Текст книги "Женщина, которая легла в кровать на год"

Глава 18

Районная медсестра, сорокадвухлетняя Джанет Спирс, с неодобрением отнеслась к поручению доктора Проказзо навестить здоровую женщину, отказывающуюся покидать постель.

Пока Джанет вела свой маленький «фиат» в сторону респектабельного района, где жила миссис Ева Бобер, слезинки жалости к себе туманили ее очки, изготовленные оптиком, по всей видимости симпатизирующим нацистской эстетике. Сестра Спирс не позволяла себе женственных украшений – она не желала маскировать избранную ею стезю праведности. От мыслей о здоровехонькой лентяйке, отлеживающей бока в постели, сестру Спирс буквально мутило. Каждый день Джанет вставала, принимала душ, надевала форму, заправляла постель, чистила унитаз и спускалась на кухню еще до рассвета. Любая задержка вызывала у нее панику, но сестра Спирс благоразумно разложила в стратегических местах коричневые бумажные пакеты для еды, и после нескольких вдохов и выдохов в пакет, поборов гипервентиляцию, она перебарывала неуместную паническую атаку.

Миссис Бобер была последней пациенткой на сегодня. Утро выдалось нелегким: мистер Келли с изъеденными язвами ногами умолял дать ему обезболивающее посильнее, а она уже в который раз отвечала, что не может вколоть ему морфий – ведь есть очевидная опасность наркотической зависимости.

– Папе девяносто два года! – крикнула дочь мистера Келли. – Думаете, он кончит ломкой, вкалывая гребаный героин в глазные яблоки?

Джанет захлопнула чемоданчик и покинула дом Келли, не удосужившись помочь больному одеться. Она не намерена терпеть оскорбления, как и выслушивать неуравновешенных родственников, указывающих ей, как выполнять ее работу.

Сестра Спирс использовала меньше болеутоляющих средств, чем любая районная медсестра в графстве. Официально зафиксированное достижение. Джанет им очень гордилась и считала, что уместна была бы скромная церемония, на которой высокопоставленный бюрократ из регионального отделения Службы общественного здоровья вручил бы ей памятный вымпел или кубок, – в конце концов, за годы работы она сэкономила национальному здравоохранению десятки тысяч фунтов.

Джанет припарковалась у дома миссис Бобер и с минуту посидела в машине. По внешнему виду жилища она многое могла сказать о пациенте. Кашпо с развесистыми цветами всегда ее воодушевляло.

Но на этом крыльце кашпо с развесистыми цветами не было. Вместо него болталась кормушка для птиц, под которой на кафельных плитках виднелись пятна птичьего помета. На ступеньке стояли немытые молочные бутылки. Ветер распихал по углам крыльца кленовые листья и листовки с рекламой пиццы, карри и китайской еды. Коврик из кокосовой мочалки давным-давно не вытряхивали. Оранжевая подставка под цветочный горшок использовалась в качестве пепельницы.

В довершение всего входная дверь была приотворена. Подавив отвращение, сестра Спирс протерла медную дверную ручку антибактериальной салфеткой, которые всегда носила в кармане. Сверху доносились переливы мужского и женского смеха. Джанет открыла дверь и вошла в дом. Поднялась по лестнице, ориентируясь на хохот. Она не помнила, когда в последний раз веселилась.

Дверь спальни была нараспашку, медсестра постучала и шагнула в комнату.

На кровати лежала приятной наружности дама в ночнушке из серого шелка, губы ее были вымазаны нежно-розовой помадой. В руках она держала пакет ирисок «Торнтонс». На краешке постели, тоже жуя ириску, сидел мужчина, явно помоложе дамы.

– Я Джанет Спирс, медсестра из поликлиники, – сухо представилась Джанет. – Доктор Проказзо попросил меня зайти по этому адресу. Вы и есть миссис Бобер? Ева кивнула, пытаясь выковырять языком ириску, прилипшую к зубу мудрости.

Мужчина встал.

– А я мойщик окон, – объяснил он.

– Что-то я не наблюдаю лестницы, ведра и тряпок.

– Я не на работе, – с трудом (из-за ириски) произнес мужчина. – Просто пришел навестить Еву.

