Текст книги "Дневник пани Ганки"

Среда

Роберт еще не вернулся. Уж такие они, мужчины. Считает, что может уехать, не сообщая мне, куда и надолго ли. Правда, меня не было в Варшаве, а он обещал, что не станет выведывать мой адрес. Может, он даже телефонировал, но, услышав чужой голос, положил трубку. Я сама его об этом просила. Но если бы он хотел – наверняка придумал бы какой-нибудь способ. А потом они ждут от нас верности!

Я устроила нынче тетке шуточку. Пригласила тех венгерок, Тото и Лешека Хоминского. Поскольку тетка не знает ни английского, ни немецкого, а разговаривали мы на тех двух языках, чувствовала она себя отвратительно. Уже раньше я договорилась с Лешеком и с Тото, что мы представим девушек как пани-дипломаток, с самого high life^[34] Будапешта.

Она поверила! Корчила мины, словно на королевском приеме в Букингеме. Мы делали серьезные лица, но в душе лопались со смеху. Сперва я хотела попросить венгерок, чтобы они в конце этого скучного приема продемонстрировали нам свой вчерашний танец. Это была бы бомба. Тетку бы апоплексия хватила! Мне нечеловечески хотелось, но Лешек ни за что не соглашался, и, возможно, он был прав.

Назавтра я вызвана к полковнику Корчинскому. Снова станут меня мучить. В связи с этим была у меня и еще одна проблема. Встретила я Владека Морского, который приехал в отпуск из Рима. Не думая, что это важно, я рассказала ему о своих проблемах в связи с тем мерзким желтым конвертом, который отравил мне жизнь. Этот глупый болтун, естественно, разболтал о том в министерстве или где еще, поскольку уже через пару часов ко мне заявился поручик Сохновский (настоящий) и принялся делать выговор за то, что беседую об этом деле с людьми. Сказал, что невероятно важно, чтобы весь скандал оставался в тайне из-за каких-то там их комбинаций. Был почти невежлив. Потому я отвечала ему сухо:

– Мне до этого дела нет. И я не понимаю, отчего господа впутали меня в этот скверный скандал.

– Признаю́, что скандал и вправду мерзкий, и от имени пана полковника прошу, дабы вы никого о нем не информировали.

Забавно. Я кого-то информирую. Все дело достойно было лишь пожатия плечами. Значительно хуже, что отсутствие Роберта заставляет меня чаще видеться с Тото, Господи Боже! Хотя бы уже Яцек вернулся.

А Роберта так накажу, что и вообще к нему не стану обращаться. Когда он приедет и позвонит мне, то будет дня три ждать встречи.

От дяди – никаких новостей. Было бы смешно, если бы та рыжая англичанка закрутила вдруг с ним роман. А это ведь весьма правдоподобно. Я даже хотела бы чего-то такого, имея в виду Яцека. Пусть наглядно убедится, что она за женщина. Приехала вроде бы к нему, но пользуется первой же возможностью соблазнить – да не кого-нибудь, а дядю его жены. Естественно, это не было бы самым важным, но если бы удалось это как-то обставить, то поймать их на горячем – совершенно бы не помешало. Только я сомневаюсь, что дядя Альбин согласится на такое. Мужчины любят много говорить о своей жертвенности, но, когда предоставляется возможность ее доказать, прикрываются какими-то несущественными вещами. Тогда у них с языка не сходят такие слова, как «честь», «данное слово», «личная гордость» и все такое.

Я встретила на Краковском Гальшку. Шла она с Павелом и мужем. Сперва я хотела сделать вид, будто не вижу ее, но потом заметила, что у нее новая сумочка из кожи какой-то змеи. Такой я еще не видела, пришлось спрашивать ее, где она такую достала.

Будь она одна, естественно, не сказала бы мне правду. Она такая завистливая к своим вещам, и все оттого, что я ей не сказала, где сумела раздобыть свои туфельки. Но могу же я носить хоть что-то оригинальное! Непросто ходить в вещах, ношенных уже разными дамами. Однако сейчас, поскольку она не могла соврать мне при мужчинах, призналась, что купила ее в «Мадам Жозетт».

