Текст книги "Доплыть до грота (сборник)"

Тамара Михеева
Доплыть до грота

© Михеева Т., текст, 2018.

© Судовых М., иллюстрации, 2018.

© ООО «Издательский дом «КомпасГид», оформление, 2018

* * *

Ксюхе, которая может станцевать мне ирландский танец под окнами больницы, и Юльке, которая знает, что все главные разговоры случаются в пять утра. С вами обеими я могу разделить и горе, и радость

Алька

Алька маленькая, а блестящий черный рояль на сцене очень большой. Поэтому Алька может спать на нем, положив под голову свернутый в комок нижний край занавеса. Занавес пыльный, но Алька привыкла так спать, потому что Алькина мама – режиссер. Она руководит самодеятельным театром во Дворце культуры, и у нее часто горят спектакли. Алька не понимает, как спектакль может гореть (он спички, что ли?), зато она знает, что, когда горят спектакли, начинаются ночные репетиции.

Алька маленькая, это верно, но она не хнычет и не просится домой. Вовсе не потому, что ее дома не с кем оставить: у нее есть верная собака Джемка и старшая сестра Наташа, которая уже ходит в школу. С Джемкой можно забраться под стол и играть в пещеру, а с Наташей – сесть у окна и смотреть, как на самом высоком доме в городе бегут друг за дружкой буквы. Это называется – «бегущая строка». Наташа показывает Альке, где какая буква, и учит ее читать. Наташа всегда чему-нибудь ее учит, потому что она старшая и ходит в школу. Но Алька ей не завидует. Она уже знает, что в школе ничего хорошего нет, ведь Наташа часто играет с ней в школу. Вот уже два года, как сестра ни во что другое играть не хочет, будто все остальные игры забыла…

Только без мамы дома все равно скучно, особенно когда надо ложиться спать. Вот и сегодня Наташка убежала на каток, а Алька пошла с мамой на репетицию.

Во Дворце всегда интересно, даже если мама занята. Можно устроиться рядом с ней на соседнем кресле в зрительном зале и смотреть, что происходит на сцене. Альке смешно: у всех ее знакомых артистов имена не такие, как в жизни, и ведут они себя по-другому. Это называется спектакль. А у мамы – волшебные ладоши, она в них хлопает, и спектакль останавливается. Даже если там творится что-нибудь страшное, даже если дерутся на шпагах, ссорятся или вообще целуются – все, все замирают и смотрят на Алькину маму. Потому что мама лучше знает, как драться, как ссориться и как целоваться, где надо сесть, когда встать и из какой кулисы выходить.

Артисты у мамы разные, есть очень даже старше нее, совсем седые и с морщинками, как Алькина бабушка. В жизни их называют Иван Михайлович, Юрий Васильевич, Анна Карповна. Но и они все до одного слушают, что говорит Алькина мама.

Репетиция тянется долго, и Альке надоедает сидеть на одном месте.

– Далеко не ходи, – не отрывая глаз от сцены, говорит ей мама.

Она далеко и не пойдет. Все, что во Дворце, – это ведь не далеко, а из Дворца она не выйдет. На улице зима. Одеваться самой трудно, шуба тяжелая. И хотя Алька очень-очень любит бегать по морозу без шубы и чувствовать, как колючие лапы щиплют за руки, за ноги, за живот, она решает не расстраивать маму. Мама всегда очень переживает, думает, что Алька простынет, но Алька не простынет никогда. А в парке весело: уже построили горку, и елку поставили, всюду огни, музыка… Но на катке Наташка, она увидит Альку без шубы и пожалуется маме. Нет, не пойдет Алька в парк, лучше по Дворцу побродит.

Дворец очень большой и очень красивый. Всюду колонны, картины, лепные потолки, широкие лестницы, и перила у них тоже широкие – можно сесть верхом и скатиться вниз. Еще везде растут пальмы в кадушках. И кругом зеркала от пола до потолка. В таких зеркалах помещается вся Алька, холл и кусочек лестницы. У каждого кружка во Дворце есть своя комната, и у маминого театра тоже. В этой комнате артисты собираются перед репетицией, читают пьесу, пьют чай, а репетируют всегда на сцене. А сколько во Дворце закутков и коридоров! И Алька все их знает. Еще бы! Первый раз мама взяла ее с собой на работу, когда Альке было всего два месяца. Коляску с ней мама поставила за кулисами, а сама вела репетиции. Если вдруг Алька просыпалась и плакала, мама объявляла перерыв и шла кормить Альку, а потом снова репетировала. Но Алька не думает, что так уж часто она плакала.

