Текст книги "Клуб"

– Ремикс просто супер! – прокричала она.

– Просто мега! – крикнул я в ответ.

Она достала из кармана пакетик с белыми таблетками и потрясла им у меня перед лицом. На таблетках был проштампован символ бесконечности.

– Я уже, – прокричал я.

– Я тебя откуда-то знаю. Мы не встречались на лекции по Фейербаху? – крикнула она.

Двое мужчин на своих плечах внесли в помещение карлика. Я посмотрел в его глаза – там была пустота. В какой-то момент мужчины начали носить его по танцполу на вытянутых руках. Он то и дело падал на пол. Я наблюдал, как с потолка капал конденсированный пот. Какой-то мужчина прикладывал разным девушкам ко рту бутылку «Абсолюта», они все пили водку и при этом смотрели на него. Музыка была слишком громкой. Я вздрогнул от испуга, когда кто-то потянул меня за рукав.

– Там бьют Билли, – прокричала какая-то девушка.

Я проследовал за ней во внутренний двор и увидел, что несколько мужчин образовали круг, в центре которого находился Билли. Он был настолько пьян, что едва стоял на ногах. Напротив него я увидел рослого, широкоплечего парня в светло-голубом блейзере. Я вспомнил своего отца и протиснулся в круг.

– Выйди из круга, малой, – сказал парень.

– Ханс, – произнес Билли. Из носа у него текла кровь, а над глазом у него был порез.

Я принял исходную для бокса позицию, подняв кулаки перед собой. Водка пульсировала в моей голове. Я был рад, что ушел с танцпола. И тут парень нанес мне левый боковой удар. Без предупреждения.

Задолго до этого вечера, на одном из моих первых занятий боксом, я научился одной важной вещи: больно бывает не от удара, ведь кости черепа достаточно крепкие, а от унижения. А так как я был невысокого роста и от меня никто не ожидал того, что я смогу уложить стокилограммового мужчину в светло-голубом блейзере, мое положение было выигрышным. Сложно боксировать хорошо, когда ты боишься.

Весь вечер я делал вид, что это нормально, когда молодые люди носят светло-голубые блейзеры, а девушки обсыпают себя золотой пылью. С самого приезда в Кембридж я каждый день думал об этом клубе, на заднем дворе которого я сейчас находился. Я размышлял над тем, что имела в виду Алекс, когда сказала, что я должен раскрыть преступление. Она дала мне роль, которая никак мне не подходила. Я должен был играть своего рода шпиона, быть мужественным. Но я не умел притворяться, да и возможности проявить свое мужество у меня не было. Я, собственно говоря, был уверен, что являюсь трусом. А так как меня все это порядком нервировало, я очень обрадовался, когда очутился перед мужчиной, который хотел меня ударить. Это был мой шанс, так как все члены клуба были здесь.

Несколько недель спустя кто-то сказал мне, что это выглядело так, словно я танцевал. Я не ответил на удар парня. Проскользнул под его правой рукой и взял в захват. Его дыхание вызывало у меня отвращение. Парень оттолкнул меня в сторону и опустил кулаки.

– Ты кто? – спросил он.

– Ханс.

– Если я еще раз увижу здесь твоего друга-педика, то размажу его по стене, понял?

Через пару минут внутренний двор опустел. Билли опустился на одно колено и наблюдал за тем, как кровь, капавшая из его носа, образовывала возле его ног небольшую лужицу.

– Пожалуйста… давай поедем в больницу, – произнес он.

Медсестра попросила документы, а так как у Билли ничего с собой не было, я дал ей свое немецкое удостоверение личности в качестве гарантии того, что счет из больницы будет оплачен. На удостоверении стояло мое настоящее имя. Вероятно, я был наихудшим тайным детективом, который когда-либо пытался раскрыть преступление. Я надеялся, что Билли не увидел моего имени в удостоверении, и дал себе слово в будущем действовать более осторожно.

Врач зашил рану на лице Билли. Он сказал, что нос у него не сломан и что в его крови обнаружили 2,1 промилле алкоголя.

