Текст книги "Хроника любовных происшествий"

Пес отпрянул, изображая бегство, да тут же вернулся и жалобно залаял, припав на передние лапы.

– Нет, не влюблюсь.

Витек подышал на монету, сунул ее в карман. Не оглянувшись, двинулся напрямик к дороге. Пес залаял, отчаянно карабкаясь на сетку. Витек включил динамо у колеса, вскочил на велосипед. Ехал он лесом, кратчайшим путем, вниз, туда, где в сумраке надвигающейся ночи неторопливо приближалось к городу золотисто-багровое ожерелье окошек пассажирского поезда.

Когда он возвращался пешком с почты, кто-то засвистел из-за забора сестер Путято. Витек остановился возле своего дома, грузного и уродливого, как динозавр. Небо было забито звездами, и звезды тогда были всего лишь звездами на весеннем небосклоне и ничего больше не значили.

– Витька, иди сюда, я что-то тебе скажу, – послышался чей-то голос.

– Это ты, Лева?

– Да, я. Иди же.

Лева стоял у покосившегося забора, приводя в порядок штаны.

– Что ты тут делаешь?

– Ничего, писаю.

– А вообще?

– Мы играем с барышнями в бирюльки. Идем, посмотришь.

– Отстань, я пойду домой.

– Чего ломаешься, они просили тебя привести.

И Лева повлек Витека за собой через сени в комнату, разукрашенную ковриками, салфеточками, этажерками, фарфоровыми статуэтками, выцветшими фотографиями в бамбуковых рамках, расшитыми подушками, шелковыми абажурами кирпичного цвета, засохшими гроздьями рябины. Сестры, Цецилия и Олимпия, сидели за столом, разделенные Энгелем.

На салфетке, прикрытой куском клеенки, возвышалась горка бирюлек. Патефон исторгал танго «Осенние розы».

Цецилия поправила шпильку в пышном узле на затылке.

– О, пан Витек, пропащий. Весело было на праздничных каникулах?

– Так себе. Незаметно пролетели.

– Мама отправляет вас в деревню из опасения, что здешние девицы вскружат вам голову?

– Такого кавалера мы бы тоже никому не отдали, – засмеялась Олимпия и глянула на свое декольте. Тяжелый запах старых духов витал над столом.

– Ну, ну, – сказал Лева. – Напоминаю, что ваш жених я.

– Ах, Левка, пустые слова, что мне от этого жениховства.

– Как что? Блаженство. Физическое удовлетворение. – Лева пододвинулся вместе со стулом, нацелился чмокнуть Олимпию в затылок под закорючками мелких локончиков.

– Отстань, брысь, поросенок. Амурничать ему захотелось.

Энгель, который то бледнел, то краснел, хлопнул ладонью по столу так, что подскочили бирюльки.

– Играем или нет, господи прости.

– Смотри, какой ревнивый.

– Пан Витек, будьте любезны, поставьте пластинку еще раз.

Вошла старая Путятиха, закутанная в огромную шаль с бахромой. Под лампой отмерила изрядную порцию капель в чайную ложку. Выпила, скорчив гримасу отвращения.

– Бесстыдницы. Гимназистов сбивают с толку, – заныла она.

– Идите спать, мама. Не ваше дело.

– Господи, что за судьба. Какое несчастье, – кряхтела старуха, пряча лекарство в шкафчик.

– Сегодня человек попал под поезд, – вдруг выпалил Витек.

На минуту все примолкли. «О, дай мне холодную руку твою, взгляни мне в глаза и скажи…» – все медленнее тянул патефон, видимо давно не заводившийся.

– Его душа блуждает между нами, – проговорила плаксиво старуха, – а вы, грешники, куролесите весь вечер.

– Так играем или не играем? – спросил Энгель, снова неизвестно почему побагровевший.

– Тогда, может, лучше не играть. – Цецилия расшвыряла рукой бирюльки. – Боже, какой кошмарный год.

– Говорят, война будет, – зевнула Олимпия.

Лева вытащил папиросную бумагу и коробочку с табаком. Начал старательно скручивать цигарку.

– Каждый год говорят, что будет.

– Господи, что за судьба. Какое несчастье. – Старуха заковыляла в свою комнату.

