Текст книги "Зверочеловекоморок"

– Не перебивай дурацкими вопросами, – сказал слегка взволнованный отец.

– Чего ты цепляешься к ребенку! – крикнула Цецилия. – Он еще будет гордиться тетей Цецилией, когда вырастет.

Мама подала обед. Все стали звать пани Зофью, в комнатке которой гремела молодежная музыка.

– Это что, подливка? Мясо с жирной подливкой? – крикнула Цецилия.

– Да, – робко ответила мама. – Мои мужчины очень любят.

– Идиоты они у тебя! Культурные люди едят мясо, запеченное в духовке. Без капельки жира. Немедленно убери эту гадость с моей тарелки.

Как видите, «идиот» – любимое словечко Цецилии. Остальным приходилось мириться с этим, согласитесь, не слишком изысканным определением. Но такая уж она была, наша Цецилия. Я, впрочем, привык. Мне это не мешало. В отличие от отца, человека довольно самолюбивого. Его всякий раз бросало в краску, однако протестовать он не осмеливался.

Наконец Цецилия приступила к еде. Отсутствием аппетита она, надо сказать, не страдала. Появилась и пани Зофья. Села, как лунатичка, и принялась осторожно тыкать вилкой в горку овощей на тарелке – казалось, она ищет по меньшей мере жемчужину.

– Цецилия, детка… – вкрадчиво начал отец.

– Ну, что еще?

– Ты пришла с какой-то сенсацией.

– Действительно. Итак, мои дорогие. – Она перестала жевать некультурно приготовленное мясо, и глаза ее торжествующе блеснули. – Итак, восьмого мая Земля столкнется с кометой.

Воцарилась тишина.

– Это значит, меньше чем через месяц, – сказал отец.

– Совершенно верно. На именины Станислава.

– У нас в семье нет ни одного Станислава, – растерянно сказала мама.

Цецилия в отчаянии уронила на стол вооруженную вилкой руку. Вазочка с ветками вербы подпрыгнула на десять сантиметров.

– Честное слово, как ты можешь жить с такой кретинкой? – глухим голосом спросила Цецилия у отца.

Отец неопределенно хмыкнул.

– Самая большая в истории комета столкнется с нашим шариком, понятно?

– Космический катаклизм? – прошептал отец.

– Вот именно. Другими словами, конец света.

– Господи Иисусе, – испугалась мама. – Может, сделать кое-какие запасы? Мука, сахар, соль?

Цецилия пронзила маму уничтожающим взглядом. Мама на глазах стала съеживаться. Похоже было, еще минута, и она превратится в зайчонка Цецилия брезгливо принялась за еду.

– Сколько уже раз предсказывали конец света, – осторожно заметил отец.

– Вот тебе наилучшее доказательство, что это правда.

– Но столько миллионов лет…

– Когда-нибудь это должно наконец случиться.

– Почему именно сейчас? – спросила мама.

– А мне все равно, – пробормотала пани Зофья, ухитрившаяся за пять минут не проглотить ни кусочка.

Опять стало тихо. За окном сверкнуло солнце. На подоконнике ворковали наевшиеся крошек голуби. А Цецилия прочла нам весьма сложную лекцию о существовании Бога. На самом деле Бога, конечно, нет. Но люди его выдумали, и благодаря силе человеческого воображения он стал реальностью, хотя, по сути, совершенно беспомощен. Вам не обязательно вникать в ее рассуждения, я и сам ничего в них не понимаю. Просто знайте, что у Цецилии обо всем на свете есть свое оригинальное мнение и что она рационалистка. То есть такая старая дева, которая верит исключительно в человеческий разум.

Старой девой себя Цецилия, правда, не назвала. Только сказала, что она – женщина независимая, самостоятельная и на голову выше глупой толпы. То есть всех нас. Поскольку отец попытался иронически усмехнуться, она еще добавила, что мужчина происходит от женщины. Что это жуткая чепуха, будто Господь Бог сотворил женщину из ребра Адама. Совсем наоборот: мужчина – неудачный вариант женщины, иными словами, бракованный экземпляр. Отец покраснел. Тогда Цецилия в доказательство принялась что-то шептать ему на ухо, чтобы не слышали дети. Отец покраснел еще больше.

