Текст книги "Я – дочь врага народа"

Глава 15

Мицай сидел на лежанке, держал ноги в отваре трав, когда послышался собачий брёх. Дарья вышла на крыльцо – посмотреть, кого это на ночь глядя холера по деревне носит. Увидела во дворе у соседей расхристанную Марию, следом за которой вывернулся из тепла такой же встрёпанный Осип. Сказала громко:

– Выдался же денёк! То – Катерина, то – Васёна… Эти ещё взялись…

Сокрушаясь, она вернулась в избу, долила в дедову лохань горячего отвара. Глубину её дыхания старый понял по-своему, потому спросил:

– Чего уж так… запаляться-то за меня? Я тебе чё, нароком, чё ли, захворал?

– Ты ещё вздумай! – одёрнула его Дарья. – Хто тебя упрекает? Эвон я… Чё за плетнём-то за нашим творится. Мария-то, гляди, уже успела… снюхалась с этими, с приблудами. А ты чё, разгорелся у меня? – приложила она ладонь ко лбу Мицая. – Ба-а! Да у тебя испарина дожжом… Воробей! – окликнула она Нюшку, которая уже придрёмывала за столом. – Поди-ка сюда. Подливай деду отвару в ушат; рукой-то смотри, чтоб не ошпарить. А я вечерю налажу… Тебе тоже спать пора, да и деда надо чаем напоить да уложить потеплей…

Занятая столом, она вздыхала, повторяя:

– Тут Павел… Тут Васёна… Соседи ишшо… Теперь ты… И всё разом! Не много ли? В Казанихе у нас только лихой души не хватало. Нате вам – пожаловала…

– Ты мне брось! – застрожился Мицай. – Я – куда ни шло… А при чём здесь Павел да Васёна? К ним-то каким боком Марию прилаживашь? Я тут полежал подумал: не было у неё умысла; на колдобине качнуло её в мою сторону… Уж какая она ни шлёнда, а всё человек…

Дарья удивилась:

– Быстро прозрел…

– И тебе велю оглядеться!

– Да ты подумай мороженой своей башкой: она и доброта твоя должна быть настояшшей…

– Ну вот! Пошла кошка по дрова… – хохотнул Мицай. – Кто ж того не знат, что утром светат? А всё велю – угомонись! Дело тут не в доброте. В Никитиче дело-то…

– Боком выйдет Никитичу твоя угода, – не могла угомонится старая. – Таких бы Манек да мать бы вовремя осекала, да отец бы одёргивал, да соседи бы устыжали – откуда бы тогда им взяться-то было? Эвон сколько на земле сволочи накопилось – цельная война! Ты бы сщас на Катерину глянул: её горем, как берёзку бурей, оборвало. Облистится ли когда?..

– Такой дуб вывернуло… Немудрено и засохнуть рядом… – вздохнул Мицай, но тут же подбодрил свою хозяйку: – Надо надеяться… Мы же русские: поплачем, поплачем и дале поскачем…

– Што да, то да, – согласилась Дарья, – русского человека никакому горю без ухвата не переставить… больно он жизнью накипел! Хотя бы Катерину нашу возьми… В такой беде да не упустить Васёну…

– Кстати… Васёна, – пожелал уяснить Мицай. – Она-то пошто за реку подалась?

– Кистянику за Омкой собирать, – осерчала старая на дедов вопрос. – Грей давай лапы-то свои – может, тепло до мозгов дойдёт… Всё вам, мужикам, разжуй да в рот поклади…

Она потрогала рукою воду в лохани, приняла у Нюшки черпак, велела:

– А ну-ка, посвети сюда!

Девочка принесла со стола коптилку. Заодно с Дарьей увидела на мыску дедовой ступни вспухшую красноту.

– Чё заохала-то, чё ты заохала? – не дожидаясь причитаний, поспешил Мицай пресечь бабкины междометия. – Пройдёт…

– Ага… Пройдёт, если не отпадёт… Тут больницей пахнет…

– Какой ещё больницей?! – возмутился Мицай. – Нынче докторам и без меня дела хоть отбавляй…

– Ну, Михаил! – взмолилась Дарья, однако старый оборвал её:

– Восьмой десяток Михаил, и всё Господь милует. Проварим раз-другой в твоих травах, и успокоится…

Нюшка следила за канителью стариков и вспоминала своих родных деда с бабушкой. Она безотчётно сравнивала надёжность того и этого уюта. Ей хотелось вернуться туда, но и здесь она была готова остаться насовсем: слушать воркотню бабушки Дарьи, ухаживать за дедом Мицаем, осознавать свою нужность. Но, к сожалению, она понимала временность чужого тепла, потому, вернув коптилку на стол, забралась на скамейку и затихла.

