Текст книги "Приходи в полночь"

Глава 5

Осталось ли еще в холодильнике мятное мороженое?

Ли подняла взгляд от стола, пораженная этой внезапной мыслью. Она изучала рисунок Ника Монтеры в блокноте, когда ее как ударом молнии пронзило неодолимое желание поесть изысканного мороженого.

Было поздно, два часа ночи на часах на стене ее кабинета. Она не проголодалась, но внезапная потребность была столь настоятельной, что, по видимому, шла из подсознания. Видно, ей следовало отвлечься от губительного притяжения к рисунку Монтеры. Мятное мороженое было единственной слабостью, которой она поддавалась в эти дни. Обычно Ли уступала своему желанию, чтобы поднять дух, когда неважно себя чувствовала, но в настоящий момент она вряд ли нуждалась в подбадривании. Ее охватило непонятное, сильное и неотвязное чувство.

Ли не могла точно сказать, когда впервые ощутила это возбуждение. Вероятно, еще до того, как заставила себя вылезти из теплой постели, спуститься вниз по темной лестнице и уселась за этот стол. Она не могла уснуть из за поразительных образов, возникающих перед ней, поэтому решила прекратить сражение с подсознанием.

Она с опаской дотронулась пальцем до рисунка. Змея казалась такой живой, словно могла сойти с лежавшей перед ней страницы. В этом символе, догадалась Ли, заключена огромная энергия. Точно так же, как и в нарисовавшем его человеке. Ли не сомневалась, что Ник Монтера окажется самым интригующим объектом, который она когда либо анализировала.

Она прикрыла тонкими пальцами рот, подавляя зевок. Ее руки были холодны как лед. Это тоже нервы? Или просто еще один из приступов, какими она страдала в детстве? Она помнила, что иногда они бывали настолько жестокими, что ей приходилось долго сидеть перед обогревателем в своей комнате, чтобы согреться. А сейчас и ноги тоже были ледяными. Она давно сообразила, что, возможно, за этим стояло всего лишь плохое кровообращение, но часто задавалась вопросом: а не является ли это своеобразной реакцией на недостаток эмоционального тепла в ее жизни? Особенно это касалось ее отношений с матерью.

В самых фантастических мечтах в детстве Ли представляла себя пришелицей с другой планеты и боялась, что в ее жилах течет вовсе не горячая красная кровь обитателей Земли. Она сделала ошибку, поделившись своей тревогой с матерью. Кейт дала классический ответ: «А разве я тебе не говорила? Я взяла тебя у ящериц. Веди себя хорошо, а не то отдам назад».

Ли печально улыбнулась и стала массировать руки, надавливая на суставы пальцев и терпя нарастающую боль, пока ее плоть боролась, расставаясь с внутренним холодом. Сейчас она могла смеяться, но тогда ей было четыре года и она была слишком мала, чтобы оценить шутку матери.

Она заставила себя встать из за стола и походить. Деревянные полы тихо поскрипывали под босыми ногами, ее тень шевелилась перед лампой под зеленым, как в банке, абажуром. Раньше ее кабинет был спальней, но потом она увеличила окна, поставила сиденья у стен и превратила это помещение в солярий. Свет и тепло, наполнявшие комнату в течение дня, побудили ее перенести сюда письменный стол и работать здесь. Но уютная обстановка, которую она так любила при свете дня, ночью казалась несколько зловещей. Слишком много стекла, слишком все на виду.

И темнота. Чересчур много темноты.

Скрестив руки на груди, Ли сунула ладони в тепло подмышек. Надо было надеть толстый, ворсистый халат, но она так торопилась, что сбежала вниз в одной ночной рубашке.

Ее тень появлялась и исчезала в черной глубине оконных проемов, пока она мерила шагами комнату, размышляя, что значит змея для нарисовавшего ее человека. Ее справочники говорили, что эта рептилия была символом древним и примитивным, как и само это существо, и чаще всего ассоциировалась со злом. В райском саду змея стала воплощением Сатаны и инструментом соблазнения Евы.