Странно, как я могла дружить с ней.

Четверг

Поскольку, когда я возвращалась от Лолов, дорога вела меня через Познаньскую, то зашла к Роберту. На самом-то деле я не надеялась его застать, но все равно заглянула. И оказалось, что сделала правильно. Хорошенькие же новости он узнает от меня об этой своей фавориточке. Пусть только вернется!

Уже на ступенях был слышен граммофон. Минут пять пришлось ждать, пока откроется дверь. Наконец она соблаговолила услышать звонок. Я сразу поняла, в чем там дело. Был у нее румянец и волосы в беспорядке. Хотя она загородила мне дорогу, чтобы я не могла войти, я приказала ей убраться и зашла.

Голову дала бы на отсечение, что кто-то сбежал из комнаты в глубь квартиры. Увы, я ведь не могла проверять здесь все сортиры. На столе стояли две чашки недопитого кофе и фрукты. Пользуясь тем, что хозяина нет дома, она принимала своих ухажеров, которые после его ограбят, а то и убьют. А о таком ведь постоянно пишут в газетах. Я сказала ей:

– Это что же у вас, гости?

Она глянула нахально мне в глаза и соврала:

– Никаких гостей у меня нету.

– А пан Тоннор позволяет вам пользоваться патефоном?

– Никогда не запрещал мне этого.

Я не могла дольше смотреть на ее вызывающую мордашку и поклялась, что наизнанку вывернусь, но добьюсь от Роберта, чтобы он выбросил ее за дверь. Он должен взять себе лакея. Как это, чтобы у молодого человека не было лакея. Это дурновкусие какое-то. А если и служанка, то пусть возьмет какую-то серьезную женщину постарше.

Но хуже всего было то, что этой курице я не могла объяснить, зачем пришла.

Удивительно, насколько важной вещью является повод.

Я не знаю, задумывался ли когда-либо кто над этим. А жаль. Стоило бы написать на данную тему целое исследование. Для человека первобытного повод – вещь совершенно лишняя. Свои поступки он совершает брутально, не ища никаких оправданий – настоящих или ложных. Мы, люди культурные, в тысячах случаев должны прибегать к притворным поводам. Например, до войны упускали платок, чтобы интересующий нас мужчина поднял его. Нынче этот способ, естественно, не используется и всякий раз нужно придумывать что-то новое. А это непросто.

Порой проблема сближения с кем-то ставится в зависимость от такой мелочи, как то, найдет ли данный господин повод, чтобы взять женщину за руку. И проблема именно в том первом шаге. Дальше все идет по инерции. Надо будет поговорить об этом с дядей. Роберт тоже очень умен, но мне кажется, для него проблема повода несущественна. Он – тип мужчины, насквозь современного. А как знать, не состоит ли современность именно в первобытности. По крайней мере так утверждает отец. Старики же порой бывают правы.

Даже дядя Альбин не увлекается современностью. Однажды он мне сказал: «Самая прекрасная вещь в любви – прелюдия. Добиться взгляда женщины, овладеть ее воображением, мастерски играть на ее нервах, пробуждать в ней первый трепет чувств. Если я и не виртуоз в этой игре, то вполне заслуживаю звания довольно талантливого дилетанта. И что мне с этого нынче?.. Современная женщина не дает мне возможности, не дает времени на то, чтобы я развернул весь веер своих знаний, умений и навыков. Современная женщина бросается на любовь, словно изголодавшееся животное на пищу. Весь точный механизм так называемого соблазнения идет побоку, невостребованный, изъятый из употребления, даже немного смешной. Я еще понимаю, почему от него могли отказаться мужчины. Однако женщины ведь должны ценить этот мнимый анахронизм больше всего. Так или иначе, какой бы дорогой ни пошла дальнейшая феминизация мира, одно останется неоспоримой чисто женской чертой: желание, чтобы ее завоевывали».

Безусловно, дядя во многом прав. Но он не принимает во внимание темп нынешней жизни. Нынче просто нет времени на все эти игры. Отец добивался мамы три года.