Мицай спросил:

– Ты чего там нахохлилась, воробей? Не спать ли надумала?

– Какой – спать? – ответила за неё старая. – А ужином кто тебя кормить будет? Меня ж ты не слушаешься: днём-то лизнул, что котёнок…

Нюшка представила деда котёнком, хихикнула, но испугалась своей вольности и опять затихла. Хозяйка тем временем, сливая из чугунка вар, приговаривала, словно молилась на вареную картошку:

– И чё б мы без тебя, без рассыпчатой, делали? Волку дай, и тот морду от тебя не отворотит…

– Ты, волчья кормилица, Неманьке-то чего давала, нет?

– Нет, – ответила старая, – твово приказу никак не дождусь…

Мицай хохотнул:

– Ну! Опять помело в рожон повело… Долго ли тебе закружиться…

– С тобой закружишься… Ты мне со своею Неманькой полные ухи заботы нажужжал.

– Не сумки твои ухи, лямки не оборвутся. Ещё чего поставь! Да постели чего потеплей… в конуре-то пущай обвыкат животина.

– Учи, – сказала Дарья. – А то у меня голова-то порчена…

– Язык у тебя порченый. Гляди – шипами порос…

– Зато у тебя бритый, на черенок набитый. Как есть лопата…

Весь разговор старая вела озоруя, подмигивая Нюшке. Она явно зазывала её в дружбу. Потому и велела деду:

– Ты бы собачью кормёжку не мне, а Нюшке поручил бы. Пущай роднятся на новом месте.

– Это ладно! – одобрил Мицай, а старая похвалила его:

– Хотя язык у тебя лопата, зато душа богата…

После ужина Дарья собралась ещё разок «слетать» до Афанасьевых.

– А ты, воробей, – наказала Нюшке, – как только хлёбово степлеет, выстави Неманьке.

Ожидая собачьего времени, Нюшка поглядывала на дремотного деда и вспоминала сказанные за ужином слова бабки Дарьи:

– Вон как мятая картошка с лучком-то жареным деду поглянулась – уплетает, ажно за ушами трещит. Этак станешь его кормить, скоро оба козлятами у меня запрыгаете…

Однако сказанное Дарьей девочка поняла ещё и по-своему: если она так Мицаю необходима, он и вправду сильно болеет. Таким же слабым прошлой зимою казался ей в доме бабушки Лизы новорождённый бычок, который силился подняться на тонкие ножки, да никак не мог собрать их в кучу. Нюшка тогда подлезла под телёнка, подставила ему свою спину – помогла устоять. Бабушка, войдя в избу, только не запричитала:

– Душа ты моя добрая! С такою-то душой всю жизнь надсажаться тебе чужой немочью…

Но в тот раз Нюшка не ощутила к себе жалости, наоборот: она показалась себе сильной. Да и теперь она бодрилась. Углы чужой избы не казались ей уж такими тёмными; на лежанке похрапывал дедушка Мицай, в ограде ждала «хлёбова» собака Неманька.

Вспомнив про собаку, Нюшка накинула на плечи фуфайку, взяла собачью плошку. На дворе валил снег. Спустившись с крыльца, девочка поставила плошку возле конуры; псина ткнулась мокрым носом ей в ладонь.

– Хорошая, – прошептала Нюшка и погладила животину. – У-умная моя!

И тут она услыхала в сараюшке соседнего двора разговор.

– Ты што? Не знал, какой он у тебя дурак? – сразу признала девочка тёткино раздражение. – Зачем поил идиота?!

– Попробуй не напои, – заканючил ответный голос. – Он бы и тебя не постеснялся, всё бы вдребезги разнёс…

Голос внезапно взорвался с таким треском, что даже собака вздрогнула:

– Будь она проклята, такая жизнь!