– И принесли ей ирисок, очевидно, – закончила за мойщика сестра Спирс.

– Спасибо, что зашли, – подала голос Ева, – но я не больна.

– У вас есть медицинское образование? – осведомилась Джанет.

– Нет, – покачала головой Ева, сообразив, к чему ведет медсестра, – но, полагаю, я достаточно квалифицирована, чтобы судить о состоянии собственного организма. В конце концов, я изучаю его уже пятьдесят лет. Еще на крыльце Джанет поняла, что не поладит с обитателями этого дома. Только чудовища могли выставить на крыльцо немытые бутылки.

– В вашей карте написано, что вы заявили, будто намерены оставаться в постели по меньшей мере год. Ева разглядывала сестру Спирс: все пуговицы на плаще застегнуты, пояс туго затянут – начищенная до блеска школьница, только изрядно постаревшая.

– Ладно, не буду вам мешать. Спасибо, что выслушала, Ева. Увидимся завтра. Уверен, ты будешь дома. – И мужчина со смешком удалился.

Когда мойщик ушел, сестра Спирс расстегнула пуговицы своего темно-синего габардинового плаща.

– Я бы хотела осмотреть вас, меня интересуют ваши пролежни.

– У меня нет пролежней. Я дважды в день обрабатываю точки пережатия.

– И чем же вы их обрабатываете?

– Лосьоном для тела от «Шанель». Сестра Спирс не сдержала презрения:

– Ну, если вам по нраву выбрасывать деньги на бесполезную роскошь…

– Спасибо, что разрешили, – кивнула Ева.

Что-то в медсестре беспокоило Еву. Она села в кровати, попытавшись придать лицу жизнерадостность.

– Я не больна, – снова сказала она.

– Возможно, физически вы и здоровы, но все же что-то с вами не в порядке. Решение целый год проваляться в постели, жуя ириски, нормальным не назовешь, не так ли?

Ева перекатила ириску во рту и протянула медсестре пакетик:

– Простите за невежливость, хотите конфетку? Сестра Спирс поколебалась, потом смягчилась:

– Разве что одну.

После тщательного осмотра, во время которого медсестра съела еще два больших кубика тягучего лакомства (с ее стороны это было непрофессионально, но сладкое всегда ее успокаивало), Джанет приступила к оценке психического здоровья Евы.

– Какое сегодня число?

Пациентка на мгновение задумалась и признала, что понятия не имеет.

– А какой месяц?

– Еще сентябрь… или уже октябрь?

– Сейчас третья неделя октября, – уведомила медсестра и спросила, известно ли Еве, кто нынче премьер-министр.

Та снова заколебалась:

– Кэмерон?.. Или Кэмерон и Клегг?

– Значит, вы не можете с уверенностью назвать имя премьер-министра Великобритании?

– Пусть будет Кэмерон, – решила Ева.

– Вы дважды сомневались в правильности ответа, миссис Бобер. Вы вообще в курсе текущих событий? Ева поведала сестре Спирс, что раньше живо интересовалась политикой и часто смотрела парламентский канал после обеда, во время глажки. Ее бесило, когда равнодушные неголосующие безапелляционно утверждали, что все политики «рвутся во власть ради собственной выгоды». Она мысленно читала циникам лекции о демократии, делая упор на долгой и трагической истории борьбы за всеобщее избирательное право, ради которого даже погибла скаковая лошадь[12]12
  На самом деле 4 июня 1913 г. погибла английская суфражистка Эмили Дэвисон, бросившаяся под копыта лошади короля Георга V во время скачек в Эпсоме.


[Закрыть], – правда, тут она ошибалась.

Но после иракской кампании Ева сама стала громогласно осуждать политическую элиту. Оскорбления, которыми она крыла власти, не поддавались исчислению. Политики в ее устах стали «лживыми, жуликоватыми, ублюдочными подстрекателями».

– Миссис Бобер, боюсь, я одна из презираемых вами неголосующих, – призналась Джанет. – А теперь позвольте взять у вас кровь на анализ, который нужен доктору Проказзо.

Она затянула жгут вокруг предплечья Евы и сняла колпачок с большого шприца. Ева покосилась на иглу.

