Текст книги "Эта сладкая голая сволочь"

Глава 8
(черно-белая)

Cередина 1980-х. Москва. Лестничная клетка перед дверью коммунальной квартиры

Рядом с дверью – таблички с именами жильцов. На одной из них, медной, вязью написано «С.Р. Сорочина».

Мужской палец с ухоженным ногтем осторожно жмет на звонок рядом. Потом еще раз, настойчивее.

Наконец дверь открывается, и на пороге появляется пожилая женщина с седой косой, закрученной в узел на затылке. Она в фартуке, в руках – книга. Увидев незнакомого мужчину, настораживается. Окидывает его внимательным взглядом – хорошо одетый человек лет сорока, с явно не советским выражением лица и доброжелательной улыбкой. Лайковые перчатки довершают поразительную картину.

– Серафима Романовна? – спрашивает мужчина с легким акцентом, чуть наклонив голову в поклоне.

Женщина вглядывается в него. Затем, приложив палец к губам, делает знак следовать за ней.

Проходят в комнату – большую, просторную, обставленную старинной мебелью.

– Садитесь, пожалуйста, – говорит женщина, указывая на кресло перед низким столиком. – Я сразу поняла, что вы от него... – Она показывает на фотографию, стоящую на видном месте. На фотографии – она сама, моложе лет на десять, с темными волосами без признаков седины, рядом – молодой человек, нежно обнимающий ее за плечи. Светлоглазый, светловолосый парень улыбается в объектив, показывая белые крепкие зубы. – Материнское сердце не обманывает... Подождите, я включу телевизор, а то здесь слишком много любопытных ушей...

Женщина включает телевизор – там Горбачев косноязычно трындит о гласности и перестройке.

Серафима Романовна садится в кресло напротив гостя, и они, склонив друг к другу головы, начинают тихо говорить.

– Можно узнать ваше имя? – осторожно спрашивает Серафима Романовна.

– Гарри, – секунду поколебавшись, отвечает незнакомец. – Можете звать меня Григорием – у меня русские корни...

– Чудесное имя – так звали моего мужа... Хотите чаю?

– С удовольствием.

Перчатки гость не снял.

– Извините, мои руки представляют собой не очень аппетитное зрелище, – говорит он, заметив взгляд женщины. – Подгорели при неосторожном обращении с огнем... Да, вот... Чтобы не забыть... деньги. Это вам Савва передал.

Из внутреннего кармана пиджака он достал пачку банкнот. Сорочина в ужасе отшатнулась, вытянув в протесте руку.

– Да вы не волнуйтесь, это рубли, я поменял, официально... Не очень выгодно, конечно, зато безопасно для вас... А это фотография вашего внука.

– О, Господи, – всплеснула руками женщина и впилась в фотографию глазами, потом прижала ее к груди. – Какой чудный мальчик! Как назвали? Гришей?

– Дмитрием.

– Митенька, значит. Ну, следующий будет Гришей.

– Следующая будет Сима.

Примерно через полчаса размеренной беседы мужчина встает и собирается уходить.

– Подождите, – говорит женщина. – У меня для него кое-что есть...

Она идет к книжному шкафу и, достав с полки том энциклопедии, вынимает из него чистый, белый, запечатанный конверт.

– Я храню его несколько лет. Предсмертное письмо к нему человека, вместе с которым они, кажется, работали. Я ведь только потом, после его исчезновения, узнала, на кого он работал... Это для меня было таким же шоком, как и его побег. Этот человек... он сказал мне, что они были друзьями, он принес мне это письмо сам, накануне своей ужасной смерти. И смерти его семьи. Не знаю, что там произошло на самом деле, но их нашли мертвыми в квартире. С простреленными головами. Соседка сказала, что сам хозяин всех и застрелил. А потом на себя руки наложил. Сказала, что последнее время совсем был не в себе.

– Это могло бы случиться и с вашим сыном, если бы он не сделал того, что сделал...

– Знаю. Я в любом случае за него, даже если бы весь мир был против.

– Он просил передать, что очень любит вас и... чтобы вы ему верили.

– А от меня передайте, что я только ему и верю... И что он у меня один. А вот письма. Писала ему все это время. Скорее для себя... Ведь никакой надежды на такой вот... визит не было. Передадите? Это для вас не опасно?

