Текст книги "Камикадзе. Идущие на смерть"

Цыгун уходил, мешала смотреть решетка, стекло было с браком, сперва исказились плечи, потом бедра, расползлись и искривились ноги, человек дернулся и исчез.

* * *

Подсобное хозяйство находилось на отшибе. Когда Кулагин подошел к нему, смеркалось. Включили фонари – всплыла дорога, застывшая сухая грязь, под последним фонарем увидел в кустах едва заметную исчезающую тропинку. Шел по ней, осторожно нащупывая ботинком твердую землю, соскальзывая, попадая в траву, мох, прошел шагов сорок – и вдруг из темноты засветилась бельмом – крошечным окошком – избушка. Окно плотно занавешено бумагой, блеснула металлической ручкой дверь. Поднялся на крыльцо, прислушался, дважды раздельно постучал, дверь отворилась. Едва Кулагин переступил порог, человек, стоявший за дверью, сразу же ее захлопнул.

– За вами никто не шел?

– Никто.

Маленький, застеленный пожелтевшей клеенкой стол, два табурета, над столом слабая, свечей двадцать пять, без абажура, на искривленном шнуре лампа. Цыгун уселся напротив, помолчал, посмотрел на Кулагина и наконец делано-безразлично произнес:

– Ну, раз пришли, расскажите о работе. Давно хотел вас послушать.

– Что рассказывать? Работа, как работа. Техника. Рассказывать – ночи не хватит... – Но тут же спохватился: торопиться не надо.

– Я вас не про технику, техника меня как раз мало интересует. Меня интересуют люди. Они ведь у вас все с допуском. – Слово «допуск» подчеркнул.

– Что люди? Стараются. Не в них дело.

– А вот загадками не говорите. Вы пооткровеннее... Все-таки вернемся к народу. Вы их хорошо знаете? Ну например, у кого где родственники?

– Какие родственники?

Уполномоченный сидел под лампочкой, черные тени стекали в глазные впадины. Еще одна тень кольцом окружила рот.

– Что-то вы плохо меня понимаете. Или не хотите понимать... Скажем, офицеры – отношения у них в семьях нормальные?

– В каких семьях? Офицеров всего два: я и техник. Я холостой, у техника жена беременная. Беременная – это, по-вашему, как – нормально?

– Только не надо шутить. Я обслуживаю вас... Итак, вы считаете, что все у вас в порядке.

– Я этого не говорил.

В тишине стало слышно, как шумят сосны, ночной ветер набрал силу, с треском отломилась и упала на крышу ветка.

– Английский язык вы откуда знаете?

– Я его не знаю.

– А с лейтенантом Нефедовым разговариваете.

– Не разговариваю... А-а, было один раз. Он инструкцию к гирокомпасу перевел, американскую. И спрашивал – правильно или нет? Сам в электросхемах не тянет. Он мне читал, а я объяснял. Вот и всё.

– Значит, язык знает только Нефедов... А что он вам про свои встречи с иностранцами рассказывал?

– Не было иностранцев, языку сам учился. Вы что, его в чем-то подозреваете?

– Может быть. – Помолчал и быстро: – А как у вас насчет женщин?

Кулагин вздрогнул. Заторопилась, забилась жилка в виске.

– Это теперь вы лично меня обслуживаете?.. Но тогда я не понимаю вопроса.

– А вы не волнуйтесь, сядьте, поспокойнее. Чего понимать? Я про ваших знакомых. Вот, например... – Цыгун достал из кармана записную книжку, сделал вид, что плохо видит, поднес к лампочке, – официантка...

«Ах, Тося, Тося, не хватало, чтобы и ее пригласил этот негодяй... Плохо, вот когда плохо».

– Да, знаете, я со всеми, кто в нашем доме живет, знаком. Как же иначе? Встречаемся в коридоре, здороваемся.

– Только здороваетесь?..

Цыгун поднялся с табуретки, вместе с ним поднялась его тень, она легла на потолок. Оттого что Кулагин смотрел снизу, тень показалась большой, а комнатка крохотной, потолок низкий. Стало видно, что стены не оклеены, в пазах между бревнами белыми болезненными пучками – мох.

– Ну что же, будем считать, – тень Цыгуна покачалась и остановилась, – будем считать, что разговор у нас не получился. Можете идти... Подождите, сперва я выгляну...