В последний раз иглу такого размера она видела в документальном фильме о бегемотах в Ботсване, причем животному перед уколом делали местную анестезию.

– Будет самую чуточку больно, – кровожадно пропела сестра Спирс, и тут завибрировал мобильник на поясе ее форменного халата. Увидев на дисплее номер мистера Келли, она разгневалась. Все еще наполняя шприц кровью пациентки, второй рукой она поставила телефон на громкую связь.

Ева услышала вопль, словно мужчину на другом конце линии жгли заживо.

Потом раздался другой вопль, женский:

– Спирс? Если вы не вернетесь через пять минут с морфием и не облегчите папины муки, я положу ему на лицо подушку и задушу его, чтобы он больше не страдал!

Сестра Спирс спокойно ответила:

– Я ввела вашему отцу положенную в его возрасте и при его состоянии здоровья дозу трамадола. Передозировка опиатов приведет к чрезмерному угнетению нервной системы, коме и смерти.

– Именно этого мы и хотим! – заорала женщина. – Пусть он перестанет мучиться! Пусть он лучше умрет!

– Это будет отцеубийством, и вы сядете в тюрьму.

У меня здесь рядом свидетель.

Джанет посмотрела на Еву, ожидая ее кивка. Ева наклонилась к телефону и крикнула:

– Вызовите «скорую»! Пусть вашего отца заберут в интенсивную терапию. Там врачи облегчат его боль и потом спросят сестру Спирс, почему она оставила пациента в таком состоянии.

От воплей миссис Келли, несущихся из телефонной трубки, у Евы сжалось сердце.

Сестра Спирс вонзила иглу глубже и тут же выдернула ее, одновременно дав на телефоне отбой.

Ева вскрикнула от боли.

– Да вы натуральная садистка! Почему бы просто не дать пациенту то, что ему необходимо?

– Вините Гарольда Шипмана, – бросила сестра Спирс. – Этот участковый врач убил морфием больше двух сотен пациентов. Нам, добросовестным профессионалам, теперь нужно быть осторожными.

– Но терпеть же невозможно!

– Мне платят, чтобы я терпела, – сурово отрезала сестра Спирс.

Глава 19

В последующие дни Александр частенько навещал Еву. В перерывах между другими заказами он вынес из комнаты радио, телевизор, прикроватные тумбочки, телефон, картины с морскими пейзажами, модель Солнечной системы с отсутствующим Юпитером и, наконец, книжный шкаф «Билли», который Ева когда-то купила в «Икеа».

Дома у Александра стоял точно такой же шкаф, хотя книги были совершенно другие.

Книги Александра представляли собой увесистые тома безупречной сохранности, размером с небольшие чайные подносы. Это были книги по искусству, архитектуре, дизайну и фотографии. Вместе фолианты весили так много, что книжный шкаф пришлось прикрутить к стене длинными саморезами. А библиотека Евы состояла в основном из художественной классики Англии, Ирландии, Америки, России и Франции. В ее стеллаже теснились и потрепанные томики в мягких обложках, и первые издания серии «Фолио». «Госпожа Бовари» Гюстава Флобера присоседилась к «Тому Джонсу» Генри Филдинга, а апдайковский «Кролик вернулся» расположился рядом с «Идиотом» Федора Достоевского. Бедная простушка «Джейн Эйр» затесалась между диккенсовским «Дэвидом Копперфилдом» и «Счастливчиком Джимом» Кингсли Эмиса. «Маленький принц» стоял плечом к плечу с «Дочерью священника» Джорджа Оруэлла.

– Многие из этих томиков я храню еще с отрочества, – объяснила Ева. – Большинство книг в мягкой обложке купила на лестерском рынке.

– Так вы их, конечно же, сохраните? – спросил Александр.

– Нет.

– Вы не можете так просто их отдать.

– А вы согласны приютить их? – спросила Ева, будто речь шла о сиротках, ищущих дом.

– Я бы с радостью, но второй книжный шкаф мне не по зубам. Я живу в наперстке, – пожаловался Александр. – Но Брайан и дети… Неужели они не захотят сохранить вашу библиотеку?

– Нет, они приверженцы чисел и не доверяют словам. Так вы возьмете книги к себе?

