Текст книги "Я – дочь врага народа"

Глава 12

От берега реки Осип свернул в переулок. В заплоте будущего детдома сдвинул на сторону сорванную с нижнего гвоздя доску, протиснулся в проём. Неутоптанной тропой добрёл до строения. С фасада оно красовалось выбитыми стёклами двух окон. Огромный замок на двери был нелеп, как смех на поминках.

– Убить мало! – сказал Осип и заторопился обратно серединой улицы.

Хотя суета его была не больно проворна, самому ему казалось, что и задыхается он от поспешности, и ругается от досады, и машет на морозе голыми руками – всё по-настоящему.

– Сейчас я вытряхну из тебя мамашино воспитание! – вскрикивал он на рысях. – От той, спасибо, война избавила, а от этого, паразита, никакой фашист не спасёт…

Осипу хотелось рвануть перед деревней рубаху на груди, только знал он, что грудь у него узенькая, голенькая, словно бутылка с молоком. Позорная грудь. Зато в его мозгах шевелились почерневшие от злобы мысли:

«Так мне и надо! Ушёл бы из-под немца один, так нет же! Сманил чёрт дурака хрусталя мыть… Щас! Стал бы немец его справки читать. Крутился бы как миленький. А нет – туда и дорога!»

Крутился бы Фёдор под немцем, как миленький, в качестве кого, Осип продумывать не спешил; перевернул тёмные мысли другой стороной:

«А теперь? Угождай, задабривай, проси… А ежели немец и впрямь до Сибири дойдёт? Ну, возьмёт его полицаем или кем там у них… Он же вольничать примется… А русская баба паскудных рук ох как не терпит… И меня с ним заодно… где-нибудь в пригоне… вилами к стенке…»

Осип остановился, оглядел ближние дворы, ровно опасность быть пришитым к стене вилами уже сторожила его за углом. Ничего не обнаружив, постоял, передохнул, дальше потащился уже нехотя.

«Что я теперь скажу Борису Михайловичу? – не мог он не страдать. – А если Мицаиха ещё привяжется – порядок наводить? Такой от себя оторвёшь да отдашь… Так ведь эта курва старая ещё и не возьмёт…»

Осипу показалось, что последние слова произнёс он вслух. На этот раз он оглядел не только округу, но и высоту. Противная его мыслям чистота сибирского морозного дня поразила Осипа. Он обнаружил, что всё вокруг сияет белизной, даже печные трубы. За пеленою кружевных от инея деревьев они дышат на мороз жемчужными дымами…

Да только не чистая благодать ошеломила Осипа, а то, что на фоне этой непорочности он увидел себя среди деревни чёрной капелькой блохи. И не от вида своего стало ему тошно, а от сознания, что питается он не живой кровью, а сыновней навозной жижею. И этому насилию не будет ни конца ни края…

Осип поморщился, повёл туда-сюда глазами, зубами скрипнул.

– На что уходит жизнь! – вздохнул. – Кому это надо?

Действительно, кому было надо, чтобы в мире сотворилась Земля, на ней микроб, который со временем переродится в червяка, потом станет головастиком, саламандрою, завром каким-нибудь, а дальше обезьяной. Та, нечистая её сила, схватит палку, укокошит противника, чтобы сохранить в себе родовое зерно. Семечко это, через тысячи поколений, в воображении Осипа Панасюка, увидит себя посреди сибирской деревни чёрной блохою, несчастной оттого, что не имеет возможности питаться живой кровью…

И совсем уже больным насекомым Осип побрёл дальше так, словно потерял смысл двигаться. Может, убрёл бы он за Казаниху, за Барабу, за морозную дымку горизонта и… там бы стал человеком… Только шум голосов прервал его неосознанное намерение.

Голоса неслись от школы. Там, во дворе, гурьба учеников быстро превращалась в шеренгу. Директор школы, поскрипывая костылями, направился вдоль готового строя. Он что-то говорил, останавливался, взмахивал рукой. Взмахи были энергичны, но в них действительно ощущалась пластика мелодии…

– Музыкант несчастный! – прошептал Осип. – Развелось всяких… Правильных… Терпи, задабривай, ублажай каждого…

Нагнетая в душу злобу, Осип ею вытеснял из себя чувство собственной никчёмности.