Патефон затих, но никто не пошевельнулся, чтобы завести его. Слабеющий ветер вдруг обмел стену, где-то хлопнула незапертая дверь. У кого-то заурчало в животе, Олимпия отодвинула стул, косясь на свое декольте.

– Это из-за Витека. Пан Витек почему-то не в настроении. Испортил нам игру.

– А на что играли?

– Догадайтесь.

– Вероятно, на поцелуйчики?

Лева выпустил огромное облако дыма, которое сразу же спряталось под абажур. Все загляделись на этот дым, заклубившийся под лампой.

– Угадал, – сказал Лева. – На этот раз выигрывали почему-то только дамы.

Снова умолкли, прислушиваясь к ветру.

– Витек, когда же вы наконец влюбитесь? – вдруг спросила Цецилия.

– Может, я уже влюблен.

– У него ледяное сердце, – сказал Лева. – Решил сперва сделать карьеру.

– А уста прямо созданы для поцелуев, верно, сестричка? – захихикала Олимпия и опять глянула на свое декольте.

– Так я пошел, – поднялся Энгель. – Извините, уже поздно.

– Все пойдем, – поддержал его Лева. – Спасибо за приятный вечер.

– Витек испортил нам игру. Может, завтра пойдет лучше. Хотите сыграть в фанты? – Цецилия обеими руками закалывала свою небрежную прическу.

– Почему бы нет, мы всегда готовы на все, – и на сей раз согласился Лева.

– Витек, приходи тоже, дорогой.

Вышли на улицу, остановились на тротуаре у забора. Лева собирался с мыслями, глядя в землю. Где-то на краю предместья самозабвенно брехали собаки.

– Послушай, Энгель, – проговорил наконец Лева, – не берет тебя охота трахнуть одну из них?

– Почему меня, а не тебя? Ведь ты смелее.

– У меня есть девушка в городе.

– У тебя есть девушка? Кому ты говоришь?

– Ей-богу, есть.

– Тогда покажи фотокарточку.

– Сейчас, ночью? А ты бы мог уломать одну или даже обеих сразу.

– Пошел ты, они же старые. Пожалуй, им лет по тридцать.

– Ясно, что не молодые. Но когда сидишь рядышком и задеваешь локтем эти округлости, разве ничего не чувствуешь?

– Разумеется, чувствую. Любой бы почувствовал.

Левка помолчал, а потом горестно вздохнул:

– А у меня такой запал, доску бы прошиб.

– У всех запал, – пожаловался Энгель.

– Да пошел ты к разэтакой матери, – выругался Лева и двинул восвояси. Энгель, чем-то огорченный, поплелся следом за ним.

Витек, оставшись в одиночестве, вероятно, попытался побороть соблазн. Смотрел на звезды, которые тогда были только звездами, чем-то связанным с лирикой, и не более того.

Громадный жестяной колпак с огромной лампочкой раскачивался на деревянном столбе, как колокол. Жидкий электрический свет равномерно выплескивался то на одну платформу, то на другую. Световое пятно падало и в темный провал дверей зала ожидания, где давеча лежал труп самоубийцы. Витек напрягал зрение, чтобы в этот момент разглядеть присыпанные песком половицы, между которыми торчали сухие стебельки трав. Но не поспевал вовремя сосредоточить внимание, и перед глазами снова надолго сгущалась непроницаемая тьма предвесенней ночи. И тогда Витек стал осторожно, прижимаясь к стене, подкрадываться к дверям. Звезды мигали наперебой, и, казалось, доносился шорох этого подмигивания. Наконец он подобрался к углу, приложил ухо к старому, шероховатому бревну. Но ничего не услышал, кроме всхлипывания ветра, утюжившего трухлявые опоры строения.

И вдруг, собравшись с духом, сделал бросок ко входу. Из-под ног метнулось пятно света. Витек увидал весь зал ожидания, с изломанными скамейками, вырванными из стен досками, с фресками надписей, нацарапанных перочинными ножами. Но пол был пуст, никто на нем не лежал, и не было никаких следов того, что кто-то тут лежал.

Стеклянно зазвенели провода семафора. На небе, среди звезд, которые были тогда романтичнее, чем теперь, загорелся зеленый глаз семафора. А на подступах к городу зарождался перестук колес приближающегося поезда.

