Текст книги "Отважный муж в минуты страха"

12

Она любила его.

В переводе с женского языка на общечеловеческий это означало, что поиски спутника жизни для нее завершены. Период острой в него влюбленности закончился для нее прочной уверенностью, что свое будущее она будет строить с ним; выйдет за него, совьет гнездо в кооперативной квартире, нарожает детей и станет счастливой женщиной. Она так истово этого желала, что даже собственная журналистская карьера представлялась ей теперь делом второстепенным – ради счастья с Сашей она была готова ею пожертвовать.

Смотрела на него и уже видела в нем своего, их общего сына.

Ей нравилось в нем все. Крепкие руки, рост, походка, то, что он носит джинсы и куртки и презирает брюки и пальто; нравилось, как после затяжки он выпускает на волю дым вперемешку с хриплыми словами; нравилось его серое бешенство в спорах и безмерная нежность в любви, нравились его несмешные шутки и перепады настроения, нравилось даже то, что девчонки глазеют на него в метро. Нравилось, как он пишет, нравилась общая его талантливость, открытость, доверчивость и наивность, от последствий которой его частенько оберегала она, более практичное и близкое к земле существо, но более всего ей нравилось в нем то, что он никогда ей не врал.

До восьми она неотрывно читала – «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова увлекали и держали при себе.

В начале девятого заметила, что чуточку начало темнеть, и тогда она отложила книгу и подумала, что он заработался и что надо бы элементарно его поторопить.

Двухкопеечная монета у нее тоже нашлась, как разом нашелся для нее тот же самый телефон-автомат, в будку которого спустя почти час ступит Саша. Жизнь во многом есть трагедия несовпадений, скажете вы и будете совершенно неправы, потому что жизнь есть комедия совпадений нежелательных.

Она долго держала у уха трубку и дважды перезванивала – Сашин телефон не отвечал. «Все ясно, – простодушно подумала она, – сидит за машинкой, печатает какую-то лабуду про меня забыл». Оставив будку, она оказалась на асфальте во временной растерянности, но последовательность и настойчивость были в ней такие, что сбить ее с цели было невозможно.

Направилась к агентству, толкнула зашипевшую щетками по полу дверь-вертушку и очутилась в мраморном вестибюле, где на стене сверкали внутренние телефоны, охраняемые глазами вахтера. «Мне только позвонить», – сказала она. «Звоните, – отозвался вахтер, – только кому? Все уж почти ушли». Внутренний телефон редакции Светлане тоже не ответил. «Вам кого надо-то? – спросил вахтер. – Из какой редакции?» «Мне Сашу Сташевского. Из Ближнего и Среднего Востока». – «Так ушел он давно. Часа полтора, как утек. Я его видел». – «Вы путаете. Он уйти никак не мог. Вы его с кем-то путаете». – «Ничего я не путаю. Что, я Сашку Сташевского, что ли, не знаю! Он еще за агентство в баскетбол играет. Фитиль такой. Он?»

Светлана вышла на улицу. По Садовой рассыпался беззаботный вечерний народ. Город расслаблялся, из открытой машины доносилась песня Пугачевой, сверху кривым полумесяцем подмигивала молодая луна. Стояла истуканом, ничего не могла понять. Два часа назад она ему звонила, приглашала в кино, он сказал, что не может, много работы. Но оказалось, что он… вахтер ошибается, конечно. Но если он ошибается, значит, Саша до сих пор в агентстве? Но его там нет! Вахтер не ошибается. А где же он? Значит, он ее обманул? Обманул и ушел? Все-таки обманул?

Медленно двинулась к метро, движение мало-помалу отлаживало мысли, неприятные и решительные.

«Куда ушел? К кому? Что мне делать? Ждать? Чего? Не буду я ждать».

Идеал Александра Сташевского слегка накренился, получил пробоину и дал течь.

13

«Он прилично добавил, – отметил Саша, – одно из двух: либо брал тренера, который быстро набил ему удары и руку, либо в тот первый раз, неделю назад, хитрый перс специально под него ложился». Второй вариант казался Саше более предпочтительным. «Шпион свое дело знает», – решил он.

Игра теперь шла нос в нос. Аббас не кричал, не призывал громогласно в помощь аллаха и не проклинал черта, но сам играл цепко как черт; он направленно и точно подавал, плассировал удары по углам или близко к линиям, а когда Саша в последнем растянутом прыжке все же доставал мячи из угла, следующим ударом Аббаса становился так называемый укороченный; «запиленный» мяч, практически не отскочив от корта, «умирал» у сетки и приносил ему очередное очко.