– Хватит! – сказал он довольно громко, чем испугал самого себя, и далее прошептал: – Забираю свою долю, и поминай как звали…

Решением этим он вытеснил из своего внимания школу вместе с ребятами и директором и почти бегом направился домой…

Укрытый бараньим тулупом Фёдор спал на полу. Под его головой сатиновыми розами цвела Васёнина подушка.

Вчерашним полднем, уезжая из дома, Осип строго наказал сыну:

– Гляди тут у меня! Чтоб комар носа не подточил!

– Без сопливых… – ответил Фёдор.

Да только не успел Осип в санях заготовителя скрыться за деревней, как Фёдора тут же подняла на ноги его разнузданность – и понеслось…

Сперва он окунулся в подполье, откуда выбрался только не на карачках. Затем увидел в окно Семешку, заявился в конюшню и решил погарцевать на гнедом двухлетке. Но тот оскалился на сивушную вонь. Когда же Фёдор дунул ему в ноздри, жеребчик вскинулся на дыбы… И если бы не Семешка, быть бы на деревне покойнику.

После того обидчивый «кавалерист» двинулся на деревню – искать на задницу приключения. И заявился он командовать тремя бабами, которые собрались красить полы в будущих спальнях детдома. Но растакого командира бабы тут же наладили взашей. Они даже подумать не могли, что Фёдор отыщет во дворе дрын! Только тогда успели бабы повалить его на снег, когда стёкла в паре окон были напрочь выхлестаны. Слава богу не вместе с рамами!

Повалить повалили, удержать не смогли – вывернулся! Отправился домой и там засел пировать, пока не свалился с табуретки…

Утром, придя с фермы, Васёна таким и нашла Фёдора. На этот раз она только и сказала: «Сволота!» Но Фёдор всё-таки проснулся. Однако смелости не хватило вовсю открыть глаза.

Через тусклый прищур он видел усталую хозяйку, присевшую у стола, и думал: уж не мужланка ли она, коли он так ненавистен ей? Одновременно в воображении своём он настолько явственно представлял изгибы её тела, что невольно зашевелил пальцами, которым захотелось нарушить её неподатливость. Мозгами Фёдор хорошо понимал, что сотворить над Васёной насилие можно только через её смерть. Но не думать об этом он уже не мог. Потому взялся глумиться над Васёной умозрительно. Тело его при этом налилось крайней мужскою жаждой. Да только Васёна резко поднялась, достала из-за печи пеньковый моток верёвки, обмоталась им по талии и вышла на мороз.

– Женюсь! – решил Фёдор. – Вот уж когда поизгаляюсь…

Он поднялся, поверх оставленной на полу своей дохи, метнул с хозяйкиной кровати цветастую подушку, принял с вешалки тулуп, чтобы укрыться им и опять завалиться дрыхнуть…

Под тулупом его разморило. Он выпустил на волю жёлто-розовые ступни ног, под носом просочился пот…

Таким и обнаружил его отец, когда вошёл в избу.

Осип остановился над сыном, покачал головой, вздохнул:

– Недоносок! Только соплей не хватало…

При этом он вспомнил, что, будучи съестным двухлетком, Фёдор как-то живьём запихал в рот целого цыплёнка.

– Не подавился, паразит! – продолжил Осип своё недовольство. – Выпестовала дура идиота… – упрекнул он далёкую теперь жену, однако увидел не её лицо, а настенные ходики. Они показывали без десяти два и походили на гусара-усача. Померещилась такая нелепость потому, что Осипова супруга частенько говорила ему как мужчине: «Нет! Не гусар ты, Ёсик. Ой, не гусар!»

– А что я мог?! – как бы отвечая жене, прошептал несчастный Ёсик.

Прикрыв лицо ладонями, он сел у стола и застонал так, чтобы Фёдор пробудился и наконец заметил бы его страдания.