Кто-то пробежал позади Витека. Он резко обернулся. Но никого не заметил.

– Кто здесь? – спросил сдавленным голосом.

Ответа не последовало. Однако кто-то тяжело сопел во мраке.

– Это ты, Лева?

Опять послышались легкие шаги. Огромный пес присел на бетон платформы. Они молча смотрели друг на друга.

– Хозяйка тебя прислала? – спросил Витек и сделал шаг вперед. Пес осторожно попятился, да так и пошел задом наперед от надвигавшегося на него Витека.

– Ко мне, песик, постой, – шептал Витек. – Что ты хотел сказать? Не убегай. А может, тебя никто и не посылал? Может, ты носишь в себе душу человека?

За черным холмом мерцало зарево приближающегося поезда.

Потом, на кухне, он увидал мать, дожидавшуюся его над коробом со старыми фотографиями. Выцветшими, с русскими надписями на обороте твердых паспарту. Мать в который раз рассматривала через увеличительное стекло забытых кузенов и покойных тетушек.

– Где ты был? Что случилось?

– Не знаю. Может, что-нибудь и случилось.

– Помни, Витек, о самом важном. Ты должен стать доктором. Тогда люди все забудут. Ты должен быть великим врачом.

– Хорошо, мама, я буду знаменитым врачом.

– А что случилось?

– Не знаю. Я отвез телеграмму и получил пятьдесят грошей.

– Зачем взял? Нельзя принимать деньги от чужих людей.

– Это не имеет значения. Я думаю, мама, что это не имеет значения.

– Ты молишься за него?

– За кого?

– За отца.

– Молюсь, хотя иногда забываю.

Мать встала из-за стола, подошла к свету.

– Витек?

– Что, мама?

– Помни.

– Что я должен помнить?

– Все. Ты постоянно должен помнить все.

И тут захрипел в боковушке дед. Пружины кровати взревели, как басовые струны. Витек, на ощупь находя дорогу, прошел в затхлую комнату.

– О чем вы все толкуете? Я ничего не знаю. И мне никто ничего не говорит.

– Уже поздно, дедушка. Прошел международный экспресс.

– Ветрено на дворе?

– Ветер утих, наверное, будут заморозки.

– Витек, я, пожалуй, умру. В такую пору люди умирают.

– Всегда умирают?

– Ох, пожалуй, уже нынче. Кажется, землей пахнет. С обеда чувствую, словно голова лежит в борозде.

– Спите, дедушка.

– Не могу заснуть. Боюсь уснуть. – Старик зашелся странным, визгливым кашлем. – А собственно, не боюсь. Пусть все это кончится, пусть придет конец. Господь Бог, будь милостив ко мне, грешному. Бог, но который? Тот ли, которого мне дали родители, или тот, которого я сам себе выдумал, а может, этот, существующий на самом деле и еще никому не ведомый? Витек, оставь дверь открытой, пусть я увижу хоть немножечко света, капельку солнечного блеска, чуточку того, что связывает меня с вами, с моей жизнью. Мальчик мой, как все это ужасно, как страшно так долго жить и столько пережить. Где было начало, где будет конец? Боль, грусть, страдания, обиды, то надежда, а то ее уже нет, то страшно, а то нет страха, ожидание, воспоминания, что-то гнетет, какое-то предчувствие, пустота, да какая там пустота, нет, боль и нехватка воздуха, кислорода, удушье, бесконечное удушье, беспредельное, беспредельное, как вечность…

* * *

Кошмарное преступление студента. Минувшей ночью в V комиссариат полиции явился бывший студент университета 28-летний Юзеф Вильк, проживающий по улице Кохановского, 85, и, выложив на стол нож и веревку, заявил: я убил свою невесту в роще за Зеленой заставой, 22-летнюю Хелену Сойко, воспитанницу профессионального училища. Вильк был задержан, а на указанное им место выехали сыщики, которые обнаружили там Сойко в бессознательном состоянии. Вызванный врач «Скорой помощи» установил наличие у нее глубоких ран шеи, а также следы, указывающие на то, что ее пытались душить. Вильк познакомился с Сойко, 16-летней школьницей, шесть лет назад. От первоначального намерения жениться на ней Вильк со временем отказался, прежде всего потому, что, прервав учебу, был вынужден тайно искать работу. По причине тяжелого материального положения он дважды покушался на самоубийство. В четверг вечером, прихватив кухонный нож и веревку, Вильк направился с Сойко за заставу. Улучив момент, по его собственному признанию на следствии, он, отдавая себе отчет в том, что делает, набросил девушке петлю на шею и, повалив ее на землю, перерезал ей горло, затем, будучи убежден, что она мертва, снял с шеи веревку и попытался на ней повеситься. Жуткое преступление является предметом дальнейшего расследования правоохранительных органов. Жизни Сойко не грозит опасность. Она доставлена в больницу. Вильк – сын инвалида войны. Учебу в университете прервал из-за отсутствия средств к существованию.