Дворец у них большой, и кружков в нем много. Алька долго смотрит в замочную скважину в двери изостудии: нет ли противного долговязого мальчишки, который ее все время дразнит? Мальчишки нет, и Алька заглядывает в дверь. Ребята здесь все большие, смотрят на маленькую Альку свысока. Но руководит ими Таня, художница из маминого театра, с которой Алька дружит. Вечером Таня ведет этот кружок, а утром в театре придумывает костюмы и декорации к спектаклям. Один раз она даже дала Альке раскрасить буквы на большой афише.

Таня Альке кивает: заходи, мол. Алька протискивается в дверь, усаживается у батареи. Таня дает ей бумагу и краски с кисточками. Здесь не то что в детском саду: красок много и кисточки разные-разные, а еще есть палитры и мольберты. Рисует Алька увлеченно, высунув кончик языка.

– Забавная, – шепчет одна девочка другой и делает на краю листа карандашный набросок, очень похожий на Альку.

Альке хочется нарисовать красивую даму в шляпе, на качелях и с цветами, но у нее не получается. Она расстраивается и уходит. Не все умеют рисовать. Ну и что? Будто обязательно всем уметь!

Лучше пойти к эстрадникам, там много интересного. Пол обтянут зеленой ворсистой тканью, словно по траве ходишь. На полках пластинки стоят, их очень много, даже в театре столько нет. На стенах фотографии и афиши: где и когда выступал эстрадный оркестр. Алькин папа тоже есть на этих фотографиях. Алька долго на него смотрит, потом подходит к инструментам. И инструментов много, но больше всего разных труб. Они блестят и тяжелые. Альке нравится гладить их отполированные бока и смотреть на свое смешное отражение: Алькино лицо растягивается и перекашивается.

Репетиция в оркестре уже закончилась, но никто не расходится – все сидят, разговаривают… Альку отсюда никто не гонит, потому что ее папа самый главный в оркестре, он все их концерты ведет. Только он сейчас в командировке. Папа часто ездит в разные города и всегда что-нибудь привозит вкусненькое. Конфеты, например. Папа знает толк в конфетах. Он, наверное, их много перепробовал, и поэтому покупает всегда самые вкусные. И игрушки привозит. В прошлый раз привез желтую обезьянку, которая умеет кувыркаться, если ее завести ключиком.

– Что, Алька, скоро папка приедет? – Спрашивает ее дядя Веня. Он трубач и папин друг.

– Скоро, – уверенно заявляет Алька, хотя мама сказала, что через неделю. – Может, даже завтра.

Алька смутно представляет, сколько это – неделя. И почему бы неделе не кончиться завтра? Ведь «завтра» – так близко и так понятно! Уснуть, проснуться – вот и завтра!

Еще открыты комната цирка и танцкласс, но Алька не идет туда. Там все такие задаваки! Она спускается по широкой лестнице, придерживая пальцами подол платья. Она та самая дама в шляпе. Очень красивая! Нет, она – младшая дочь короля, все младшие дочки главные в любой сказке. В детском саду они с девочками часто играют. Придумывают сказку и играют в нее. Кто придумал сказку, та – старшая принцесса. Старшей тоже быть хорошо, все слушаются. А младшей бывают по очереди. Мальчишки у них всегда разбойники. Кем же им еще быть? Алька часто придумывает сказку, поэтому младшей принцессой, в которую все всегда влюбляются, она бывает очень редко. Но ведь когда одна играешь, можно стать кем хочешь…

В фойе Алька забирается под бильярдный стол. Красная бархатная скатерть спускается до пола и кажется, что Алька в домике. Нет, в пещере. Принцессу в шляпе похитили разбойники и посадили сюда. В пещеру проникает музыка и смех – это с катка. Алька выбирается из-под стола и смотрит в окно. На улице темно, но прожектор освещает каток. Здорово иметь коньки! Алька просит, просит ей купить, а мама все время говорит, что она еще маленькая. А недавно сказала, что денег нет. Вот так всегда: стоит вырасти, так сразу деньги кончаются! А Наташкины коньки Альке велики даже с тремя шерстяными носками.