Но Фёдору снилась Васёна. Он видел себя рядом с нею тем самым человеком, которым, наверное, и задумывала его природа. Там он Васёне нравился и потому улыбался. Его улыбка озлила Осипа. Он схватил со стола чёрствый кусок недоеденного хлеба, но не рискнул кинуть им в сына, а только потряс им в кулаке да пожаловался кому-то:

– Лыбится! Двадцать бугаю! А дурак дураком…

Он закончил трясти куском, словно отзвонил сыновий юбилей, да, жаль, не помыслил кряду о том, что от тополька родится тополёк, от кобелька – кобелёк…

– Проморгал сына, – всё же признался он себе, и его недовольство осмелилось пнуть Фёдора в бок. Но слабый пинок через тулуп только колыхнул спящего. Почуяв безопасность, Осип дал волю ногам, приговаривая при этом почти настоящим бушующим отцом: – Нахлестался! Вылёживаешься…

Из-под тулупа вдруг выметнулась пятерня. Не отскочи Осип вовремя, лежать бы ему рядом с сыном, подсечённым под самый корешок, словно та несчастная ёлочка в лесу. Но это Осипа не угомонило, он начал обзываться:

– Жеребец мочёный! Идиот паршивый!

Фёдор втянул руку под тулуп, спросил зевая:

– Ты чего, батяня, сечёшься? Белены объелся?

– Я тебе покажу – белены!

– Покажи, – разрешил Фёдор.

Но Осип всего лишь пожелал сыну привычное: «Чтоб ты сдох!» – и слёзно спросил:

– И в кого ты такой уродился?

– Не плачь, батяня, не в тебя. От таких, как ты, одни бы только слизни наплодились.

– Ты и есть слизень! – заверил Осип. – Я тебе сто раз твердил: нажрался – ложись спи!

– А я чё делаю?

– Чё делаю, чё делаю, – передразнил Осип. – В понедельник Борис Михайлович приедет – мы что ему, твои битые окна предъявлять станем?

– Хочешь – задницу свою предъяви. Хочешь – справку припадочного…

– Сотню раз я о справке пожалел. Да пойми ты, наконец: я же тебя, дурака, от войны спасал. А ты мне тут войну день да через день устраиваешь. Ты хоть понимаешь, что ты натворил? Прогонит нас аптекарь – куда опять? А при детдоме – хоть три войны… Государство без хлеба сирот не оставит. И мы при них с тобой не пропадём. У Бориса Михайловича, если что, какими угодно справками можно разживиться. Ведь ты же, по сути, дезертир.

– Ладно. Не скули, щас пойду застеклю.

– Чем? Со Степаном Немковым ещё надо уметь договорится. А договор этот денег стоит. Клавдия-председательша сегодня на улице успела меня постращать, что сама возьмётся за наше лечение. Тоже… Пойди купи эти справки… Ты хоть бы разок при людях упал, слюней бы, что ли, напустил, подёргался бы, как я тебя учил. Бабы русские – народ жалостливый… Васёна тоже… Она, по-моему, всё пристальней в тебя вглядывается…

– Как бы я сам в неё не вгляделся…

Фёдор потянулся под тулупом, а Осип присел у стола и там закатил под лоб глаза:

– Господи! Свинье про рай, а свинья – дерьма дай!

– Сам ты… Индюк сопливый! – Фёдор поднялся, повесил тулуп у порога на вколоченный гвоздь, подушку бросил на кровать, спросил отца: – Помнишь дома, на Шепелихе? Запрошлой осенью… Петьку Оверкина… Помнишь?

– Это которого за камнем убитым нашли? Ну? И что?

– Вот тебе и ну – загну… – ощерился Фёдор. – Так что смотри у меня, поосторожней со свиньёй!

У Осипа зачесалась спина.

Не зря ж говорят, что чесоточные отстают по разуму от нормальных людей. В этот момент то же самое случилось и с Осипом, хотя почесаться он не посмел, а только поглядел на сына, не имея силы сообразить, что ему делать дальше? Во рту пересохло, однако отвалившаяся губа наполнилась слюной.

– Подхлебни, – с отвращением сказал Фёдор, – валенки промочишь.

Осип подхлебнул, но слюна попала ему не в то горло. Он закашлялся и просипел:

– Врёшь! Сознайся, что соврал.