* * *

Витек ждал ее. Он сидел на каменной тумбе у вокзала под нагим каштаном. По небу торопливо скользили пузатые облака, словно сорвавшиеся с привязи аэростаты. Уважающие себя пижоны в эту пору уже не носили верхней одежды, и поэтому Витек основательно промерз, наблюдая за стайками лицеистов, вбегавших в здание виленского вокзала. На пустоватую площадь съезжались пролетки, извозчики подвешивали лошадям торбы с овсом и собирались кучками, чтобы потолковать о житье-бытье. Время от времени подкатывал автобус, который горожане называли «арбоном». На вокзальной лестнице выстроилась шеренга носильщиков, по русскому обычаю в фартуках.

Витеку предварительно пришлось избавиться от Левки, который что-то заподозрил.

– Зачем ты тут сидишь? Кого ждешь?

– Никого. Пошел к черту.

– Я пойду к черту, только ты должен сказать.

– Не скажу. Зря теряешь время, Лева.

– Я знаю – что-то стряслось. Вещий сон видел, ей-богу.

– Левка, я дам тебе сигарету, дам тебе даже пять штук, только уходи, ты уже пропустил три поезда.

– А напишешь за меня контрольную по химии?

– Я напишу за тебя все контрольные, только уйди.

Лева колебался, поддаваясь соблазну.

– Вот видишь, что такое кацапское сердце, – вздохнул он наконец. – Ладно, будь по-твоему, я пошел. Почему я такой мягкотелый, почему любой может меня подкупить? Ведь с таким характером я погибну. Давай обещанные сигареты.

Он взял три «юнака» и нарочито медленно побрел к дверям вокзала, задержался на лестнице, прикурил у носильщика и наконец исчез в дверном проеме под часами, на которых снова проскочила очередная минута.

В конце улицы вдруг грянула солдатская песня. В сторону вокзала шли подразделения пехоты с полной боевой выкладкой. За ними тяжело громыхали по мостовой громоздкие фургоны с брезентовым верхом. Несколько сопливых мальчишек бежали по тротуару, провожая солдат.

И тут, собственно в последний момент, Витек заметил двух лицеисток, исчезающих в дверях вокзала. Кинулся за ними, потерял в толпе, запрудившей зал билетных касс, и метался, проталкиваясь среди чемоданов и узлов, до тех пор, пока не заметил их у окна за вращающимся стеллажом с расписанием поездов. Отвернувшись к окну, они второпях красили губы. Золотистый, растрепанный зайчик от зеркальца, которое они вырывали друг у друга из рук, боязливо скользил по стене с государственным гербом. Витек овладел собой, начал с достоинством прохаживаться, наблюдая исподтишка за лицеистками.

Потом они вышли на платформу, фланировали вдоль состава, готового к отправке. Окна вагона для учащихся были забиты головами гимназистов. Слышались провокационные смешки, шипенье, свист. Девушки понимали, чем это вызвано. Взявшись под руки, они величественно шествовали по уже полупустой платформе, словно бы не замечая школярских подначек. Откуда-то сверху донеслось стрекотанье мотора. Девушки запрокинули головы, и все на вокзале поступили так же. Очень низко, почти над крышами, пролетел биплан. Мелькнуло в фонаре красное лицо пилота. Спустя минуту самолет скрылся за водокачкой, звук мотора слился с городским шумом.

Прежде чем девушки опустили головы, Витек успел приблизиться к ним на несколько шагов. Снял фуражку, изысканно поклонился. Увидал в ее глазах испуг, смущение и, вероятно, отметил про себя, что глаза эти цвета реки на мелководье, там, где она перекатывается через обомшелые каменья.