– Ладно.

– И вы мне без обмана пообещаете их прочесть? Книгам нужно, чтобы их читали. Страницы необходимо иногда переворачивать.

– Боже, да вы же влюблены в эти книги. Так зачем с ними расставаться?

– С тех пор как я научилась читать, книги были для меня обезболивающим. Я не помню роды, зато помню роман, который тогда читала.

– И что же это за роман?

– «Море, море» Айрис Мердок. Я была на седьмом небе, когда взяла на руки близнецов, но – вы, наверное, сочтете это ужасным – спустя примерно двадцать минут захотела вернуться к чтению.

Они посмеялись над этой осечкой материнского инстинкта.

Ева спросила Александра, не отвезет ли он книжный шкаф Брианне в Лидс. Она перебрала украшения и отложила все ценные вещи: кольцо с бриллиантом, подаренное ей Брайаном на десятую годовщину брака, несколько золотых цепочек семьсот пятидесятой пробы, три серебряных браслета тонкой работы, жемчужное ожерелье с Майорки и платиновые серьги в форме вееров со свисающими ониксовыми капельками, которые купила себе сама. Потом Ева нацарапала записку на листке, вырванном из блокнота Александра.

Моя дорогая девочка,

Как видишь, я посылаю тебе фамильные драгоценности. Мне они больше ни к чему. Все золото – семьсот пятидесятой пробы, а металл, похожий на серебро, – платина. Возможно, эти вещицы не в твоем вкусе, но я прошу тебя их сохранить. Знаю, ты поклялась никогда не выходить замуж и не рожать детей, но, возможно, ты все же передумаешь. Однажды у тебя может родиться дочь, которой понравятся какие-то из этих украшений. Скажи Брайану-младшему, что я отправлю ему кое-что столь же ценное. Буду рада получить от тебя весточку.

С любовью, мама.

P. S. Весь жемчуг – настоящий, а бриллианты огранены в Антверпене (они чистейшей воды, без примесей). Поэтому, прошу тебя, как бы мало у тебя ни было денег, не поддавайся искушению продать или заложить эти украшения, не спросив меня об их истинной ценности.

P. P. S. Советую тебе положить драгоценности в банковскую ячейку. Прилагаю чек на расходы по ее аренде.

У Евы по-прежнему оставалось много всякого барахла. Под кроватью пылились четыре ящика, в которых лежали:

– сумочка от «Шанель» с золотой ручкой;

– бинокль;

– трое часов;

– золоченая пудреница;

– три вечерние сумочки;

– серебряный портсигар;

– зажигалка «Данхилл»;

– кусок гипса с отпечатками ладоней и ступней близнецов;

– секундомер;

– сертификат о том, что Ева прослушала продвинутый курс первой помощи;

– теннисная ракетка;

– пять факелов;

– маленький, но тяжелый бюстик Ленина;

– пепельница из Блэкпула (вместе с башенкой);

– стопка валентинок от Брайана. На одной из них было написано:

Я буду любить тебя до конца света,

Брайан.

P. S. Конец света наступит примерно через пять миллиардов лет (когда Солнце в конце главной последовательности превратится в красного гиганта).

Там же хранились:

– швейцарский армейский нож с сорока семью всякими инструментами (использовался только пинцет);

– шелковый шарф от «Эрме» с белой лошадью на синем фоне;

– пять пар дизайнерских очков в футлярах;

– трое электронных часов;

– дневники;

– альбомы с вырезками;

– фотоальбомы;

– два детских альбома.

Александр сказал, что завтра вынесет ковер и начнет красить. Перед тем как выйти из комнаты, он спросил:

– Ева, а ты сегодня что-нибудь ела? Она покачала головой.

– Как он мог уйти на работу и оставить тебя голодной?

– Брайан тут ни при чем. У нас разный распорядок дня. – Иногда Ева в глубине души жестко критиковала поведение мужа, но ей не нравилось слушать, как его осуждают другие люди.

Александр спустился на кухню, нашел банан, полпачки сливочного печенья и пять треугольничков плавленого сыра. А еще разыскал фляжку и наполнил ее какао.