Сташевский упирался что было сил, но потихоньку уступал и, в конце концов, сдал первый сет.

Вот тогда он по-черному завелся. С ним бывало так всегда, проигрывать он не умел.

В коротких перерывах, предназначенных для перемены сторонами, глотка воды и смахивания пота, он поспешно-нервно соображал, что должен предпринять, чтоб склонить игру в свою пользу.

В игре на задней линии он медленно, но верно проигрывал. Значит, следовало идти вперед – после длинных приемов под линию самому выходить к сетке, перехватывать и убивать мячи с лёта. Решить просто, осуществить трудно. Первый же выход к сетке окончился плачевно – Аббас перекинул его высокой, почти вертикальной «свечой» и снова взял очко.

Тогда он прибавил собственного движения; в игре с отскока, не давая мячу вторично приблизиться к земле, стал бить по нему на траектории взлета, что резко участило обмен ударами. Аббас оказался к этому не готов. Но, главное, Саша, словно уздой, вздернул свой дух; стремление победить сделалось в нем абсолютным, воля напряглась и превратила его в подобие гиганта, увидевшего на той стороне слабосильного врага, которого следует затоптать. Дело было вовсе не в Аббасе – когда Сташевский проигрывал, врагом становился любой соперник по другую сторону сетки, пощады в игре он не ведал, а если все же проигрывал даже мастеру намного сильнее себя, то с трудом сдерживал слезы и долго не мог отойти от обидных промахов в матче.

Второй мучительный сет остался за Сташевским, а в третьем решающем советско-иранском противостоянии случились чудеса. «То ли шпион устал, – подумал Саша, – то ли снова стал сознательно сдаваться», но игра его, еще недавно столь мощная и эффективная, обленилась и рассыпалась на осколки. Саша молотил его ударами справа и слева, опережал ногами и уверенно вел в счете. Не расслаблялся, не терял концентрации, не помнил и не думал ни о чем, что не относилось к поединку; он воевал, он играл в Теннис; жизнь была то, что здесь и сейчас, другой не существовало.

Не помнил ни об Альберте, ни о работе, ни о родителях, не вспоминал даже о Светлане. Он заявился к ней с утра в субботу, профессор и Полина Леопольдовна пребывали на даче, он принес ей шутки, легкое, какое-то пенное настроение, желание каяться и попытку представить их вчерашнюю не встречу как обидное, но пустое недоразумение, не стоящее объяснений. «Чепуха, Свет, чистая чепуха, – бестолково-смущенно повторял он одно и то же. – Ну поверь, стопроцентная чепуха!» После чего накинулся на нее, слегка оторопевшую, с поцелуями и чувственными междометиями, увлек на цветастый диван и через несколько минут любил ее так безудержно, что когда все, волшебно для обоих, кончилось, она спросила: «Ты так сейчас это делал, будто хотел передо мной в чем-то оправдаться. Саш, что все-таки вчера случилось?» «Да чепуха, – повторил он, – говорить не о чем. Толька Орел попросил девчонке письмишко отнести. Хочет с ней расстаться, чтоб жену не напрягать, а сказать в глаза – слабо. Попросил меня. Я думал, ты в Доме кино билеты сдаешь, вот и согласился, как дурак, побег, думал, смогу по-быстрому вернуться». «Ясно, Саш, – ответила она и сняла с себя его тяжелую руку. – Побег так побег, бывает. А почему ты не вернулся? Я тебя почти до девяти ждала. Почему?» «Хотел. Но думал, ты уже ушла. Позвонил, мама напугала, что ты спишь, хотя ты, конечно, не спала. Вот и все». «Саш, – сказала она, – по-моему, ты врешь. Про Тольку про письмо и вообще. Скажи правду». Что он мог ей сказать, какую правду? Начал уверять, что не врет, нагромождать для правдоподобия какие-то нюансы, уговаривать, чтобы она не зацикливалась на ерунде, не лезла по пустякам в бутылку, но она, морщившись от возмущения, вполне резонно ему отвечала, что, если он врет, это для нее не ерунда. Он вихлял, вилял, отнекивался, запутывался все больше и, наконец, в последней надежде отбиться пошел ва-банк. «Все, – сказал он. – Надоело, Свет. Мало ли какие у мужика могут быть дела?! Либо ты мне веришь, причем всегда, либо… нам вообще не стоит затеваться». «А вот это разумно, – сказала она, поднимаясь с дивана и прикрываясь юбкой, которую он недавно с нее стащил, – ты абсолютно прав: нам вообще не стоит затеваться». Получилась очередная настоящая ссора – у молодых с этим просто, то есть он рискнул и проиграл, крыть было больше нечем; он быстро оделся и ушел. Обозлился на Светку, на себя, на ГБ, на ситуацию, а все же сгоряча был собою даже слегка доволен: не уступил, повел себя как мужчина потому, что чем уж таким ужасным он перед ней виноват? Да, по сути, ничем! Он, изучавший ислам, обожавший Хайяма и могучую поэзию Ирана, не придавал особого значения кратким женским взбрыкам. «Пусть она посидит в одиночестве и подумает», – сказал он себе. Три дня ей не звонил, сам переживал, понятно, прилично, но держался – то есть вел себя так же глупо, как в подобной позе ведет себя большинство не по делу самолюбивых мужчин.