– Есть вещи поопаснее. – Григорий-Гарри берет письма и целует женщине руку. – Будем надеяться, – говорит он, кивая на телеэкран, – что времена меняются к лучшему и вы, чем черт не шутит, сможете когда-нибудь увидеться.

– Вряд ли, – качает головой женщина. – «Ребята», с которыми он связался, ничего не прощают. Для них нет срока давности.

Серафима Романовна провожает мужчину к выходу.

За их спинами приоткрывается одна из дверей в коридоре. Чьи-то глаза провожают обоих.

Та же лестничная площадка, перед той же дверью

Несколько человек в штатском стоят перед дверью, изучая таблички с именами жильцов. Потом один из них уверенно звонит.

Серафима Романовна открывает дверь. Она в ночной рубашке с распущенными волосами, явно со сна.

– Сорочина? Серафима Романовна? – уточняет тот, кто звонил.

– Да...

– Собирайтесь, пойдете с нами...

– Куда? В чем дело? Сейчас ночь! И у нас не тридцать седьмой год...

– Быстро, быстро, мамаша! Без разговоров!

Длинный коридор одного из зданий КГБ

Сорочина, наспех одетая, с кое-как убранными волосами, идет по коридору в сопровождении двух мужчин. Заметно, что она изо всех сил старается держать спину прямо.

Они останавливаются перед дверью, на которой висит начищенная табличка:

М.П. ПИРОГОВ

Начальник отдела

Один из сопровождающих стучит в дверь. Из-за нее доносится голос:

– Войдите...

Сопровождающий открывает дверь. Сорочина входит.

Михаил Петрович поднимается из-за большого стола. Он изображает дружескую улыбку.

– Входите, входите, Серафима Романовна... – Пирогов делает жест сопровождающим: – Вы свободны.

Сорочина нервно запахивает на себе шерстяную кофту.

– Я ничего не знаю. А если бы и знала, все равно бы вам не сказала, – говорит она с вызовом. – Мне терять нечего. А до сына моего вы, похоже, добраться не можете...

– Не сомневайтесь, доберемся... Не до таких добирались... Да вы садитесь... садитесь... – говорит Пирогов, продолжая улыбаться.

Комната С.Р. Сорочиной в коммуналке

Сквозь большое окно пробиваются первые лучи солнца. В комнате все перевернуто вверх дном. Фотография матери и сына с разбитым стеклом валяется на полу, повсюду выброшенное из шкафа белье, разбросанные книги.

Серафима Романовна беспомощно стоит посреди бедлама.

Наклоняется, чтобы поднять фотографию.

Ей становится плохо. Она прижимает руку к горлу и, всхлипнув, оседает на пол.

Глава 9
(черно-белая)

Примерно то же время. Португалия. Дорогой район Лиссабона

Яркий солнечный день. В расплавленном воздухе парят запахи моря, смешанные с дымом горящего где-то в отдалении мусора. Широкая улица, обрамленная пальмами, по обе стороны белые виллы. Из окон одной из них слышатся напевные звуки фадо.

Черный «мерседес», в котором просматриваются два мужских профиля, припаркован на стоянке. С нее видны сразу несколько ослепительно сияющих вилл с яркими мозаичными вкраплениями на фасадах.

Типы из «мерседеса» не прячутся. Наоборот, время от времени выходят покурить, как бы привлекая к себе внимание. Оба с накачанными мускулами, в рубашках с короткими рукавами и темных очках, карикатурно похожие друг на друга и на героев дешевых детективных сериалов.

В окне одного из домов поднимается штора. Появляется женщина. Она встречается взглядом с сидящим за рулем человеком. Штора медленно опускается.

Вера опускает штору. Внимательно, как бы прикидывая что-то, оглядывает комнату, в которой находится. Только необходимое – стол, стулья, большой диван, телевизор. Разбросаны детские игры – железная дорога, конструктор, машины.

Слышен звук быстрых детских шагов. В комнату вбегает мальчик лет четырех, в ковбойской шляпе, с игрушечным пистолетом. Останавливается посреди комнаты, заглядывает под стол, делая вид, что кого-то ищет.

– Ну где же папа?! – говорит он по-английски. – Хочу торт со свечами! И живую собаку!

– Папа вот-вот будет, Митенька, – успокаивает ребенка Вера, тоже по-английски. – Он помнит, что сегодня твой день рождения.