Когда Брайан вернулся с работы, Александр мыл чашки, из которых они с Евой пили. Александр следил, как Брайан пробирается мимо черных пакетов и коробок в вестибюле.

– Думаю, скоро буду брать с тебя плату за постой, – проворчал Брайан. – Ты уже, похоже, окончательно сюда переселился. Того гляди, придется покупать тебе открытки ко дню рождения.

– Я работаю на Еву, Брайан.

– А, так это называется работа? И как же она тебе платит?

– Выписывает чеки.

– Чеки! Никто больше не пользуется чеками, – фыркнул Брайан. – Надеюсь, ты не оставишь здесь все это дерьмо.

– Большую часть я отвезу в «Оксфэм»[13]13
  Международная организация, борющаяся с бедностью.


[Закрыть]. Брайан рассмеялся:

– Ну, раз Ева думает, что поможет бедным, пожертвовав им свои старые трусы, – пускай. Все знают, что так называемые «благотворители» разъезжают по Могадишо на «ламборджини», бросая голодающим горстки риса.

– Как хорошо, что я не ты, мужик, – ухмыльнулся Александр. – Должно быть, твое сердце похоже на скукоженный консервированный орех, вроде тех, что продают на Рождество. Ме-е-ерзость!

– Я один из самых сострадательных людей среди наших знакомых, – возразил Брайан. – Каждый месяц с моего банковского счета автоматически перечисляются десять фунтов, которых хватает африканской семье на прокорм двух водяных буйволов. Недолго осталось до того момента, когда мои подшефные начнут экспортировать моцареллу в рамках программы честной торговли. А если пытаешься напугать меня своим карибским жаргоном, то зря стараешься. У меня есть приятель по имени Азизи – он африканец, но хороший парень.

– «Но» хороший парень? – переспросил Александр. – Подумай об этой оговорке. Кстати, я свободно говорю на трех языках. Я лопотал на жаргоне до тех пор, пока меня не усыновили, мужик. Потом я научился изъясняться по-английски не хуже самой королевы.

Брайан оглядел подтянутое тело и внушительные мускулы Александра и пожалел, что при своей фигуре не может носить белую обтягивающую майку. Ему отчаянно хотелось прекратить разгорающееся противостояние. Пытаясь изобрести что-то безобидное, он сказал:

– Не о чем тут думать, Азизи и есть хороший парень. Александр сменил тему:

– Раз уж речь зашла о моцарелле, кто в ответе за Евино питание?

– Ева рассчитывает, что добрые люди ее накормят, – очень по-библейски, а? Но до свершения этого чуда ее кормят моя мать, ее мать и вот этот простак.

Брайан положил на сковороду кусок жира и смотрел, как тот тает. Прежде чем жир успел растопиться, Брайан закинул туда же два ломтя белого хлеба.

Александр воскликнул:

– Что ты делаешь? Дай сначала жиру нагреться!

Брайан быстро перевернул хлеб и вылил в щель между кусками яйцо. Прежде чем белок загустел, горе-повар вытряхнул малоаппетитное блюдо на холодную тарелку и начал есть стоя.

Александр смотрел на него с отвращением. Каждая трапеза в доме Александра была событием. Все должны были рассесться, стол непременно был накрыт скатертью, разложены приборы, ребятишкам до десяти лет не разрешалось брать бутылки с соусом, а перед едой все были обязаны вымыть руки. Детям полагалось просить разрешения, чтобы встать из-за стола. Александр был убежден, что пища, приготовленная без любви, – негодная пища.

Брайан накинулся на склизкую массу как голодный пес. Доев, он вытер рот и сунул грязную тарелку и вилку в посудомоечную машину.

Александр вздохнул:

– Садись. Приготовлю тебе яичницу. А ты смотри и учись.

Все еще голодный Брайан послушно сел.

Глава 20

На следующее утро Руби принесла белье Евы и Брайана. Выглаженное белье лежало в плетеной корзине безукоризненно ровной стопкой, и Александр, десятью минутами ранее прибывший за ковром Евы, до слез растрогался, глядя на это проявление материнской заботы.

Руби спросила, в школе ли его дети, и он едва смог ответить.