Но в еще более древних религиях змея была символом обновления. Змея, сбрасывающая кожу и кусающая свой собственный хвост, олицетворяла постоянное возвращение всего на круги своя. Также она означала желание, охватывающее разум и тело, но не под давлением силы, а из стремления подчиниться. «Империализм души» – так один из справочников называл романтическую любовь, утверждая, что влюбленными движет их собственный порыв принести себя в жертву, чтобы доказать свою преданность.

Когда Ли остановилась, на нее повеяло знакомым запахом, словно было открыто окно и в комнату ворвался ветерок. Слабый аромат мяты насытил воздух, удивив ее. Ли обернулась, увидев свое отражение в темном оконном стекле. Позади Ли ярко горела лампа, и сквозь ночную рубашку просвечивали очертания ее тела. Мерцающий свет превращал ее в неземное и в то же время плотское существо – обнаженный ангел, защищенный собственной чистотой. Сияние превратило ее светлые волосы в подобие золотой ауры, и на какой то миг она позволила себе вспомнить произошедший с ней в детстве случай. Ли почти представила себе, как кто то стоит по другую сторону темного окна и разглядывает ее.

«Видел ли он то же самое?» – спросила она себя.

В висках у нее застучало, когда она впитала эротический вызов, который, казалось, исходил от ее же призрачного образа. Но тогда она была моложе, была такой юной…

Наконец Ли выбросила тот случай из головы, но не смогла отделаться от захватывающей дух сексуальности, исходившей от ее отражения. Она не уходила. Ли хотелось верить, что это иллюзия, но многие говорили ей, что она желанна. Доусон повторял это много раз, но она никогда не чувствовала себя желанной. Подростком она выглядела королевой школы, но ей всегда недоставало уверенности в себе. Она всегда считала, что причиной тому – ее сверхвластная мать, но возможно, один молодой человек в тот странный день нанес ей более глубокий удар, чем она сознавала…

Она продолжала смотреть на окна, загипнотизированная контрастом тьмы и света. Постепенно ее взгляд прошел сквозь сияющую фигуру в глубь январской ночи, лишенной призраков. Мысли крутились в ее голове, как сорванные ветром листья, как небольшой вихрь, который начал выстраиваться в узор. Ее мозг, похоже, всегда работал подобным образом, когда какая то идея начинала приобретать очертания. Осознание, рождающееся из хаоса. Но сейчас это было скорее озарение, а не план действий, и оно не имело никакого отношения к Ли Раппапорт и к ее мыслям о собственной привлекательности. Оно имело отношение к Нику Монтере.

Для Ли браслет змея оказался непреодолимо сексуальным, но возможно, для него он имел другое значение, более глубокое…

Ее отражение растворилось в потоке белого огня, когда она повернулась. На столе стоял телефон, отвечающий последнему слову техники. Ли направилась к нему, зная, что не сможет дождаться утра, чтобы дать делу ход. Если она не позаботится об этом сейчас, то не сможет уснуть. Она редко пользовалась микрофоном, но сейчас автоматически нажала нужную кнопку, а затем другую – на компьютеризированной панели, которая и набрала автоответчик в ее офисе. После двух звонков она услышала записанный голос своей помощницы.

– Нэнси… – Пальцы Ли выбивали стремительную дробь на пластмассовом корпусе телефона. – Если ты еще не назначила новую встречу с Ником Монтерой, сделай это, пожалуйста. Я бы хотела снова встретиться с ним в офисе как можно скорее. Спасибо. До завтра.

Она нажала на рычаг отбоя, затем перевернула блокнот рисунком вниз и пошла искать мятное мороженое.

В комнате для переговоров вот вот готова была взорваться бомба. Совещание Доусона Рида по выработке стратегии только что застопорилось. Одна половина его прокурорской команды, состоявшей из шести человек, сердито поглядывала на другую с намерением затеять смертоубийство за столом переговоров с гладкой ореховой столешницей. Другая половина нервозно теребила автоматические карандаши, одежду или что там оказалось под рукой, словно дожидаясь детонации.

Казалось, даже отопительная система помещения вот вот взорвется. Непрерывное шипение, доносившееся из вентиляционных отверстий в стене, напоминало звук, с каким пар вырывается из распираемой давлением пароварки.