Мимо процедурного кабинета прошел, прихрамывая, тот самый карлик из клуба Питта, которого носили на руках по танцполу. Его правая рука висела на специальной медицинской петле. Он посмотрел на меня.

– В конце они играли мной в боулинг, – сказал парень. Он полез в карман своей куртки, достал сложенную вдвое визитку и протянул ее мне: – На тот случай, если вы снова будете устраивать вечеринку. Там еще много гребаных карликов.

Он поднял здоровую руку, чтобы попрощаться со мной. Мне стало стыдно.

Я помог Билли дойти до такси, проехал с ним в его колледж и остался с ним. Врач предупредил меня, что так как Билли был очень пьян, то существовала опасность, что он может захлебнуться собственной кровью. Перед тем как уснуть, Билли поблагодарил меня. Он посмотрел на меня сквозь свои опухшие веки и произнес фразу, которую я не до конца понял. Мне показалось, что он сказал слово «правда».

Солнце поднялось над башенками колледжа. Я посмотрел на свет и достал из кармана пиджака свой студенческий билет. Там была моя фотография, наверху была надпись «Университет Кембриджа», а рядом стояло мое новое имя – «Ханс Штихлер».

Джон

Неважно, что ты делаешь на самом деле, когда истории, которые люди рассказывают о тебе, и так достаточно хороши. Одна только история из The Goring чего стоит. Наверное, мне нужно было пожалеть официанта, ведь мы должны быть добры к окружающим. А с другой стороны, к черту. Конечно же есть пара историй, о которых знают немногие, и поэтому только эти немногие и могут их рассказывать. Иногда это лучшие истории.

Или взять, например, историю не супер, но тоже интересную. Мне всегда ставили капельницы от похмелья, и после вечеринок утром я всегда выпивал пол-литра кокосовой воды, потому что в ней много минералов и микроэлементов. Собственно, так делал каждый в университете, у кого не было противопоказаний.

Я смотрел на иглу в моей руке и на трубку, висевшую над ней. Наблюдал за тем, как одна за другой падали капли, и представлял себе, как раствор электролита смешивается с моей кровью и нейтрализует алкоголь. Когда я видел эту иглу, мне каждый раз хотелось быстро согнуть руку и посмотреть, выйдет ли тогда игла с другой стороны, под локтем.

Вчера вечером, после того как Пауль избил гомика – столько крови было! – он предложил, чтобы каждый выпил хотя бы по бутылке джина. Эта идея показалась мне крутой.

Студентка медицинского факультета, которая была влюблена в меня и каждый раз держала раствор электролита над моей рукой, знала, что из-за этого может потерять учебу. У нее все было в порядке, ей не нужно было этого делать, и если она иногда о чем-то спрашивала, то ей действительно было важно знать, что я на это отвечу. Я раздумывал, не перепихнуться ли с ней. Когда она смотрела на меня сверху, она всегда была чем-то похожа на Сашу Грей.

– Когда ты отвезешь меня в свой замок? – спросила она.

– Сегодня плохая погода.

Киски всегда хотят в замок.

Мы уже давно не живем на Горе Михаэля, пару поколений точно. Из-за слишком большого количества туристов. Дом, в котором я вырос, находился в скалах Корнуолла. Выкрашенный в такой матово-желтый цвет в красках Farrow&Ball. В каталоге этот желтый был обозначен как «Бледная собака». Дом с видом на море и длинными лестницами перед входом. Летом я тренировался там как ненормальный. Теперь на моих предплечьях появились вены, выделяющиеся на коже.

Когда я после каникул вернулся в университет, я весил 76 кило. Другие боксеры сильно поправились, после получасовой разминки некоторые из них уже прыгали в луже собственного пота.

Летом я каждое утро целый час бегал в скалах. Затем я выпивал стакан кокосовой воды и съедал шесть брикетов из дикорастущих водорослей прямо из озера Кламат, чтобы держать в равновесии содержание витамина B₁₂. На завтрак я съедал пудинг с семенами чиа, которые выкладывал накануне вечером и которые были очень полезны из-за Омега-3 жирных кислот. Потом я садился у кровати своей бабушки и читал ей вслух «Чумазого брата черта» Братьев Гримм. Моей бабушке было 88 лет, и она, бедная, страдала от деменции. И что же это за сучья болезнь такая – деменция? Бабушку мне было действительно жалко. И маму мне было жалко, и даже папу мне было жалко. Все было настолько плохо, что мы все надеялись, что бабушка вскоре умрет. Ну или почти все, потому что мне кажется, что бабушка-то как раз так не думала. Ее мозг был просто уже не в состоянии думать вообще.