Ужасное и смешное слово: «добивался». Всегда, когда я слышу его, кажется мне, что вижу собаку на цепи, которая, запыхавшись и с высунутым языком, пытается натянуть цепь так, чтобы достать до кости, лежащей слишком далеко. Добивается. Эта ассоциация приходит в мою голову помимо воли, сколько бы я ни слышала, что та или иная девушка знает кого-то, ее добивающегося. Сразу представляю себе этого типа на цепи и с высунутым языком.

Это тоже анахронизм. Нынче никто никого не добивается. Люди просто женятся или нет. Любят друг друга либо заключают брак по расчету. Яцек меня тоже не добивался. Познакомился со мной, понял, что я соответствую ему происхождением, финансовым положением, возрастом, красотой, умом, – ну а тогда уж мог в меня и влюбиться. А влюбившись, просто сказал мне об этом. Был бы смешон, действуя иначе или иначе думая.

Все ухаживание продолжалось лишь две недели. Порой, правда, бывает, что жених девушке не нравится. Тогда, естественно, тот добивается, но вовсе не ее. Пытается убедить, что он лучше, милее и вернее, чем ей могло показаться. А всяческая борьба за внимание женщины не приносит чести ей и унижает мужчину.

Кроме того, на эти финтифлюшки просто не хватает времени. По крайней мере мужчине. Раньше все люди из общества жили в имениях. Город был лишь пространством их встреч. Все те карнавалы, гонки, променады и прочие пережитки. Нынче люди знакомятся на дансинге или в кафе, возможно, и на файфе у знакомых. Молодой человек вовсе не должен месяцами представляться семье девушки, поскольку семья и так все о нем знает из сплетен. Удивляет лишь, что в старые времена, когда сплетничали еще больше, не удовлетворялись этой информацией.

Я сегодня удивительно философически настроена. Все это подтверждает слова моего отца: через отрыв от повседневных дел человек открывает себе путь к тем уровням своих мыслей, о существовании которых так легко позабыть в шуме интенсивной жизни. Я порой люблю углубляться в такие размышления. Тогда вижу, насколько выше я интеллектом множества столь пустых женщин, как Гальшка или Мушка. Убеждена, что ни одна из них не способна к абстрактному мышлению. Я не пишу все это ради какой-то четкой цели. Не желаю внушить моим читателям, будто я – нечто необычное. Напротив. Уверяю всех, что я не зазнайка. Моим душевным качествам и интеллектуальному уровню я должна быть благодарна собственной природе.

В том нет никакой моей заслуги. С детства у меня был скорее созерцательный склад характера. Я всегда много читала. Я знаю все романы Ванды Милашевской^[35] и все стихи Казимежа Вежинского^[36]. Впрочем, последнего прочла назло отцу. Не понимаю, отчего он ему так не нравится. Стихи как стихи. Но сам автор – очарователен.

У него столько привлекательности, и он очень красив. И если уж мы о поэзии, то он значительно превосходит красотой бо́льшую часть известных мне поэтов.

Никогда не забуду его прекрасного стиха об осени:

 
Тишина пришла – добрая – осени:
Той седьмой – сладчайшей, златейшей
Всех златее и слаже? – спросим мы.
Но одна – но единая – гордая.
Тишина пришла – длинной тенью,
Нашей тенью ушедших осеней,
И вшепталась – взвенелась – аккордами…
 

Даже Тото, который совершенно равнодушен к любой красоте, восхищается этим стихотворением.

Поскольку я абсолютно разделяю восхищение автора дневника относительно процитированного произведения, хотел бы дать здесь маленькое опровержение. Дело в том, что это не целое стихотворение, а скорее начало «Седьмой осени» Юлиана Тувима. Пани Реновицкая ошиблась, приписывая его не тому человеку. (Примеч. Т. Д.-М.)

Я читаю множество стихов. Даже когда куда-то выезжаю, всегда беру с собой «Toi et moi» Жеральди^[37].