Фёдор хохотнул и ответил:

– Соврал… что полвоза украл. Нет! Целый воз увёз…

– Всегда ты так, – решил Осип не поверить сыну, – как о деле, так шуточки тебя одолевают, а как за стол садиться…

– Жратвой меня ещё попрекни! – озлился Фёдор и подошёл к отцу вплотную. – Хватит, батя! Не то я и впрямь подумаю, что ты меня кормишь. Сам-то чьё добро прожираешь? Ты же и мать, и аптеку её подчистую подвёл… Сидеть бы ей сейчас в каталажке за торговлю наркотиками, если бы не война…

Он стянул с головы отца шафрановый берет и нахлобучил ему на глаза. Осип стряхнул берет на колени, пятернёй отёр лицо и насмелился спросить Фёдора:

– Не понял?..

– Сейчас поймёшь, – заверил Фёдор. – Ты надеешься, что мать от меня утаила, откуда у нас был и остаётся такой живой достаток? Врал ты мне всё время… со своим наследством. Твой задрипанный дед ничего про тебя и не думал припасать. А вот ты… Ты же из-за своей жадности мою мать чуть смерти не довёл…

– Сама она себя довела.

– Тогда выходит, что она сама себя и под немцами бросила? – спросил Фёдор.

Подойдя, он вдавил своей лапой отцову головёнку ему в плечи и с силой отсунул прочь от себя. Осип повалился с табурета, хлопнулся задом об пол, затылком ударился о ребро подоконной лавки и затих. Берет его оказался у хозяина на коленях и сразу одарил Осипа видом нищего.

Через минуту Осип произнёс:

– Спасибочки, сынок!

– Кушайте на здоровьица…

– Коне-ешно, – протянул сидящий. – Я – злодей! А ты? Чего ж ты-то не захотел оставаться с матерью?

– Какой ушлый! – подивился Фёдор. – Ты бы тут жирел на наших деньгах, а мне бы из-под неё горшки таскать?

На что Осип заверещал:

– Да забирай ты всё! Только оставь меня в покое. Я себе заработаю…

– Ну да, – усмехнулся Фёдор. – Я же в пару месяцев всё просажу. А ты – моя сберкасса! Разве не сам ты меня потребителем сотворил?

– Мать!

– А ты где был? Уж не челюскинцем ли на льдине геройствовал? Не-ет? И то… Куда тебе! Ты в это время изображал отцову любовь. Подыгрывал матери, чтобы удобнее было её обирать. А ведь я, ещё на горшке сидя, уже понимал себя человеком. Че-ло-ве-ком! – с расстановкой и даже болью произнёс Фёдор. – А ты, заодно с добычей, жрал моё детство, а с ним и достоинство моё. Тебе не приходило в голову, что когда-никогда я тебя самого за это сожру? Помнишь, в пятнадцать лет я чуть не изнасиловал Ольгу Васянину? А по твоим справкам оказалось, что это она меня соблазнила. За Борьку Жидина меня судить надо было, а я у тебя припадочным оказался… Ты же, батяня, поганей любой проститутки. Та хоть собою торгует, а ты меня всю жизнь, выкупая, продавал. А теперь я тебе и купец, и продавец. Вот и вылупайся перед своим аптекарем как знаешь…

Глава 13

Утром Нюшка, в долгой ночной рубахе, надетой на неё перед сном хозяйкою Катериной, приотворила на кухню дверь. У печи топталась чужая старуха. Девочка оробела.

– Чего дверь раззявила? – послышался за её спиной тёткин окрик.

Оказавшись в кухне, Нюшка уставилась на бабку, прикидывала, куда ей кинуться, если и этой захочется на неё заорать. Но старая спросила, будто не поверила своим глазам:

– Проснулась, муха? Вот и ладно! Давай-ка умывайся. Сщась баушка Дарья тебя покормит да побежит. А то чевой-та наш с тобою дед Мицай всю ноченьку крутился. Не захворал бы навовсе.

Уходя, старая наказала Нюшке:

– Твоя барыня поднимется – просись к нам с дедом гостевать. Как выйдешь за ворота, ступай в туё сторону, – показала она рукой направление, – в самый край деревни. По эту же сторону улицы, второй дом с конца, и есть наша с дедом Мицаем избёнка. Заходи не боись: собаку я до будки привязала – от прежней Найды стоит конура пустою. Всё поняла?