Иногда, когда я делал перерыв, бабушка хватала меня за руку и говорила: «Папа, пожалуйста, можно еще одну сказку, я хочу еще раз послушать „Чумазого брата черта“». Она и вправду называла меня папой. Она хотела, чтобы я снова и снова читал ей эту сказку.

Иногда перед вторым завтраком (чаще всего это была семга на пару, с брокколи или чем-то другим; в любом случае, все должно было быть низкокалорийным) я уже слегка выл от усталости. Но конечно же я знал, что читать вслух было моей обязанностью, потому что человеческие связи – это самое важное из того, что у нас есть.

После обеда я шел в гимнастический зал в ближайшем поселении и боксировал там, отрабатывая удары на мешке с песком. Этим летом я в основном работал над левым хуком. У меня не было особого таланта, но я знал, что боксировать можно и без него.

Я поцеловал в лоб студентку, которая была в меня влюблена, погладил у нее между ног, но без продолжения, потому что был еще все-таки немного пьян, чтобы по-настоящему завестись. В общем, я дал ей сорок фунтов на новые электролитные растворы и остановился на этом. Люди всегда выглядят как сумасшедшие, когда даешь им деньги, словно куры, которым бросают зерна. Я так, конечно, никогда еще не делал, я имею в виду кур, но чисто теоретически это было так.

Затем я направился в зал, чтобы с помощью тренировки, через пот, избавиться от оставшегося во мне джина. По пути я поставил себе задачу размышлять о дружбе, потому что пару дней назад мне нужно было заполнить анкету для сотрудников одного банка, в котором я собирался проходить практику летом. В анкете было поле для указания доверенного лица, с которым можно было бы связаться в случае необходимости. Я долго думал, кого вписать в это поле. Папу я не хотел указывать, потому что едва знал его и считал, что он этого не заслуживает. Если уже быть честным, мой папа тот еще говнюк. Я подумал о тех многочисленных парнях, с которыми праздновал и тренировался, но я не знал, могу ли назвать хоть кого-то из них моим лучшим другом. Разве не это имеет значение в жизни? Суметь кого-то назвать своим лучшим другом? Соратником? Собственно говоря, я был живым примером того, что ни деньги, ни учеба в Кембридже, ни толстый пенис не делают тебя счастливым. А впрочем, плевать.

В другом конце зала я увидел новенького, из Германии, который тренировался со скакалкой. Вчера вечером он неплохо двигался, да и сейчас он прыгал быстро и легко, как мужчина, который знает, что делает. Для такого гребаного университета это выглядело иногда ненормально. Он либо был очень крепким орешком, либо очень глупым парнем.

Я почувствовал знакомое натяжение на коже головы, это была легкая, приятная боль, поднимающаяся с затылка. Я часто ощущал ее перед тем, как случалось что-то красивое. Это была еще одна история, о которой никто не знал и которая, вероятно, именно поэтому и была такой сильной. В The Goring я тоже почувствовал такую тянущую боль. И ребенком тоже испытал это ощущение, когда папа пришел однажды домой и подарил мне розовые конфетки. Всего один раз в жизни.

Однажды в детстве я нашел кошку в мусорном баке на улице и принес ее домой. У нее был тигровый окрас и отсутствовала половина уха. Я знаю, это звучит немного по-идиотски, но она была очень мягкая. Я скрыл ее от родителей, спросил у водителя, можно ли спрятать ее в гараже, напоил ее сливками, налил молока в свою ладошку и протянул ей. Мне было приятно ощущать, как шершавый язык кошки касался моей ладони. Однажды я даже схватил ее язык большим и указательным пальцами и подержал так немного.

