офицеров оказался один, столь же чуждый португальцам, как и сам Семён. Звали его Питер ван Даммам, и был он голландцем, хотя фамилия его оказалась созвучна арабскому посаду, что совсем неподалёку от Маската. В юности ван Даммам бывал в Датской марке, к тому же языки датский и голландский схожи, как, например, схожи промеж себя славянские или тюркские наречия. А дорога, приведшая голландца в Аравию, оказалась и того причудливей. Некогда страна мельниц и тюльпанов принадлежала испанской короне, и с тех пор повелось, что многие фламандские, зеландские и даже ютландские графы служили в Мадриде, хотя испанские власти недолюбливали еретиков. А тут случилось так, что католическое величество король Испании Филипп Третий стал в то же время католическим высочеством королём Португалии Филиппом Первым. Португальцев в Испании тоже недолюбливали, и, должно быть, потому ван Даммаму и его единоверцам в Лиссабоне показалось уютнее, нежели в Мадриде.

С грехом пополам Семён объяснил, кто таков. Особо упирал на своё христианство, вздымая к небу сохранённый Мартынов крест. Так или иначе, но Семёна выслушали. Не хотелось адмиралу верить в подход янычарского войска, но что делать, если форт Кальбу лежит в развалинах? Кто-то же его взял… Офицеры разглядывали мушкет, принесённый Семёном, втайне вздыхали – хороший мушкет, не хуже испанских. Беда, если перебежчик не соврал…

Но уж словам Семёна, что противник готовит ночные нападения, не поверил никто. Один ван Даммам спросил, не переводя адмирала, а от себя самого, на какой из фортов готовится нападение.

– Не знаю, – ответил Семён. – Кто ж простому воину такое скажет?.. Но думаю, вылазка будет на один из островов – я видал, что у берега фелюки скапливаются, не иначе войско везти.

Выслушав ответ, ван Даммам захохотал, топорща смазанные помадой усы, которые торчали у него, словно две изготовленные к бою пики. Потом он принялся объяснять что-то офицерскому собранию. Семён разобрал только многократно повторяемое название: Мерани-форт. Теперь уже зареготали все офицеры вместе со своим адмиралом. Отсмеявшись, Руис Ферейра приказал запереть пленника в подвале губернаторского дома. Хорошо ещё, что не в темнице, где Семёна как предателя запросто могли придушить возмущённые арабы. Но и так: в тюрьме не в тереме – веселья не много.

Наутро Семёна извлекли из подвала и вновь допросили. Оказывается, ночью противник переправился на каиках к одному из островов и взял форт Фагель. Конечно, это был не знаменитый форт Мерани, запиравший вход в маскатскую бухту, но всё равно – потеря чувствительная. Теперь над Семёновыми словами никто не смеялся, его внимательно выслушали и повели на стену, показывать позиции янычар. Ван Даммам с Семёновым ружьём на плече шёл впереди, следом шла охрана, а позади ещё несколько офицеров, пришедших просто поглазеть, поскольку фортификационными работами заведовал голландец. Потому власти и не могли тронуть еретика, что он был инженером, то есть заведовал всем крепостным вооружением и единственный умел вести правильную войну, а не просто переть нахрапом или отсиживаться за стенами.

Поднялись на куртину, откуда прекрасно была видна и бухта, и форты, и вид на отнятую деревню. В двух сотнях шагов от скошенных стен копошились фигуры нападавших. Там никто не гарцевал на конях, не ударял в бубны, не хрипели суренки, лишь на тонких шестах обвисали в безветрии несколько вымпелов. Не верилось, глядя на будничную работу землекопов, что подошла к стенам неминучая гибель. Однако ван Даммам понял и помрачнел.

– Что там делают? – спросил он, хотя и без того было ясно, что готовятся места под пушечные станки.

– Тюфяки ставить, – пояснил Семён.

– Откуда они у вас? – Ван Даммам скривил губы.

– Лодками подойдут, из Даммама, – Семён сделал ударение на последнем слове. – Потому, должно, и островок дальний брали, чтобы никто не помешал. – Кивнув на бухту, где на низкий берег было вытащено с полсотни каиков, Семён добавил: – Можно бы выйти в море и перенять тюфянчеев. Без пушек тут немного навоюешь…