Текст книги "Йога-клуб. Жизнь ниже шеи"

Позже (почти перед рассветом)

Уже в третий раз мне снится один и тот же сон: я сижу в камере психушки, обитой белыми матрасами, на четвереньках, на мне белые кожаные гетры и больше ничего. Соски зажаты прищепками, и эти прищепки живые – они как младенцы, присосавшиеся к моей груди. Тут входит Лу, он даже выше, чем в жизни. Я замечаю, какой он мускулистый, а учитель говорит:

– Вот такие мышцы бывают от занятий йогой. Мышцы у йогов лучше, чем у других людей, потому что в них – сам БОГ.

Потом он подходит сзади, а я шлепаю себя по попе и говорю:

– Ну, давай же, Лу. Сделай это. Я была плохой девочкой. Очень, очень плохой девочкой.

Черт!

5 марта

Сегодня уехала Луиза, и все плакали. Я не плакала, но обняла ее крепко от всей души. И почему йога делает нас такими эмоциональными нюнями?

Вечером

Я сегодня малость приуныла. Утром на занятии Лу ударился в синкретизм. Он вообще-то по жизни за объединение всего: мол, Вселенная – это Бог, Бог – это Вселенная, мы все одно единое «я»… и бла-бла-бла. Но сегодня он заявил, что все религии – это йога. Мы пели мантры, и Лу вдруг переключился с санскритской мантры «ом намах шивайя» на «Kyrie Eleison, Christe Eleison, Kyrie Eleison»[15]15
  Господи, помилуй (по-гречески).


[Закрыть]. У меня рот так и остался открытым, но слова почему-то не лезли. Тяжело признаваться в этом, но, похоже, Луиза была права: мантры – это очень сложно.

Я воспитывалась в традициях христианской церкви, по собственной воле не стала проходить конфирмацию в христианской церкви и не хотела, чтобы мне напоминали о ней. М-да. Если я – тот человек, которым являюсь в данный момент, значит, в йоге мне не место.

Такое ощущение, что я здесь уже несколько месяцев. По-прежнему не понимаю до конца своих товарищей по семинару, хотя все они хорошие, безусловно, и мне так и не удалось пообщаться один на один с Индрой. Наверное, в этом все дело. На занятиях она – сама доброта и внимание, но когда я подхожу к ней после, в глазах у нее появляется такое отстраненное выражение, словно она хочет отгородиться от своих учеников. Во время занятий совершенно очевидно, что я у нее на особом счету. По крайней мере, мне хочется надеяться, что это так. Очень хочется быть ее любимицей. Это совсем не по-йоговски, но я хочу быть той ученицей, о которой Индра вспоминала бы со словами: вот ради таких, как она, и стоит быть преподавателем, Сюзанн оправдала все вложенные усилия. Индра помогает мне больше, чем другим. Не думаю, что это потому, что я самая неопытная. То есть надеюсь, что это не так. Если смысл моего пребывания в том, чтобы выслушивать порицания Лу, петь христианские молитвы и сносить разнообразные телесные проявления, которые мои товарищи делают достоянием общественности, я еще большая дура, чем многие считают.

Джона готовится к переезду из Сиэтла, встречается с нашими друзьями и моими братьями и сестрой за прощальными коктейлями и ужинами. Без меня. А я чувствую огромную пропасть между нами, и, когда вспоминаю о нем, на ум приходит только плохое. Я не думаю о том, какой он славный, как готовит для меня или приносит мне мармеладки, которым так радуюсь, что потом бегаю как заведенная. Нет, я думаю лишь о том, что мы слишком много тратим времени на телевизор, слишком мало путешествуем и я совсем не знаю, каково это будет – жить вместе.

Моя сестра сейчас наверняка дома одна. Что, если мы больше никогда не будем жить в одном городе? А ведь раньше мы виделись почти каждый вечер. Представить не могу, как буду жить без нее, а сама взяла и потратила последние два месяца перед отъездом в Нью-Йорк на общение с совершенно незнакомыми людьми.

Все время вспоминаю свой последний вечер в Сиэтле. Вот я еду по центру, и уличные фонари украшены пластиковыми американскими флагами. Только что была у деда, мы смотрели сериал по телевизору, а потом я спустилась вниз попрощаться с бабушкой.