Он погасил лампочку, скрипнула дверь, в комнату вкатился густой запах сырой хвои, в темноте раздалось:

– Можно.

Когда Кулагин сошел с крыльца, Цыгун предупредил:

– О нашем разговоре никому. Поняли?

Тропинка, кусты, забор подсобного хозяйства, там раздались голоса, распахнулись ворота; качая фарами, выехал на дорогу грузовик. И сразу же покатили запахи коровьего стойла, бензина, сена, над забором, над крышами сараев задвигали руками черные сосны.

«Зачем это меня он?» – подумал Кулагин.

* * *

Вечер перед выпуском из школы. Ямадо поздно вернулся из гимнастического зала. Суги сидел около фонтана. Над плоским цементным блюдцем плясали зеленые светляки. Сливовое дерево казалось черным. Камни, уложенные по сторонам фонтана, белели, как черепа. Он подвинулся, чтобы освободить место брату.

Оба молча смотрели на воду. В воде отражались петли, которые описывали в воздухе огоньки, и желтые квадраты подсвеченных изнутри стен дома.

– Ива за окном, весь год пустует сад, хозяина в нем нет, – прочитал Суги.

Ямадо сплюнул.

– Сегодня мне удался болевой прием, – сказал он. – Напарник – ты его знаешь, он из параллельного класса, я всегда с ним борюсь – так закричал, будто ему сломали ногу. Все очень смеялись.

– В этом стихотворении я хочу сказать, что отца долго нет дома.

– Для этого не обязательно писать стихи. Пойдем пить чай. Я бы и поел хорошенько, но учитель предупредил – не набирать ни грамма. Он выставляет меня на соревнования.

В траве кто-то пробежал, волоча хвост, шмыгнул к подпорной стенке и завозился там в палых листьях. Суги поднял лицо – небо было затянуто облаками, с океана накатывался влажный воздух, лицо было мокрым.

– Идем, – покорно согласился он.

* * *

После выпускных экзаменов отец отвез обоих в морское военное училище. Прошел первый год. Занятия торпедной стрельбой проходили в кабинете, стены которого были покрыты синей краской, а линия горизонта отбита черной полосой. На этой линии неподвижно стоял крошечный серый кораблик, у него была наклоненная назад труба, а на мачте красный русский флаг. «Атака!» – тихим голосом произносил Суги, и преподаватель, краснея лицом, тотчас выкрикивал: «Громче! Громче, курсант Кадзума, вас не услышит даже крыса на палубе!». Суги судорожно глотал слюну и дрожащим голосом, натужась, снова кричал: «Атака!» Кораблик, вздрогнув, начинал движение, он перемещался вдоль горизонта и одновременно едва заметно поворачивался, Суги мчался ему наперерез – так надо было вообразить себе: море, корабль, качающийся на волнах, торопливо пытающийся скрыться от тебя. Прямо перед лицом – прицел, тусклые металлические планки – треугольник, по двум сторонам которого сейчас начнут двигаться корабль и торпеда. Стрелка на приборе, показывающая дистанцию, неумолимо падает, расстояние сокращается, сейчас произойдет самое важное, не забыть передернуть линейки, не проскочить дистанцию, успеть крикнуть: «Залп!» Секунды летят чудовищно быстро, ползет стрелка, кораблик, неожиданно защелкав, начинает поворот, стрелка останавливается... «Проскочили, дистанция два кабельтова, ваш миноносец расстрелян артиллерией противника в упор», – жестко говорит преподаватель. Он вырастает рядом с Суги и багровым лицом нависает над ним. «О чем вы думаете, когда идете в атаку? Вы должны быть собраны, как кулак, в кулаке сжаты и напряжены все пальцы, думать ни о чем нельзя, перед вами прицел, корабль противника, курсовой угол. Вы забыли даже определить его скорость. Кадзума Ямадо, займите место вашего брата».

Ямадо, улыбаясь во весь рот, подходит к Суги, выталкивает его из рубки, кораблик, звеня и подпрыгивая, ползет на исходную позицию.

– Вот так надо атаковать! – говорит преподаватель, когда Ямадо заканчивает атаку.