– Ты говоришь это целый день, – капризно отвечает малыш, топая ногой для подтверждения своих слов. – Жду, жду... Скоро ужин и спать... Ты обещала... – Он убегает.

Вера садится на диван, закрывает ладонями лицо.

– Господи, когда кончится этот кошмар! – произносит она.

Чувство, завладевшее ее существом, – страх. Неописуемый. Животный. До рвотных спазмов и медвежьей болезни. Страх заглушала только хорошая порция алкоголя. Железные пальцы, державшие ее за горло, размыкались. Приходили усталость и слезы. Она плакала от многолетнего одиночества, хотя у нее были муж и ребенок. Плакала от невозможности делать простейшие вещи: говорить на родном языке, даже с сыном; жить в безопасности; иметь подружек, болтать ни о чем, сидя в кафе; завести кота, который согревал бы ее (безмужнюю при живом муже) в постели. Немыслимая роскошь.

Разве этого она хотела, разве так она представляла будущее, когда решилась на этот шаг! Жить с любимым человеком в свободном мире, путешествовать, распоряжаться своей жизнью по собственному желанию – ради этого она бросила все и пошла, как слепая за поводырем, за Савелием.

Вместо этого она моталась из страны в страну, из города в город, в страхе, готовая все бросить и опять бежать неизвестно куда.

Савелий не бывал дома неделями, месяцами, в свои дела ее никогда не посвящал, как он говорил, для ее же собственной безопасности, с сыном запрещал общаться по-русски, чтобы не было потом лишних вопросов в школе. «У него еще будет время выучить родной язык», – говорил Савелий.

Да способен ли он вообще любить? Смерть матери – и та не произвела на него впечатления. Если у Савелия и были какие-то чувства, Вере он их не показывал. Разве что оттаивал при виде сына. Но Вере казалось, что и эта любовь была умозрительной, как оправдание: «Сын вырастет свободным человеком в свободной стране».

Как будто свобода вообще существует... Любить или быть любимым – уже рабство. Савелий выбрал «свободу» и попал в новое рабство. Бросил одних хоязев – нашел других. Или они его нашли. Какая разница? Чем они лучше тех, от кого он сбежал? Платят больше? Прикрывают лучше? Борются за более «правильные» идеалы? Или методы у них другие? Ну, может, руки не по локоть в крови, а по запястье.

Ей-то, Вере, плевать на это.

Она никакой свободы не выбирала – она выбрала жизнь с любимым человеком. И что? Жизнь сломана. Человек, которого она любила, оказался хорошо организованной умной машиной. Сын растет без отца. Из красивой веселой женщины она превратилась в тварь дрожащую.

Самое страшное – она ничего не в состоянии изменить. От нее ничего не зависит. Даже то, сколько она выпьет. Все происходит само собой. Само собой – до полной потери сознания.

Поздний вечер. Та же гостиная. Игрушки прибраны. В центре – стол, накрытый на троих, посредине праздничный торт с погасшими свечами, наполовину съеденный. Митя уснул в неудобной позе, сидя на стуле.

Вера подходит к окну – «мерседес» на своем месте. Она поворачивается и смотрит на упорно молчащий телефон.

Подходит к сыну и пытается взять его на руки. Мальчик открывает глаза.

– Папа пришел?

– Нет еще, мой родной. Он вот-вот будет. Иди пока поспи. Я тебя разбужу, когда он придет. – Вера ведет мальчика в другую комнату.

Митя наконец уложен. Вера возвращается в гостиную, открывает створку буфета и достает откуда-то из глубины бутылку. Наливает почти полстакана. Выпивает.

Звонит телефон. Вера хватает трубку.

– Боже мой! Это ты! Они все еще там. Со вчерашнего вечера, – говорит Вера срывающимся от волнения голосом.

– Только не волнуйся. Я все знаю. Все будет хорошо. Я приеду часа через два. Будьте готовы. Собери самое необходимое. – Голос Сорочина звучит напряженно, но уверенно.

– Я боюсь, – выдыхает в трубку Вера. Но потом берет себя в руки: – У меня все собрано, как всегда. Можешь приехать раньше?

– Не могу. Нужно все организовать. Не бойся. Вам они ничего не сделают. Им нужен я. – Голос смягчается: – И, пожалуйста...