Она легла в кровать уже в четыре дня. Я села на малиновое покрывало и сказала, что заглянула попрощаться. В тот момент вошла сиделка, что ухаживала за ней в те дни, когда я не могла, и бабушка проговорила:

– Мэри, это моя внучка Сюзи. Она живет в Нью-Йорке со своим другом Джоной.

– Нет, ба, я сейчас еду на Бали на пару месяцев. Мы еще не переехали.

Она улыбнулась Мэри, кокетливо склонив голову, и на ее щеках появились ямочки.

– Сюзи из самого Нью-Йорка приехала, чтобы меня навестить. – Она похлопала меня по руке.

Я улыбнулась Мэри – мы с ней уже раз пять встречались – и стала слушать, как бабушка рассказывает мне свой сон (она, правда, считала, что все это случилось на самом деле). При этом пыталась не думать о том, какой она станет через два месяца. Она почти каждую неделю менялась до неузнаваемости. Я начала ежиться, как на иголках, пытаясь спрятаться от чувства вины, которое грызло мне живот и горло. В ее комнате, как и всегда, сильно пахло пыльными розовыми сухоцветами и слабо – мочой, и хотя за годы я провела в этой комнате много часов и уже привыкла, мне вдруг очень захотелось убежать.

Я поцеловала ее на прощание и положила голову ей на грудь, а она все болтала о своем песике, таксе Блитцене, который только недавно забегал в комнату, и о том, как мой отец и его дружки напоили его немецким пивом вчера, и как его маленькие лапки подкашивались. Я отвечала «Ммм…», чтобы она знала, что я слушаю, но постепенно она стала затихать и погружаться в сон. Тогда я села и взглянула на нее. Она дремала, рот был слегка приоткрыт, видны маленькие желтоватые зубы. Я потерла ей между бровей большим пальцем, разглаживая хмурую складку, – так делал мой отец, когда бабушка расстраивалась, – а потом тихонько встала. Несколько минут я просто прибиралась в комнате – бросила ее ночнушку в корзину для белья, разгладила стопку тетрадей на прикроватном столе. Я старалась не думать о том, что, возможно, вижу ее в последний раз, что променяла время, которое могла бы провести с ней, на приключения в Индонезии. У самого выхода я услышала шорох простыней, а потом ее голос в пустой комнате – счастливый, как у маленькой девочки:

– Мне так повезло.

Эти воспоминания были как удар бейсбольной битой в живот. Им нельзя было противопоставить никакие позитивные мысли. Разве можно смотреть на умирающего человека и практиковать довольство? При условии, что вы не социопат, конечно.

Со дня своего приезда на Бали я ни разу не читала газет. Наверное, это необходимое условие для просветления, для жизни без страха: отгородиться от мира, людей и привязанностей.

Но я могу сейчас думать лишь об одном: если завтра наступит конец света, я не хотела бы быть здесь. И не хотела бы быть просветленной. Я хотела бы оказаться в Сиэтле со своими родными, друзьями и поднять тост за апокалипсис.

7 марта

Вот уж чего не ожидала, что на йога-семинаре затронут христианскую тему. Но последние три дня Лу заводит в вантилане католическую песнь моей юности, ту самую, которую мне каждое воскресенье приходилось слушать в течение восемнадцати лет.

Kyrie Eleison, Christe Eleison, Kyrie Eleison.

Что означает: «Господь, смилуйся над нами, Христос, смилуйся над нами, Господь, смилуйся над нами».

Я на семинар по изучению Библии, между прочим, не записывалась. Но все-таки попала.

Дело в том, что у меня всегда была проблема с религией моего детства: в католического Бога я не верю. Мне бы очень хотелось, но я не могу, даже если взываю к Нему, иногда молюсь Ему и упоминаю к месту и не к месту Его и Его приятелей – Иисуса и Марию, словно это какие-то знаменитости, с которыми мы когда-то пропустили по маленькой.

Я хожу в церковь на семейные мероприятия и всегда принимаю в них участие. Причащаюсь, проговариваю молитвы. Ритуалы-то мне до сих пор нравятся.

Поэтому собственная реакция на эту молитву меня удивила. Как только Лу произнес эти слова, мне тут же захотелось фыркнуть. Я даже почувствовала, как все лицо морщится, как в юности: как будто я снова сижу на церковной скамье в старших классах.