Учебный взвод выходит из кабинета. На длинных крашеных досках пола дрожат белые прямоугольники света. За окнами зимний черно-белый город, над стеной, которая с четырех сторон огораживает училище, развевается флаг. Плац для строевых занятий сер и пуст, посреди него блестит лужа. Дежурный офицер в сопровождении двух курсантов пересекает плац. Они несут начальнику училища пробу. Над закрытыми кастрюлями, над белыми салфетками поднимается пар. Начальник училища требует, чтобы все было, как на корабле. Страна вступает в новый век, каждый должен отдать все силы для утверждения знамен.

– Подло, подло и еще раз подло, – шепчет Суги брату. Его душит обида. – Неужели ты не мог хотя бы раз промазать, пустить эту проклятую торпеду мимо?

* * *

Учебная шхуна, первое плавание, первая ночь. Трели боцманских дудок подбрасывают курсантов на пробковых матрасах, заставляют откинуть простыни. Вниз с качающихся подвесных коек сыплются голые потные тела. Курсанты на лету хватают рабочие рубахи и штаны, суют под мышку тельняшки, ботинки в руку, шнурки волочатся по полу. Мчатся, сбивая друг друга, по крутым металлическим лестницам, упираются головами в ноги, в зады карабкающихся, подталкивают, кричат, сбивают с ног...

«Учебная боевая тревога!»

Суги выбежал на палубу одним из последних, вдоль обоих бортов уже заканчивали строиться, ровняли ряды. Старший помощник что-то гортанно, нараспев выкрикнул, строй замер. С кормы, волоча пораженные ревматизмом ноги, шел капитан.

Учебная шхуна покачивается, стоя на якоре посреди неглубокого, врезанного в пустынный серый берег залива. У кромки воды белеет длинное трехэтажное здание училища. У причала подпрыгивают на мелкой волне несколько серых металлических катеров.

Старший офицер достал из кармана бумагу и стал громко, во весь голос, выкрикивать:

– «Паруса ставить»... Курсант Ямадо Кадзума – кливер фал...Курсант Суги Кадзума – формарса рей!

И вот первый раз в жизни Суги ставит ногу на ступеньку веревочной лестницы, ведущей к самому верху мачты, туда, где, теряясь в небесной утренней голубизне, чернеет крошечная четырехугольная площадка – формарс. Всю жизнь Суги боялся высоты. Впервые он узнал это, когда в школе его послали ставить на крыше антенну радиомачты. Он бежал по коридору, кто-то схватил его за рукав, выпалил: «Марш с нами!» Это был преподаватель физики, по его командам школьники вытащили через чердачное окно крестовидную антенну. Крыша оказалась горбатой, непомерно высоко вознесенной над городом. Внизу плоские, раздавленные дома, сжавшиеся до размеров спичечных коробок, аккуратные, словно нарезанные ножом, квадратики садов, улица, по которой течет поток разноцветных людей-точек. И вдруг ноги у него подогнулись, невидимая тяжесть навалилась на плечи. Суги сел, а когда преподаватель крикнул: «Сейчас же сюда!», нелепо перебирая ногами, пополз на заднице к трубе, около которой уже поднимали мачту. «Смотрите, как он боится!» – крикнул один из мальчишек. Все захохотали, но от этого стало еще страшнее. Уцепившись руками за трубу, он поднялся, стоя на полусогнутых ногах, каждую минуту готовый сесть, выполнял какие-то указания, что-то держал, даже делал вид, что тянет, когда тянули все, и, услышав наконец: «Крепко стоит!», не оглянувшись на антенну, присел и по-коровьи, под хохот и насмешки товарищей, пополз на заднице к чердачному окну...

И вот теперь он, Суги Кадзума, поднимается на мачту. Впереди быстро мелькают ботинки другого курсанта, позади слышно натужное дыхание, справа и слева по таким же легким, шатким веревочным лестницам бегут все выше и выше парни в белых, пузырящихся на ветру рубахах. Если он, Суги, сейчас отпустит руки и рухнет вниз, то никто не заметит этого, его вычеркнут из жизни, выбросят в помойку, как выбрасывают ненужную, пролежавшую больше дня на базаре рыбу. Все предусмотрено: впереди и позади него карабкаются такие же, как он, смертники. Так, говорят, выбрасывают из самолета парашютистов: всех выстраивают в плотную шеренгу, каждый дышит в затылок впереди идущему, сзади подталкивают, наступают на ноги, тросик из парашютного ранца тянется вверх к металлической штанге, звенит и подпрыгивает кольцо, толчок в спину – не заметив люка, ахнув, оказываешься в воздухе, парашют уже вытащен из ранца, и, прежде чем ты успеешь крикнуть, с треском, с хлопком над головой разворачивается купол.