Через три недели кошка вдруг начала извиваться на своей лежанке. Я подумал, что она отравилась чем-то типа крысиного яда, но тут из нее выскользнул котенок. Я отчетливо это видел. Водитель показал на него и сказал, чтобы я избавился от них.

В этот вечер в зале я испытал такое же тянущее ощущение, когда увидел этого немца со скакалкой. В тот момент меня накрыла робкая надежда: возможно, я наконец встретил человека, похожего на меня.

Ханс

Девушка, которая должна была мне помогать, сидела на лестнице перед моей комнатой, когда я после вечеринки субботним утром возвратился с тренировки. Моя майка была вся в крови.

– На кого ты похож, малыш? – спросила она.

Я улыбнулся – кровь всегда производила не самое лучшее впечатление. Девушка действительно выглядела бледной.

– Твой подбородок, – сказала она.

– Что с ним?

– Он весь в крови.

Я вытер ладонями лицо и отметил равнодушно, что кровь на лице засохла.

– Все в порядке, ничего не сломано. Просто другой был лучше меня.

– Я, собственно, хотела позвать тебя в Лондон. Нам нужно закупиться, – сказала она.

– Сейчас?

– Ну да. А еще тебе нужно познакомиться с моим папой. Он в свое время тоже боксировал за университет.

– О’кей.

– У тебя есть смокинг?

Я сидел рядом с ней в вагоне, уложив смокинг в специальном мешке на свои колени.

Она сходила со мной в антикварный магазин, сказав, что раньше приходила сюда со своим отцом.

– С одним из этих старых чемоданов Хемингуэй ходил на охоту на львов в Африке, – произнесла она.

– Ого, – отреагировал я, надеясь, что это прозвучало достаточно убедительно.

Продавец в знак приветствия поцеловал ее и кивнул мне головой. Я заметил, как он посмотрел на мои джинсы. В поезде молодая дама сказала мне, что очень важно не выглядеть так, словно у меня недавно появились деньги.

Она побеседовала с продавцом и проследовала через магазин, как будто он принадлежал ей. Я встал вплотную к шкафу из корневой древесины, долго рассматривая инкрустацию и надеясь, что это все скоро закончится. Она купила крепкую кожаную сумку из необработанной воловьей кожи, которая на ручке отливала коричневым цветом.

– Для твоих вещей для бокса.

Сумка была слишком мала для перчаток, боксерских сапог, бандажа и шлема, но я видел, как она радовалась подарку.

– Спасибо, – произнес я.

После этого мы поехали в Камден и прошлись по магазинам секонд-хенд. Она купила для меня три пары туфель – одну темно-коричневого цвета, вторую – цвета коньяка, с маленькими дырочками на носках, третью – черные вечерние туфли. Я почти ничего не говорил и только спрашивал сам себя, когда же она наконец скажет, как ее зовут. Мы пошли в магазин сэндвичей, где они выглядели как настоящие произведения искусства. Я заказал себе сырный сэндвич, и мужчина за прилавком уточнил, с каким именно сыром: куломье или кабралес. Мне было очень неловко, так как я снова ничего не понял. А рядом со мной в этот момент стояла эта чужая девушка из Кембриджа с кожаной сумкой в руке.

– Голубой или белый? – спросил продавец.

– Белый.

Девушка наклонилась и прошептала мне в ухо:

– Я тоже не имею понятия, о чем говорит этот парень.

Мы оба засмеялись. А потом сидели напротив друг друга и жевали сэндвичи.

– Шарлотта, – сказала она и протянула мне руку.

Я вытер майонез с указательного пальца:

– Ханс.

– Это из-за скачек, – произнесла она и сжала пальцами мышцы левого плеча.

– Что ты имеешь в виду?

– Я занимаюсь скачками, а для этого делаю много силовых упражнений. Поэтому у меня такие плечи.

В какой-то момент мне показалось, что она улыбнулась. Ее рука словно приклеилась к плечу.

– Спасибо, что ты за все заплатила, – сказал я.

Она засмеялась так, как будто услышала шутку.

Мы поехали на поезде до Челси, а оттуда пешком направились к дому Шарлотты. Он показался мне слишком большим.