– Ах, это вы? – поспешно произнесла Алина, преодолевая внезапный приступ страха. – Это вы принесли нам вчера телеграмму?

– И получил от вас пятьдесят грошей. Он хотел вынуть и показать монету.

– Ах, нет, нет, извините, пожалуйста. Я не хотела причинить вам неприятности. Так вышло машинально.

– Я вовсе не в обиде. Сохранил денежку на память. Не возражаете?

– Сама не знаю, – сказала она снова в растерянности. – Это удобно, как ты думаешь, Зуза?

Подруга захихикала, пряча лицо в ее волосах, напоминающих серый бархат. Витек еще раз поклонился и пошел якобы своей дорогой. Но тут же остановился, не оборачиваясь. Ждал, пока тронется поезд. Краем глаза заметил, что они садятся в вагон второго класса, высокомерно проигнорировав ученический. Поезд с утробным стоном тронулся, покатил лениво, со скрежетом. Только тогда Витек вспрыгнул на подножку вагона, в который сели девушки.

Он уже знал, где они устроились. Дверь их купе была открыта, ветер выплескивал в коридор льняные занавески. Витек подошел осторожно, на цыпочках, затаив дыхание, хотя звук его шагов заглушался грохотом поезда. Услышал знакомое хихиканье. Робко вытянул шею, чтобы заглянуть в купе, и сразу увидал веселые глаза обеих подружек. Они ждали его появления. Витек небрежно поклонился и, повернувшись к ним спиной, расставил локти в спущенном окне. Поезд мчал в глубь широкой долины, по которой текла Виленка. Стена обрывистых холмов устремлялась все выше к небу. Спутницы загадочно молчали.

Витек медленно повернулся спиной к окну, ощущая затылком напор влажного ветра. Девушки глядели на него невозмутимо, выжидательно, с наигранной серьезностью. Зузу словно бы слегка знобило.

– Извините за вторжение. Я не знал, что вы едете в этом купе.

– Ах, пожалуйста, – проговорила Зуза, преодолевая озноб. – Можете даже присесть на свободное место.

– Благодарю, не стоит, сейчас будет наша станция.

– Вас продует. Жаль такого кавалера.

Витек хотел отшутиться, попробовал найти подходящие слова и, разумеется, упустил момент. С минуту слушали хорошо знакомый перестук колес – Алина вдруг подняла глаза, и он увидел в них нечто неопределенное, мимолетное, как предчувствие. Его бросило в жар.

– Почему я раньше никогда вас не встречал? Вы стали ездить на поезде в лицей только после пасхальных каникул?

– Я езжу уже полтора года.

– Это невозможно, – произнес он растерянно. – Я первый раз вижу вас в поезде. И вообще впервые в жизни увидал вас вчера.

Она перевела взгляд на окно, вероятно для того, чтобы он не мог увидеть ее лицо.

– Ах, вполне возможно. Вы даже не раз толкали меня мимоходом. А зимой кидались в нас снежками на станции.

– Нет, право, невозможно. Я наверняка бы вас запомнил.

Алина взглянула на него печально, впрочем, печаль эта не была убедительной.

– И все-таки. И пожалуй, не стоит об этом говорить. Попросту полтора года вы не обращали на меня внимания. Бывает. Я это как-нибудь переживу.

– Почему вы так говорите? Ведь это неправда.

– Что не переживу?

– Нет, что не обращал внимания.

Теперь смутилась Алина и принялась старательно застегивать портфель, который и без того был хорошо застегнут.

– О, уже остановка! – воскликнула Зуза.

Подружки бросились к выходу, поскольку поезд стоял здесь лишь минуту. Витек спрыгнул с подножки в последний момент. Девушки были уже далеко. Витек потоптался на платформе, словно боясь идти дальше. И вдруг Алина оглянулась и на ходу крикнула:

– До свидания!

Витек стыдливо вскинул руку. И тут кто-то бесцеремонно хлопнул его по плечу.

– Так ты ее дожидался, лопух? – спросил с издевкой Лева. – Я наблюдал за тобой всю дорогу. Которая тебе нравится? Вероятно, Алина?