Боже мой! Уже девять, а я еще не оделась. А в десять должна встретиться с Тото. Снова будет корчить кислое лицо.

Он вообще должен быть благодарен Господу, что я хочу с ним видеться.

Четверг

Наконец-то Яцек вернулся. Должно быть, в Париже он вдоволь поработал – а может, и погулял по кабакам, – поскольку спал с лица и сделался нервным. Приехал он очень рано, когда я еще не проснулась. Я узнала от Юзефа, что сразу после того, как он принял ванну, почти час говорил с кем-то по телефону. Несложно догадаться – говорил он с ней.

Первый завтрак мы ели вместе в спальне. Яцек сказал:

– Не хочу тебя пугать, но, кажется, я буду вынужден подать в отставку.

Я онемела. Яцек, который так любит свою работу, который на пути к прекрасной карьере, которому все предсказывали превосходное будущее, должен отказаться от своего положения. Я сразу догадалась, что это из-за той женщины. Как видно, она пригрозила ему подать заявление в полицию и он не нашел другого способа избежать скандала. Если эта баба исполнит свои угрозы, грянет скандал. Миновать этого нельзя, но, по крайней мере, Яцек, став частным лицом, не скомпрометирует свое правительство.

– Можешь ли сказать мне искренне, – спросила я, – насколько возможно искренно, что склоняет тебя к отставке?

Я придала своему голосу оттенок сердечнейшей приязни и думала, что наконец-то этот скрытный человек поговорит со мной откровенно. Однако он снова прибегнул к уверткам, сказав:

– Это же совершенно ясно. По моей вине чрезвычайно важные государственные документы оказались в руках шпионов.

Я взглянула на него почти с презрением:

– Как это? Ты хочешь убедить меня, что отставка грозит тебе из-за какого-то дурацкого конверта?!

– Во-первых, конверт вовсе не дурацкий. Во-вторых, я не имел права держать его дома – по крайней мере моим долгом было не забыть о нем перед выездом в Париж и передать полковнику Корчинскому. Документы, правда, зашифрованы, однако весьма вероятно, что те, кто их добыл, сумеют отыскать ключ. А поскольку добыли они его так легко и просто, в глазах моего начальства я теперь человек наивный и легкомысленный, которому нельзя доверять государственные секреты, потому что он не сумеет их уберечь. А если…

Я прервала его:

– Дорогой! Во-первых, ты тут совершенно не виноват. Ведь это я отдала конверт. И только полный идиот может возлагать на тебя ответственность за то, что сделала я. Во-вторых, если ты называешь это легким способом, интересно, что бы ты назвал способом сложным. Ежели у меня дома появляется офицер в мундире, вручает визитку и говорит, что он адъютант полковника Корчинского, а все это происходит сразу после твоего парижского звонка, то я не знаю, задумался ли бы на моем месте и самый умный из людей перед тем, как отдать те бумаги. Нет, мой дорогой. Я понимаю, возможно, существуют какие-то другие причины, которых ты не желаешь раскрывать, склоняющие тебя к тому, чтобы отказаться от дипломатической карьеры, но не уговаривай меня, что такая-то глупость, к тому же сделанная не тобой, а мной, могла бы тебя сместить. Большое дело – документы. Достаточно написать другие, и все будет в порядке. Пусть бы они были не знаю какими тайными, всегда можно что-то придумать. Например, объявить в прессе, что документы уже недействительны. Да и отчего ты так переживаешь? Я провинилась, пусть меня и привлекают к ответу. И будь спокоен, уж я-то им все объясню и смогу воззвать к их разуму.

Яцек погрустнел. Не мог же отрицать, что мои аргументы неопровержимы. Только буркнул:

– Ты, любимая, в этих вещах не разбираешься.

Смешно. Такие вещи не требуют никакого знания. Тут достаточно логики. А если имеешь при том еще и немного здравого смысла, то отличить поводы от истинных причин не составит никакого труда. И между тем я решила не соглашаться на отставку Яцека. Не с точки зрения причин финансовых. Мы всё же достаточно богаты для того, чтобы не считаться с такими мелочами, как его служебное содержание. Просто отказаться от положения и прекрасных перспектив было бы нонсенсом, особенно в том случае, если с этой Элизабет Норманн удастся решить все по-тихому. У Яцека маловато характера и упорства воли.