– Я очень рада, что у нас есть прислуга, – сказала она, когда мы подошли к дому, – иначе я чувствовала бы себя одиноко во время моих визитов к отцу.

– У вас есть прислуга?

Она засмеялась:

– Что, тебе снова неловко?

Шарлотта переступила с ноги на ногу.

– А как выглядит твой дом? – поинтересовалась она.

– У меня нет дома.

– А где же ты вырос?

– Я там давно уже не был. Это домик в лесу. И я очень по нему скучаю. Но он меньше, чем твой.

Мы оба замолчали, не зная, что сказать. Шарлотта спасла ситуацию, прежде чем та стала еще более неловкой.

– Джойс, наша кухарка, когда была маленькой и жила на сахарной плантации на Ямайке, научилась у английских фермеров делать потрясающий йоркширский пудинг.

– У вас кухарка с Ямайки?

– Когда я приезжаю домой, она иногда поет песни Гарри Белафонте.

Дверь открылась, и на пороге нас встретила женщина с широкой улыбкой на лице.

– Она видела, что мы приехали, – сказала Шарлотта.

Джойс обняла Шарлотту. От нее пахло мускатом. Передо мной она сделала маленький реверанс, произнесла что-то на своем, непонятном мне диалекте, а затем удалилась обратно на кухню. У двери она обернулась и подмигнула Шарлотте. Затем из кухни зазвучал ее тихий голос – она напевала какую-то мелодию.

 
My heart is down, my head is turning around
I had to leave a little girl in Kingston town[5]5
Мое сердце разбито, моя голова кружится,Я вынужден расстаться с девушкой в Кингстоне (англ.).

[Закрыть]
 

Мы с Шарлоттой поднялись на чердак, и она открыла сундук, в котором были сложены рубашки. В поисках нужной она перерыла все вверх дном.

– Мой отец сложил их здесь, чтобы потом надевать для работы в саду.

– Понятно.

– Только он никогда не работает в саду.

Рубашки были сшиты по размеру ее отца, а на левой манжете стояли инициалы АФ.

Она протянула мне одну из рубашек:

– Надень.

– Прямо здесь?

– А ты что, стесняешься?

Когда я снял футболку, то заметил, что Шарлотта рассматривает мускулы на моем животе.

– Сходи к портному, пусть он уберет инициалы, – сказала она. Взяла целую стопку рубашек и передала их мне: – Папа ничего не заметит.

Шарлотта помедлила секунду и взяла мою свободную руку. Это был очень доверительный, даже интимный жест, и я не знал, нужно ли мне отвечать на него, сжав в ответ ее пальцы.

– Послушай, Ханс, мой папа является членом клуба Питта. Если он предложит твою кандидатуру, то ты тоже им станешь. Ты не мог бы сегодня вечером быть более разговорчивым и не ограничиваться только «да» и «нет»?

– Да, – произнес я.

– Ты что, издеваешься надо мной?

Она не отпускала мою руку, я ее – тоже. Я говорил тихо, глядя мимо нее:

– Я совсем не знаю твоего отца. Что все это значит?

– Ты скоро об этом узнаешь.

– Я имею в виду, что здесь такое важное происходит, что я должен обманывать твоего отца?

Она сжала мою руку:

– Это важно, просто поверь мне.

– Шарлотта, я… – произнес я, но она повернулась и потянула меня за собой через весь чердак. И только когда мы оказались на пороге лестницы, она отпустила мою руку.

Шарлотта

Один раз в неделю я встречалась с одним китайцем и обманывала его. Мы составляли так называемый языковой тандем, общались полчаса на английском и полчаса на китайском языках, обсуждая нашу повседневную жизнь. Китаец просил называть его Петер, его настоящее имя было слишком сложным.

Когда он говорил, я мало чего могла понять, зачастую не признаваясь ему в этом. Затем он начинал говорить на английском, и это было совершенно – он выделял ударением каждый слог, словно служил дворецким у королевы. Когда я приближалась к нему, от него пахло сыром. Сначала я думала, что это пахнет у него изо рта, но запах оставался, даже когда он молчал.