– Я вообще не знаю, нравится ли мне что-либо. Пожалуй, немного медицина.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Ведь я же эгоцентрик, понятно? Не знаю, смогу ли кого-нибудь когда-либо полюбить.

– Спорим?

– Ты чего?

– Спорим, что она тебя уже прибрала к рукам.

– Кто?

– Алина.

Витек принялся старательно вытаскивать из-за пазухи тощую пачку учебников и тетрадей. Это был тоже особый форс здешних пижонов – не носить портфеля.

– Некрасивое имя, – бросил он небрежно.

– Потом покажется прекрасным.

– Чего ты ко мне пристал? Может, ревнуешь?

– Возможно. Спорим?

– На что?

– Ни на что. Если выиграю, кое-что у тебя потребую.

– Не слишком ли велика ставка?

– Нет. Требования будут в пределах наших возможностей.

– Ты к ней неравнодушен, Лев Тигрович?

– Сам же говорил, что положил на нее глаз лишь пару дней назад.

– Она утверждает, что живет здесь уже полтора года. Это правда?

– Может, и правда. Так разнимаю?

– Что я могу у тебя выиграть?

– То, что и я у тебя. Давай лапу.

Стая скворцов небольшим облаком упала на сады предместья. Витек, быть может, подумал, что такое условие ему, собственно, на руку в данный момент, за несколько недель до выпускных экзаменов.

– Будь что будет, условие принимается, – выпалил он и тут же пожалел о своем решении.

* * *

В те времена лошадей было почти так же много, как и людей. Лошади вместе с людьми цивилизовали землю. Все построенное ранее возникло при участии лошадей. Каждый метр земли был возделан с помощью конских мускулов. Лошади вкалывали наравне с людьми, а может, даже больше. С яростным упорством лошади и люди преобразовывали свою планету. Хотя делали это, собственно, не дружа, не панибратствуя. Вкалывали вроде бы вместе, но и как бы порознь, с некоторым безразличием к судьбе напарника. Редко возникала между ними любовь. С подспудным ощущением общности судеб приступали они к каждодневному каторжному труду. Чаще всего объединяло их только кошмарное напряжение сил. Реже – общий праздник.

В те времена лошади встречались так же часто, как и люди. Лошади влекли по улицам телеги ломовиков и катафалки, лошади приводили в действие молотилки и месили компост, лошади несли на своих хребтах воинство и питали солдат своим мясом, лошади находили дорогу заблудившимся и своим теплом обогревали озябших.

Были лошади богатые, распутные, капризные и привередливые. Были также лошади-побирушки, бедняки и лагерные доходяги. Иногда лошади погибали от обжорства, раздутые молодым клевером, а порой умирали посреди мостовой от голода и болезней, как люди. Были также лошади норовистые, буйные и необычайно покладистые, известные на всю округу и даже за ее пределами, а были лошади скромные, ничем не выделяющиеся, словно бы безликие и вообще безымянные.

Попадались лошади с незаурядными биографиями. Мы знали коня, который был под седлом у русского генерала, после революции работал в цирке, потом попал в деревню, где полюбился помещику, который купил его для своих детей, наконец, конь потерялся или был украден цыганами и на склоне лет развозил уголь по предместью, где жили Алина и Витек.

Каждый в те времена прекрасно знал, что не бывает двух одинаковых лошадей. Прежде всего, они отличались мастью. Были лошади сивые, карие, гнедые, каштановые, буланые, мышастые. У одной белая звездочка на лбу, у другой светлые чулки. О хвостах лучше не вспоминать, ибо такое их было богатство. А гривы? Только о гривах можно распространяться до вечера.

Пожалуй, неправда это, что люди не любили лошадей. Любили, бывало, что любили, впрочем, любили все-таки недостаточно. Конечно, случалось видеть лошадь в дурацком виде от такой любви. На ушах полотняные чехольчики с бордовым кантиком, у глаз кожаные шоры, чтобы ничего ее не пугало, грива заплетена в косички или изысканно причесана, ну и хвост, конечно, весь в сплетениях и ленточках. К тому же в подобных случаях трудно было понять, любовь это к лошади или самовлюбленность.