Суги поднимался все выше и выше, сжав зубы, полузакрыв глаза, ощущая всем телом ветер, один только ветер, и вдруг ударился рукой обо что-то твердое, раскрыл глаза – рука уже касалась деревянного настила... Формарс. Едва успел вступить на него, как раздался крик: «Что стоишь?» Внизу на площадку лез следующий. Те, кто добрался сюда раньше, уже разошлись по реям и теперь стояли справа и слева, покачиваясь на подвешенных под реями, под деревянными круглыми брусьями, веревках, руками держась за эти брусья. И Суги, обезумев от ужаса, сам вступил на веревку, ведущую прямо в бездну, сделал по ней несколько шагов, лег грудью, прижался к надежному поскрипывающему рею и замер – крошечная фигурка, никому не нужный человечек, чьи ноги упираются в неверную, повисшую над бездной, спасающую его нить.

* * *

Вздрагивает шхуна, валится с борта на борт.

Рядом на соседней койке – руки вдоль тела – ровно и глубоко дышит во сне Ямадо. Бродят над его головой по подволоку мелкие дробные тени – качается слабая ночная лампочка, позвякивает металлическая дверь, поскрипывая мачтами, третий месяц плавает парусник...

– Курсант Ямадо Кадзума! Разрешено увольнение.

Ударил в подошву, запрыгал под ногами трап.

Увольнение на нищем, голом, населенном одними бедствующими рыбаками острове. Рыжие, обожженные солнцем низкие холмы, вдоль берега вьется, исчезая за поворотом, поднимается на перевал тропа.

Он шел по ней, пока тропа не покатилась вниз, пока за поворотом не открылась бухта, на берегу ее – горстью грязных перевернутых раковин рыбацкие хижины, крыши из грязной, потертой, раздерганной ветром соломы, полуразвалившиеся сараи, около них на кольях растянуты коричневые с дырами сети.

Спустился к домам. Когда шел мимо первого, из него вышла женщина, мелко переступая босыми ногами по колючей, усыпанной острыми камнями и щепой земле, засеменила. Короткие мужские выцветшие штаны, рубашка, завязанная спереди узлом, рукава закатаны, черные блестящие волосы схвачены широкой матерчатой лентой, на лбу блестят резиновые с выпуклыми маленькими стеклами очки. Через плечо у женщины сетка с привязанным к ней деревянным белым поплавком, у бедра в широком футляре нож. Они шли молча, потом тропа повернула к воде, поднялся маленький, в три доски, укрепленный на козлах, причал, рядом с ним днищами кверху – перевернутые лодки. Черные, густо пахнущие дегтем, нагретые солнцем, в пазах пакля и ручейки смолы.

Около первой лодки женщина обернулась, хихикнула, и Ямадо почувствовал вызов.

Она была старше его, красная сеточка раздутых капилляров на глазных яблоках, бесцветные, обветренные, с белыми кусочками отставшей кожи губы, но тело молодое, загорелое, зрачки торопливо бегают. Они выжидательно разглядывали друг друга.

– Ты оттуда? – Она ткнула пальцем в сторону холмов, над которыми поднимались острые верхушки трех мачт.

– Оттуда. А ты рыбачка?

– Ага. Я ама[5]5
  Ама (яп.) – ныряльщица.


[Закрыть].

Она, хихикая, начала перечислять, что ловит: трепанги, морские ежи... Выбирать не приходится, на острове ничего не растет. Все из моря.

– Мой муж в Китае, – закончила она. – Жив ли, не знаю. Подержи.

Он взял ее сеть. Когда возвращал, руки их соприкоснулись. Ямадо задержал ее пальцы.

Женщина снова коротко гортанно засмеялась.

– Ты что? Здесь все видно... У тебя деньги есть?

Ямадо торопливо достал две бумажки.

– Десять иен.

– Дашь мне пять. Видишь тропинку? Пойдешь по ней. Ступай. Я приплыву. – Она опустила очки на глаза, боком, не торопясь вошла в воду.