Петер охотно говорил о себе. Он рассказывал, что его папа был владельцем фирмы, производившей чипы для систем управления самолетами и ракетами средней дальности. Он был единственным ребенком в семье, занимался триатлоном, и после окончания школы ему пришлось выбирать между Гарвардом, Йелем и Кембриджем, потому что от всех трех он получил приглашения. Директор Гарварда прислала ему собственноручно написанное письмо, в котором просила о согласии учиться у них. Он был лучшим выпускником в Северном Китае. О нем писали газеты. А Англию он выбрал потому, что ему нравятся регби и апельсиновый мармелад. Когда он рассказывал об этом, то смеялся, а когда вдыхал воздух, то похрюкивал немного. Кроме того, ему нравилась охота на крупную дичь. Петер каждый раз приходил на наши занятия в светло-голубом галстуке-бабочке.

Во время нашей первой встречи он поинтересовался, в какой сфере работает мой отец. Он произнес «в сфере» так, словно был настоящим французом. Я подумала, что он наверняка владеет в совершенстве еще и французским языком. Я выглянула из окна, увидела женщину в шубе и сказала Петеру, что мой папа занимается разведением нутрий. Я рассказала, что в детстве ходила в деревенскую школу в Камбрии, а после обеда помогала чистить клетки и сдирать с нутрий шкуру.

– Ну должны же мы откуда-то добывать мех, – отреагировал на это Петер.

У него заняло бы пару секунд, чтобы погуглить про меня в Интернете. Тогда бы он узнал, где я ходила в школу и что заводчик нутрий не смог бы оплачивать школьные взносы. Но я надеялась, что не настолько интересовала Петера, чтобы спровоцировать его на подобные поиски.

Однажды днем, в начале триместра, мы встретились с ним в кафе Fitzbillies. Я заказала себе воды, Петер ел рулет с корицей. Сироп стекал у него по подбородку и капал на воротник.

– Я хотел бы поговорить о клубах в университете, Шарлотта. Это интересно, потому что в Китае таких нет.

Я почувствовала, что краснею:

– Не имею об этом ни малейшего понятия.

Я посмотрела на сироп на его воротнике. Он быстро дожевал рулет и промокнул салфеткой верхнюю губу:

– Я хорошо в этом разбираюсь. Есть только одно название, которое ты должна запомнить, Шарлотта. Это клуб Питта.

– Ах да?

– Да. И скоро я стану его членом.

Я знала, что он врет, потому что в клубе Питта не было ни одного азиата.

– А как можно стать членом этого клуба? – спросила я.

Он улыбнулся с закрытым ртом.

– Ты знаешь, Шарлотта, это такой клуб, про который не спрашивают, как стать его членом, – сказал он. – Ты принадлежишь к нему либо нет.

– А ты принадлежишь?

– Женщины не могут стать членами этого клуба, Шарлотта.

– Как жаль.

Меня распирало от злости. Мне кажется, что он заметил, как изменился звук моего голоса.

– Я имею в виду…

– А ты знаешь, чем занимаются в таких клубах?

– Ну, что-то празднуют, выпивают, хорошо проводят время и тому подобное.

И тому подобное. Я каждый день думала об этом. Почему я? Этот вопрос каждый раз мучил меня. Почему я? Но был еще один вопрос, который не давал мне спать по ночам: почему вообще это случилось?

– Ты не имеешь ни малейшего понятия, – сказала я.

– Шарлотта, я…

– Такие клубы – это самый отстой. В них одни тупые, элитарные женоненавистники.

Петер все еще улыбался:

– Шарлотта, мне очень жаль, что я начал разговор об этом, но я предпочитаю сначала посмотреть сам, а потом уже делать какие-то выводы.

– Да что вы все как с ума посходили с этим клубом?

Петер нервно теребил свою бабочку.

– Почему бы тебе для начала не сходить туда на какую-нибудь вечеринку, прежде чем так злиться? – спросил он.

Я резко встала, чуть не опрокинув свой стул, и направилась к двери. На полпути я обернулась, вернулась к столу, наклонилась к Петеру и прошептала максимально тихо:

– Жалкая тварь.