Не помнил он об этом на корте, совершенно забыл.

Светка снова пришла на ум, когда после игры, памятуя о просьбе Альберта, он потащил Аббаса в «Метелицу».

«Опель» помчался по набережной от Лужников. «Клевая у него тачка, – подумал Саша, – когда у меня такая будет? Будет, сто процентов, все увидят, что будет». Глядя на близкую серую воду Москвы-реки, он вдруг подумал, что хорошо бы, если б Светка была сейчас с ним, он познакомил бы ее с Аббасом – а что? Идея, впрочем, была какой-то невнятной, неполезной, нереальной как тень, легко придумалась и так же легко, за поворотом к Садовому кольцу, исчезла.

Она тем более была обречена исчезнуть, когда они вошли в «Метелицу». Цех, ангар, вокзал – громадное и от того неуютное пространство, уставленное квадратными столиками, растворило их в себе; мужчины без проблем нашли свободное место, уселись и обозрели окрестный пейзаж. Не размер был главной приметой «Метлы», Сашу удивило то, что большая часть несвободных столиков была занята исключительно девушками – редко одиночкой, чаще парой. Недопитая чашечка кофе, долгоиграющий коктейль, бесконечные сигареты и оживленные ни о чем беседы были для девушек лишь стартом, закуской к ожидаемому основному блюду которое в их меню именовалось как «мужская особь, натюрель». Быстрые, хищные, телескопические глаза под ресницами, челками, притемненными очками или скромно опущенные долу отстреливали мгновенными снимками любое изменение в зале – так были сфотканы вновь возникшие в зале нестарые мужчины. Смекалистый Саша сразу все сообразил. «Блин, ну и место! Они же все тут снимаются!» – удивился он. Кто были эти девушки: профессионалки, которые за деньги? честные любительницы-давалки? или просто порядочные девушки, желавшие познакомиться с порядочными молодыми, можно иностранными, людьми? Разбираться с ходу в столь тонких различиях было ему недосуг; зато Сташевский сразу понял, почему Альберт рекомендовал ему это место. «Хитер, хитер комитетчик, – подумал он, – но большой вопрос, станет ли Аббас вязаться с нашей местной телкой, на фига ему такие проблемы?»

– Вах! – сказал Макки. – Сколько красивых русских девушек! Дай хоть одну!

– Потом, – сказал Саша и понял, что Аббас совсем не прочь. «Во шпион, супер, – восхитился он. – Прет, как танк, даже мины под гусеницей не боится». Мысль его полетела дальше, он сообразил, что если Аббас зацепит девчонку с последующим долгоигранием, то ему, Саше, надо будет вовремя свалить. «А что, если девчонок окажется две, и вторая тоже будет ничего – что мне делать? – спросил он себя, – действовать, как рекомендовал Альберт? Так, чтобы Аббас ничего не заподозрил?» Сразу ответа он не нашел. «Разберемся, – сказал он себе. – Жизнь покажет. Сначала надо пожрать».

Раскрыл меню, поданное скользящим по плиткам пола, словно в танго, официантом, и спросил у Макки: «Что будешь есть?» – «Баранину». – «Баранины нет, ты не в Тегеране». – «Тогда говядину». – «Хуб. Что будешь пить?» – «Водку, я в Москве». – «Ты за рулем!» – «Водку, я в Москве, я знаю, сколько это стоит, если меня тормознут».