Доусон встал из за стола и подошел к охладителю воды. Вытащил из держателя бумажную чашечку, наполнил ее и одним глотком выпил тепловатую воду, затем наполнил чашечку снова. Жажда его не мучила, и он терпеть не мог эти тонкие сосуды. Доусон едва сдерживался, чтобы не скомкать чашечку, но ему хотелось установить какую то дистанцию между собой и своей пришедшей в боевую готовность командой. Взглянуть на нее как бы со стороны.

Междоусобная война ничуть его не огорчала. Напротив. Она давала ему возможность понаблюдать за некоторыми из новеньких в условиях обстрела и увидеть, как они справятся с конфликтом. Он редко поручал молодежи громкие дела, но этот случай был уникальным и требовал от него большей гибкости. Поэтому он все утро терпеливо наблюдал их игру, дожидаясь, кто пробьется на вершину. В данном случае это была она. Его команда об этом еще не знала, но он уже решил, что хочет, чтобы это дело вела женщина. Вопрос состоял в том, которая из них.

Он набрал в рот воды, проглотил ее с гримасой отвращения и вернулся к столу.

– Защита, вероятно, потребует смены судебного округа на предварительных слушаниях, – сказал он, сминая чашку и швыряя ее в переполненную мусорную корзинку. – Они скажут, что Монтера не может ожидать справедливого суда в Лос Анджелесе. Это слишком очевидно. Ваше мнение? – спросил он, желая увидеть, кто заглотнет наживку.

Первым подскочил Мейнард Кейес, напористый молодой адвокат, только что окончивший Иельскую школу права.

– Они правы, – сказал он. – Монтера стал культовой фигурой. Дело настолько очевидно, что ему нигде не гарантирован справедливый суд, он может спокойно остаться и здесь.

Доусон не обратил внимания на фырканье других членов группы.

– Что, если защита предложит сделку? Мы готовы к соглашению о признании вины обвиняемым?

Он адресовал вопрос Кларе Санчес, высокой красивой девушке, питающей слабость к красным блейзерам и проработавшей в его конторе чуть больше года. Она еще не проявила достаточно смекалки в зале суда, чтобы полностью удовлетворить Доусона, но ему нравилась ее уверенность в себе. Ноги у нее тоже были неплохи.

– Почему нет? – холодно ответила она. – Убийство первой степени требует злого умысла и преднамеренности. Даже если Дженифер Тейрин сильно разозлила Монтеру, когда давала против него свидетельские показания, это было двадцать лет назад. Как вы докажете, что кто то мог таить злобу столь долго?

Зашуршали бумаги, и задвигались стулья, ясно указывая на несогласие, но первым заговорил Мейнард Кейес.

– Нам не надо этого доказывать, – возразил он. – Достаточно показать такую возможность. Монтера не сидел в засаде двадцать лет. Она снова появилась в его жизни, растравила старые раны и предоставила ему прекрасную возможность поквитаться с ней.

Низкое шипение сотрясло обогреватель.

Клара скрестила длинные ноги и откинулась на спинку стула.

– Вы полагаете, что до этого он не держал на нее зла? Не пойдет, Мейнард. Кроме того, зачем ставить наше дело под угрозу, забирая слишком высоко? Убийство по неосторожности или даже убийство второй степени – это пара пустяков, но какое жюри отправит тридцатисемилетнего рецидивиста на смерть?

– Он уже отсидел за убийство по неосторожности! – Мейнард начал горячиться, и Доусон разделял его чувства.

Аргументы Санчес были разумны, однако ее слова могли быть истолкованы и как сочувствие Монтере. Слишком плохо, подумал Доусон, представляя себе сценарий, по которому эта пылкая молодая женщина латиноамериканского происхождения, взвинченная этим преступлением против всех женщин, добивается торжества справедливости, даже если это будет означать осуждение одного из незадачливых представителей ее собственной нации, даже если это будет означать газовую камеру.

Она была бы великолепна, но, к сожалению, не выказала достаточно ярости. Доусон уже не в первый раз ставил для себя под вопрос ее жесткость. По его мнению, результативный обвинитель должен обладать этаким не знающим жалости тщеславием не для того, чтобы продвинуться по служебной лестнице, но для того, чтобы выиграть дело, а это, в конце концов, одно и то же. Обвинитель должен жаждать крови, но Доусон не находил достаточных признаков кровожадности в Кларе Санчес.