Когда наконец Цецилия ушла – а уходила она очень долго, поминутно что-то припоминая, – когда за ней захлопнулась дверь и мы услышали, как она на лестнице громогласно облаяла нашего надменного дворника, отец надолго задумался, а потом спросил:

– Ну и что ты на это скажешь?

– Давно уже похоже на конец света, – вздохнула мама.

– Сейчас проверим.

Отец закрылся с кипой газет в комнате, а мама отправилась мыть посуду. Потом пришла подруга пани Зофьи. Девицы пошептались у двери, и пани Зофья исчезла. Стало ужасно скучно. И я пошел в комнатку своей сестрицы, нелепую клетушку с половиной окна. На стенах висели вырезанные из журналов картинки. Среди них преобладали изображения Твигги – это такая популярная среди молодежи манекенщица, страшно худая, кажется даже калека. Пани Зофье она нравится, и я догадываюсь почему. Кроме того, ко всем стенам были пришпилены булавками фото актеров. Когда-то там висели «Битлы», такая мощная группа, но их давно выбросили, поскольку они вроде вышли из моды. А еще во всех углах комнаты пани Зофьи лежат, висят, стоят и валяются разнообразные реликвии: засушенные цветы, ржавые подковы, пустые флакончики из-под духов и всякие другие штучки.

Но я знал, где надо искать, и приподнял матрас. Дневник пани Зофьи, естественно, лежал на обычном месте. Пани Зофья ужасно скрытная и, наверно, убила бы меня, если б узнала. Но мне уже надоели вымышленные истории. А дневник пани Зофьи – сама неприкрашенная жизнь.

Я открыл дневник на странице, которую еще не читал. За последние недели кое-что прибавилось. Текст был богато украшен орнаментом и рисунками.

"Наконец-то весна, – писала пани Зофья. – Зима в этом году тянулась бесконечно долго. Нечеловеческая мука – видеть его каждый день, сталкиваться каждую минуту, встречать даже после уроков и притворяться равнодушной. Но я уже никогда с ним не заговорю. Он самый настоящий подлец. И что он в ней нашел? Как ему не стыдно?

Дни все длиннее. Белые как снег облака плывут по синему небу, ветер приносит дыхание весны, запах пробуждающейся жизни. Все вокруг радуются и веселятся, а я думаю о своей судьбе и по ночам долго плачу. У меня чудесные родители, славный маленький братик, я ни в чем не нуждаюсь и тем не менее не вижу смысла в дальнейшей жизни. У меня нет никакой цели. Ничего, только пустота, бесплодность, разочарование. Хочется пойти на Вислу и броситься в ее мутные бурные волны. Наверно, я так и сделаю, другого выхода нет".

В этом месте я увидел несколько странных пятен. Это были слезы. Настоящие слезы пани Зофьи, которая под своей маской холодного равнодушия ужасно страдает. Я его даже знаю. Зовут его Субчик, да-да, именно Субчик, это настоящая фамилия, а никакое не прозвище и не ругательство. Мрачный верзила из соседнего дома, который никогда ни с кем не здоровается, даже с моим отцом. Раньше он довольно часто звонил пани Зофье, пока ее не бросил. Я его сразу узнавал по хамскому хриплому голосу.

Не знаю почему, но мне вдруг стало страшно жалко пани Зофью. Мало того, что она себя изводит этой диетой, а тут еще неразделенная любовь. И в кого влюбилась? В ничтожество.

У меня даже слезы на глаза навернулись, хотя ужасно не понравилось дурацкое замечание насчет «маленького братика». Я не маленький и не братик, а просто брат.

В этот момент отец вышел из своей комнаты, и мне пришлось спрятать дневник.

– Все так, дорогая, – сказал отец матери, выглянувшей из кухни. – Землетрясения, циклоны, наводнения, непредвиденное увеличение интенсивности пятен на солнце и то ли комета, то ли огромный метеорит, летящий в нашу сторону.

– Значит, все-таки конец света? – тихо спросила мама.

– Понимаешь, детка, прямо они не напишут. Боятся паники. Но мне все ясно.

– Что же мы будем делать?

– За плащом сегодня, во всяком случае, не пойдем.