– Что?..

– Прошу тебя, не пей... Не забудь, ты отвечаешь за сына...

«А за что отвечаешь ты?» Вера хочет закричать и не кричит.

Когда-то имя Савелий казалось ей веселым. Крамаров. Мертвые с косами – и тишина. Теперь она ненавидит это имя. Мертвые. С косами. И – тишина.

Глубокая ночь. Часы на камине в гостиной показывают три часа. Зеркало над камином отражает Веру, сидящую в кресле, она держит докуренную до фильтра сигарету; на диване спит мальчик, он в одежде и кроссовках. Рядом с диваном – чемодан и сумка.

Слышен резкий звук тормозящих шин нескольких автомобилей.

Вера вздрагивает и, отбросив потухшую сигарету, подбегает к окну.

Джип-фургон останавливается перед «мерседесом». Пятеро в форме местной армии, вооруженные автоматами, выпрыгивают из фургона и окружают «мерседес».

BMW останавливается перед входом на виллу. Из него выпрыгивает Сорочин. Вбегает в дом.

Савелий уже в гостиной. Там его ждет Вера. Одной рукой она прижимает к себе сына, в другой руке – чемодан. Сорочин целует Веру в щеку и берет сумку.

– Папа! Папа! Где моя собака? – хнычет спросонья мальчик.

– Боже мой! Я думала, ты никогда не приедешь! – шепчет Вера.

– Быстрей! Быстрей! Ничего не забыла? – торопит Сорочин.

Савелий сажает жену с сыном на заднее сиденье, а сам садится за руль. Машина срывается с места и отъезжает.

Обернувшись, Вера видит, как, застыв, словно китайские тени, пять мужских силуэтов с автоматами наперевес, окружавшие «мерседес», растворяются в предрассветной дымке Лиссабона.

Глава 10
«Нина лежала в ароматной ванне с морскими солями...»

Нина лежала в ароматной ванне с морскими солями. В руках большая кружка с зеленым чаем, а в ногах, на краю ванной, – ароматическая свеча. Дверь ванной открыта, из комнаты доносились звуки джаза. Все это называлось на ее языке «организовать себе нирванночку».

Но сейчас «нирванночки» не получалось – ее сотрясали страсти. Хотелось раздвоиться – было мало себя одной. Мало на проживание всемирного катаклизма (из стены галактики вынули гвоздь), случившегося персонально с ней.

А случилось любовное помешательство, буйное. Мало того, что чувства сотрясали ее в присутствии предмета помешательства. После свидания она несколько дней вибрировала как скрипичная струна. Смычок упрятали в футляр, а звук все еще плавал в воздухе.

Нина готова была связать себя. Она боялась, что иначе и ложку не донесет до рта, помчится к нему, к сладкой голой сволочи.

При этом нужно было работать и заниматься массой ненужных мелочей – жить. По сравнению с главным переживанием, абсолютно все становилось мелочью. Самое удивительное в этой истории было то, что Нина оказалась способной на такое сотрясение чувств.

Ниной все чаще овладевала дурная истома, парализующая волю. Все желания сводились к единственному – постоянно быть с ним, виртуозным смычком, извлекающим из ее организма (тела, души, мозга) бесконечные оргазмы впечатлений. И не важно, чем они занимались – валялись в постели, ели приготовленную им пищу (готовил всегда он, будучи гурманом и не доверяя ей важное дело), гуляли, ходили в кино или в театр (который она ненавидела) или болтали, сидя на лавочке в парке Монсо или в Булонском лесу.

Болтали обо всем на свете. В последний раз СГС спросил у Нины, почему она уехала из России. Она уточнила, что, во-первых, она уезжала из Советского Союза, хотя и при Горбачеве, а во-вторых, в-третьих и так далее, не хотела жить в стране, репутация которой последние восемьдесят лет внушала миру страх и отвращение. Не хотела жить в коммунистическом феодализме, блокадной Совдепии, где правила «контора» – свинцовый кулак, вечный и вездесущий.

Нина понимала, что впадает в публицизм. Но слишком уж болезненной была для нее тема.

– Если в истории и есть какой-нибудь смысл, так это движение народов к свободе. Я решила свой народ не ждать и рванула с первой оказией, – заявила она.