Тогда у меня было немало причин фыркать.

Во-первых, наш пастор был настоящим козлом. Каждую неделю он взирал на нас свысока со своей кафедры и внушал женщинам, что они нечисты и навлекли на человечество грехопадение. Я, благодаря этому пастору, узнала, что значит ощетиниться. «Когда слушаю его речи, аж щетина встает дыбом», – сказала как-то моя мама после мессы в воскресенье, когда мне было десять лет. В тот день пастор начал свою службу со слов «Во всех грехах виновны женщины».

Он же рассмеялся мне в лицо, когда в восемь лет я заявила, что хочу быть алтарным служкой. Просто расхохотался! Поэтому в ритуалах участвовали только мои братья. Они звонили в колокольчики, носили белые мантии и сидели на сцене – так я алтарь называла – во время мессы.

Kyrie Eleison. Смилуйся, Господь. Над женщинами смилуйся, ибо они – главные соблазнительницы. Слишком нечистые, чтобы прислуживать у алтаря, в непосредственной близости от Бога.

В детстве я была разочарована, узнав, что плохая, а потом потихоньку убедила себя в этом. Я ужасно боялась попасть в ад, это казалось неизбежным, если учесть, сколько нехороших мыслей кружилось у меня в голове. Но лет в двенадцать во мне постепенно начала закипать ярость. Почему на основе какого-то мифа меня, женщину двадцатого века, должны осуждать? Ева в сказке съедает яблоко, и вы хотите, чтобы я, девушка в джинсах и майке «Нирвана», чувствовала себя виноватой по этому поводу? Да шли бы вы туда, где солнце не светит, дорогой пастор.

Вот поэтому я и не стала католичкой.

Потом выяснилось, что наш пастор умудрился принять яблоко из рук не одной Евы, причем многие из них были замужем. А одна оказалась несовершеннолетней. Теперь наш пастор в церкви не служит. И слава богу.

Как бы то ни было, я просто не понимаю, как можно распевать христианские молитвы на занятиях йогой. Это что, очередное последствие 11 сентября? Прошло полгода после взрывов, и люди в моем непосредственном окружении как-то намного чаще стали говорить о Боге. И об отмщении.

Но насколько я понимаю, суть йоги в том, чтобы уйти от эго и понять, что все мы едины. Меня же воспитывали в уверенности, что Бог следит за каждым моим движением и замечает каждую мысль, желание и стремление согрешить, словно я для Него центр Вселенной. Разве такая позиция не усиливает эго, не отделяет тебя еще больше от остальных?

Я-то думала, что мы здесь занимаемся совсем другим, не рассматриваем себя отдельными существами, заслуживающими особого внимания со стороны шпионящего за нами круглосуточно Бога-надсмотрщика, а считаем себя частью одного энергетического целого, которое вовсе не судит нас и не заставляет бояться, что мы попадем в ад, если не будем каяться! Нет уж, спасибо. Я всю свою мерзкую жизнь только и делаю, что чувствую себя виноватой и пытаюсь расплатиться за грехи хоть отчасти, а ведь этого отдельного, христианского Бога, возможно, даже не существует! И я просто идиотка, слишком примитивная, чтобы понять это.

Меня и прежде нервировало присутствие Лу. Он как будто видит меня насквозь и понимает, что внутри я слаба. В точности так меня заставляли себя чувствовать священники из церкви в детстве. Как будто осуждать меня – их работа, и они должны говорить мне, плохая я или хорошая, чистая или нечистая. И вот теперь, когда он даже заговорил их устами, мне и вовсе захотелось сжечь его церковь дотла.

Позже

Джессика говорит, что я слишком много думаю. Вот что она сказала:

– Раскрой свое сердце и впусти Бога!

Забавно: мой двоюродный брат Гейб, когда стал священником, говорил то же самое на своей первой службе. Раскройте свое сердце и впустите Бога.

Джессика утверждает, что я слишком все анализирую, потому что мой знак зодиака – Скорпион. Услышав это, я раскололась надвое. Одна часть меня хотела сказать: что ж, может быть, Водолеи слишком мало все анализируют, потому что если бы они это делали, то поняли бы – вся эта астрология на самом деле промывание мозгов! Другая часть при этом хотела выпытать у нее все, что она знает про Скорпионов.