Девочка кивнула и скоро осталась одна. Кухонный скарб с утварью оказались скромными; интерес к ним заглох в Нюшке в две минуты, после чего она влезла коленями на лавку и стала смотреть в окно.

По улице туда-сюда прошла всего одна тётка, за нею как привязанная семенила косматая шавка. Потом на той стороне дороги от незастеклённого окна старой кирпичной постройки отошёл остроносый дядёк и только не вприскочку двинулся в тот край деревни, куда показывала бабушка Дарья.

На этом уличные перемены закончились. Всё остальное было снежным, таким же, как зимним временем и в Татарске…

Безлюдье быстро надоело. Нюшка села на лавке и только теперь увидела висящее над рукомойником расколотое зеркало. Верхней своей половинкой оно показывало Нюшке изрисованное морозным узором окно, а нижней отражало глубину кухни. Этот провал насторожил девочку. Ей показалось, что по ту сторону осколка находится другая кухня – где её родная бабушка Лиза с незнакомою тёткой всё ещё продолжают мыть мёртвую Тамарку Будину.

Со страхом девочка стала ждать, что вот-вот из того провала потянет ледяным паром, заполонит им здешнюю кухню; из пара непременно проявится колдун, который зачем-то обратит её в Гитлера… Бабушка Дарья придёт спросить, почему она не пришла в гости, увидит Адольфа, станет его ухватом по избе гонять. Гитлер захлопает ушами своих галифе, обернётся вороною и полетит за деревню. Там он волком упадёт на дорогу и взорвётся!

Нюшка от радости захлопала в ладоши, но спохватилась, покосилась на комнатную дверь и прошептала: «Барыня». И опять взялась выдумывать…

Много чего нагородила бы её фантазия, как вдруг да не колыхнулся бы отбитый уголок зеркала. Внутри девочки сразу сделалось пусто. Нет, душа никуда не улетела, она сжалась в бисеринку, и этой капелькой пронзило сердце. Нюшка вскрикнула и, оказавшись на полу, метнулась в комнату. На пороге она уткнулась в подол тёткиного халата и закричала:

– Мамочка!

– Какая я тебе, к чёрту, мамочка?! – оторвала Мария племянницу от себя. – Орёшь тут! Режут тебя, што ли? Услышит деревня, што подумает?

Она прошла к умывальнику, заглянула в зеркало, сказала своему отражению:

– Нашла мамочку… Не вздумай на людях меня так называть!

Девочка слушала, осознавая себя дурёхою. Оказывается, ничего нельзя придумывать, потому что мир – это готовый блин, который уже никому не перестряпать… Так говорила когда-то бабушка Лиза. Живешь налаженной Богом жизнью – и живи…

Пришибленная грубостью девочка вернулась на лавку. Подтянутые к подбородку колени прикрыла подолом рубахи и просидела такой, пока тётка умывалась, завтракала, наряжалась. Даже отпроситься у тётки к старикам Мицаям ей не захотелось.

Но Мария, выходя из дому, сама ей повелела:

– Ступай к своей бабке. Да не вздумай там жаловаться! Тогда вообще никогда никуда больше не пойдёшь… Поняла?!

– Поняла, – отозвалась Нюшка и тихо добавила: – Барыня…

Если бы Мария слышала, как племянница прошептала это слово! Тогда, возможно, она сама бы поняла, что девочка никогда не станет жить приказной жизнью. Ни-ког-да!

Ещё вчера, на волчьей дороге, со свойственной лишь детям прозорливостью, разглядела племянница в тётке ту жажду жизни, которая к лицу только стервятникам… Откуда на девочку слетело это страшное слово – неясно, однако уже в санях оно прозвучало для Нюшки как «мертвечина».

Со своим трёхлошадным хозяйством Семешка-глупырь управлялся лучше иного умника. Его забота о животных внушала селянам большое уважение. Но нередко этот взрослый человек и смеялся без причины, и плакал без нужды. А ещё умел Семешка петь. Откуда-то из далёкого далёка накатывало на него просветление: он начинал озираться, как бы искать приметы былого. Не находил. Устраивался там, где его прихватывала забытая память, брался за голову и, покачиваясь, заводил:

 
Меж высоких хлебов зателялося
Небогатое насе село…
 

Люди останавливались: мужики почему-то снимали шапки, бабы утирали глаза, ребятня взрослела…

Никто в деревне не знал, откуда взялся этот глупырь. Но Казаниха привыкла гордиться перед другими деревнями, что её дурак самый умный, самый обихоженный и самый сытый.