– Я и слышать не желаю о твоей отставке. И запомни: подобное поведение я бы посчитала неуважением по отношению ко мне. Да и что бы ты делал, чем бы занялся, кем стал бы, уйдя из министерства?.. Я никогда на такое не соглашусь. Кроме того, твои намерения полагаю преждевременными.

– Как это – «преждевременными»? – удивился он.

– Ну, пока-то тебе ничего не угрожает, – уклончиво заметила я.

Он нахмурился и произнес мрачно:

– Мне грозит, что они могут отправить меня в отставку.

– Могут, но неизвестно, отправят ли. В любом случае не вижу тут особой разницы: сам ли ты попросишь об увольнении либо же тебя уволят. Но из-за слишком большой поспешности ты можешь потерять должность совершенно зря. Сейчас же пообещай, что в любом случае ты ничего не предпримешь в этом направлении, не посоветовавшись со мной.

Он пожал плечами:

– Это я могу тебе пообещать.

Ничего большего мне и не нужно было. Я уже составила для себя план. Поговорю нынче с несколькими дамами, которые имеют выходы на министерство. Во-первых, узнаю, какие там царят настроения насчет Яцека и действительно ли говорят о том несчастном конверте, а во-вторых, мобилизую союзников на случай, если бы и правда разорвалась бомба насчет этой мерзкой англичанки. Несомненно, Яцек ценит меня и любит. Но он и понятия не имеет, какая у него жена. И эта кретинка станет потом рассказывать, что я не доросла до Яцека! Если сейчас спасу положение мужа и его самого от той шантажистки, он будет благодарен мне и только мне.

Как жаль, что я никому не могу довериться. Нужно быть очень осторожной.

На полдень мне была назначена аудиенция в кабинете полковника Корчинского. Тот принял меня чрезвычайно сердечно. Он нынче вовсе не был так мрачен, как в Холдове. Я решила начать с него и объяснить: вина за то, что конверт попал в руки шпионов, целиком на мне. Он был очень вежлив, поэтому не признал ее.

Сказал мне даже, что все случившееся просто несчастливое стечение обстоятельств. Это лишний раз доказывало: Яцек прибегнул к неудачной хитрости, с тем чтобы использовать конверт как повод для отставки.

Полковник угостил меня чаем и необычайно мило болтал со мной о разных событиях в обществе. Спрашивал, у кого я бываю, хорошо ли развлекаюсь. Оказывается, он знает множество персон из нашего мира и разделяет мои взгляды относительно их привлекательности. Мимоходом даже вспомнил о дяде Альбине, но, как видно, знал и о его несчастном прошлом, поскольку мое молчание уважил и больше о дяде не говорил.

Пока мы беседовали, в кабинет вошел высокий достойный пан, которого полковник представил как своего приятеля. Фамилию я не расслышала, но выглядел он весьма элегантно. Он тоже попросил чашечку чаю. Таким образом, в милой беседе, мы провели с полчаса. Так оно с мужчинами и случается. Яцек пытался напугать меня, что в конторе у полковника меня ожидают лишь неприятности. Мол, они всегда давят. Но я на своем примере убедилась: все государственные дела нисколько не трудны и не мучительны. В их разговорах слово «собеседование» обретает некий возвышенный пафос, а я как раз имела там собеседование и теперь знаю, что оно ничем не отличается от обычной салонной беседы.

Приятель полковника вышел, уверив меня на прощание, что он был бы счастлив, если бы мы как-нибудь встретились. Милый и культурный человек.

Когда мы снова остались одни, полковник сказал:

– Ах, я совершенно позабыл, что собирался попросить вас посмотреть на эти фотографии. Тут у меня множество фотоснимков моих старых и нынешних сотрудников…

– Как это? Значит, дело не в шпионах? – воскликнула я удивленно.