Первые десять лет жизни Александр провел в грязи и бардаке, вставая пораньше, чтобы перебрать кучи одежды на полу у лежака в поисках более-менее чистой, в которой можно было бы пойти в школу.

Когда Руби уковыляла наверх к дочери, он прижался лицом к чистому белью и глубоко вдохнул.

Александр с огромным трудом выволок кровать с лежащей на ней Евой в коридор, но сказал лишь:

– Было бы намного легче, если бы ты встала.

– Если тебе в одиночку не справиться, попроси Брайана помочь, когда он придет с работы, – предложила Ева.

– Нет, – отказался Александр. – Я справлюсь.

В конце концов, подбадриваемый Евой, он сумел вытолкнуть кровать, затем скатал ковер, надежно перевязал его и выбросил из окна. Спустившись по лестнице, он вышел из дома и подсунул под веревку, стягивающую ковер, записку: «Пожалуйста, не стесняйтесь».

К тому времени, когда Александр приготовил чай с тостами и вышел на крыльцо с пустой бутылкой из-под молока, ковра уже и след простыл. Осталась лишь записка, на обратной стороне которой шариковой ручкой нацарапали: «Большое вам спасибо. Не представляете, как много это для меня значит».

Пока Александр шлифовал старые паркетные доски, Ева встала на колени и выглянула в открытое окно. На ней был противогаз, защищающий от пыли, и вскоре по округе распространился слух – изначально пущенный миссис Бартхи, женой владельца газетного киоска, – что доктор Бобер заразил свою бедняжку-жену какими-то лунными бактериями и власти приказали ей не выходить из комнаты.

Позже Брайан озадачился, увидев, как при его появлении очередь к газетному киоску мигом рассосалась.

Мистер Бартхи прикрыл нос платком и сказал:

– Сэр, вы не должны приближаться к людям, будучи разносчиком этих опасных лунных паразитов.

Брайан так долго всесторонне описывал мистеру Бартхи сложившуюся в его доме нелегкую ситуацию, что газетчик заскучал и отчаянно пожелал, чтобы бородатый покупатель покинул наконец лавку. Но доктор Бобер пустился в пространные объяснения, почему на Луне не может быть паразитов, что, в свою очередь, вылилось в многословный монолог об отсутствии на Луне атмосферы.

Спустя несколько прозрачных намеков и даже неприкрытых зевков мистер Бартхи решил закрыться пораньше.

– Это единственное, что мне оставалось, чтобы заставить его убраться, – объяснил он жене.

Та вновь повернула табличку словом «ОТКРЫТО» к улице и сказала:

– А чего это ты плачешь, толстячок?

– Знаю, ты надо мной посмеешься, Зита, но мне на самом деле стало скучно до слез, – признался мистер Бартхи. – В следующий его визит обслужи этого зануду сама.

Немного погодя Брайан вышел из мясной лавки, где купил кусок стейка для себя и восемь свиных сарделек для Евы. Он увидел, как в газетном киоске вновь зажегся свет, перешел дорогу и направился к киоску. Мистер Бартхи заметил приближение словоохотливого носителя лунной заразы и как раз вовремя успел перевернуть табличку и запереть дверь на засов.

Брайан постучался и крикнул:

– Мистер Бартхи! Вы там? Я забыл свой журнал «Новый ученый»!

Мистер Бартхи скорчился под прилавком, стараясь не производить шума.

Брайан крикнул в почтовую щель:

– Бартхи, откройте дверь! Я знаю, вы там!

Когда ответа опять не последовало, Брайан пнул дверь, развернулся и зашагал в свой сумасшедший дом без журнала.

Мистер Бартхи осмелился высунуть голову лишь через пять минут.

Принося вечером отварные сардельки, Брайан сказал Еве, что собирается оформить подписку на научные журналы.

– Бартхи совсем в маразм впал. Зевнул мне в лицо, а потом ни с того ни с сего расплакался. При таком поведении он не заслуживает снисхождения.

Ева кивнула, хотя на самом деле не слушала. Она думала о Брайане-младшем и о Брианне.

Дети уже поняли, что мать больше не отвечает на звонки, но ведь существуют и иные формы общения.