– Ты в своем уме? Потеплеет – и что ты наденешь?

– Из-за каких-то трех недель не стоит покупать плащ. Не имеет смысла.

– Это ужасно.

– Не вижу ничего ужасного. Мне лично все равно. Может, оно и к лучшему.

– Раз у тебя на службе неприятности, пускай все летит в тартарары, да? А наши дети?

– Каким-то детям суждено собственными глазами увидеть конец света. Ничего не поделаешь.

– Ты не отец, а бессердечное чудовище.

Я открыл дверь. Родители, смутившись, умолкли. Отец стал нервно теребить брови, а мама впервые не сделала ему замечания.

– Может, приготовить тебе гоголь-моголь, а, Петрусь? – спросила она.

– О чем это вы так громко разговариваете?

– У отца на работе неприятности. Он немного расстроен, – быстренько соврала мама.

– Я слышал слово «комета».

– Тебе послышалось. Ну и дуреха эта Цецилия: наговорила глупостей, а дети потом нервничают.

Отец молчал, язвительно усмехаясь. Я знал, что он, как и я, мечтает о конце света.

Потом, вечером, я долго не засыпал и прислушивался к их негромкой беседе. Отец что-то говорил с раздражением, мама беспрерывно вздыхала. За окном бушевал жуткий ветер, такой, что валит деревья, срывает крыши и, наверно, предвещает настоящий конец света. Сегодня я сознательно не заглядывал в газеты. Хотя они искушали меня развернутыми страницами изо всех углов квартиры, я обходил их стороной. Только потому, что боялся разочароваться.

Однажды я уже читал про метеорит, который, по мнению отдельных знатоков, может пролететь вблизи Земли, вызвав катаклизмы. Известное дело: время от времени какой-нибудь жаждущий славы ученый выскакивает с не до конца проверенной, не до конца продуманной гипотезой. Бульварные газеты охотно такие идеи подхватывают. Но у меня, при моих основательных знаниях, особенно в области точных наук, подобные заявления вызывают только улыбку сострадания. Так что лучше мне не читать газет, не выяснять подробностей этой сенсации, не проверять – в силу привычки – с карандашом в руке степень ее достоверности. Я хочу, чтобы эта утка оказалась правдой. Почему, надеюсь, нет нужды вам объяснять. Вы знаете мое отношение к жизни. Знаете, какая страшная тоска меня грызет, о чем я, впрочем, обещал никогда не вспоминать.

Хотя причин у меня для этого немало, и вполне серьезных. Родители мои – старые люди. Маме в будущем году стукнет сорок лет. А отцу, кажется, уже все сорок три. Иногда я просто диву даюсь, как им еще не расхотелось жить. Правда, они утверждают, что живут ради детей. Но я думаю, это просто отговорка.

Однажды Цецилия назвала их «любящими супругами». Мне это слышать было неприятно и даже противно. Как можно любить, когда тебе около сорока? Я лично признаю книжки, в которых влюбленным восемнадцать, девятнадцать, от силы двадцать лет. Это уже предел. Влюбляться в двадцать восемь лет просто неприлично. О тех, кому больше, нечего и говорить. Такие книжки я, прочитав несколько страниц, забрасываю за диван.

Теперь еще о причинах. Пани Зофья из-за Субчика хочет утопиться в Висле. Мне кажется, что ей конец света будет на руку.

Но есть здесь и положительные стороны. Эта воображала в джинсах, которая прыгает через резинку, и ее дипломатический пижон из Перу или Венгрии здорово струхнут, когда земля разверзнется у них под ногами. Вот тут она наверняка пожалеет. Горько заплачет. Дорого даст, чтобы все повернулось вспять. Но будет уже поздно. О нем я даже не говорю. Он мне безразличен. Я его презираю.

Зато на выражение лица Цецилии в этот момент я бы с удовольствием поглядел. Скорее всего оно будет глупым. Представляете себе кошмарное чудовище с растерянной глупой рожей?

Нет, и конец света не лишен приятных сторон.