В наступившей тишине ответные слова Марии прозвучали с маленьким, хрупким, но всё же смехом:

– Ну вот! Только припадка не хватало…

– Знаю, знаю, что не вышел я ни рылом, ни тылом, – выползла из сараюшки внезапная страстная обида. – Не по купцу товар… Ошибаетесь, Мария Филипповна. Уж поверьте мне: клад в горшке мудрей ума в башке…

Приглушённый скорбью голос взялся подкрадываться к тёткиному самолюбию:

– Такие, как вы, Мария Филипповна, богом отмеченные, несут свою красоту победителями… Но и победитель должен подавать поверженным от благ своих… Разве от вас убудет?

В этих словах для девочки прозвучало нечто такое, чего нельзя слушать. И чтобы голос умолк, она громко, как бабушка Дарья, спросила собаку:

– Чё не лопаешь?

Однако её не услышали. Голос тётки прозвучал куда как ясно:

– Ну хватит тискаться! Наверное, уснул твой дурак. Буду в Татарске, Борис Михайлович всё о нём узнает!

– Не надо спешить, Мария Филипповна. Сами уладим… – полилось убеждение. – Завтра заготовителю позвоню – потороплю со стеклом… А что Федька? Конечно, уснул. Иначе бы он и сюда припёрся. Подожди – я проверю.

Нюшка увидела, как из сараюшки выскочил уже знакомый Осип и юркнул в дом…

Насколько бы Мария ни была пьяной, а переночевать у Панасюков она не решилась. Понадеялась, что деревня уже спит, что никакая встреча ей не грозит, потому спокойно отправилась к «муженьку». Когда же увидела на дороге старуху, идущую ей навстречу, сразу отрезвела. Во всяком случае, так ей показалось. При луне, на фоне белого снега старуха опять представилась ей бабкой – из татарского аптечного переулка…

– Ведьма! – прошептала Мария и остановилась переждать – вдруг исчезнет.

Но видение приближалось, и скоро вживе предстала перед нею старая Дарья. Мария поняла, что где-то уже видела эту бабку, да спьяну не могла сообразить – где? Потому решила пройти мимо неё без внимания. Однако бабуля ужаснулась:

– Мать честная! Где же ты, красавица, так устряпалась?

– Пошла на… – выругалась Мария и, продолжая ругаться: – Привязалась указка – к заднице завязка, – направилась дальше.

– Погань ты несчастная! – качая головой, определила старая.

Сергей встретил жену у порога, тихо велел:

– Люди в комнате – не тревожь. Ложись тут, в кухне, на хозяйкину кровать.

Недовольная Мария произнесла:

– Люди, люди… Обо мне бы позаботился…

Дарья вошла с улицы к себе домой так, что от дверного хлопка Нюшка закрутилась на печке. Мицай на лежанке вскинулся тихо, узнать:

– Не то черти за тобою гнались?

– Сквозняк задувает, – ответила старая.

– Выкладывай давай, какой такой сквозняк у тебя в мозгах задуват, ажно двери трещат?

Дарье явно хотелось высказаться, но, скидывая полушубок, она обратилась к Нюшке:

– Чего не спишь-то? Всё деда караулишь? Да пущай волокут, а то он больной-то больной, а сколько картошки за ужином слопал…

Нюшка не ответила.

– Спит, – решила старая, а Мицай усмехнулся:

– Балаболка. Когда ты у меня только поумнешь?

– А куда мне торопиться? Мне и нонешнего ума хоть отбавляй…

Она присела рядом с Мицаем, сторожась, зашептала:

– Ой, Михаил, Михаил! Кого ты только в деревню нашу привёз?

– Ну дык я, ну… – не знал старик, что ответить старой, потому спросил: – Чё она опять натворила?

– Иду сщас от Катерины – её холера встречь несёт… Пьяней всякого Шугая. Кажному бы стало ясно, где эта кошка блудила…

– Да говори толком! – потребовал Мицай.

Дарья и себе обострила голос:

– Ты ещё мне тут поори! Таку выскулить срамоту и псу невмоготу, а ему разом выкладай…

– А ты взялась сказывать, так неча язык завязывать…

– Я и сказываю для бестолковых: только что видела… идёт Марья улицей… Дыхни на меня посильнее, и я бы под забор свалилась, столь распьянёхонька! Ажно черти вокруг неё пляшут…

– Ясно-понятно. Рыбак рыбака… Да уж навязала нам Васёна соседей… Ишь ведь шлёнда… Уже успела к ним прилабуниться… – вздохнул Мицай. – Встать бы мне да прилабунить бы им всем…

Дарья на дедовы слова только вздохнула:

– Твоё, дед, нынче «встать» – разве что ворон пугать… Сам же ею и снабдил нашу Казаниху.