Он шел, то и дело оглядываясь. Она заплыла за скалу и пропала. Тропинка круто пошла вверх, крыши домов и сараи поселка скрылись, высветилась врезанная в берег бухта. Ямадо спустился к воде, присел на корточки. Вдруг передумает и не приплывет? Подул ветер, на берег выкатилась одинокая волна, наконец в воде показалась женщина. Она доплыла до берега, встала на ноги – вода с шумом скатилась с коричневого тела. Выволокла на берег сеть и бросила к ногам Ямадо. В сети копошилось, распадалось на части, пузырилось и истекало слизью что-то пятнистое, блестящее. Ямадо разглядел морских червей и горсть устриц. Женщина, отдуваясь, опустилась рядом.

Он начал стаскивать с себя рубашку, но она мирно сказала:

– Подожди, я мокрая.

Посидев, сама стянула с себя короткие штаны, отстегнула нож, развязала на животе узел и стащила рубашку через голову. Ямадо, стиснув зубы, смотрел на обнаженное, покрытое желтыми каплями тело, рот наполнился слюной. Ну что она там?

Оглянулась по сторонам, осторожно положила на рубашку очки, нашла кусочек земли, поросший травой, примяла ее ладонью, чтоб не было больно спине и легла.

– Иди...

Тяжело дыша, глядя ему в глаза, потом морщась, сказала:

– Не торопись.

Надела рубашку, села рядом, посмотрела, как он протягивает пять иен, пожаловалась:

– Дом совсем развалился. Муж приедет, как жить? Через месяц на Окинаву пойдет пароход, я закажу гвоздей и стекла. А себе платье и хороший новый нож. Этот смотри, как зазубрен.

Ямадо лежал на спине, лениво запрокинув голову, тело стало неожиданно легким, хотелось насвистывать, волнение прошло.

– Слушай, – сказал он. – Хочешь заработать еще? У меня есть брат. Что, если завтра он придет к тебе?

– Брат? Ладно. Расскажи ему, как меня найти. И в это же время. Он верно твой брат?

– Зачем мне врать? Он у меня странный. А ему, я считаю, это нужно. Нужнее даже, чем мне. Поняла?

– Что значит «нужнее»? Все мужчины одинаковы. Пусть приходит.

Когда Ямадо вернулся на шхуну, Суги сидел около борта на палубе, скрестив ноги, спиной упираясь в скрученный и закрытый сверху брезентом трос. Губы его что-то шептали.

Ямадо присел рядом.

Суги сунул руку под брезент и вытащил оттуда рисовую лепешку с куском сырой рыбы.

– Это тебе. Далеко был? Ну, как остров? Что, интересно? Куда ты ходил?

– В поселок. Там за сопкою рыбаки. Степь, бухты.

– Ты видел людей? Расскажи про них.

Ямадо поморщился и достал пальцами изо рта рыбью косточку:

– Суси готовил не повар, а кто-то из нашего брата, из курсантов. Ты так и просидел здесь весь день?

– Боцман приказал починить кранец. Я все пальцы о него ободрал. Боцман сказал, что из меня ничего не выйдет. Он сразу же невзлюбил меня.

– Я встретил на берегу одного человека. Женщину, – осторожно сказал Ямадо.

– Если бы не война в Китае, мать отговорила бы отца и я поступил бы в университет. Когда все это кончится?

– Нужен отцу твой университет... Послушай, Суги. Помнишь, курсант Кунио рассказывал, что он был в квартале особых домов в Отомари? Он был тогда еще школьником в старшем классе. А уже сумел сходить. Тебе было не завидно, когда он рассказывал про это?

Суги пожал плечами. Они сидели бок о бок. Шхуну водило. Она приподнималась, наваливалась бортом на причал, и тогда жалобно вскрикивали расплющенные между железом и деревом плетеные кранцы. Постояв некоторое время, шхуна начинала садиться, отступать, уходящая вода тащила ее за собой до тех пор, пока не выбиралась слабина канатов и они резко, рывком не останавливали судно. От палубы пахло свежевымытым деревом и черным варом, которым были промазаны пазы между досками. Из люка – он вел в кубрик – доносились голоса: курсанты спорили, куда поплывет шхуна после острова.