С приездом в деревню Сергея Никитича Семешка не только прижился в школе, но и заделался добровольным сторожем…

На этот раз, в полдень, Семешка ехал на роспусках[6]6
  Роспуски – сани для перевозки воды.


[Закрыть] за водой. Колодец на конюшенном дворе был, только проточную воду Омки лошадки любили больше стоялой…

Перед спуском на реку разглядел Семешка с яра на пойменной стороне реки, на чистом снеговом покрове, далёкую тёмную точку. Она могла бы показаться глупышу обдутой ветром коряжиной, когда бы медленно не скользила с косогора в сторону деревни. На реке у проруби Семешка построжился на лошадь, влез на бочку – присмотреться к заречью. Ничего не понял, соскользнул на лёд и отправился на другой берег. Лошадка захотела того же, но санною боковиной зацепилась за шихан, поднятый осенним ледоставом, раза два дёрнула сани и смирилась.

А хозяин её уже цеплялся по ту сторону реки за тонкие хлысты лозняка, чтобы выбраться на берег, который упрятался под снеговым наносом.

Весь осыпанный опокой, выбрался Семешка из ряма на земной предел, оставил за спиной лозняк и единым разом разинул что глаза, что рот.

– Ба-а! – воскликнул. – Цья-то баба… Дуроцка такая! Бревно за верёвку тянет.

По рыхлому снегу он сделал несколько шагов навстречу идущей, остановился, поделился сам с собою новым открытием:

– Целовека волокёт!

Ещё продвинулся вперёд, угадал, позвал:

– Катели-ина! Нилына!

Занятая страшно простым делом, Катерина по-бурлацки – в наклон – тянула верёвку, пропущенную поперёк груди да по плечам. Второй конец был захлёстнут за подмышки Васёны.

Семешка не сразу понял, над кем это кожилится Катерина, только сообразил, что она его не услышала, и поднял голос:

– Ты цо, Нилына, Павла Ваныца с войны волокёс?

Застрекочи в это время над головой суетливая сорока, крутани по насту задиристая позёмка, ничего бы не приняла в себя Афанасьиха. Но этот вопрос влетел в неё пулей, окатил сердце кровью, заставил заслониться от страха рукою и только после того понять, что спрошено Семешкою. Катерина рывком обернулась, но увидела на снегу Васёну; глянула на глупыря: где же, дескать, Павел? Да опомнилась. Опустилась в снег, словно оборвалась, и сразу увидела себя девчушкою, затаившейся среди пшеничного поля, которое пело голосами кузнечиков. В стрёкотном пении, однако, не потонул и уже никогда не потонет мальчишечий зов Павлушки Афанасьева:

– Катька-а, хватит прятаться. Пошли домой…

Погляди сейчас Катерина в сторону деревни, ни за что бы ей не понять, почему это с крутояра на реку валом валит народ. Зачем он лезет одолеть такой гребнистый настил нынешнего ледостава?..

Когда же сельчане подняли и понесли Васёну, Катерина зашагала позади всех. На яру же она обогнала ход и повела людей к своему дому.

Калитку отворили разом: с улицы Катерина, со двора Мария, под хвойной густотой ресниц которой сгустилась чуланная тьма. Но и в Катерининых глазах не засветилась ясная горница. Однако другой было плевать, у кого и в каком свете она отражается. Она и здесь увидела только свою красоту.

Какой хитростью давалась Марии эта зримость, можно объяснить только талантом. Хотя сам талант необъясним.

На этот раз не поглянулась Марии бледность своего лица.

«Паразиты колхозные! – подумалось ей. – Выспаться путём не дали».

Хотя она не знала точно, кто же ей не дал выспаться: старухин ли с Нюшкою в кухне разговор, волки ли, которые всю ночь гнались за санями, где кривая кобылка Соня бежала в оглоблях задом наперёд, бабы ли, что, «с утра не сравши», криками подняли всю деревню…

Весь страх, всё недовольство повторились на её лице, что и отразилось в глазах Катерины.