Вас, должно быть, удивляет, почему я не вспоминаю про школу, не свожу счеты с учителями? Да просто потому, что к учителям у меня никаких претензий нет. Наоборот, я ими восхищаюсь: и охота им за скромное жалованье не щадя сил вбивать знания в головы тупиц, придурков, недотеп, маменькиных сынков, горлодеров, ябед, воображал, подлиз, лодырей, нахалов, хвальбуш, растяп, ротозеев, хулиганов? Я бы мог этот перечень продолжить, да боюсь, тогда вам до совершеннолетия не позволят его прочесть.

Наверху зашевелились соседи. Что-то с диким грохотом упало, наверно трехстворчатый шкаф.

Кто-то забухал по полу подкованными сапогами. Кто-то пронзительно скрипел стулом, еще кто-то включил на полную мощность радио. Я понял, что пробило одиннадцать.

И все-таки у конца света есть хорошие стороны, подумал я и заснул.

Конечно, мне опять приснился сон. Чтобы не было недоразумений, сразу оговорюсь: я не из тех чудесных впечатлительных детей, которым снятся необыкновенные, поэтические, полные красок и запахов, дивные сны. Мои сны почти всегда сплошное мучение, ужасы и кошмары. Не сны, а обрывки, обломки, разрозненные куски – бесцветные, серые, противные, невыносимые. Обычно, едва проснувшись, я их напрочь забываю. Да и особого смысла в них нет. Даже профессору Фрейду – был такой психолог, знаток и толкователь снов, – пришлось бы здорово поломать над ними голову.

Но в ту ночь мне приснился сон не хуже, чем какому-нибудь пай-мальчику. Со смыслом, логичный, даже с интересным концом. Я стоял на огромной площади перед высоченным небоскребом. Вокруг волновалась многолюдная толпа, с тревогой всматриваясь в предзакатное небо над этим гигантом. Голоса сливались в протяжный истерический вой. Небо пугающе желтело, с юга и с севера надвигались странные черные тучи. Поднялся ужасный сухой ветер, загремел гром, потом ударила молния. Посреди площади что-то случилось. Возможно, расступилась земля, или из-под каменных плит вырвался бурный поток, или хлынула лава – не знаю, за плотной стеной спин я ничего не мог разглядеть. Толпа с душераздирающим воплем начала разбегаться. Я тоже побежал.

Вероятно, меня занесло в небоскреб, потому что я вдруг увидел какие-то бесконечные коридоры, а может, длинные залы с высокими колоннами. Во мраке за колоннадой меня кто-то подстерегал. Я мчался что было сил, слыша грохот рушащихся стен, свист бешеного космического вихря, рыдания тысяч людей. Рядом бежала та девочка в белом. Ее тащил за руку мальчик в гольфах, тот самый, из золотой усадьбы в зеленой долине. Я пытался помочь девочке, но мальчик в гольфах всячески мне мешал. Они бежали быстрее и опередили меня, а я уже обессилел и едва отрывал ноги от мраморного пола. Потом мы выскочили наружу, я запомнил какой-то парк, а может быть, зоопарк с обезумевшими от страха зверями.

Вдруг я увидел впереди большой пустой вокзал со множеством железнодорожных путей. Девочка в белом и мальчик из золотой усадьбы садились в стоящий на хвосте диковинный самолет. Вскоре самолет вздрогнул и вертикально поднялся вверх, а я стал ужасно кричать, звать их и, кажется, даже заплакал, за что не отвечаю, поскольку это было во сне.

Проснулся я весь в поту. Испуг постепенно прошел, растворился в знакомых ночных тенях, в привычных бликах, отбрасываемых уличным фонарем. Собственно, ничего интересного мне не приснилось, а сколько было страху. Подозреваю, что сны – просто предвестники какой-то великой тайны, которая откроется людям еще очень нескоро. Я понимаю, что эта мысль для вас сложновата. Прочтите ее еще раз, когда подрастете.

Не подумайте, что я хвалюсь, в моих записках правда много важных вещей, которые смогут вам пригодиться на разных этапах жизни.

Утром, перед школой, я, чтобы переключиться, заглянул в новое сочинение русского ученого профессора Кирилла Г. Самоедова «Мы и Вселенная». Очень даже неплохо. Хотя местами, пожалуй, чересчур наивно.

Мама начала новую картину, точно соответствующую атмосфере нашего дома. В ее абстракции появились катастрофические мотивы. Я считаю это важным для понимания дальнейшего хода событий и потому позволю себе вставить в текст репродукцию этого поразительного полотна.