– Так ить поневоле… Марью-то мне аптекарь заодно с дитём навязал. Не мог же я эту поганку дорогой выбросить. Кабы зналось, за каким чёртом несёт её в деревню! Ишь ведь чё теперь прояснятся…

– Ну и чё там у тебя прояснилось?

– А то, что аптекарь, похоже, Марью подсовыват Осипу помощницей по детдому. Она же бестолковая, как помело: куда хошь, туды и метёшь… Воровать этим проходимцам за её спиною сподручней будет. Придись, все упущения на неё посписывают… И Сергея Никитича вровень с нею, чего доброго, поставят…

– Вона! – сообразила наконец и Дарья. – Ещё петух не пропел, а рассвет уже поспел? Собирается, значит, шабала у сиротского у стола – Тюха да Матюха да Колупай с братом… Придётся ить какие-то меры, однако, принимать!

– Надо будет, деревню поднимем… Ежели мы тут позволим сирот обижать, тогда зачем на фронте добывать победу?..

Зимняя ночь позволила Марии задолго до рассвета немного отоспать вечёрошний хмель. Но осадок всё же был тяжёл, как печной угар.

Потому, проснувшись, она собралась опять уснуть, да заинтересовал её разговор, который доносился из комнаты. Спросонья Мария не сразу, но узнала голос мужа.

– Как тут разберешь, – произнёс Сергей, – может, наоборот…

На его слова отозвалась женщина:

– Да разве это объяснишь? Пишу и пишу… как смотрю, как слышу, как дышу… – Голос был какой-то мягкий, жалобный. – Я об этом никогда не задумывалась…

– А напрасно, – не согласился Сергей. – У вас явный талант!

– Да таких талантов на Руси – хоть косой коси… Побольше бы времени да покоя…

– Насчёт покоя, – засомневался Сергей, – Лермонтов писал: «Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой, а он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой». Это он о поэтах. В непокое своевластие гармонии…

«Во завернул! – подумала Мария. – Сел на любимого конька… Кому это он там мозги крутит?»

– Главное в стихах – искренность, в ней вечность, – продолжал рассуждать Сергей. – А надуманные строки больны тленом…

– Твою мать! – прошептала Мария. – Сам-то… В собственной жене разобраться не может…

– Потому людьми принимается только родниковое искусство! – не умолкал за комнатной дверью Сергеев голос. – Не надо скрывать талант, он принадлежит всем. Бояться надо гордыни…

– Какая гордыня?! Я и не думала о себе о такой… Сочиняю, когда голова от заботы устаёт…

– А вы разве не испытываете при этом счастья?

«О дурак! – невольно подумала Мария. – Ещё вчера её приволокли из леса еле живую, а он про счастье талдычит».

И тут до Марии дошло, с кем это Сергей беседует в комнате:

«С Васёною, конечно. Сама-то Катерина на ферму на свою уже, поди-ка, ушпарила. А эти сидят милуются. Вот бы сейчас Фёдора сюда…»

Однако Марию следом же осенило:

«Васёна-то… Она ж давиться-то кинулась в березняк, когда я в деревню приехала. Вот оно что! Вот почему Сергей на меня даже смотреть не желает… Оба-на! Фёдора-то и в самом деле надо “накеросинить”. Он им тут наведёт… мятежной бури…»

Мария поднялась и в приоткрытую комнатную дверь попыталась разглядеть спину мужа. Он сидел у дивана. Его силуэт обрисовывался на фоне простыни, под которой лежала Васёна. Однако Марии показалось, что она видит нагое тело.

Уже слепая от злости, она шагнула через порог, возникла перед Васёной и, хотя увидела простыню, заблажила во весь голос:

– Чё заткнулась, халда? Знаю, за каким хреном ты в петлю полезла: я приехала… тебе помешала… Федька тебя отшил, так ты на моего Сергея нацелилась! Устроила театр! Кто хотел, тот уже давно задавился… А ты тут чего сидишь – арапа заправляешь? – развернулась она к растерянному Сергею. – Правильно мать хотела в районо на тебя писать. Не написала, дура! Успел в деревню на своих костылях ускакать…

Вдруг чья-то рука ухватила Марию со спины за волосы (не вырваться, не обернуться), силой довела до двери, толкнула через порог так, что она, задев плечом печную боковину, ухнулась плашмя на лежанку.