Оказавшись на свежем воздухе, я подумала, что, может быть, он и не заслужил такого эмоционального взрыва с моей стороны. Но, пройдя пару шагов, я уже была уверена, что все сделала правильно.

Ханс

Прислуга унесла мои пакеты в одну из гостевых комнат на втором этаже. На вешалке висел мой смокинг. Это был какой-то нереальный день. Я переключил кран на холодную воду, подставил под шумную струю свою голову и так довольно долго стоял в душе. Шарлотта сказала, что, как только я буду готов, я должен буду сначала зайти к ней, она будет меня ждать. Когда она произносила это, я опустил глаза, и она засмеялась.

Я оделся и поднялся по лестнице на третий этаж. Дверь в ее комнату была открыта. Шарлотта лежала босая на животе на своей кровати и спала. На ней было платье с высоким воротом, она глубоко дышала. Светлые волосы спадали на ее лицо, платье на плечах натянулось. Она выглядела так, будто температура ее тела на один или два градуса выше, чем у других. Сейчас, во сне, она выглядела счастливой.

Я всегда нравился женщинам по какой-то причине, которая по сей день мне неизвестна. Я заметил это еще раньше, и мне стало интересно, что такого они во мне находили. Я понятия не имел, как на это реагировать. Мне казалось странным и непонятным, что мальчики всегда дразнили меня, в то время как девочкам я очень нравился. И когда мальчики замечали повышенное внимание девочек ко мне, они дразнили меня еще больше.

Когда наступил пубертатный период, во мне проснулся интерес к женщинам. Поначалу это очень удивило меня, как, впрочем, вероятно, и остальных мальчиков. Я с удовольствием смотрел на девочек, но еще больше мне нравились запахи, исходящие от них. Они пахли сеном, ванильным мороженым и еще чем-то, мне пока незнакомым. Я никогда не набрался бы смелости, чтобы заговорить с девочкой или женщиной, чего, к счастью, мне никогда и не нужно было делать. И это было для меня наибольшей загадкой.

В деревне, где я жил, девочки были повсюду: в школе, в магазине с мороженым, на сеновале в новом амбаре за футбольным полем. Когда я очутился в интернате, то был удивлен, что вообще встречал женщин, ведь мы находились в доме, в котором жили только мальчики и монахи. Но я встречал их во время прогулок по лесу, во время своих поездок в Мюнхен по выходным. А однажды я встретил женщину, с которой позже переспал, когда хотел купить парочку кренделей у пекаря.

Другая женщина, у которой уже были дети и которая однажды в воскресенье присела рядом со мной в кафе в Мюнхене, а позже, после секса, курила на своем балконе, сказала мне, что я – очень спокойный мужчина с волосами, черными как уголь, – прекрасная кандидатура для короткой интрижки. Тогда я этим очень гордился просто потому, что мне было всего семнадцать, а она была старше меня. Но затем она сказала, что никогда не вышла бы замуж за такого, как я, и попросила меня уйти, потому что с минуту на минуту должны были вернуться из зоопарка ее дети и муж. Я вообще не понял тогда, что сделал не так. Никогда ни одна женщина не признавалась мне в любви. Я спал с ними, и мне очень нравилось после секса вдыхать запах их волос. Женщины были настолько разными, но каждая была хороша по-своему. Одна, например, сказала, что я нравлюсь ей, потому что я серьезный любовник.

Еще маленьким я однажды спросил у мамы, как я узнаю, что полюбил кого-то по-настоящему. Она ответила, что как только это чувство придет, то я сразу пойму.

Спустя пару лет после этого разговора в нашу деревню приехал цирк. Рядом с кукурузным полем поставили большой шатер. Цирк назывался Kókoro. Как только я узнал об этом, сразу же побежал к этому полю и попросил разрешения покормить хищников при условии, что помогу установить шатер. В то время я, в зависимости от настроения, интересовался то хищниками, то женской грудью. Когда я об этом вспоминаю, то мне кажется, что это было лучшее время в моей жизни. Ничто не шло в сравнение с периодом, когда подходило к концу мое детство.