– Ты что, недовольна своим народом? Может, ты его и не любишь вовсе?! – спросил он, прищурившись.

– Своим народом... А за что его любить-то? За то, что рабски безмолствует? А если и льет слезы, так по своему палачу, когда тот сдыхает? И любую «сильную» руку с зажатым в ней молотом, предназначенным опуститься на его же голову, лобызнуть норовит? Для того, чтобы кто-то тебя полюбил, сначала нужно самому себя полюбить, а русский народ себя не любит. Народ-мазохист. А мазохистов любят только садисты. Моему народу, похоже, голова нужна для того, чтобы было куда закидывать жратву и, главное, куда вливать водку, а вовсе не для того, чтобы думать. А если и думать, так про то, на кого бы настучать, кому бы сделать подлость. Неискоренимо.

– Могу тебя заверить: это свойственно не только русскому народу.

– Возможно... но русскому – особенно. И потом... я просто не хотела, чтобы всеобщее светлое будущее строили за счет моего настоящего.

– В общем, как сказано Александром Сергеевичем Пушкиным: «Черт меня догадал родиться с душой и талантом в России!» Эх! Так ты что же, из диссидентов? – «грозно» сдвинул он брови.

– Еще чего! Буду я с ними связываться! У меня оружие помощнее – моя внешность. Вышла замуж за французика и поменяла страну... как перчатку, – ответила она, немножко рисуясь.

– И не жалеешь? – допрашивал он с пристрастием. – Там ведь теперь свобода...

– Для русского человека свобода – бремя. У них «Лубянка – forever». Ты хоть знаешь, что такое Лубянка?

– Да, слышал кое-что, – бросил он.

– Хорошо вам, вы здесь родились. За вас Францию обживали ваши отцы и деды. А мне самой приходится.

– Эмиграция – обживание безнадежности, сказал кто-то. А другой сказал, что эмиграция – не отъезд на другое место жительства, а попытка послать себя подальше. Согласен с обоими... Нечего стремиться быть женихом на всех свадьбах и покойником на всех похоронах, – добавил он загадочно и замолчал. – Значит, все-таки скучаешь? – с сочувствием спросил он после паузы.

– Как тебе сказать... Там у меня ничего не осталось... ну, кроме могил... Здесь тоже толком еще ничего... Там больная страна, здесь больная душа. Одиночество же не зависит от внешних обстоятельств...

– Не зависит... А может, проблемы с человеческой коммуникабельностью у тебя из-за профессиональной фауны?

– Может... Только ненавижу, когда говорят: «Будь проще, и люди к тебе потянутся».

– И я ненавижу... Боюсь, что наше с тобой будущее находится в сложном положении!

«Что он имел в виду?» – гадала теперь Нина. Что у них есть будущее или, наоборот, его нет и быть не может?

Она-то упивалась каждой минутой, проведенной с ним, впитывала в себя все, как губка, наслаждалась его телом, голосом, глупостями, которые он ей про нее же говорил. Он обожал говорить изысканные глупости, вроде того, что у нее «слышащие глаза» и «зрячие уши». Что она выпадает из всех его систем координат, лишает его здравого смысла, оставляя просто смысл. Что его карта бита, причем им самим. Уверял, что она русалка, которой должно быть больно ходить по земле, и упорно искал хвост. Сравнивал ее глаза с глазами азиатской рабыни, а про ее интеллект говорил, что она могла бы померяться им с любым премьер-министром. Обычно ей делали комплименты, которые подразумевали, что она хорошенькая бабенка и поэтому забавно, что она вообще умеет разговаривать. СГС же ее уверял, что она красивый человек. «Посмотри на себя, – говорил он, – у тебя все божественно рационально, все части тела приспособлены для чего-нибудь необходимого человечеству. Даже локти – они такие острые, что ими можно метро рыть. Или личные пещерки.

Она в ответ заверила, что он, как и его котяра, отличный образец мужской особи, по крайней мере, с точки зрения ветеринара. Он сказал, что человек рожден быть испытателем боли, а она превратила его в испытателя радости.

Нина точно знала, как выглядит ее мужчина.

Любовная эйфория? Пусть! Любовь слепа? Ну уж нет!

Нина прекрасно видела его достоинства. Неординарен во всех проявлениях... Ей казалось, что он ничего не боится, что за ним можно укрыться, как за скалой.