Он утешил себя тем, что в его команде она будет чертовски хорошей движущей силой. Надо признать, что это было символическое предоставление равных прав в его худшем виде, но он был готов к упрекам в политической некорректности, если это могло помочь выиграть дело. А ему надо было выиграть. Шел год выборов, и хороший процесс был жизненно необходим, если Доусон хотел избежать первичных выборов на альтернативной основе. Но что еще важнее, выигранное дело застраховало бы его от скелета в шкафу, находящегося там уже двадцать один год, скелета, который легко можно найти, если Доусон не будет предельно осторожным. Он был вовлечен в закулисную борьбу во время первого суда над Ником Монтерой, хотя почти никто не знал об этом. И он намеревался оставить всех в неведении.

– Может, Клара – поклонница Ника Монтеры? – предположила одна из женщин заместительниц.

В комнате послышались смешки. Санчес покраснела.

– Лично я нахожу его работы оскорбительными. Его модели кажутся жертвами – Спящими красавицами и Золушками, – дожидающимися освобождения. А эта фотография, где мужчина держит руки на горле женщины, как она называется? «Приходи в полночь»? Трудно определить, поцелуй это или какая то извращенная сексуальность. Одной этой работы достаточно, чтобы признать его виновным.

Голос Доусона прервал ее гневную тираду:

– Признать его виновным, мисс Санчес? Ника Монтеру видели входившим в дом жертвы в тот вечер, когда она погибла, у нас есть его отпечатки, у нас есть образцы волос и кожи, а у него нет чертова алиби. Мне мало признать этого мерзавца виновным. Я хочу пригвоздить его к кресту. Я рассчитываю на смертный приговор, не меньше. Вопросы есть?

Клара Санчес, казалось, испугалась, затем она вздохнула и покачала головой. Вопросов нет. Никаких.

Доусон искривил губы в улыбке. Если она не почувствовала жажды крови, то по крайней мере стала податливой. Это начало. К тому времени как он с ней закончит, она бросится на Монтеру с острым ножом.

* * *

– Черт возьми! Что са гаткую мусику ты слушаешь? И почему ты голый?

Ник Монтера вышел из задумчивости и поднял глаза на свою домработницу, которая стояла в проеме арки в мавританском стиле, ведущей на кухню, и с ужасом на него смотрела. Она застала его, когда он грезил днем, прислонившись к выложенной плиткой кухонной стойке, в одних трусах, с полотенцем на шее. Голым он не был, но для Марии Эстелы Инконсолаты Торрес трусы от Кляйна были настолько облегающими, что ее это шокировало.

Ник не удивился. Эстела, как она предпочитала, чтобы ее называли, была беженкой из Центральной Америки, и ее переполняла радость оттого, что последние несколько лет она жила в свободной стране. Эстела не понимала ни цинизма Ника, ни его увлеченности противоположным полом. Она истово придерживалась веры своих отцов, верила в сглаз и важность присутствия настоящего перца чили в соусе кирпично красного цвета, который всегда готовила. Неудивительно, что она не одобряла почти все, что делал Ник Монтера, и уже несколько лет.

– Женщины, женщины, всегда эти женщины! – сетовала она, глядя на его работы. – Почему ты не фотографируешь природу?

– Женщины и есть природа, – объяснял он.

Но она не смягчалась. Они никогда не обсуждали выдвинутые против него обвинения в убийстве, но он не удивился бы, узнав, что в глубине своего глубоко верующего сердца она убеждена, будто он разделался с несколькими из своих бывших моделей с первобытной жесткостью. И тем не менее неделю за неделей Эстела приходила, неизменная, как восход солнца, чтобы прибрать у него. От ее соуса глаза лезли на лоб, и она была его добрым гением. Но он не хотел бы увидеть ее в жюри присяжных на своем суде.