Вот видите? Я только что сама поставила себе диагноз: противоречивые эгоманиакальные стремления.

8 марта

После занятия Индра задержалась у моего коврика поговорить о «моем прогрессе», и мне это так голову вскружило – она же в первый раз за все время ко мне подошла, – что я тут же выпалила:

– А зачем вся эта католическая фигня?

Потом меня зарядило минут на двадцать, кажется. Мне, видимо, надо было только дать возможность вставить слово. Меня несло, как, бывало, в колледже после травы.

Индра сидела рядом на моем розовом коврике и слушала. Она медленно кивала, но не потому, что была согласна. Скорее она подбадривала меня, чтобы я продолжала говорить. Вот я и рассказала ей о том, что во всех грехах виновны женщины, но эта молитва не согласуется с йогической философией, а потом добавила, что нам всем вроде понятно, что Бога вообще нет.

– Нам?

– Ну да… нам…

– Кому нам? Образованным людям? Либералам?

– Ммм… нет. Современным людям. Наверное.

– Ты росла в семье католиков?

Я рассмеялась:

– Разве не видно?

– И я, – отвечала она, – и одно время тоже думала, что религия нужна для того, чтобы насаждать людям чувство вины, захватывать власть над ними и управлять.

– Так и есть, – проговорила я, – вы абсолютно правы.

– Но смысл пребывания на этой планете – любить Бога. И смысл йоги в том, чтобы научиться любить Бога. В каждом из нас живет Бог, и когда мы просим Его о милосердии, мы на самом деле просим себя быть милосердными. Ведь всем нам не мешало бы относиться друг к другу чуть милосерднее, как считаешь?

Что мне было на это ответить – нет, что ли?

В детстве мне казалось, что я чувствую, как Бог следит за мной, наблюдает, как я себя веду, и видит, что я таскаю сестру за волосы или заставляю Барби заниматься сексом с Кеном. И Скиппер. И маленьким пони. Теперь, когда я чувствую присутствие подобного наблюдателя – а это бывает гораздо чаще, чем мне хотелось бы, – то говорю себе, что это всего лишь моя озабоченность своей персоной. Я, как Нарцисс, раздвоилась, и мое отражение теперь живет отдельной жизнью.

Индра спросила, изучала ли я нияму. Яма и нияма – это что-то вроде йоговских десяти заповедей. Яма – это то, от чего нужно воздерживаться, например от секса, лжи и воровства. Нияма – то, что нужно соблюдать, например довольство и прочее.

Индра посоветовала мне сосредоточиться на трех ниямах.

– Можешь думать о них как о Троице, раз этот принцип тебе знаком. – Я застонала и перекрестилась, чем рассмешила Индру.

Итак, первой ниямой был тапас, что означает «жар» или «очищение». Именно этим мы занимаемся во время практики – разогреваем тело посредством асан, чтобы запустить процесс очищения. Смысл тапаса в том, чтобы научиться страдать правильно. Не противиться боли, чтобы в итоге выйти за ее пределы. Теоретически, идея неплохая. По крайней мере, звучит очень круто, и сразу вспоминается Сара Коннор, которая долго подтягивалась на турнике, чтобы потом надрать задницу Терминатору. Но на практике, когда подумаю о том, сколько усилий нужно будет приложить, сразу хочется лечь на пол и превратиться в фасолину.

Нияма номер два – свадхья, или самоизучение. Свадхью можно практиковать, читая священные книги, а также наблюдая за возникновением эмоций, вместо того чтобы отождествлять себя с ними. Еще нужно вести дневник. Индра приказала мне прочесть «Йога-сутры», Упанишады, Коран и… о да, Библию.

– Опять Христос.

– Именно. Христос был воплощением просветленного учителя. Он пришел на землю, чтобы учить нас любви к Богу и друг к другу.

– Возможно, но эту молитву написал не Он.

– Ммм… ладно, давай продолжим. Третья нияма, на которую я бы хотела обратить твое внимание, – ишварапранидхана.

Она взглянула на меня, в глазах ее было добро и радостное ожидание. Мне очень хотелось осчастливить ее своими знаниями перевода ниям, но в ответ я смогла пролепетать лишь:

– Ишвапра… дха… что?