Алька начинает танцевать под музыку. Хорошо бы стать балериной и так кружиться, кружиться…

– Аля, вот ты где!

Это Оля, мамина артистка. Она протягивает Альке руку:

– Пойдем чай пить. У нас перерыв.

– Пойдем, – соглашается Алька.

Когда они проходят мимо одной из лестниц, Алька зажмуривается. Лестница закручивается улиткой и исчезает в темноте закутка – там, где запасный выход. Внизу живет Огневушка-Поскакушка. Она пляшет, поднимаясь по воздуху, машет платком и сердито усмехается, глядя на Альку. Она злая. Алька ее боится. И если не успеет зажмуриться, увидит Огневушку, то ночью потом заснуть не может. Алька даже думать про нее боится и мимо этой лестницы старается не ходить. Но ведь сейчас она с Олей… Взрослые всегда ходят там, где им хочется, и не пугаются.

Самое лучшее в репетициях – это перерыв. Если перерывы коротенькие, то неинтересно: кто-то бежит в туалет, кто-то просто болтает, даже со сцены не уходят. А большой перерыв – то, что надо, настоящее чаепитие. Но он редко бывает, только когда «спектакли горят» и репетиции затягиваются за полночь. Артисты в такие дни приносят с собой разные вкусности: варенье в маленьких баночках, печенье, оладушки. Варя всегда печет ватрушки, а Алькина мама – пирог с капустой. Кипятят чайник, накрывают на стол. Когда Алька не занята, она помогает: кружки расставляет, за чайником следит…

Разговор за столом всегда веселый. Иногда Альке кажется, что артисты дразнятся, но все смеются, и она тоже смеется, только оттого, что другим смешно. Над Алькой тоже подшучивают иногда, особенно Владик. Говорит что-нибудь обидное. Алька сердится на него и на остальных, что они хохочут над ней, и уходит из-за стола, хоть Владик и кричит вслед:

– Это шутка, Аленький!

Очень нужны ваши дурацкие шутки! Вот у папы Алькиного шутки, так шутки, от них Альке всегда смешно. А это разве шутки, если плакать хочется?

Алька прячется в уголок, где висят костюмы, и дуется на весь белый свет. Обиднее всего, что там весело сейчас без нее и все едят капустный пирог, который, между прочим, ее мама испекла! Альке хочется выйти из своего укрытия и вернуться за стол, как ни в чем не бывало, будто она и не обижалась вовсе, но что-то мешает ей. Это «что-то» прилепило ее к месту и сдвинуться не дает, хотя, честное слово, очень хочется к столу и капустного пирога, и даже на Владика она больше не сердится! Но Алька сидит и сидит, и ей кажется, что целый час прошел.

Наконец Владик приходит мириться. Но все то же «что-то» мешает Альке с ним заговорить. Она молчит, разглядывает то свои ноги в валенках, то Владиковы – в кедах. Но потом Владик обязательно что-нибудь забавное скажет, и Алька засмеется. Тут уж он хватает ее на руки, подбрасывает к потолку несколько раз. Алька хохочет на весь театр, да так, что у нее бока начинают болеть. И дальше все совсем хорошо: и чай, и капустный пирог, и довольная Владиком Варя.

Самый большой недостаток у перерыва, что он заканчивается. Начинается репетиция, и всем опять не до Альки. Она слоняется за кулисами, а потом незаметно пробирается в карман, хотя ходить туда ей строго-настрого запрещено. Карман – это такое место, где хранятся декорации. Смешное название, будто сцена – пальто с карманами. Очень высокий потолок в кармане. Почти как небо. Алька запрокидывает голову, смотрит вверх. Какой же великан красил этот потолок? Она осторожно идет между нагромождением декораций. Ей хочется выбраться на балкончик с узорной решеткой. С балкончика видно реку и поезда. Но балконные двери, огромные, глухие, из темного дерева, закрыты на замок и перегорожены деревянным сундуком. Это сундук из маминого спектакля про Золушку. Алька забирается на него и смотрит в щелочку между дверьми. Ни поездов, ни реки не видно. Зато Алька видит фонарь и как падает крупный снег. Алька долго смотрит на фонарь и на снег, потом замерзает. А артисты все что-то говорят на сцене, а мама то и дело их останавливает, и все повторяется и повторяется сначала. Горит, горит спектакль…

Уставшая, полусонная Алька пододвигает табуретку, взбирается на рояль, поднимает и комкает нижний край занавеса, сворачивается калачиком и медленно засыпает под голоса на сцене и мамины хлопки.