Не успел я выйти из дома, как столкнулся с проявлениями паники. На лестнице стоял наш нахальный дворник с астрономическим атласом в руке. Очень взволнованный, он что-то объяснял жильцам. Какая-то бабка посреди двора смотрела в небо через закопченное стеклышко. Рабочие, последние несколько дней ремонтировавшие мостовую, побросав дела, с безнадежно унылым видом сидели на краю тротуара.

В школе тоже чувствовалось напряжение. Учителя не разрешали ни о чем спрашивать. Даже те ребята, которым понадобилось в туалет, боялись поднять руку. Уроки проходили в спешке, похоже было, школа стремится поскорее от нас избавиться.

Потом я долго бродил по улицам. Пожалуй, было даже приятно, что все напуганы, а мне одному не страшно. Я видел встревоженные взгляды прохожих, которыми они прощупывали друг друга. Видел, как многие бессознательно втягивали головы в плечи, предусмотрительно съеживались, опасаясь неожиданного удара, или грома, или грохота рушащегося мира.

Улицу перебегал здоровенный парень. Под одеждой у него все тряслось, как студень, такой он был толстый. Мы его звали Буйволом.

– Ты слыхал про комету? – крикнул он издалека.

– Слыхал.

– Потрясно, да?

И пулей влетел в продовольственный магазин самообслуживания. Эта комета была прекрасным предлогом, чтобы лишний раз нажраться. Родителям Буйвола сочувствовали все жильцы нашего дома. Даже дворник. Они были маленькие, тщедушные, с вечным страхом в глазах. И надо же было природе именно с ними сыграть такую злую шутку. Буйвол ел не переставая, круглые сутки. Кладовки, шкафы, холодильник – все в доме запиралось на огромные замки. Но он, этот Буйвол, сопя и кряхтя от нетерпения, взламывал все запоры. Уничтожал запасы до последней крошки. Говорили, у них даже на мебели видны следы зубов, но лично я в это не верю.

Как-то само собой получилось, что я свернул в соседний двор, где стояла бронзовая статуя оленя. Да, просто оленя. Обыкновенного, рогатого. Кажется, ее поставили охотники. Может, в благодарность за что-то.

Во дворе я увидел картину, которая раньше меня бы наверняка взволновала. Но сейчас я остановился как будто от нечего делать, глядя без особого интереса. Она (я и впредь не буду называть ее имени) в тех же самых джинсах, только уже немного потертых, прыгала через резинку. Вы, конечно, думаете, что вот-вот притащится этот венгр или перуанец. Ничего подобного. Я тоже этого ждал, но он так и не появился. И, пока я там стоял, меня начали одолевать сомнения: может быть, мне тогда привиделось, может, они никогда не шли вместе по улице, не лопали беззастенчиво мороженое. Она остановилась, стала завязывать шнурок, а сама будто мельком поглядывала на окна красного дома, увитого хилым, безлистным сейчас виноградом. Но я-то понимал, что она меня заметила и наблюдает краем глаза. Потом она что-то сказала подружкам, эти идиотки захихикали, потом начали громко смеяться, просто-таки зашлись от хохота. Умолкали на секунду, вроде бы одергивая друг дружку, и тут же снова принимались ржать еще омерзительнее. Я сделал вид, что кого-то жду. Даже повернулся спиной.

Она меня, честное слово, ни капельки не интересует. Прыгает, как коза, и ведать не ведает, что ее ждет через три недели. Вообще-то, я не прочь был бы оказаться в этот момент с ней рядом. Даже если б она мне руки целовать стала, ничего бы ей не помогло. Хотя… как знать? Может, в конце концов я бы позволил себя упросить. Но все равно это бы уже не имело смысла.

Поздно. Я ведь уже давно принял решение. И я направился в свой двор. Попозже, может, еще выйду на улицу, погляжу, как развиваются события.

Во дворе я увидел дога, который сидел на ступеньках перед нашим подъездом и вылизывал брюхо.

– Привет, старик, – сказал он еще более грубым, чем прежде, голосом. – Я звонил-звонил, но никто не открыл.

– Я думал, ты больше не появишься.