– Кунио говорит, – Ямадо помедлил, – он и не думал, что это так важно. Он теперь без этого не может. Вот как его забрало! А еще помнишь: однажды ты вошел на кухню взять чашку, а там были наша служанка с почтальоном?

Суги покраснел. Он распахнул тогда дверь на кухню и, ошеломленный, застыл. За кухонным столом сидела, уронив лицо на скрещенные руки, девушка, которую мать недавно взяла из деревни. За ее спиной стоял парень в синей форме почтальона. Суги до этого видел его несколько раз на улице. Лицо у почтальона было красное, он наклонился над служанкой, привалился грудью к ее спине и, сунув руку за вырез ситцевого халатика, шарил в пазухе. Услыхав шаги, служанка медленно, словно просыпаясь, подняла голову. Суги поразило выражение ее лица. Оно тоже было красное, но не испуганное, на губах блуждала улыбка, глаза бессмысленные, радостные. Не понимая, кто вошел, хихикнула, постепенно зрение вернулось, она узнала сына хозяйки. Почтальон вырвал руку, служанка вскрикнула и запахнула халатик. Суги, отскочив, проворно задвинул за собой дверь. Из кухни послышались быстрые убегающие шаги.

– Помню, – не понимая, куда клонит брат, ответил Суги.

– Говорят, мужчина только тогда становится мужчиной, когда он побывал у женщины. Ты слышал такое выражение: «Войти, как меч в ножны?» – Суги покраснел. – Так вот, слушай. Когда я гулял сегодня по острову, я встретил в поселке женщину. И я был у нее. Понимаешь – был. И она сказала, что ты, если захочешь, тоже можешь прийти. Ну как?

Суги тяжело дышал, ладонь, до того спокойно лежавшая на палубной доске, дрожала.

– Что ты молчишь? Я спрашиваю тебя – ну как?

– Н-не знаю.

– Жалкий трус. Разве тебе не хочется стать мужчиной? Не бойся, это совсем не трудно. Она покажет тебе все. Ты будешь только слушать ее. Так пойдешь?

– Я отвечу потом.

– Когда потом? И думать нечего. В полдень она будет тебя ждать около сетей. Там небольшой причал. Я провожу тебя и покажу путь. Ну что? Да?

Суги испуганно кивнул.

На следующий день до перевала они шли молча. Когда подъем кончился и впереди открылся поселок, Ямадо показал:

– Вон видишь сети? Да не там, левее, где мой палец. Жди, она точно придет. Ну чего боишься, иди!

Дальше Суги побрел один. На краю поселка около покосившейся лачуги сидел, разбросав ноги и бессильно качая головой, старик, изо рта его текла слюна, за спиной копошились, играя со стеклянным поплавком, двое голых с большими животами ребятишек. Дальше пошли сбитые из досок бараки без стекол, перед каждым очажок, закопченные котлы, мятые, с остатками еды, оставленные на земле кастрюли. Торопливо миновал их и за последним сараем наткнулся на сеть. И когда над сетью поднялось пугающее плоское, залитое светом женское лицо, Суги испуганно опустил глаза. Женщина держала в руке раковину; увидев его, бросила ее на землю, обошла сеть.

– Ты брат Ямадо? – ласково спросила она. – Успокойся.

Свет погас, лицо перестало быть пугающим, стали различимы глаза – желтые, с добрыми морщинками.

– Ты вовремя пришел. Давай отойдем подальше. Или сделаем так: ты постой, а потом иди следом. Хорошо?

Легко перебирая коричневыми в белых восковых ссадинах ногами, она пошла по тропинке в глубь острова. У зарослей кустарниковой акации остановилась, отвела ветку и вопросительно посмотрела на Суги.

– Посидим, – просительно выдавил тот.

Опустились на сухую мятую траву. Она положила в рот уколотый об акацию палец. Сидела, посасывая, исподтишка посматривая на Суги. Он продолжал молчать.

– Меня зовут Сатоко, – сказала женщина. – Я даже не назвала себя твоему брату. Он ушел так быстро. У него все в порядке?

– Увольнение? Да, все в порядке, успел вернуться. Нас отпускают на четыре часа. Я уже час как сошел на берег.

– Скоро уйдешь...

Слабый ветер постукивал листьями, сухие ветки, нагибаясь, звенели, из-под куста выглянул коричневый зверек, он понюхал воздух, доверчиво уставился на неподвижно сидящих людей. Сатоко шевельнула рукой, зверек исчез.