Кухня и столовая в его студии представляли собой одно открытое, просторное помещение, украшенное несколькими большими веерными пальмами и геранью с яркими красными цветами, мексиканской керамикой и испанскими сундуками с затейливой резьбой. В плетеной тростниковой мебели явно просматривалось мавританское и португальское влияние. Ник любил музыку, и в примыкающей к столовой кухне гостиной, или зале, как называла это помещение Эстела, современная стереосистема извергала симфонию Дворжака «Из Нового Света» достаточно громко, чтобы сравниться с агрессивными рекламными роликами. Ник хотел, чтобы звук окружал его со всех сторон.

Эстела зажала уши, подошла к механизму и стала рассматривать кнопки и переключатели с таким видом, словно имела дело с дьяволом.

– Матерь Божья, – пробормотала она по испански, найдя нужную кнопку и яростно на нее нажимая. Музыка оборвалась, и в студии воцарилась зловещая тишина, не считая удовлетворенного фырканья Эстелы. – И что это са мусика? – с подозрением спросила она, повернувшись к Нику. – Я думать, ты любишь джаз.

– Люблю, – подтвердил он. – Но у меня было настроение послушать что то другое.

Это была правда, за исключением одного. Когда Ник включил систему, он точно знал, что хотел услышать, и стал это искать. Он даже знал почему.

Эстела, казалось, пришла в недоумение от его меланхоличного настроения.

– Так… ты хочешь стоять вот так? – Она схватила со своего лотка для рабочего инвентаря метелку из перьев для сметания пыли и уперла руки в пышные бока. – И как я буду убирать, когда ты в таком виде? Когда твоя волосатая задница торчит наружу! – Ник оглядел себя, ища подтверждения ее словам. Он увидел волосатые икры и бедра, его живот и грудь были тоже щедро снабжены темной растительностью, но задница у него не торчала, а если даже и так, то, насколько он помнил, никаких волос на ней не было.

Эстела не ответила на его ухмылку.

– Ладно, только ради вас, сеньора, – проговорил он. – Только ради вас я удалю свою волосатую задницу с ваших глаз.

– Хорошо! – пропыхтела она. – Очень хорошо. И куда ты пойдешь?

– Я собираюсь запереться в темной комнате и погоревать там какое то время, а потом, может, напечатаю несколько фотографий.

Она закатила темные выразительные глаза:

– Аи, фотографии женщин, бьюсь об заклад!

– Совершенно верно.

Ник уже был на полпути из кухни, но успел сдернуть полотенце с шеи и швырнуть его на один из плетеных стульев у бара. Самое меньшее, что он мог сделать, – это позволить Эстеле обозреть свою задницу во всей ее девственной чистоте.

Ее выстраданный стон заставил его улыбнуться. Инконсолата – «безутешная». Правильно ее назвали.

В вестибюле своего дома студии он устроил небольшой демонстрационный зал с белыми стенами, мебелью красного дерева и куполообразным стеклянным потолком. Далее простиралось рабочее помещение – изобиловавшая закутками комната была уставлена сложным фотооборудованием, которое он использовал, работая в основном над рекламой, тут же находились два помещения для переодевания, темная комната, внутренний дворик с естественным освещением и сад терраса для съемок на улице.

Его работы были представлены в галереях, но он понял, что для бизнеса ему не помешает место в рабочей студии, где клиенты смогут увидеть его снимки. Не то чтобы в настоящий момент у дверей собралась очередь, но он слышал, что галереи бойко распродавали его фотографии с тех пор, как разнеслась новость об убийстве. Ничто так не оживляет интерес, как скандал. Только одно превосходило скандал – смерть автора. Это гарантировало немедленную славу. Даже для Дженифер…

Ник мгновение помедлил, рассматривая то место на стене, где висела ее фотография. Детективы из отдела по расследованию убийств конфисковали ее, но Нику не нужна была фотография, чтобы оживить в памяти образ этой женщины. Красавица Дженифер, безумно, отчаянно несчастная Дженифер. Ее безжизненные глаза смотрели с экранов телевизоров и с первых страниц главных газет на протяжении дней, недель. Она всегда говорила, что когда нибудь мир встанет и признает ее. Теперь он вставал.