– Ты что? У меня дома были кое-какие дела. Хочешь, мотанем сегодня?

– Куда?

– Не придуривайся, старик. Туда, где мы были в прошлый раз.

– Я еще не обедал.

– Не хочешь – не надо. Обойдемся без ваших милостей.

– Ну, вообще-то, ненадолго можно.

– Я тоже не могу надолго.

В этот момент мимо нас прошли родители Буйвола, навьюченные огромными сумками с провизией. У матери было злое, ожесточенное лицо. Ничего удивительного.

– Слышишь? – сказала она мужу. – Пес разговаривает с мальчишкой человеческим голосом.

– У тебя что, других забот нету? – печально вздохнул отец Буйвола.

Дог проводил несчастных сочувственным взглядом. Верно, уже прослышал про их беду. Покачал головой, уронив капельку слюны на цементную ступеньку. До чего же он все-таки смешной. И как только сам не замечает?

– Ну что? – спросил он вдруг, очнувшись от задумчивости.

– Может, подымемся на чердак? Туда редко кто заходит.

– Давай. Мне все равно.

Мы долго поднимались по лестнице, потому что чердак был на девятом этаже.

– Что ты думаешь насчет этой кометы? – спросил я где-то на полдороге.

Пес на мгновение остановился. Огромный язык почти касался каменного пола.

– А ты веришь в реинкарнацию? – тихо спросил он.

Я молчал, озадаченный этим вопросом. Но он, видно, решил, что я не понимаю слова «реинкарнация».

– Это переселение душ. Кто-то умирает, а его душа, его естество переходит в кого-то другого. Усек, старик?

– Вечная жизнь, разновидность бессмертия. Читал об этом давным-давно, когда был маленький.

Дог помрачнел. Сердито вылупил на меня свои глазища, похожие на свежеочищенные каштаны.

– Ты в это не веришь?

– Слишком многое приходится принимать на веру. Ну и кем же ты был в предыдущем воплощении?

Пес-изобретатель переступил с ноги на ногу и пошел вперед.

– Я был лордом, – коротко бросил он.

– Звали тебя, что ли, Лордом?

– Знаешь что? – неприязненно проворчал он. – Не прикидывайся глупее, чем ты есть. Я был обыкновенным английским лордом. Надеюсь, по мне это еще заметно.

– А зовут-то тебя как?

– Себастьян.

Я разочарованно умолк. Теперь уже было ясно, что я имею дело со снобом. Сноб – это тот, кто притворяется, будто он лучше, чем на самом деле.

Мы вошли на чердак. Там было темно и тихо. В нос ударил едкий запах пыли и паутины.

– Ну как? – спросил я.

– Сойдет. Присядем у стены, там побольше света.

И довольно грубо выругался, поскользнувшись на какой-то старой газете. Я невольно усомнился в его благородном происхождении.

– Видишь меня?

– Вижу, – сказал я, садясь. – У тебя с нижней губы слюна капает.

Дог быстро и смущенно утерся своей костлявой лапой.

– Понимаешь, мне кажется, я откуда-то знаю эту долину, – тихо сказал я.

Он едва заметно улыбнулся:

– Ни о чем не спрашивай. Когда-нибудь ты все поймешь. Готов в путь?

– Готов.

Что бы я сделал, если б у меня был миллион долларов? Целый миллион. Откуда? Это совершенно неважно. Может, выиграл бы в лотерею, может, получил наследство или премию, а может, заработал честным трудом.

Значит, так. Главное – сохранять спокойствие. Прежде чем начать тратить эту кучу денег, нужно позаботиться об их сохранности. Например, положить в банк, может быть швейцарский. Но ведь банки частенько лопаются, даже самые надежные, то есть государственные. Так что, пожалуй, лучше купить акции крупного предприятия (как поступают все солидные люди). Хотя – если хорошенько подумать – это тоже рискованно. Ведь цена акций постоянно падает. Как ни откроешь газету, где-нибудь оплакивают крах на бирже. Самое простое было бы спрятать все свое богатство под половицу. Но кто в таком случае гарантирует его безопасность? Ведь дом может сгореть, деньги могут украсть или произойдет какая-нибудь неожиданная девальвация. Короче, с самого начала с этим миллионом хлопот не оберешься.