Много тогда было разговоров о норовистых лошадях. Целые легенды слагались о лошадях, которых никому не удавалось ни укротить, ни обуздать. Такие лошади делались знаменитостями, их имена кружили в те поры, как ныне имена популярных эстрадных певцов. Любой уважающий себя человек носил на себе шрам от удара копытом своенравной лошади.

Да, то были времена, когда даже лошади-привидения появлялись в урочищах. Лошадиные призраки извергали огонь из ноздрей. Их копыта взметали тучи красных искр. Очень часто после полуночи слышался топот дьявольского коня на пустошах и в лесных чащобах.

Кто не купал лошадей, уцепившись за гриву или хвост, в широкой реке или глубоком озере? Кто не пас лошадей на влажном от росы лугу августовской ночью, под градом падающих звезд? Кто не вырывал у чужой лошади волос из хвоста, чтобы смастерить леску для удочки? Кто не давился морозным воздухом, летя на лыжах, влекомых лошадью? Кто не припадал головой к мягким, горячим конским ноздрям?

В те времена лошади рождались на наших глазах, и это было первое познание сокровенной тайны бытия. На наших глазах лошади трудились до упаду, очаровывая нас удивительным, беспредельным трудолюбием. На наших глазах лошади умирали, и это вызывало внезапное предызвестие вечности или ледяной, бесконечной пустоты.

Пожалуй, мы все-таки мало любили лошадей. То есть, будучи детьми, вполне достаточно, зато позднее, с течением времени, уже все меньше. Лошадей мы тоже обидели.

* * *

Витек сидел на крутом откосе у железнодорожного полотна и ждал. В руках держал учебник, куда порой заглядывал, пытаясь читать. Однако почему-то ничего не мог понять и сызнова принимался за один и тот же абзац. Он убегал сюда, на этот упругий сухой мох, на молодую бледно-зеленую траву, чтобы позаниматься в спокойной обстановке, хотя это была только уловка для оправдания перед матерью и самим собой. Витек хотел увидеть прибытие полковника Наленча, а если честно признаться, хотел увидеть, как выглядит кузен, о котором извещала телеграмма.

Время от времени проезжали пригородные поезда, с оглушительным грохотом громогласно скрежещущего железа проносились курьерские, сверкая никелем, медными поручнями, серебристыми надписями и цифрами. Останавливались с достоинством между усыпанными песком платформами. Пан Кежун вытаскивал из почтового вагона тощий мешок с красной полосой, пломбой на проволочке и треугольным листком описи, похожим на большой аптекарский рецепт. Разношерстные пригородные, составленные из диковинных и невероятных древних вагонов, напоминали передвижные забавные музеи. Из этих поездов высыпало особенно много пассажиров: запоздалые школяры, служащие с портфелями и зонтами, путейцы с деревянными сундучками и притороченными к ним карбидными лампами, дамы, возвращавшиеся со свиданий и из парикмахерских. Однако среди этих приезжающих не было полковника Наленча, а следовательно, и таинственного кузена.

Витек снова брался за чтение той же самой главы, скользил взглядом по непонятным строчкам до конца страницы, чтобы тут же возвратиться к началу текста. Большая стая галок погналась за ястребом, который слишком снизился в поисках добычи. Над городом, точнее, над его центром висело тяжелое облако дыма. Донесся мрачный и далекий перезвон церковного колокола. Кто-то пел душераздирающим голосом на берегу Виленки, может, тронутый или пастух, противоположный край долины отражал этот голос стекой обнаженной дубравы, хриплое, дикое пение возвращалось сюда, к подножию откоса, возвышающегося над путями.

Когда со дна долины начал подыматься прозрачный сумрак, пахнущий паводком, то есть раскисшей землей, прелым листом и пресной сыростью, Витек понял, что не увидит уже прибытия полковника и кузена. По пустому склону, яростно лая, мчалась ватага собак. То ли в погоне за каким-то зверьком, то ли справляя собачью свадьбу.

Витек захлопнул учебник, загнув уголок страницы. Вышел на улицу, которая вела к Верхнему предместью. Он смотрел на булыжники мостовой, напоминающие человеческие черепа, и, вероятно, испытывал ту щемящую боль неудовлетворенности, которую изведал в молодости каждый, но только в молодости тех лет.

– Витек! Витек!

Это Энгель, то есть Энгельбарт, он висел на заборе и манил его свободной рукой.