Ник пожалел, что не захватил полотенце. В студии стоял ледяной холод, а шея у него была влажной от пота. Эстела любила выключать обогреватель, когда работала, и он сам старался поддерживать в этом помещении прохладу, если только ему не предстояла работа с моделью. Гусиная кожа казалась извинительной, когда ты вырос в покосившейся хибаре в Восточном Лос Анджелесе, с разбитыми окнами вместо кондиционера. По счастью, в одной из комнат для переодевания он держал хлопчатобумажный спортивный костюм на тот случай, если между сеансами фотосъемок удастся втиснуть тренировку.

Брюки и обрезанная черная футболка висели на крючке за дверью этой комнаты. «Si esta vibora te pica, no hay remedio en la botica». Натягивая мягкую хлопчатобумажную ткань, Ник повторил инструкцию на футболке. Она предостерегала от неосторожного обращения с огнем, но он предпочитал дословный перевод: «Если укусит эта змея, лекарства в аптеке ты не найдешь».

С тех пор как в средствах массовой информации разразилась эта буря, он редко позволял себе думать о Дженифер. Существовала граница между страстью и одержимостью, и Дженифер неоднократно ее переходила. Если Ник и сожалел о ее смерти, то в основном потому, что стал ее причиной. Жизнь моделей не так легка, как кажется, все они отравлены ядом самолюбования, но Дженифер – особый случай. Она была одержима идеей пострадать за любовь, может, даже умереть ради нее. Она искала статуса жертвы, стремилась к нему. Она была и святой, и блудницей, идеальной и безнадежно испорченной, и в конце концов она заставила его презирать ее. Боже, он, конечно же, сожалел о ее смерти… но он не собирался отправляться из за этого в газовую камеру.

В темной комнате было темно, как в исповедальне.

Ник закрыл за собой дверь, и чернильная тьма озарилась пунцовым светом, когда он включил красную лампу. Несколько минут спустя он уже смотрел, как материализуется в проявочном растворе лицо его последнего объекта. Женщина, обретавшая у него на глазах очертания, резко отличалась от Дженифер. Физически она была очень на нее похожа – обе были стройными, среднего роста, – но цвет волос у них был разный. Медовые волосы этой женщины были забраны в хвост, в ушах висели тонкие золотые серьги в виде колец. Хотя она была миловидной, внимание привлекал ее задумчивый профиль.

Она несла на себе хрупкий отпечаток эмоционального ущерба, а он находил это неотразимым в женщинах. Еще она была одинока. Это было ясно по тому, как она бросила свой велосипед, чтобы посмотреть в витрину расположенного на побережье зоомагазина. За стеклом резвились котята, но один из них – серо белый, с большими глазами – сидел в стороне от остальных и казался одиноким и испуганным. Женщина на мгновение прислонилась лбом к стеклу, сочувствуя ему всей душой. Маленький неудачник покорил ее сердце, понял Ник, и, без сомнения, однажды разобьет его.

Он занялся следующим снимком – женщина уезжала на велосипеде прочь от магазина, одна, без котенка…

Когда он закончил, в темной комнате висела и сушилась дюжина снимков. Обычно он пользовался глянцевателем, но все же больше любил старомодные методы домашней темной комнаты, когда он проявлял пленку, отснятую по личным мотивам. Это напоминало ему о том волшебстве, которое он ощущал ребенком, когда смотрел на пойманные им на пленку мгновения жизни. Удары сердца – так он называл их тогда. На последней фотографии женщина стояла на длинном пирсе, вглядываясь в горизонт, рожок с мороженым таял в ее руке. Он поймал один удар сердца. Ее сердца.

Когда Ник вышел из темной комнаты и вернулся на кухню, там царили сладковато едкие ароматы чили и лука. Огромный чугунный котел булькал на самой большой конфорке газовой плиты. Ник приподнял крышку и с наслаждением вдохнул запах. Эстела решила побаловать его одним из своих знаменитых рагу по сальвадорски. Как видно, его голая задница показалась ей несколько костлявой.

Он глянул через плечо, чтобы убедиться, что его не застигнут на месте преступления, окунул палец в горячую густую смесь и облизал. Матерь Божья! Он сделает предложение этой женщине в ту же минуту, как она вернется на кухню. Пряное кушанье воспламенило язык, а желудок принялся усиленно вырабатывать соки. Он слышал где то рядом сердитое гудение пылесоса, но к счастью для христианских добродетелей Эстелы, самой ее поблизости не было. По всей видимости, она отправилась освобождать другие помещения студии от его мрачного присутствия.