– Вовсе нет, – засмеялся полковник. – Сперва-то мы полагали, что это и правда шпионское дело, но пришли к мысли: поскольку документы в действительности касались определенных личных интересов… понимаете?.. Проблемы продвижения по службе, присвоения званий…

– Конечно, понимаю, – кивнула я.

– А значит, шпионам совершенно неинтересно. Скорее, мы имеем дело с чьим-то слишком далеко зашедшим любопытством. Вероятно, кто-то из людей, чьи надежды не оправдались, устроил фокус и переоделся в офицерский мундир с целью изобразить поручика Сохновского. Однако дело из-за этого не стало менее досадным и важным. Вы ведь понимаете: на подобные фокусы я не могу закрыть глаза и должен бы выследить виновного. За совершённое он получит порядочную взбучку, а может, и несколько недель карцера.

Меня это сразу же успокоило. И по причине такой-то ерунды Яцек делает свои далеко идущие выводы.

Я сказала полковнику:

– Вообразите же, мой супруг так близко к сердцу принял все дело и так его раздул, что хотел даже по этой причине подать в отставку. Конечно же, я была бы вам благодарна, если бы вы не стали упоминать при нем, что я говорила об этом.

Полковник, казалось, сделался серьезен, но всего лишь на миг, и тотчас улыбнулся.

– Боже сохрани. Будь это даже самое серьезное дело, вина пана Реновицкого не такова, что могла бы вызвать отставку. Вы можете сказать мужу, что я встречался с его руководством и оно того же мнения.

– Я с самого начала была в этом уверена, пан полковник. Мой муж щепетилен насчет ответственности даже в тех случаях, когда вся ответственность на мне.

– Нет, на немыслимом стечении обстоятельств, – поправил меня с поклоном полковник. – Пан Реновицкий с такой умной и элегантной женой, которой позавидует любой дипломат, мог бы и не принимать во внимание возможности столь хитрых коварств со стороны злонамеренных персон. Но именно о злонамеренных персонах у меня, кстати, к вам просьба. Мне говорили, что вы беседовали о деле того конверта с одним из коллег мужа. Видите ли, если новости об этом разойдутся по городу, я почувствую невыносимую досаду. В таком случае это затронет меня лично. Начнут говорить, что в моем подразделении, среди моих подчиненных есть те, кто способен на безответственные, а то и мерзкие шуточки… Может, я и слишком щепетилен относительно моего подразделения, однако прошу вас – молю буквально – об учтивости к моей персоне: больше абсолютно никому не говорите об этом.

Мне пришлось тут же уверить его, что я вовсе не сплетница, что личные дела его подразделения мне совершенно не интересны и что его самого я полагаю довольно очаровательным господином, которому я бы ни в чем не сумела отказать. Он трижды поцеловал мне руку, заявил, что рассчитывает на меня, словно на Завишу^[38], и добавил:

– А теперь я покажу вам галерею моих подчиненных.

Вынул из стола множество фотокарточек различнейшего формата. От небольших любительских снимков до крупных портретов. Я просмотрела все очень внимательно, некоторые – по нескольку раз, однако не нашла среди них фальшивого поручика Сохновского. Зато одна фотография меня сильно развеселила. Был на ней запечатлен какой-то почтальон или же лесник (никогда не умела отличать друг от друга все те мундиры; а вот Данка в этом просто блестяща), молодой человек с усиками а-ля Адольф Менжу^[39] и с испанской бородкой. Был ужасно – просто ужасно – похож на Роберта. Если бы не прическа, не мундир и не очки, выглядел бы словно его близнец. Я невольно придержала эту фотографию дольше остальных, и это обратило на себя внимание полковника.

– Вы знаете этого человека? – спросил он.

Я немного испугалась и весьма категорично покачала головой:

– Да откуда же, увольте! Откуда же мне знать какого-то почтальона?

– Может, он кого-то вам напоминает? Кого-нибудь из знакомых?

Тут я засмеялась уже совершенно искренне:

– Уверяю вас, что никого. Я стараюсь подбирать знакомых, не похожих на почтальонов.