– У нас дома есть сад, а в саду живет ласка, – хрипло произнес Суги, – иногда ночью она пробегает по крыше, тогда слышно, как стучат ее когти... Я не видел в поселке у вас собак.

– Их съели. Несколько лет назад был шторм, все лодки и катера выбросило на берег. Пока об этом узнали на Окинаве, пока прислали шхуну с едой... Мы ели то, что могли поймать, ели крыс, дети лазали на скалы, собирали птичьи яйца. С тех пор здесь нет ни собак, ни свиней. Народ разъехался, остались одни старики да женщины. Где вы с братом живете?

– Хиросима. Наш дом на самом краю города, там, где начинаются холмы и лес. Все дома стоят лицом на восток. Наш адрес – Койтакио, 28.

– Зачем мне это? Я никогда не уеду с острова. Сделаюсь тут старухой и умру. Если вернется муж и у нас будет сын, он утонет в море или его призовут в солдаты. – Она пересела поближе к Суги. – Тебе надо торопиться. Опаздываешь.

– Не знаю... а что?

– Мне правда нужны деньги.

Суги сунул руку в карман, достал кошелек, открыл и высыпал ей в руку все бумажки.

– Вот, – сказал он, – возьми. И проводи меня. Проводи до самой шхуны. Я хочу, чтобы Ямадо увидел нас вместе.

– Какой ты странный! Ты на него не похож. Ямадо совсем другой.

Они пошли узкой тропинкой, затерянной в кустах, перебрались через два пересохших, заваленных камнями ручья и наконец вышли к причалу, где стояла шхуна.

– Видно, ты ей понравился. Я видел, она тебя на берегу обняла, – сказал Ямадо, когда Суги взбежал по трапу на борт шхуны. – Ну как? Правда, стоящее дело? Будем ходить к ней по очереди.

– Ты не ходи, завтра она будет ждать меня. Я никогда не просил тебя ни о чем, а теперь прошу. Ладно? Сделай это для меня, хоть раз.

Ямадо не успел ответить: на берегу показалась человеческая фигура – шел офицер. Шел быстро, сняв фуражку, на ходу вытирая платком лицо. Это был сам капитан. Подойдя, надел фуражку и застегнул ворот у кителя. Вахтенный у трапа подбросил руку к шапочке.

– Вызвать дежурного. Построить команду!

Когда на палубе стих топот ног и по обоим бортам в два ряда вытянулись серые рабочие робы курсантов и синие кители офицеров, капитан вышел из надстройки на корме и, став перед строем, негромко произнес:

– Сегодня на рассвете доблестная авианосная авиация императорского флота уничтожила в гавани на Гавайских островах Тихоокеанский флот Америки. Старший офицер, командуйте сниматься со швартовых. Это война!

* * *

Жемчужная гавань – Пирл Харбор на Гавайях. Наши авианосцы потопили девять американских линкоров...

Потоплены сотни судов от Суматры до Австралии и от Филиппин до Гуама. Даже враг признает наши победы.

Все углы мира будут собраны под одной крышей. Десять тысяч лет непобедимой японской армии!

* * *

В Бирме на нашу сторону перешли двадцать тысяч индийцев. Они будут воевать за свободу Индии, вместе с нами, со своими желтолицыми братьями они войдут как победители на улицы Калькутты и Дели.

* * *

Дело было так: американцы, чтобы спровоцировать нас, объявили боевую тревогу, а тревога, вы сами знаете, – это разрешение применять оружие, нашим кораблям ничего не оставалось делать, как первыми нанести удар[6]6
  Японская версия событий.


[Закрыть].

...8 декабря на всех улицах передавали полные меди и барабанного боя марши, но почему-то ни слова еще не было сказано о нападении на Жемчужную гавань и об уничтожении американского флота. Наконец в правительственном сообщении было объявлено: «...разорвать блокаду Японии странами А, Б, К, Г». Старикам пришлось объяснять нам, что это Америка, Британия, Китай и Голландия, поверили, что наш флот проводил учения у Гавайских островов. «Его вынудили обороняться», – говорили нам.