Нина давно понимала, что в мире все уже со всеми было. Но с ней это происходило впервые. Она чувствовала себя микрокосмом, несущим в себе рождение, восхождение, развитие и... переход в нечто другое. Галактикой, где все всегда существовало, существует и будет существовать.

Бабушка говорила, что любви научиться невозможно. Это как талант, как музыкальный слух – или есть, или нет. Как группа крови, и захочешь – не изменишь.

«В женщине, как в хорошей книге, должна быть красота и интрига, – повторяла она Нине. – Безлюбовный – и сам мертвый, и убивает своим прикосновением других». Нина долго думала, что она именно такая.

Теперь из «безлюбовной» она превратилась в любвеобильную. И чтобы не потерять ни крупинки из поглотивших ее ощущений или хотя бы голову, ей нужно было раздвоиться. Чтобы одна чувствовала, а другая наблюдала и запоминала. А потом они бы обменивались впечатлениями. Так еще можно было надеяться понять, что с ней случилось за три месяца, перевернувшие жизнь. Была скромной ветеринаркой, стала буйной ненасытной вакханкой. Переродившаяся Диана-охотница.

Правда, охотиться долго не приходилось – добыча сама ждала ее за каждым поворотом в полной боевой готовности сдаться и предлагала все новые невозможные возможности, возбуждая воображение и обучая вещам, о которых она не имела понятия. Или на которые никогда не осмелилась бы. А она хотела еще и еще.

Все, происходившее с ними, превращалось в событие, одно, тягучее и сладостное.

С ним она может позволить себе все. В его присутствии она по-особому чувствовала свое тело, не боялась показать себя ни сильной, ни слабой. Ее воображение (и сексуальное) обитало в иных пределах. На космических качелях его раскачивали ангелы и демоны – вместе.

Джазовый канал сошел с ума. До Нины донесся «Танец с саблями» Хачатуряна в немыслимой аранжировке – ритмичной, искрящейся, напряженной. Звук взвился до оглушительных децибелов.

Нина выскочила из ванной и пустилась в пляс, разбрасывая вокруг капли. Она кружилась на месте, скакала, размахивая воображаемой саблей, сражалась ею с бурлящим светом, заливающим комнату, давая выход скопившейся за годы энергии. Влажная кожа вибрировала, она сама становилась безудержной музыкой и в этот момент была способна завоевать весь мир, все сердца. Ей же нужно было всего одно сердце, то, что только и ждало завоевателя.

Неистовый танец прервал телефонный звонок. Конечно, это был он – ее Сладкая Голая Сволочь. Кто же еще!

– Чем занимаешься? – голос хрипловатый.

– Танцую голая, в твою честь, – ответила она, почувствовав наготу как озарение. Как вызов. Как свершившуюся свободу.

– Так и знал... Что-нибудь в подобном роде... – Он перешел на шепот. – Выключи музыку и подойди к зеркалу, большому, в коридоре...

Она исполнила.

– Прижмись к нему и закрой широко глаза... это я тебя целую... тоже голый... и обнимаю... всю... чувствуешь... прижмись ко мне... сильнее... обхвати коленями... а теперь садись на меня верхом... медленно... вот так... я держу тебя за бедра...

Больше она ничего не слышала. Тряхнуло так, будто она вставила мокрые пальцы в электрическую розетку.

Трубка упала.

Но он, тем не менее услышал утробный рык перешедший в немыслимо высокую ноту...

Телефон, не выдержав напряжения, разъединился.

А что нам говорит по этому поводу всемирная сеть, обиталище пауков, пристанище расширенного до неприличия сознания?