– Мне некогда! – отмахнулся Витек.

– Ты непременно должен зайти. Грета очень просит. Она совершенно не понимает «Песни» Кохановского.[xiii]  [xiii] Ян Кохановский (1530–1584) – польский поэт, основатель национального стихосложения.


[Закрыть]

– Может, завтра. Сегодня не могу.

– А прежде мог.

– Сам знаешь, как я занят.

– Грета тебя очень просит.

– Извинись перед ней за меня.

– А куда ты идешь?

– Куда иду? Никуда не иду.

– Как это, ведь ты идешь наверх.

– Чего ты от меня хочешь, Энгель?

– Я ничего, только Грета просила. Слышишь? Грета очень просила.

Витек уже ничего не слышал. Он мчался изо всех сил напрямик через лес. Удивительно светленькая белочка убегала от него, не решаясь выбрать подходящее дерево. Наконец она вспрыгнула на старую сосну и устремилась к вершине, где обитал торжественный шум колыхавшихся крон.

Потом Витек остановился и долго смотрел на знакомую виллу, на сад, спускавшийся террасами в глубокий овраг. Наконец разглядел автомобиль у стены дома, синий польский «фиат», смахивавший на жестянку из-под чая. Молодой человек в брюках гольф и бархатной студенческой фуражке вытащил из машины саквояж. Понес его к крыльцу, где кто-то маячил в багровом прямоугольнике света.

Витек, прячась в кустах, пробрался к ограде. Затрещал бурьян, и показался знакомый пес-великан неопределенной породы. Он тяжело продирался сквозь сухой малинник. Наконец присел перед Витеком по ту сторону металлической сетки и залаял то ли враждебно, то ли по обязанности, но, скорее, неубежденно. Красный язык величиной с носок свешивался вбок из его открытой пасти.

– Ну что, зайчик? – шепнул Витек. – Узнаешь меня?

Великан запищал действительно как заяц и переступил с лапы на лапу.

– Поменяемся с тобой. Дай мне свою шкуру, и я войду к твоей хозяйке и пробуду с ней незамеченным до поздней ночи.

Пес перебросил язык на другую сторону пасти.

– Так по крайней мере разреши мне войти.

Витек просунул руку сквозь ячейку сетки. Пес приблизился довольно безразлично, обнюхал ладонь и вдруг ухватил зубами пальцы. Витек затаил дыхание. Наверное, услыхал биение своего сердца. Услыхал и пес, ибо зарычал тихонько, не отпуская руки.

– Позволь мне войти. Не мешай. Я буду помнить этот вечер всю жизнь и тебя буду помнить. Запечатлю тебя в своем сознании навсегда, зайчик. Ты станешь знаменитым псом, и тебя полюбят люди, которые никогда не любили собак.

Пес отпустил руку и попятился на прежнее место.

– Ладно, – шепнул Витек. – Либо ты меня съешь, либо я буду жить долго и счастливо.

Он нащупал носком ботинка ячейку покрупнее. Вскарабкался на полметра и ухватился за колючий гребень изгороди. Подтянулся на руках, перебросил ноги на другую сторону. Пес деликатно отвернулся, глянул на дом, окна которого распыляли теплый, дремотный свет.

Витек спрыгнул в озябшую крапиву, разодрав попутно штанину, которая жалобно затрещала. Пес приблизился и схватил Витека за руку. Вдвоем они двинулись к дому, но, когда Витек пригнулся, чтобы его не заметили из окна, пес зарычал предостерегающе. Дал понять, что осуждает.

– Что я, собственно, делаю? Чего добиваюсь, зайчик? Ведь я же эгоцентрик, который готовит себя к карьере.

Остановились под окном за кустами сирени. У невидимого стола сидели за чаем обитатели дома. Среди них кузен с буйной светлой шевелюрой и ямочкой на волевом подбородке.

– Взгляни, зайчик, – произнес вполголоса Витек. – Твоя хозяйка так себе. Я ее вообще не замечал полтора года, то есть половину твоей жизни. Что же заставило меня лазить ночью по заборам? А знаешь, как у меня бьется сердце? Может, присядем тут на камушке? Понимаешь ли, зайчик, мне неохота возвращаться домой. Такой великолепный вечер. Посижу немного, может, что-нибудь произойдет.