Мария отступила от калитки, пропустила мимо себя несущих на руках непонятную для неё ношу, под чёрным платком которой таилось белое лицо. Прошли мимо и остальные селянки. И только потом она оказалась за распахнутой калиткой. Там она придержалась – послушать разговор баб, что столпились во дворе.

Вынужденные молчать всею печальной дорогой, теперь они вольны были подыскать причину небывалому в деревне случаю.

– Ой, бабыньки! – ударилась только что не в причет сухая, как летошняя полынь, сороковка. – Я ж с самого ранья кумекала: какого рожна Васёна за рекой потеряла?

– А меня холера на ферму сносила посмотреть, – вступила в разговор глазастая молодайка. – Думала, что в березняк Васёна подалась: может, каку сутёлку унесло в колок телиться?

Курносая ж безбровка вздохнула, заругалась на себя:

– Чёртова золотуха! Я ж задницу развесила – нашла время куфайку чинить! А ведь мелькнула думка, опосля Васёнина прощанья-то…

Чему глазастая подвела итог:

– Всем нам далеко до Катерины Ниловны…

Сказала и пошла со двора. Однако на выходе остановилась, уставилась Марии прямо в лицо, но обратилась ко всем остальным:

– Ну и утро нынче выдалось! Видно, лихая душа в Казанихе нашей объявилась…

Одна за другой женщины стали покидать двор. Мария же, словно правя над ними караул, стояла не двигаясь. Она боялась – не задержится ли перед нею какая очередная женщина, не прикажет ли её прямиком: «Докладывай-ка, милая! Что же всё-таки вечор случилось на дороге?!»

Но больше никто перед нею не остановился…

Злополучным волчьим вечером, уже в доме Афанасьевых, за ужином Мария сидела-досадовала, что на неё почти не обращают внимания. Она коротко впивалась интересом то в лицо мужа, то в лицо хозяйки, пока не наткнулась на глаза племянницы. И тут она поняла, что ни селян, ни Мицая не стоит ей так-то уж сильно опасаться, если будет молчать Нюшка. Потому она не замедлила подняться из-за стола и увести племянницу в комнату – время, дескать, ребёнку укладываться спать.

И сама она в кухню больше не вернулась.

Что ж её так обескуражило? А то, что, встретившись глазами с девочкой, Мария вспомнила давно виденную ею репродукцию картины «Сикстинская Мадонна». Тогда она порадовалась, найдя себя красивее изображённой. Относительно же Младенца подумала: надо же как вылупился!

За ужином в глазах Нюшки Мария открыла внимание, подобное взгляду того Младенца, и поняла, что эта «козявка» подохнет, а душой не покривит. Не без причины, видимо, бабушка Лиза иной раз повторяла, удивляясь внучке:

– О, глянула – рублём подарила!

Оставшись в кухне вдвоём, Сергей с хозяйкою продолжали рассуждать о глубине нынешних снегов, о заботах скорого отёла, о фронтовых делах…

Мария уложила Нюшку на сундуке, сама же нераздетая улеглась на постель поверх одеяла.

Через приоткрытую дверь слушала она кухонную беседу, ожидая: пойдёт ли, не пойдёт разговор о делах детского дома…

Лежала она раскинутой по кровати, чтобы не оставалось свободного места для мужа. Надеялась – придёт, разденет, подвинет… Да так и уснула.

Проснулась в темноте, часа через два. Обнаружила, что никто её не потеснил, не раздел… Видно, ушло то время, когда Сергей возился с нею, как с малым ребёнком. Это ослабило её дух, равно тому, если бы вдруг в зеркале чужих глаз не разглядела бы она своего отражения.

– Интересно! – прошептала Мария, найдя в Катерине даже вполне подходящую для блуда женщину. – Оч-чень интересно! – постаралась она утвердить себя в своих мыслях и потому прислушаться. Но не получилось ничего понять.

Как назло, прямо под окном разбрехалась чья-то собачонка. Оттого избяная тишина сделалась для Марии ещё подозрительней. Она подождала, когда собака угомонится, но тварь упорствовала. Тогда Мария решила, что под шумок куда проще подобраться к хозяйкиной кровати, которая таилась в кухне за ситцевым пологом.