* * *

Белые призывные листки, сотни коротко остриженных парней обходят десятидворки, прощаясь с каждым, кто остается дома. Каждый из них дал клятву верности императору. Железнодорожный вокзал, кучкой вокруг каждого сверстники, они поют военный гимн «ками га ё», старики призывают верно служить знаменам Ямато и не бояться смерти. Слова клятвы, и под крики «банзай» поезд медленно трогается – мимо мутного оконного стекла проплывают фонари и стены домов с висящими на них длинными бумажными лентами.

* * *

... Деревянные ящички, в каждом – черный или серый пепел. Солдаты запасных частей и военной полиции, держа эти ящички у груди, вручают их родственникам погибшего.

* * *

...Арестована группа писателей, искажавших в своих статьях истинные цели войны и клеветавших на справедливые действия империи...

...На оккупированных территориях Индокитая и Бирмы введены «военные боны». Военные власти имеют право расплачиваться ими с населением за продовольствие, одежду, а с промышленными компаниями – за любые товары и сырье. На железнодорожных путях в Сейсине сгорел вагон, в нем было несколько миллионов бон для будущей свободной Индии.

* * *

Катился, катился на Восток поток железнодорожных платформ, громоздились на них танки, стояли, задрав кверху зачехленные стволы, зенитные пушки. Медленно ползли, подолгу простаивая на станциях, поезда, битком набитые горластыми, шумными солдатами. Высыпали на полустанках, вокзалах, завивались кольцами вокруг гармонистов – эх, пляши, пол-Европы прошел! – гремели котелками, чайниками, матерно ругались, догоняя медленно ползущие вагоны, – руку, руку, деревня, подай!.. Плывут мимо хмурых станционных зданий автомашины, кухни, на платформах горы мешков и ящиков. «Где здесь Третий Украинский?..» Ехали в отдельных зеленых вагонах бритоголовые генералы, мрачного вида лощеные штабисты, девицы с ними в хромовых сапожках, все с одинаковыми орденами – красными звездочками. И ехал в одном из вагонов генерал, высок, тучен – гора мяса, низкий, надвинутый на глаза лоб. Ехал, зная, что после проверки местных, закисших от безделья армейских частей надо будет проверить еще и флот – странное воинство, не роющее окопов и носящее вместо спасительной зеленой формы бросающееся в глаза черное, да еще с золотыми погонами и нашивками.

Ни разу в жизни не был он на боевых кораблях и вообще по палубе судна ходил всего один раз: мальчишкой взял его отец прокатиться по Днепру, воспоминание это оставило в душе смутный тревожный осадок. Пароходик только отошел от причала и за первым же поворотом налетел на топляк, раздался тихий удар, пароход стал, поднялась паника, подрулили к берегу и долго ждали там, уткнувшись носом, пока не разыскали автомашины и не отвезли перепуганных пассажиров назад в Киев. Что-то необычное, тревожное, где опасность не видна, а спрятана под водой, – вот чувство, которое осталось с тех пор у генерала. Во Владивостоке, сойдя с поезда, решил сразу же начать с моряков – посмотреть стрельбы. Шутки с генералом были плохи. Кроме обычных катеров, на учение никаких других решили не выводить, но генерал, выслушав доклад, сказал, как придавил камнем:

– После артстрельбы и торпедной атаки покажете стрельбу с радиоуправляемых. Как вы их называете? ВУ?

– ВУ, – тоскливо согласились моряки.

– В назначенный день (погода отличная, низкая волна, облачность с разрывами) корабли вышли в море. На мостике крейсера группа армейцев, все в зеленом, на плечах узенькие погоны младших офицеров (чтобы запутать японских шпионов, окажись они на корабле). Желтоватые, похожие на паруса, полотнища щитов медленно проплыли по горизонту, отгремели залпы, группа наблюдения аккуратно подсчитала пробоины. Настала пора торпедной атаки – и тут случилось непредвиденное: дымовую завесу, из-за которой должны были появиться катера, снесло почти на самый крейсер, поэтому выскочило из дыма в самый последний миг что-то плоское, ревущее, мечущее из-под себя белую пену, выплюнуло из желобов две торпеды, круто развернулось, назад в дым уйти не успело, пролетело под кормой, едва не задело бронированный борт крейсера, высоко подброшенное пеной от крейсерских винтов, плюхнулось в воду и помчалось прочь, оставляя за собой дымный след и замирающий бензиновый грохот.