– Смотри, какая красота, – говорит Владик Варе, – рыжие кудряшки на черном рояле.

– В свете прожектора, – добавляет Варя.

– На фоне алого занавеса. Ах, Варенька, почему я не художник? Какая вышла бы картина!

– Каждый человек – художник, – строго замечает Варя. – Вот хоть у Альки спроси, уж она-то знает.

Но Алька спит и не слышит. Ей снятся залитый светом каток, и медные трубы, и дама в шляпе, и дворник, и поезд, в котором скоро приедет папа. Поезд поет веселую песенку: тук-тук, тук-тук, тук-тук… И в такт этой песне стучит Алькино сердце, и стук его еле слышно отдается в огромном рояле.

Карманы, полные шишек

– 1 -

В карманах у Зои всегда полно шишек и ракушек. Так, наверное, и должно быть у девочки, живущей в сосновой роще у моря.

Зоя не моя внучка, она внучка моей жены Тани. Мы познакомились с Таней на занятиях по скандинавской ходьбе, еще там, в городе, где зимы длятся по полгода и где я прожил всю свою жизнь. Таня уходила с тренировок чуть раньше, пройдя четыре круга по парку вместо положенных пяти. Она торопилась за своей внучкой в детский сад. Танина дочь, Зоина мама, умерла от лейкемии. Зое было тогда три года.

Теперь мы живем на море.

Гуляем в сосновой роще.

Набиваем карманы сосновыми шишками.

А иногда кипарисовыми.

Иногда грецкими орехами.

Или ракушками.

Мы бродим по пляжу, пустому в октябре, и собираем птичьи перья, стекла, обкатанные морем, и камешки.

У меня никогда не было детей. Как-то не сложилось. Я не умею рассказывать сказки. Не знаю детских стихов и песен. Не умею печь оладьи.

Все это умеет Таня.

– Ты знал, что по скандинавской ходьбе проводят марафоны? – вдруг спрашивает меня Зоя.

– Нет…

– Представь себе! Куча народу в этом участвует. Не только… хмг… пожилые.

Зое – одиннадцать. Мы ей кажемся, наверное, ужасно старыми.

Я вдруг вспомнил, как Таня радовалась, когда мы первый раз приехали сюда. Этот дом у меня давно, остался в наследство от дядьки лет двадцать назад. И почти двадцать лет я тут не был. Сдавал его через агентство. А когда мы с Таней стали жить вместе, я рассказал ей о нем, и она сказала:

– Наверное, это так красиво – стареть, глядя на море. И Зойке был бы полезен морской воздух.

И мы переехали сюда. Ходить с палками по берегу моря и впрямь гораздо приятнее, чем по скучному парку.

Теперь у меня старость с видом на море.

И Зоя.

Она набивает карманы шишками и морскими камешками. Дома она выгребает их из карманов, расставляет на подоконнике по росту. У нее есть шишечный, ракушечный, палочный подоконники. Стеклышки она складывает в стакан, а камешки – в коробку из-под Таниных туфель.

– Расскажи что-нибудь, – просит она перед сном.

– Может, лучше почитаем?

– Нет, лучше расскажи.

Я не знаю, что рассказывать. В моей жизни ничего интересного не происходило, и я просто пересказываю ей всякие приключенческие книжки. Она слушает, раскрыв рот. Иногда спрашивает:

– Ты сам это видел?