Да что я волнуюсь заранее? Есть у меня миллион, и хорошо. Итак: первым делом я бы нанял роскошный реактивный лайнер и усадил в него всех – маму, отца, пани Зофью, эту, в джинсах, Буйвола, может, нашего классного руководителя и, пожалуй, кошмарное чудовище, то есть Цецилию, тоже, ну и, разумеется, Себастьяна. И полетели бы мы на далекий южный остров, где нас бы уже ждала шикарная гостиница на берегу океана. Каждый получил бы отдельный номер с видом на пляж, даже Себастьян. Дамы обнаружили бы на столиках изящные конверты с крупными суммами, потому что они обожают покупать разные тряпки, побрякушки, духи. Мужчины тоже бы кое-что нашли, но поменьше – на что им.

Итак, жили бы мы там в свое удовольствие, может, месяц, может быть, два, но не дольше, потому что и хорошее в конце концов надоедает. Еще я бы мог всем подарить подарки: кто захочет – машину, кто не захочет – не надо. Отцу наверняка, Буйволу и классному руководителю – тоже.

Маме просторную мастерскую, уйму холстов и красок. Пани Зофье целую аптеку для похудания, Буйволу абонемент в лучший ресторан, а Цецилии – настоящего мужа, возможно тихого застенчивого аборигена с этих самых южных островов.

А себе? Себе тоже машину или велосипед, приличные часы, магнитофон. Впрочем, зачем экономить? Я бы купил себе все, что только можно купить. Хотя мне мало чего нужно, большая часть вещей на меня нагоняет тоску, и от этого я иногда сам на себя злюсь. А еще я бы мог тайком делать добрые дела. Подошел бы, например, к нищему, старательно изображающему слепого: прошу, тут изрядная сумма, надеюсь, вам хватит на безбедную жизнь. Благодарить себя, ясное дело, не позволил бы, даже фамилии своей не назвал бы и быстро ушел, оставив убогого в шоке от изумления и радости.

Возможно, я бы построил современную детскую больницу. С садом, с бассейнами, с телевизорами в каждой палате, с елкой на Рождество, с зайчонком на Пасху. Но откуда потом брать деньги на ее содержание? Вот когда начнутся сложности.

Итак, я бы всех одарил и себя не забыл, и что дальше? Жить только ради того, чтобы заниматься благотворительностью, довольно-таки бессмысленно. Какой-то высокий смысл тут, может, и есть, но мне это дело вскоре наскучит. Ну понаслаждаюсь я год, два или даже три, а потом что? Ведь больше, чем можно съесть, я не съем, смотреть одновременно на несколько пар часов не сумею и сразу на двух автомобилях разъезжать не смогу. К тому же, как известно, все, что легко дается, быстро надоедает.

А постоянные волнения и страхи, что деньги падают в цене, что банки объявляют о своем банкротстве, что гангстеры убивают миллионеров? Зачем мне это все? За какие грехи?

По правде сказать, даже приятно не иметь миллиона долларов.

Мы с догом стояли в какой-то обшарпанной подворотне. Со стен там и сям обвалилась штукатурка, деревянные рамы дверей полуистлели, в каменном полу не хватало плит. Нас огибал вытекающий на солнечную улицу поток людей. Где-то гремел патефон. Я увидел мигающую надпись из электрических лампочек на доме во дворе, ярко освещенный вход и над ним большую цветную картину на листе фанеры. Это был маленький старый кинотеатр, откуда после сеанса выходили зрители.

– Где мы? – спросил я.

Себастьян прижался к стене, опасаясь, как бы кто-нибудь не наступил ему на ногу.

– Ох, бляха муха, – прошептал он. – Нас немного снесло. Мы попали в город.

– И что же теперь будет?

– Да ничего. Город тебе тоже стоит посмотреть. Потом пригодится.

Мы вышли на залитую солнцем улицу, где было множество маленьких магазинчиков со стеклянными витринами, заваленными барахлом, небольших кондитерских и дешевых кинотеатров. По мостовой тощие вялые лошади тащили грязные выцветшие дрожки. По тротуарам торопливо шагали необычно одетые прохожие.

– Я знаю дорогу, – сказал Себастьян. – Пошли налево. Так ближе.