– Любовь к Богу, – ответила она. – Безусловная вера в Бога.

Я кивнула: мол, ну да, Индра, будет сделано, вот прямо сейчас возьму и поверю.

Вдруг переменилась погода. По полу пронесся порыв влажного ветра. Индра собрала волосы в хвост.

– Ты боишься смерти, – проговорила она, – так ты сказала в первый день, когда мы сидели в кругу. Ты видишь смерть везде, куда ни посмотришь, вот и боишься действовать. Но если полюбить Бога и отдаться Его милости, то сможешь жить, пребывая в каждом мгновении, и беспокойство уйдет. А без Бога… будешь все время заглядывать вперед и видеть там лишь ловушки и падения. А оглядываясь назад, видеть потери и смерть…

По крыше вантилана застучал дождь. Индра припомнила историю о Лотовой жене:

– Все эту легенду знают – Господь уничтожил Содом и Гоморру и пощадил лишь Лота и его близких с условием, что те немедленно покинут город и не станут оглядываться. Другими словами, Господь попросил их поверить Ему. Пока не поверишь, всегда будешь оглядываться, как жена Лота, – оглядываться, потому что боишься смерти и перемен. А что с ней случилось, все знают, так?

– Соляной столп.

– Именно. Любовь к Богу позволяет просто двигаться по жизни вперед, не пытаясь заново пережить прошлое или угадать будущее. В твоем возрасте пора бы уже сдвинуться с мертвой точки, как считаешь?

– Да, – ответила я и отвернулась от Индры, чтобы немного растянуть ноги. – Но… ох! – Я покачала головой. Смогу ли я полюбить Бога? Бога! При этой мысли мне почудилось, что я даже слышу, как Ричард Докинз[16]16
  Ученый-эволюционист, популяризатор науки и теории Дарвина, убежденный атеист и скептик, автор книг «Эгоистичный ген» и «Бог как иллюзия».


[Закрыть] и все мои старые профессора из университета смеются надо мной, хотя от них меня отделяло много тысяч миль.

Индра приподнялась и села рядом со мной на корточки.

– Ответь мне на такой вопрос, – сказала она, – тебе нравятся мантры на санскрите?

– Да! Почему нельзя все время петь на санскрите?

– Но ты же понимаешь, что эти мантры значат одно и то же? Мы всегда поем об одном и том же – просим милости у Бога. Мне кажется, если ты можешь петь на санскрите, но не можешь по-гречески, проблема не в Боге. А в языке.

На этом все. Она встала и вышла из павильона, а я попыталась присоединиться к своим товарищам на разноцветных ковриках, которые медитировали в перерыве между классами. Индра спустилась по ступенькам и вышла под дождь, глядя прямо перед собой.

Подумать только, такие мудрые слова говорит женщина, пьющая мочу!

Позже

Когда мне было года четыре, мы с дедушкой пошли прогуляться в лес за домом. Дело было в пасхальное утро, и я нарядилась в свой балетный костюм – светло-голубое трико, пачку и колготки, розовые пуанты, а поверх всего – помидорно-красную футболку. Судя по рассказам старших, я из этого костюма не вылезала, когда мне было четыре.

В руках у меня была пасхальная корзинка с конфетами и шоколадными яйцами, которые до сих пор люблю. Я, правда, не понимала, как это пасхальный кролик умудрился сходить в магазин и купить шоколадные яйца, а его никто не заметил. Возможно, это означало, что он украл их, чтобы его не видели, предположила я, а кража, как мне уже было известно по злосчастному инциденту с бумажной куколкой, это грех. Разумеется, подобные размышления не могли меня не удручать, а дедушка, должно быть, почувствовал, что со мной что-то не так. С интуицией у него всегда все было в порядке. Однако, когда он спросил меня, что случилось, я не смогла выразить столь сложную этическую дилемму словами и просто ответила, что сомневаюсь, что пасхальный кролик вообще существует.

– Да, – ответил дед, – его на самом деле нет. И зубной феи тоже.

Я кивнула.

– Но Санта-Клаус существует, – добавил он.