В клетке сидел серого цвета тигр, у которого были выдернуты когти. Я бросил ему большую коровью кость через решетку, но тигр проигнорировал ее. Через пару минут из жилого вагончика к нам вышла девочка с темными волосами и светло-коричневой кожей. Она открыла дверцу клетки, вошла в нее, взяла кость и сунула ее тигру под нос. В итоге он стал есть прямо из рук девочки. Девочка была, наверное, года на три старше меня. У нее была маленькая грудь, плоский твердый живот, но в тот момент я об этом еще не знал. Она вышла из клетки, взяла мою руку и засунула ее себе спереди в брюки. Я ощутил ее волосы, и мне это понравилось. Она улыбнулась мне своей белозубой улыбкой, вытащила мою руку из брюк, обхватила ее своими пальцами и больше не отпускала, пока мы не очутились где-то далеко на кукурузном поле. На ней была слишком короткая рубашка. На ее спине, чуть выше крестца, я увидел пушок светлых волос, которые мне тут же захотелось потрогать. Когда она раздевала меня, я смотрел на кровь от коровьей кости, засохшую на ее пальцах. Но я был слишком возбужден тогда, чтобы почувствовать отвращение. Она разговаривала со мной на непонятном мне языке. Она была такой же, как я. Во всяком случае, я, четырнадцатилетний пацан, так думал в тот момент.

После нашей первой встречи мы виделись с ней каждый день на протяжении двух недель. В последний день я хотел узнать у нее, не останется ли она со мной. Я знал, что потеряю ее, если она отправится с цирком дальше. Тогда она, наряду с моей мамой, была единственной женщиной, которую я мог бы любить.

Но она уехала, не попрощавшись, поэтому я больше не мог у нее ничего спросить. Иногда мне кажется, что ее и вовсе не было в моей жизни.

Я не знал, как мне разбудить Шарлотту, потому что мне не хотелось говорить что-то неправильное, и уже целый день у меня было такое чувство, что еще чуть-чуть – и она распадется на мелкие осколки. Я позвал ее по имени, но она продолжала спать. Я подумал, что можно было бы хлопнуть дверью, но это было бы как-то невежливо с моей стороны, и, кроме того, кто-то из прислуги мог увидеть меня в комнате Шарлотты и неправильно понять ситуацию. В общем, я дотронулся до свода ее стопы, очень мягкой. Она испугалась, вскочила и замахнулась на меня:

– Не трогай меня.

– Извини.

Она посмотрела на меня снизу вверх. У нее был заспанный вид, и она вся была такая теплая. Мне очень хотелось сказать ей, какая она красивая.

– Шарлотта…

– У тебя есть другой галстук-бабочка? – спросила она.

Я схватился за воротник и не закончил фразу. Она сказала, что мне нужен более подходящий галстук, и ушла, попросив меня немного подождать.

Я понятия не имел, о чем она говорила.

Пару минут спустя она, босая, вошла в дверь и улыбнулась мне. У нее в руке была черная незавязанная бабочка из шелка с мелким ребристым узором.

– Я сама завяжу тебе галстук, – сказала она.

Я сел на стул перед огромным – от пола до потолка – зеркалом. Шарлотта медленными движениями стала завязывать на моей шее бабочку, и, хотя она пыталась выглядеть при этом так, словно делала это уже много раз, я заметил у нее небольшую складку между бровями. Я почувствовал духи, которые она нанесла на запястья, смесь ароматов апельсиновой корочки и ландыша. Ее мизинец коснулся моей шеи.

– Это галстук моего папы, но он даже не заметит его пропажи, – сказала Шарлотта.

Мы спустились по лестнице. На мраморном полу первого этажа стоял мужчина – вероятно, ее отец. У него были такие же, как у Шарлотты, волосы – густые и длинные. Только они были с серебристым оттенком, зачесаны назад и уложены помадой. Кончики волос лежали на лацканах его пиджака. Он поцеловал дочь в щеку и посмотрел на меня. Ее отец был такого же роста, как и я. Ему было лет шестьдесят, но тело у него было, как у молодого человека, – стройное, натренированное и полное энергии.