Набрали мяса, водки, начали пировать.

Первую выпили за теннис. Потом за Иран, за Советский Союз и за то, что, как в Сашиных статьях, было проверено временем, то есть за дружбу. Саша крепко тряхнул Аббасову пятерню и махнул рюмку водки, от души, до дна.

В тот момент Макки подумал, что Саша все-таки не ГБ – молод, горяч, наивен, вообще не похож; хотя, если бы он был ГБ, это было бы естественно и означало, что советские спецслужбы его, иранца, весомо уважают. «С другой стороны, – подумал Макки, – то, что Саша не ГБ, а обычный парень, есть большая удача: все кругом ГБ, а этот журналист и неплохой теннисист, которому он только что на корте позволил выиграть, не ГБ». То, что обычный парень может работать на ГБ, иранцу в голову не пришло.

«Аббас неплохо пьет», – отметил Саша. После пятой рюмки водки на высоком иранском лбу выступил бисер пота, более ничего. «Тренировали, – подумал Саша, – готовили специально для России». Он не собирался перепивать иранца, хотя было интересно, сколько тот сможет; состязание, начатое на корте, продолжалось, и Сташевский везде должен был быть первым. Впрочем, его тоже пока не брало; он знал за собой такую черту, что после тенниса его никогда не брало, казалось, мог выпить ведро. Единственный симптом, что все же понемногу брало, – это он тоже за собой знал – ударялся в разговоры.

– Зря вы шаха сковырнули, – сказал он, углядев в Аббасе сходство с Мухаммадом Реза Пехлеви. – Зачем? Красивая монархия была. Шаху особенно военная форма шла – он ведь вроде летчик? И вообще: шах, шахиня, дети – шахинята – мир обеднел, нигде такого больше нет. Давай, как у нас в России принято, помянем вашего шаха… – Саша снова наполнил рюмки.

– Он еще жив, – сказал Макки.

– Все равно. Помянем как шаха. Давай?

Выпили, зажевали ростбифом, хлебом, залили минералкой.

– Я его не скидывал, – сказал Макки. – Я его не особо любил, но я его уважал. Аятолла Хомейни, конечно, большой человек, но как политик не очень большой. Шах был политик, у него против Америки сильное оружие было – они на Западе все знали, что, если что, Иран перекроет в Персидском заливе Ормузский пролив, а это как яремную вену человеку передавить – вот здесь. – Он обозначил пальцем на шее сонную артерию. – Кровообращению конец и смерть. Ормузский пролив – это нефтяное кровообращение, шестьдесят процентов мировой добычи через этот пролив перетаскивают танкерами.

– Неужели шестьдесят? – удивился Сташевский; он натурально сыграл удивление, а про себя отметил, что никак нельзя забыть про пролив и яремную вену в отчете Альберту.

– Может, и больше, – сказал Аббас. – Жаль, что шаха скинули не потому, что он безупречный – он был коварным и кровожадным, а потому, что он был законным монархом, обеспечивал стране стабильную власть. Он один имел право на трон, других претендентов не было. А теперь их много, этих аятолл; Хомейни – лучший, но, когда он уйдет, остальные передерутся – все хотят власти.

– Я не хочу, – Саша воздел наполненную рюмку, в которой заметно колебалась водка.

– Хочешь, – Макки выпил вместе с Сашей; преодолевая последствия водки, хрипло выдохнул: – Только что на корте ты ее хотел.

– Это другое, – сказал Саша, хотя внутренне мгновенно с Аббасом согласился.

– Одно и то же, – сказал Аббас. – Все самцы хотят власти. Искандер, ты тоже самец. Извини.

«Хорошо, что не самка, – подумал Саша. – Хотя самцом меня тоже никто никогда не называл. Я самец? Ладно. Товарищ шпион, похоже, ты уже поплыл».

Мужчины тотально прикончили закуски, закурили сладкую фирму и, оторвавшись от тарелок, снова оглядели мир ангара.

– Смотри, – сказал Сташевскому Аббас, – леди с третьего стола делают нам знаки. Переведи. Что они значат?