Мы рассмеялись вдвоем, и хотя я и не нашла того фальшивого поручика, полковник, похоже, вовсе из-за этого не переживал. В глубине души я была даже рада этому. Не хотела бы стать причиной проблем, которые могла бы призвать на голову этого – фальшивого или нет – поручика, если бы узнала его среди фотографий.

Хотя он доставил немало проблем, я не привыкла долго обижаться. Мстительность не в моем характере. Коль этот милый юноша сумеет отвертеться от наказания – я буду и правда рада.

Теперь, когда вся история как-то да разрешилась, я могу полностью посвятить себя делу двоеженства Яцека.

Всякий раз, когда произношу это мерзкое слово, оно меня пугает. Думаю тогда, что Яцек был подлым человеком, женившись на мне. И проблема даже не в том, что не предупредил меня о своем статусе женатого человека: подлость его куда больше, поскольку он не желает довериться мне даже сейчас и оставляет меня в полной неопределенности, в постоянном страхе перед чем-то, что может пасть на меня, словно обух, искалечив если не всю мою жизнь, то, по крайней мере, мое положение в обществе, мое доброе имя и всякое такое.

Я вернулась домой разочарованная и куда как дурно настроенная по отношению к Яцеку. Пока решаю его проблемы, пока наношу визиты в военные кабинеты, пока веду «собеседование» и забочусь о его карьере, он считает меня чужим существом, той, которой не стоит говорить правду, с которой не хочется обсуждать вопросы, от решения коих зависит наше будущее. Это нечестно. Это даже невежливо. Вот правда: еще чуть-чуть, и я бы все это высказала ему в глаза. Но опыт научил меня контролировать сильнейшие порывы.

Я спокойно и по сути рассказала о своем посещении полковника. Он явно обрадовался, когда я повторила, что именно тот заявил о его отставке. От моего внимания не ускользнуло и то, что радость эта была искусственной. Ему ведь приходилось ломать комедию до конца. Мне интересно, какой новый предлог он теперь придумает, чтобы отойти от публичной жизни?.. Словно нехотя я спросила его, зачем он снял деньги из банка. Ах, как же он контролирует себя! Даже не моргнул. Как видно, был готов к такому вопросу.

– Меня попросил Станислав, – сказал спокойно, – чтобы я ему одолжил. У него возникли какие-то неожиданные финансовые сложности с инвестициями в его фабрику.

Это сразу показалось мне неправдоподобным. Жених Данки всегда имел кучу денег. Я даже знаю, что недавно он вместе с моим отцом финансировал некое изобретение. Впрочем, сказала я себе, не будет ничего более простого, как проверить у самого Станислава. Однако Яцек оказался ловчее, нежели я могла бы подумать, поскольку сразу же заявил:

– И, любимая, будь добра, не говори о том никому, поскольку Станислав очень меня просил, чтобы никто не узнал об этом долге. И особенно речь о твоем отце.

Я не могла удержаться от того, чтобы не обронить:

– Это очень ловко придумано.

– Что именно? – делано удивился он.

– Ну, вся эта история про Станислава. Ну да ладно.

Он взял меня за руку.

– Слушай, Ганка, – спросил с улыбкой, – а может, ты полагаешь, что я те деньги прогулял в Париже?

Я пожала плечами:

– У меня нет права вмешиваться в твои денежные дела. Даже если бы ты их прогулял, что, впрочем, полагаю, не так, ты имел бы на это право. Ты прекрасно знаешь: деньги меня не интересуют. Мне было лишь немного жаль, что ты не посчитал необходимым сказать мне об этом хоть слово. К тому же в последнее время ты сделался скрытным. Почти не разговариваешь со мной. Я не могу избавиться от впечатления, будто тебя угнетает что-то и ты нечто от меня скрываешь.