И тут мы услышали колокол. Он звонил размеренно, как и подобает солидному костельному колоколу. Вскоре ему ответил другой, и совсем другим тоном, протяжно и ужасно печально; звук медленно умирал в густом от солнечного блеска воздухе. Впереди я увидел не то маленькую площадь неправильной формы, не то скверик. С левой стороны высились золотистые купола, увенчанные крестами с двумя перекладинами, – это оттуда доносился унылый колокольный звон. Справа стоял старый католический костел. Его колокол первым возвестил о начале вечерней службы.

Себастьян припустил рысью. Я едва за ним поспевал. Теперь мы бежали по узкой извилистой улочке между рядами деревянных домишек. Все они были двухэтажные, одни выкрашенные масляной краской, другие некрашеные, цвета посеревшей от времени натуральной древесины. Некоторые прочно стояли на земле, но многие кренились вперед или вбок, а их маленькие оконца и низкие двери были страдальчески перекошены. Мы поравнялись с каким-то садом, над которым возвышалась крутая гонтовая крыша с покосившейся деревянной башенкой и ржавым полумесяцем. Себастьян оглянулся, и я кивнул, давая понять, что узнаю в этом строении убогую мечеть.

Потом улочка кончилась, и мы увидели обыкновенную проселочную дорогу. Такую, как на старых картинах: песчаную, с глубокими колеями, прорытыми колесами телег. В полусотне метров от нас дорога раздваивалась; на перекрестке под деревянным распятием лежал в высокой лебеде наш знакомый петух по кличке Цыпа.

Он приподнял свои белые, похожие на бельма веки и прохрипел:

– Куда вас, ребята, черти несут?

– Только не отвечай, а то ни в жизнь не отцепится, – проворчал Себастьян, ускоряя шаг.

– Погодите, я с вами. – Цыпа стал подниматься с земли.

– Быстрее, жаль время терять, – заторопил меня Себастьян. – Скоро стеменеет, а нам еще идти и идти.

Я украдкой оглянулся. Цыпа, прислонившись к шершавому бревну, из которого был сделан крест, вопил нам вслед дурным голосом:

– Дайте взаймы пятьдесят грошей! Ах вы скряги, скупердяи, жадюги, скопидомы, сквалыги, жмоты, эгоисты паршивые! Не дадите – так прокляну, что вам земля покажется с овчинку!

Мы опять свернули налево. Дорога спускалась вниз, к реке, неслышно бегущей в зарослях ольшаника. Потом мы взобрались на пригорок, но река по-прежнему оставалась рядом. Мы ощущали ее прохладу, ее илистый запах.

– Мне они снились, – сказал я, с трудом переведя дух.

– Кто? – спросил Себастьян.

– Ну, эта белая девочка и он.

Дог, не ответив, зашагал еще быстрее. Мы пересекли луг, весь в дымке белого пуха, и увидели золотистую усадьбу.

На этот раз Себастьян описал большой круг, и мы подошли к усадьбе сзади. Где-то за спиной урчал невидимый пивоваренный завод. Железная ограда тут была запущенная, во многих местах не хватало прутьев, и их заменяли небрежно вставленные доски.

Себастьян толкнул одну из досок, на которой я заметил глубокие царапины, вероятно от его когтей. Значит, он не раз здесь бывал. Но когда и с какой целью, я все еще не знал.

Мы пролезли через дырку внутрь. В густом малиннике стрекотали серебристые сверчки, видно превосходно себя чувствовавшие в такой жаркий летний день. Между кустами пауки растянули свои прозрачные сети. Себастьян вдруг зафыркал, стал тереть передней лапой нос. Но это мало помогло. Крепкий запах малины его одолевал. В конце концов ему пришлось остановиться и основательно вычихаться.

– Ох, бляха муха, – бормотал он в коротких промежутках между чихами. – Понимаешь, старик, у меня сенная лихорадка. Весной и в начале лета, когда все цветет, я иногда просто подыхаю. Ну, еще два разочка. Апчхи, апчхи.

Платок у него, разумеется, отсутствовал, хотя в прошлой жизни он был английским лордом. По рассеянности вытерев нос крапивой, Себастьян довольно грубо выругался.