Ого! Саша бросил взгляд в указанном направлении, словил объект и тренированным мозгом сразу расшифровал богатое содержание женских знаков: что они значат сейчас, что будут означать через час и чем закончатся через два. Две молоденькие смущавшиеся хихикалки. Студентки или типа того жаждут, чтобы их сняли; на профессионалок не тянут, скорее всего, честные давалки в поисках вечной любви – это почетно. Дородная, при теле и большой пазухе, блондинка и миниатюрная, вертлявая, как юла, черненькая; черненькая, блин, к тому же с понтом, интеллектуал очка, в очечках, такие всегда ему нравились. «Светка тоже носит очки, – на секунду вспомнил он. – Светка? Причем здесь Светка? К черту! Она зануда, она с ним в ссоре, она далеко, а девчонки рядом и потом, вообще, это задание и работа. Надо брать».

– Леди не прочь прибиться к нашему берегу, – сказал Саша. – Как они тебе?

– Очень. Светлая леди пусть будет моей. Не возражаешь, Искандер?

«Какие возражения, товарищ шпион? – сказал себе Саша. – Черный всегда хочет белую, белый – черную. Закон дополнения недостающего. Альберт – голова».

Не пошатнувшись, на улыбке, как на автопилоте, он подрулил к девчонкам, взял себя в руки и очень серьезно заявил подружкам, что у друга-иранца сегодня день рождения и что по этому поводу почему бы всем не объединиться?

Препятствий не обнаружилось, напротив, его встретила полная готовность, утроенная иностранным происхождением новорожденного; под обстрелом завистливых взглядов с других столов девушки нарочито вальяжно пересекли пространство и переместились к мужчинам.

Аббас успел встать, демонстрируя не восточное воспитание, он заботливо выдвинул перед светлой дамой стул, а потом, одновременно с плавно опускавшимся на него женским задом, снова придвинул его к столу. Саша такой фокус проделать не смог, да и не нужен он оказался: черненькая интеллектуалочка ловко справилась со стулом сама. «Спасибо», – почему-то сказал ей Саша. За четырехугольным столом две девушки и двое мужчин оказались крест-накрест и равноудалены друг от друга. Познакомились. Студентки-полиграфички. Черненькая – Анжела, беленькая – Таня; на несколько мгновений за столом возник напряг: как обнаружилось, Таня хотела быть со Сташевским, а Анжела тяготела к Аббасу Однако, поерзав от некоторого неудобства, девушки смирились с пожеланиями мужчин, распределились так, как послал им бог случай, потому что никогда не знаешь, где найдешь вечную любовь.

Для дам последовало шампанское, мороженое и фрукты – подвядшие яблоки и такие же апельсины, для мужчин – коньяк молдавский «Белый аист» – чистое чудо, как окрестил его Сташевский; если, посоветовал он, добавить это чудо в шампанское, то возникнет волшебное «Северное сияние», напиток, с которым человек отлетает в мечту.

«Хочу в мечту», – пожелала Татьяна. «И я туда же», – интеллектуально поддержала подругу Анжела. Аббас тоже был не против полета, и тогда Саша в опустевшем графине из-под так называемого морса осуществил смелый замес. «За любовь!» – провозгласил он. Чокнулись крест-накрест и друг с другом, выпили все и всё, и через пяток скоротечных минут стол завихрила веселая кутерьма. В дело пошли анекдоты, классные и не очень, они вызывали безудержный смех, а что, как ни радость и смех, есть реализованная мечта человека о счастье?

Аббас рассказывал свои восточные пряные байки, Саша переводил и рассказывал свои журналистские, как правило, пахабель, леди не отставали ни в количестве, ни в смелости содержания, шутки опускались все ниже, и вскоре перед компанией забрезжил призрак невозражаемой близости.

Аббас ускоренно учил Танюшу персидскому; прикладываясь губами к ее пухлой щечке и – «ой, ой, щекотно!», объяснял ей что-то на английском, она односложно отвечала по-немецки «я, я», и оба совершенно понимали друг друга.

В Саше первом потухло электричество сознания; зато включилось «Северное сияние» – аварийная батарейка, рассчитанная на два-три часа кайфа. Он смотрел на подвижные Анжелины коленки, вылезавшие до самого «не балуй» из-под короткой юбки, на глубокий вырез девичьей блузки, в котором угадывались выпуклые изделия из натуральной кожи, и ни Светка, ни Альберт, ни долг перед Отечеством его сейчас совершенно не волновали.