Блудливой кошкою перешагнула она порог, нашёптывая:

– Сщас, бабка, будет тебе наука – не ложись подо внука!

Шевеля губами, Мария, под собачий визгливый брёх, отвернула край ситцевого полога и услышала несонный вопрос хозяйки:

– Заблудилась? В запечье, под лежанкою, поганое ведёрко поставлено…

Когда Мария вернулась в комнату, сообразила, что Сергей спит тут же, на диване. Да и спит ли? Уж больно тягостная тишина стоит в комнате… Потому она разделась шумно, кинулась в постель и выпалила со злостью:

– Ну и чёрт с тобой!

Отвернулась к стене и разом уснула. И сразу же упала на неё с неба широкоротая тень волка. Мария дрогнула, услыхала всё тот же собачий лай, опять уснула. И вновь кинулась на неё звериная злоба…

И так несколько раз кряду. Лишь за полночь удалось ей выскользнуть из этой дикой бессонницы.

Такое было вчера. А сегодня Мария стояла у ворот никому не нужная. Не понимая толком, что кругом происходит. Бабы расходиться не спешили. Чуток отдаляясь от афанасьевского двора, кучковались на дороге, продолжая толковать…

Мария тоже вышла на дорогу. Направилась было в школу или ещё куда… Но оглянулась, увидела в кухонном окне оставленную дома Нюшку.

«Следит! – подумала. – Ждёт, когда уйду. Бабы, конечно, приголубят. Это они умеют… Всё выведают…»

Тревожась, она повернула обратно.

«Мне что её теперь? – на ходу подосадовала она. – За собой на поводке водить?!»

Когда Мария вернулась в дом, Нюшки в кухне уже не оказалось. Она заглянула под кровать, посмотрела на печи… В комнату заглянула не сразу. Сперва подслушала, что там говорят о каком-то письме с фронта, о заречье, о Васёниной попытке сотворить над собою беду…

Слишком мало пробыла Мария в деревне, чтобы хоть что-то из того разговора понять. Тем недовольная, она вспомнила, зачем вернулась, приоткрыла одну створку двери и опять забыла это самое «зачем».

На диване лежала уже ясная для Марии Васёна, тело которой растирала сама хозяйка. Прелесть здоровой наготы поразила Марию. Белая кожа под крепкими руками Катерины уже розовела. Без этого могло бы показаться, что на диван уложено мраморное изваяние великого мастера. А ещё в беспамятной красавице проявлялась жизнь рыжим огнём волос…

Марии с детства досталась радость играть своими чёрными, редкого блеска, да ещё и волнистыми волосами. А тут опалил её душу ливень живого пламени. Мария сравнила себя с лежащей, и её обдало жаром: кто краше?!

– Господи! Пусть помрёт! – невольно прошептала она и струсила: не слишком ли громко?

Но услыхала её опять же только Нюшка, которая, всё ещё облачённая в ночную рубашку, выглянула на её шёпот из-за другой половинки двухстворчатой двери.

– Иди сюда! – зашипела на неё Мария.

Девочка послушалась.

Вся Нюшкина вчерашняя одежонка осталась в комнате. Мария не захотела туда пройти, потому из-под приоконной кухонной лавки вытянула привезённый из Татарска и не разобранный с вечера вещевой узел. Отыскала в нём Нюшкину сменную одёжку, велела: надевай! А поскольку терпение было не Марииным уделом, она сама сдёрнула с племянницы рубашку и стала рывками втискивать её в платье. Тут за спиной у неё послышалось:

– Оставь девку!

У избяной двери стояла старуха. Мария отворила рот для ругани, но бабка с тихой угрозой повторила:

– Оставь! Вона толкушка-то, – кивнула она в сторону печного шестка. – Не выворачивайся перед ребёнком! Ты думаешь – судьба кинула девку тебе под ноги?! Неча малую приучать ко страху. Мне и без её боязни ведомо, что ты с моим стариком надеялась сотворить…

– А докажите сперва! – вскинула Мария брови.

– И доказывать не стану. У деда у маво твоим старанием синячище с ладонь! Нога, поди глянь, как раскраснелась. Ежели худу быть, я тебя рядом с ним покладу. А пока живи человеком!..