Я беспрекословно доверяла дедушкиным знаниям о Вселенной и потому продолжала верить в Санта-Клауса еще долго после того, как все нормальные дети обычно перестают. И вот сейчас, вспоминая тот случай, я поняла: как же здорово, что он оставил мне Санта-Клауса. Я была в том возрасте, когда старшие дети уже знали правду о наших детских богах – тех, что приносят подарки к праздникам, – и каким же облегчением было узнать, что некоторые боги действительно воображаемые, но вот этот – главный – настоящий. Дедушка дал мне право сомневаться, но вместе с тем показал, что я все еще могу верить.

Об этом я думала, сидя в вантилане после ухода Индры. Я вспомнила тот случай потому, что, как ни странно, после слов Индры тоже почувствовала облегчение. Не убежденность. А облегчение.

9 марта

Я люблю католическую церковь, я люблю католическую церковь, я люблю католическую церковь!

Я учусь любить католическую церковь. Самтоша рулит!

Знаете, мне сегодня пришло в голову, что, хотя я ненавидела нашего пастора и его рассуждения, в детстве мне все-таки не все было противно в католической церкви. Там тоже были элементы бхакти-йоги. Как у балинезийцев: приношения, благовония, ритуалы. Помню обряд посвящения Гейба. Он проходил его в соборе Святого Иакова в Сиэтле еще до ремонта, когда алтарь был в нефе, а не в центре, как сейчас. Когда я была маленькой, мы редко туда ходили, и каждый раз я представляла, будто за алтарем и дарохранительницей спрятаны тайные комнаты, а в них всякие секретные вещи – предметы и книги, а может, даже и люди, например члены «Опус Деи»[17]17
  Католическая религиозная организация, члены которой принимают обет безбрачия и посвящают себя углублению понимания истин веры и распространению Евангелия.


[Закрыть]. Эти тайные комнаты, созданные моим воображением, были тем местом, где хранились священные тайны мира, и ангельское пение церковного хора было тем невидимым защитным полем, что отделяло меня от них.

Месса в честь посвящения была длинной и монотонной – колени сломаешь. Все священники из епархии архиепископа пришли, чтобы поприветствовать нового члена братства, и в течение службы они несколько раз все подряд – сотни, тысячи! – подходили к Гейбу и благословляли его. К концу службы Гейб лег лицом вниз перед алтарем, священники окружили его. Их было так много, что некоторым пришлось встать в проходах и на ступенях, ведущих к кафедре. Гейб распростер руки, как Супермен, летящий в небеса.

Пасторы собрались вокруг – все они были в белых мантиях и потому напоминали суровых и постаревших алтарных служек. Встав вокруг него кольцом, они вытянули одну руку, обратив ее ладонью к распростертому телу моего двоюродного брата, и принялись бормотать молитвы, которые нам в глубине церкви не были слышны. Зато мы слышали колокольчики и чувствовали запах благовоний, отчего меня охватило волнение… и зависть. Я подумала: что бы изменилось, если у алтаря с ними были женщины? Что, если бы я была там? Мне вдруг захотелось оказаться на месте своего двоюродного брата, у которого теперь будет доступ ко всем тайным комнатам и секретным книгам. Я мечтала получить доступ к тайне.

Католическая церковь основана на загадочном: тайна Святой Троицы, таинство непорочного зачатия. Чудеса сплошь и рядом. Мне всегда это нравилось. Если уж практиковать какую-то религию, то она не должна быть слишком практичной, а то еще станешь думать, что на самом деле понимаешь, о чем речь. Ведь признайтесь честно: никто не знает, что такое Бог и существует ли Он.

Гейб однажды процитировал строки святого Августина: «Si comprehendis, non est Deus». Если понимаешь Бога, это не Бог. В тот день я воображала себя на месте Гейба, воображала, что это меня, как рыцаря, принимают в орден, чтобы охранять тайны жизни, которые нельзя понять, а можно лишь выразить путем ритуалов и мистерий. Мне не хотелось брать на себя ни одну из обязанностей современных священников: раздавать еду бездомным, реставрировать церкви или вещать, будто тебе известно о том, есть ли жизнь после смерти и какой Бог на самом деле. Нет. Мне хотелось просто быть рыцарем.

Но разумеется, нельзя было ожидать, что церковь согласится с моим пониманием ритуалов. И даже если согласилась бы, я им была не нужна. Хранить тайны и быть почитаемым – удел мужчин. А срезать волосы и стать монахиней – совсем не сексуально.