Китаец Хо сидел в своей комнате и по старинке, ручкой по бумаге, писал письмо родителям. Он не мог сообщить им такие новости по электронной почте, нужно хотя бы немного их подготовить, а увидев его почерк на конверте, родители сразу догадаются, что сын хочет донести до них нечто по-настоящему важное.

Дорогие мама и папа,

Вы чудесные родители. Я вас безмерно уважаю и люблю. И мне очень больно признаваться, что я не стал хорошим сыном.

Я влюбился в английскую девушку по имени Поппи. И отдал ей свою любовь, свое тело и все свое имущество, включая деньги, которые вы с таким трудом много лет зарабатывали на обувной фабрике, чтобы отправить меня учиться в английский университет.

Родители Поппи находятся в реанимации в городе Данди. Она истратила все свои сбережения, и я давал ей деньги, пока у меня не осталось ни гроша. Вчера я спросил у любимой, когда она сможет отдать долг, а она расплакалась и ответила: «Никогда».

Мама и папа, я не знаю, что делать. Без нее я не могу жить. Пожалуйста, не судите ее слишком строго. Родители Поппи – богатые и влиятельные люди, частный самолет которых рухнул у Белых скал Дувра. И отец, и мать Поппи сейчас в коме. Поппи говорит, что доктора в Англии такие же корыстолюбцы, как в нашей стране. И будут поддерживать жизнь в родителях Поппи, только пока оплачивается их пребывание в реанимации. А если перестать платить, то врачи отключат жизнеобеспечение.

Пожалуйста, пришлите мне хоть немного денег. Вы не думали о продаже квартиры? А как насчет обналичить пенсию?

Поппи говорит, что лучше всего сделать денежный перевод на имя Поппи Робертс. Прошу, помогите мне,

дорогие родители, – без любви этой девушки мне не жить.

Надеюсь, вы оба счастливы и здоровы.

С любовью и почтением, ваш недостойный сын Хо.

Хо спустился вниз и положил письмо в один из красных пустотелых цилиндров, которые англичане называют «ящиками». Он плелся назад в общежитие, когда врезался в Брайана-младшего, который, как обычно, шествовал по дорожке, одновременно читая учебник и слушая музыку в больших наушниках. До Хо донеслись обрывки мелодии – похоже, Бах.

Брайан-младший показал, что заметил Хо, быстро-быстро заморгав и выдавив хриплое «привет».

Хо посмотрел на Брайана-младшего и пожалел, что сам он не такой высокий и симпатичный, как сосед. Хо хотелось бы иметь такие густые светлые волосы и ровные зубы. Как, интересно, получается, что дешевая одежда смотрится на Брайане-младшем так шикарно?

Если бы Хо был англичанином, то одевался бы как джентльмен. Твидовые пиджаки «берберри» и рубашки с Сэвил-Роу. Туфли от Черча. Родители купили ему одежду для учебы в английском университете, но выбранный ими гардероб оказался пролетарским. А в Лидсе было ой как нелегко носить футболку с символикой «Манчестер Юнайтед». Незнакомцы приставали к нему и обзывались. Как хорошо, что есть Поппи, которая его любит.

Хо сказал:

– Брайан-младший, могу я поговорить с тобой о деньгах?

– О деньгах? – недоумевающе переспросил Брайан-младший, словно впервые слышал это слово. Он ни дня в своей жизни не беспокоился о деньгах и полагал – был абсолютно уверен, – что однажды непременно станет богатым и независимым.

– Думаю, у тебя есть лишние деньги, – продолжил Хо. – А у меня нет никаких. Значит, если ты уделишь мне немного своих денег, мы оба станем счастливы, верно?

– Круто, – пробормотал Брайан-младший, повернулся и, красный от смущения, зашагал туда, откуда шел. Он не мог видеть унижения Хо.

Позже в дверь комнаты Хо постучали.

Это оказался Брайан-младший, сжимающий в кулаке банкноты. Он сунул деньги Хо и убежал в свою каморку. Сев на кровать, Хо пересчитал купюры. Семьдесят фунтов. Это же ничтожно мало, практически ничто! На эти деньги Хо смог бы купить себе риса и овощей, но что насчет Поппи?

Как ей сказать, что у него больше нет денег на алчных английских врачей?