Сублимация. Контроль над нашими душами

Эти технологии хранятся в секрете, они известны немногим и тайно используются рекламными гигантами, занимающимися в том числе и ведением дорогостоящих президентских избирательных кампаний. <...> Цель их всегда одна – воздействуя на неосознанное восприятие, заставить людей испытать непреодолимую и неосознанную потребность поступать так, как диктуют остающиеся в тени кукловоды. Речь идет о сублимации – страшном инструменте контроля над душами людей через радио, телевидение, прессу и рекламу. Чужие грязные пальцы проникли в душу впервые в 1957 году, именно тогда был поставлен первый эксперимент по сублимическому восприятию. Во время обычного показа фильма на экран было спроецировано специальное послание «Вы хотите пить». Оно появлялось и исчезало так быстро, что никто ничего не заметил, фраза была показана около тысячи раз, почти все посетители кинотеатра отправились в буфет утолять жажду. Сообщение появлялось на экране на слишком короткое для осознанного восприятия время. Но подсознание полностью его воспринимало. Сегодня техника сублимации стала во много раз изощреннее и эффективнее. Что же такое сублимация и как она действует? SBL означает неосознанное восприятие подсознанием чужих команд, влияющих на мотивацию поведения через секс, страх смерти, голод и жажду. Человеческий мозг имеет две основные системы, контролирующие прием информации: сознание и подсознание. Эти две функции мозга действуют независимо друг от друга и очень часто в противоположном направлении. Подсознание при этом играет главную роль. Сознание может спать, но подсознание – никогда. Сознание не имеет доступа в подсознание, но подсознание знает все, что происходит в сознании. Именно подсознание бодрствует во время сеанса гипноза, когда спит сознание. Информацию, идущую в мозг, подсознание воспринимает на уровне образов, а сознание осмысливает эти образы и «оставляет за кадром» все то, что не удалось осознать, или то, что в данный момент для сознания не являлось достойным внимания. У подсознания есть и еще одна отличительная черта: оно не может отличить правду от лжи, поскольку оперирует только образами, полученными напрямую от органов чувств. Именно это позволяет гипнотизеру заставить погруженного в гипнотический сон человека поверить всему тому, что ему внушают. Методика сублимации тоже его использует, причем гипнотизируемый не знает, что подвергается внушению, а само внушение происходит в бодрствующем состоянии. Главным отличием SBL является то, что во всех SBL-воздействиях главными составными являются секс или страх перед смертью – в виде изображений порнографических сцен или разлагающихся трупов. Сублимация использует инстинкты и потому эффективна. SBL не использует 25-й кадр, это журналистский миф, SBL использует более высокую частоту, а добавление новых кадров ничего не даст – эти кадры будут замечены и «разоблачены».

Порнография на службе у рекламных гигантов всегда была главным инструментом в одурманивании быдлa. Обычным образом снимается рекламный ролик, на него накладывается другой фильм, снятый при минимальном освещении. Получившийся образ оказывается слишком неясным для осознания. Однако подсознание видит и впитывает его. Cодержаниe скрытого фильма состоит из отборных порнографических сцен самого шокирующего характера, перемежающихся с командами-установками...

Подобныe исследования осуществляются силами рекламной корпорации, и все их открытия становятся коммерческой и, добавим, криминальной тайной фирмы, позволяющей извлекать доходы в миллионы долларов. <...> Eсть более изощренные методики, суть которых в комплексном и поэтапном создании командного канала к подсознанию людей. Этот канал в дальнейшем используется для глубокого постоянного зомбирования...

<...> В одном из предыдущих номеров мы рассказали о том, как КГБ в начале 90-х годов проводил в прессе пропагандистскую кампанию, цель которой заключалась в дискредитации исследований последствий выхлопа биологического оружия, произошедшего в Свердловске в 1979 году. КГБ организовал в центральной прессе публикацию статей ряда «независимых» экспертов, которые, рядясь в борцов с засильем спецслужб, доказывали тем не менее, что ничего особенно страшного в Свердловске не произошло. Таким же образом, думается, поступили бы заинтересованные структуры (не только спецслужбы, но и мафия, олигархи, рекламные гиганты) и в том случае, если бы общество было обеспокоено конкретными фактами сублимационного воздействия...

Любой секрет просачиваeтся, всплываeт на поверхность. Рано или поздно мы все-таки узнаем о том, кто и как у нас использует сублимацию – в том числе в избирательных кампаниях...

Артем Деникин

Мое подсознание – моя крепость. Давно уже не крепость. Незыблема только крепость водки, крепость текилы. Крепость виски.

Интересно, если постоянно пребывать в состоянии алкогольного опьянения, кто-нибудь сможет влезть в подсознание? Я хочу забыть все, чему меня учили. Или не учили. Но для этого я слишком мало пью.

А вот если заполнить подсознание сексом собственного производства, чтобы там не сталось места для «чужого»...

Жаль, слишком мудрено для моей Женщины с дурными намерениями.