Яцек стал серьезным и некоторое время молчал. А потом заговорил:

– Ганечка, не хочу скрывать от тебя ничего из того, что в равной степени касалось бы нас двоих. И если ты увидела симптом моей якобы скрытности в том, что я не упоминал о деньгах, данных в долг Станиславу, то я постараюсь тебе объяснить. Те пятьдесят тысяч я снял и отдал Станиславу в день своего отъезда в Париж. В тот день у меня буквально не было свободной минутки, я был занят тысячью дел. Ты и сама об этом знаешь. Если же говорить о том, что меня грызет… – Тут он сделал паузу и добавил, не глядя мне в глаза: – Должен признаться, интуиция тебя не подводит. У меня и правда есть определенные проблемы. Даже весьма серьезные проблемы. Они не касаются ни нашей жизни, ни моего положения – ни вообще нашего «сейчас».

Яцек замолчал снова, а я затаила дыхание.

– Видишь ли, любимая, – сказал он, – некогда, будучи еще молодым и неопытным, я совершил легкомысленный поступок. Я имел все основания полагать, что последствия той легкомысленности уже давным-давно ликвидированы. Но теперь, весьма неожиданно, появились определенные отголоски моего необдуманного поступка, и они вызвали определенные трудности. Я бы предпочел обо всем этом не говорить тебе. Более того. Мне кажется, молчание тут разумно по целому ряду причин.

Я тряхнула головой:

– Не могу представить себе никаких обстоятельств, которые способны выстроить между мужем и женой стену тайн. Муж должен считать жену вернейшим своим другом – конечно, если он ее любит.

Яцек припал подле меня на колено и спросил, глядя мне в глаза:

– Как ты можешь сомневаться в том, что я тебя люблю? Что люблю тебя больше всего на свете?

Он был прямо-таки прекрасен с этими влажными глазами и с этой легкой дрожью в голосе. В один миг я поняла, что должна ему верить, поскольку не только он меня любит, но и для меня он – единственный и я люблю его сильнее всех прочих. Я была склонна уже отказаться от всех подозрений, отбросить свои вопросы, но некий дух противоречия заставил меня произнести:

– Я знаю, что ты меня любишь, только не понимаю, отчего ты не желаешь предоставить мне хотя бы какие-то доказательства?

– Ганка! – крикнул он. – И какие же доказательства от меня ты хочешь видеть?

– Не хочу никаких. Но я бы желала, чтобы ты оставался со мной откровенен.

Он схватил мои руки и, сжимая их, произнес:

– Ты должна мне верить, когда я говорю, что слишком тебя уважаю, чтобы сейчас же, пока я не решил этого дела до конца, запятнать твое воображение и твои чистые помыслы этими отвратительными вещами.

– Прямо-таки отвратительными?..

– Да. Когда все минует – а я имею право на это надеяться, – то абсолютно иначе сумею представить тебе все, а ты совершенно по-другому все воспримешь.

Он говорил еще долго и чрезвычайно убедительно, ссылался на свою честность по отношению ко мне, чего я и вправду не смогла бы отрицать, а потому мне пришлось-таки поверить в его добрые намерения.

Но, несмотря на все это, я ни на миг не задумывалась над тем, чтобы оставить все дело Яцеку, отказавшись от собственного расследования. После сегодняшнего своего посещения полковника Корчинского я еще больше уверилась в своей способности все решить куда лучше Яцека. Однако меня беспокоит отсутствие звонка от дяди Альбина. Эта рыжая выдра может так заморочить ему голову, что он позабудет о том, зачем с ней познакомился. Он, конечно, патентованный дамский угодник, но самый ловкий в таких делах мужчина перед лицом любой красотки становится безоружным ягненком. Нужно только уметь с ними управляться. А уж англичанка эта наверняка в семи водах выкупана.

Одного я не могу понять, отчего она оставила Яцека так быстро после свадьбы? Он же действительно чудесный и для любой женщины оказался бы прекрасной партией.

Вечером мы принимали на обеде с десяток гостей. Все удалось замечательно. Тото, этот заправский гурман, сказал, что такой корейки из серны он не ел никогда в жизни. Крем из каштанов тоже был превосходным. Только мадеру никто не отметил, хотя она-то была несравнимо лучше, чем на последнем обеде у министра. Не стоило клянчить ее у мамы.