– Тут твоё отныне место! – услыхала она твёрдый голос Катерины. – В комнату – ни шагу!

Хмельная истома больше не терзала Марию. Почти угомонился в ней и скандал. Теперь на печной лежанке её держала осторожность, какой раньше она никогда не испытывала. И, только подумать, кто сумел защемить оглядкой её вольное нутро… Какая-то деревенская баба!

Мария села. Она попыталась взбодриться, вернуть самоволие, но серёдку обжигала какая-то ядовитая слизь непривычной осторожности.

– Вот сводня, – шептала она безголосо. – Нашла Сергею невесту… Я тебе найду! Сщас… Напугала… Да меня на всю деревню хватит… А с Васёной с твоею Федька сам разберётся…

Она ухмыльнулась больной ухмылкой так, что заломило висок.

– Чёрт! – выругалась неслышно. – Это дурак пьяный вечером об дверь шибанул. Синяка ещё не хватало. Утром и на улицу не высунешься. Васёна тогда успеет сто раз перед Федькой оправдаться. Чего доброго, ещё и на меня наведёт поклёп… Надо успеть до рассвета…

Она поднялась, осторожно прошла к вешалке, сняла свою шубейку, взяла боты, оделась уже в сенях и оказалась на улице.

Луны не было, но всё небо пузырилось звёздами. Мария спокойно добежала до знакомого двора. Пара окон, смотрящих на улицу, в этот час были прикрыты ставнями. Ставни светились узкими щелями. Понятно было, что в доме не спали.

Мария нашла щель пошире, пригляделась сквозь неё к заоконью, увидела Осипа. Он сидел у стола, держал на коленях заношенную свою стёганку. Ту самую хламину, которую видела Мария в Татарске, когда искала в летнике ключи от своего дома. Теперь Осип тонкими пальцами ощупывал её. В руке его вдруг появились ножницы. Концом острия он поддел стежок на стёганке, растянул прореху, просунул в неё палец… На столе в свете лампы заиграла золотом добротная цепочка.

Мария бросилась в сени, саданула по избяной двери кулаком, на пороге оттолкнула Осипа в сторону, в избе указала ему на окно и произнесла:

– Скажи спасибо, что там оказалась я! Задёргивать надо, когда золото добываешь…

Осип омертвело опустился на табурет. Фёдор на кровати тем временем присвистывал сонным носом, будто наигрывал на сопелке отходную.

Минуту Мария наслаждалась ступором хозяина, потом спросила:

– Тебе удобно так сидеть?

Ответа она не услышала, но согласилась:

– Ну сиди, сиди… Только скажи, куда цепочку спрятал. Не скажешь – Федьку разбужу.

Осип не пошевелился.

Мария подошла к нему со спины, погладила по голове, потрепала уши, склонилась, и мигом обе её руки оказались в карманах Осипова пиджака.

– Вот она, милая!

Но разогнуться Марии не далось. Ухваченная Осипом за шею, она оказалась притиснутая ухом к его губам, которые зашептали:

– Не говори Фёдору. Умоляю! Не говори…

Марии было слышно, как в нём трепещет не только сердце, но и кишки…

Не минуло и десяти минут, как они уже сидели за столом, где Мария, украшенная золотом, спрашивала Осипа:

– Чего уж так страдать-то? Прикован ты, што ли, к нему? Брось и уезжай…

– Пробовал… Да у него нюх на меня.

– А ты ему Васёну присватай. По-моему, он будет не прочь…

– Он-то не прочь… Возу-то хоть на гору круту, да вот кобыле невмоготу…

– А ведь, похоже, и впрямь из-за него побежала Васёна давиться.