Мигающий красный огонек на телефоне с автоответчиком сообщил ему, что кто то звонил, пока он был в темной комнате. Эстела не слышала звонка из за шума пылесоса или просто не захотела ответить, как часто бывало. Она никогда не одобряла его «женщин».

Короткий горловой крик привлек внимание Ника.

Мэрилин вспрыгнула на стойку и потерлась о Ника, пока он перематывал пленку. Он рассеянно почесал кошку, но она настойчиво прижималась к его ладони, требуя к себе полного внимания.

Первое сообщение поступило от задыхающейся особы:

– Мистер Монтера? Это Нэнси из офиса доктора Раппапорт. Доктор снова хотела бы с вами встретиться. Не могли бы вы как можно скорее перезвонить в ее офис?

Ник оставил Мэрилин, чтобы еще раз прослушать это сообщение, и теперь кошка громко выражала неудовольствие. Он ждал этого звонка. Он знал, что большинство обвиняемых в убийстве неохотно соглашаются на встречи с экспертом стороны обвинения, особенно с таким, который способен проникнуть в их психику и выпустить на свет их демонов. Однако он хотел видеться с доктором Раппапорт столько, сколько возможно. Его не заботила батарея ее тестов и необыкновенная диагностическая техника, потому что он знал, что в конце концов убедит ее в своей невиновности, что бы ни показали тесты. Все, что ему было нужно, – это время и возможность. Ему всегда требовалось только это.

Мэрилин снова издала сексуальный горловой звук и уперлась головой в изгиб его плеча, потом выгнулась, прижавшись к его груди, и наконец повернулась так, что хвост ее прошелся по его лицу. Ник улыбнулся, подхватил извивающуюся кошку на руки и держал ее нежно, но крепко, зарываясь пальцами в густую белую шерсть ее загривка.

– Распутница, – тихо пробормотал он.

И так как она откликнулась на его ласки, он погладил ее бархатные ушки и почесал под подбородком кончиками пальцев.

Мэрилин была в хорошем расположении духа – большая редкость.

«Теперь ты моя, – подумал Ник и тихо засмеялся. – Моя целиком».

Он всегда завидовал животным, которые отдаются удовольствиям, не боясь показаться слабыми. Где то на эволюционной лестнице люди утратили эту способность, но взгляд вошедшей в транс Мэрилин подтверждал его эротическое главенство. Она принадлежала ему, готовая подчиниться его желаниям, покорная рабыня наслаждений, которые он ей подарит. Ник почувствовал, что по спине у него пробежала точно такая же волна удовольствия. Очевидно, он не утратил своей характерной черты. Была еще одна особа женского пола, загипнотизированная чувственностью змеи… беспомощная перед лицом кольцевого заклинания этой рептилии.

Он по опыту знал, что женщины всегда откликаются на правильно подобранную стимуляцию. Нужно только немного терпения, чтобы отыскать, что заводит их. Слишком часто мужчины считают, что их жены и возлюбленные чувствуют то же, что они, и разделяют их потребности. Они не дают себе труда найти то, чего ей не хватает, о чем она мечтает, чего боится.

Ник угадывал, чего им не хватает. Он понимал, чего они боятся.

Он уже давно понял, что женщины рождены отдавать. Они контролируют свой мир с помощью актов выкармливания и поддержки. Их пугал пассивный акт принятия, впускания в себя. Они понимали, насколько рискованно открыть себя для удовольствий, довериться мужчине. Открыв мужчине себя, они теряли все. Но если ты убеждал их, что в твоих руках они в безопасности, что ты хочешь только того, что потерял сам – способности чувствовать, смеяться, плакать, – они сразу ободрялись. И как только женщина приучалась испытывать таким образом удовольствие с мужчиной – и сексуальное, и эмоциональное, – она попадала на крючок. Она просто хотела еще, еще и еще.

Он отнял руку от горла Мэрилин и смотрел, как широко раскрылись ее глаза, услышал низкий, утробный, жаждущий вопль. Ли Раппапорт нечего было бояться… нечего, кроме себя самой. Он знал, что ей нравилось. Он знал, чего ей не хватает.