Как расплатились, как вышли и расселись в Аббасов «Опель», он запомнил плохо; в сознание врезались лишь обращенные к нему слова Макки: «Парвин с детьми в Иране, едем ко мне». Как и куда ехали, он тоже почти не помнил, по окнам не смотрел, был занят бархатными ляжками Анжелы, борьбой своих рук с ее руками, противоборствующими более высокому по ляжкам восхождению.

Почему-то запомнились поехавшие в сторону ворота, усатый дежурный возле них и сама дежурка с табличкой «УПДК, дом иностранцев». Запомнился голос Аббаса: «Пригнитесь, чтоб он не видел» и первое впечатление от его квартиры. В ней не обнаружилось ничего, что говорило бы о том, что здесь живет иранская семья. Ничего восточного ни в мебели, ни в обоях, ни даже в картинках на стенах, все безлико-стандартное, интернациональное, никакое. «Наверное, потому что временная», – успел подумать Сташевский, увлекаемый отважной Анжелой в гостиную на дальний кожаный диван, откуда, переместившись в спальню, откочевали под ручку Аббас и Татьяна.

Взлеты перемежались у него с ужасными обрушениями; долго и мучительно ничего не получалось, он проклинал за глупость себя, но больше пьяно материл Светку; он не давал ей клятву верности, но она явно сидела у него в мозгах и мешала расслабиться. Наконец, Анжела решительно взяла инициативу в свои руки; улетающим сознанием он скаламбурил про себя, что это дело ей вполне по губам, а также сообразил, что девушка ищет вечной любви, вооруженная очень профессиональным инструментом.

Разбегались через два часа. Кроме «пока-пока», с Аббасом переговорить не пришлось, иранец повез Татьяну, Саша словил для себя и Анжелы такси.

Сначала доставлял ее. Прощание началось на заднем сиденье, едва машина отвалила от тротуара. Она вложила ему в карман клочок бумаги и взяла с него слово, что позвонит, он, как принято, обещал. Мокрыми преданными губами она припала к его губам, и он ответил на ее поцелуй – нормально, а куда деваться? Он мямлил ей вялые благодарственные слова и прощался, как обычно прощался с мимолетными вариантами: искренне собирался позвонить, но через неделю забывал навсегда.

Проводив Анжелку назвал шефу свой адрес, пустил в окно прохладный ветерок и начал понемногу соображать. «Поиграли, называется, в теннисок», – было первое, что пришло ему в голову. Второй стала мысль любимого Лескова: «Почему изменяем? Потому что душа мелка». А потом он подумал о том, что приключение в «Метле» очень даже ничего, что Анжелка, хоть и чудо, но все-таки не лучше Светки, и сам на себя удивился, что вообще сравнивает Светку с какой-то Анжелкой. Ее телефон на бумажном клочке он словно птичку выпустил в окно. «Ничего не было, запомни, – срочно занялся он самовнушением, – стой насмерть, и Светка никогда ни о чем не узнает. Светка святая, а ты говно, ты изменил ей, и это очень плохо, хотя, с другой стороны, даже хорошо, потому что, в конце концов, ты мужик и время от времени – пусть Лесков простит – должен свое звание подтверждать. И вообще… все это были разведработа и спецзадание и изменой не считается. Что бы заподозрил Аббас, если бы ты уклонился или слинял?

Вот именно». Аббас супершпион, но он, Сташевский, затащил его на телку – надо будет напрячься и все это Альберту подробно изложить – может, понадобится. И вдруг прозрачное, ясное откровение пришло ему в голову и немало удивило. Все эти девушки в «Метле», все официанты, и швейцар на входе, и все повара, и все заведение вообще есть одно большое предприятие ГБ, большой сачок по отлову новичков и иностранцев. Ну да, очень похоже! Значит, и Танюшка, и Анжелка – тоже ГБ? Очень может быть. Значит, он, Сташевский, с подачи Альберта, сам того не понимая, принял участие в игре по поимке Аббаса и победно, как в теннисе, в ней преуспел? Грандиозно! Грандиозно и ужасно. Не успев насытиться восхищением, Саша задал себе простой убойный вопрос, от которого окончательно проветрилось в голове. «Так на чьей ты стороне? – спросил он себя. – Ты еще вчера ненавидел ГБ и клялся дедом, а сегодня радуешься, что подставил Макки и что теперь заложишь его Альберту? Ты на чьей стороне, Сашок? Определись, гнида! За кого ты играешь?»

В накладном кармане куртки он нащупал две бумажки. Вот это да! Он снова не потратил гэбэшные деньги.