– Чёрт его знает… По этой части он и на самом деле не ведает края…

– Хотя навряд ли… Её скорее понесло из-за того, что я в деревню приехала. На Сергея моего, видать, рассчитывала… А может, и то и другое…

При этом Мария цокнула языком – дескать, так-то! Дескать, вот тебе и овечка с рогами…

Мария заметила, что косматая голова спящего ворохнулась на подушке. Оттого она продолжила напористей:

– Все тут наладились без меня любови с моим мужем крутить…

При её словах Осип покосился на сына, давая гостье понять, что тот уже не спит.

– Ну и пусть послушает! – решительно сказала Мария и ударилась в подробности: – Вечером от вас прихожу домой, Сергей меня сразу в кухню уторкал спать. Ночью просыпаюсь, а они шушукаются в комнате. Он её…

– Чего-о? – поднял Фёдор голову.

– Того! Успокаивает.

Фёдор опять опустился на подушку, но Мария воскликнула:

– А какое у неё белое тело!

Фёдор взвился на постели, у двери выкрикнул:

– Разорву!

Осип кинулся встать перед ним, но его цепляния только распалили сына. Он отшвырнул отца с дороги и пропал за порогом…

Мария, со словами: «Это хорошо, это очень хорошо…» – остановила Осипа у выхода и решительно пообещала:

– Отправляй меня поскорее в Татарку. Надо обо всём рассказать Борису Михайловичу. Поверь, он сейчас столько натворит, что не надо будет ждать… Приедут – сразу заберут… В дурдом только попади… А мне сейчас лучше вернуться. Пока в доме шум да канитель – я уже на лежанке, уже сплю… Пусть потом докажут: где я была да что делала… А ты гляди у меня! Я ведь и про чемодан твой давно-давно знаю…

Готовый крушить плотины, Фёдор ломанулся в афанасьевский дом, хотя все двери оказались открытыми. Они распахнулись так, словно сказали: чего бесишься, проходи толком.

Но Фёдора и в таком случае хватило бы на то, чтобы сорвать с Васёны простыню. Он успел склониться, да только его вдоль хребта вдруг прошила острая боль. Он развернулся, увидел над собой костыль, который был вознесён человеком, в гневе не похожим на Сергея Никитича. И всё же Фёдор его узнал.

– Музыкант?! – спросил Фёдор таким голосом, словно бы тот восстал из могилы. – Музыкант, – повторил он, как будто уверил себя, что перед ним не привидение.

Второй удар не успел достигнуть цели: Фёдор расстелился перед Сергеем по полу, высунул язык, задёргался, выгнулся, захрипел…

– Да штоб тебя! – послышалось со стороны кухни.

На пороге стояла Мария. Она успела раздеться, успела принять заспанный вид, вроде только что оторвалась ото сна. Полным презренья вялым голосом стала подсказывать Фёдору:

– Слюни не забудь выпустить да в штаны намочи… Тоже мне… Припадочный называется… Пора научиться…

Но слюней Фёдор не выпустил и домой вернулся в сухих штанах.

Только под утро Мицай забылся в горячем сне. Сама Дарья устала всю ночь метаться туда-обратно, хотя печь была не больно высокой. Потому и прикорнула перед рассветом на подоконной лавке. Потому и не услыхала она собачьего взлаиванья во дворе.

Услышала Нюшка. В бабкиных валенках, в фуфайке она вышла в сени, приотворила дверь во двор – посмотреть, что там потревожило псину.

Валил крупный, густой снег. Но девочка увидела, как соседский мужичок, которого Мария называла Осипом, перекинув какую-то хламину сюда, через низкий Мицаев плетешок, задрал ногу – перелезть на эту же сторону. Не подумал он, что собака может быть отвязанной…

Перепуганный лаем, он зацепился ногой за лозину и завалился к себе во двор. Там гребанул пятернёю снег, скомкал, бросил в собаку, чем подстрекнул её перескочить через плетень… В целых, слава богу, штанах, Осип успел укрыться за дверью своих сеней. Псина недолго покидалась на дверь и, подрагивая от возбуждения, перепрыгнула обратно.

В своём дворе она ухватила оставленную Осипом стёганку, подтащила её и положила перед Нюшкою.

– Ну, зачем приволокла?! – спросила девочка. – Кто-то выбрасывает, а ты подбираешь…

Она подхватила хламину, осмотрела, подумала и решила:

– Ещё крепкая. А давай-ка, – сказала собаке, – мы её в конуру к тебе постелим. Тепло будет и мягко…

И недолго думая Нюшка позаботилась о собачьем уюте…