Но одну правдивую историю я все-таки ей рассказал. Историю про дом, в котором мы живем. История и правда необычная. Дом построила моя двоюродная бабушка, тетя Галя. Потому что ее сына Генку, моего дядьку, посадили. Ему было пятнадцать лет. Какие-то мужики попросили его постоять на «шухере», пока они воруют сметану на молокозаводе. Пообещали дать стакан сметаны. Время было послевоенное, стакан сметаны – это же такое богатство! Их поймали. И всем влепили большой срок, потому что после войны за кражу государственного имущества очень сурово наказывали. Генке дали пятнадцать лет. Я помню, как плакала моя мама, когда получила от тети Гали письмо:

– Стакан сметаны! Стакан сметаны! – причитала она, раскачиваясь на стуле.

Тетя Галя воспитывала Генку одна, его отец погиб на войне. Я до сих пор думаю: пятнадцать лет – как же бесконечно много, когда у тебя никого больше нет. Стакан сметаны, и пятнадцать лет в тюрьме, и вся жизнь под откос. Наверное, это такое отчаяние, такая беспросветная мука, что только так и можно было справиться: начать строить хороший каменный дом для сына, который в тюрьме.

Генку тетя Галя не дождалась. Умерла за два года до его освобождения. Когда мы приехали на похороны, дом уже стоял и вокруг него был заложен сад. Генка вернулся и прожил здесь всю жизнь один, так и не женившись. Не знаю, почему он оставил дом мне. Может, просто у него никого больше не было.

После этой истории Зоя попросила у меня стакан сметаны. Съела ее с сахаром.

Вечерами, когда Зоя засыпает, я сажусь у окна, пью чай, смотрю на звезды и на море, разглядываю ряды Зоиных шишек. Вдруг вспоминаю, что она обляпалась мороженым, надо постирать кофту. Перед закладкой в машинку приходится хорошенько вытряхивать ее одежду. В карманах всегда много мелких камешков, песка и семян. Шишки согреваются от тепла Зоиных рук, раскрываются в карманах, и семена выпадают. Я долго разглядываю мелкие темно-коричневые зернышки. Жалко их выкидывать, все-таки деревья, будущая жизнь. Я закапываю семена в большой горшок с Таниной толстянкой, которую она привезла сюда. Почему-то ей дорог этот цветок. Может быть, его подарила ей дочка, Зоина мама? Я никогда не спрашивал. Вылил в горшок стакан воды. Наверное, надо толстянку поливать хоть изредка…

Две недели назад Таня возилась с розами в саду и вдруг упала. Нам повезло. Таня может часами возиться с розами, а я часами читать, а Зоя – рисовать одежду своим бумажным куклам. Но тут у Зои сломался карандаш. А остро, очень остро точить карандаши умеет только Таня. И Зоя выбежала в сад. И увидела, как Таня падает и что-то мычит.

Нам повезло. Я был дома. Я читал «Доктора Живаго» и сразу вышел на Зоин крик. Она часто кричит и визжит. От радости, от страха, от боли. Я привык не реагировать. Она очень эмоциональный ребенок, Таня все время ей говорит:

– Тише, Заинька, тише.

Но этот ее крик… он был таким, что я тут же вскочил.

Нам повезло: скорая приехала быстро. Прямо вот за семь минут. Я смотрел на часы. При инсульте часто время решает всё. Мне постоянно говорят это теперь: соседи, интернет, Танины подруги, которые звонят почти каждый день.

Нам не разрешили поехать на скорой. Мы остались с Зоей вдвоем.

Удивительно, как пустеет пространство, когда из него уходит дорогой тебе человек. Еще лежали на земле свежими заплатками осыпавшиеся лепестки роз. Выкипал чайник, который я поставил как раз перед тем, как Зоя поднялась со своего места, чтобы выйти в сад. Рассыпанные карандаши, недорисованное платье, брошенный Пастернак.

Я поехал в больницу через полчаса. Взял Зою с собой, потому что не знал, можно ли оставить ее дома одну. Мы ехали на велосипедах по обочине дороги, и я ругал себя, что взял ее. Надо было оставить у соседей или еще что-нибудь придумать. Никто ведь не знает, что нас там ждет.

Как я с этим справлюсь?

В коме человек не бывает красивым. Изо рта и ноздрей у Тани торчали какие-то трубки, руки были привязаны к кровати.

– Зачем? – спросил я.

Мне ответили, что руки дергаются, падают, пациент беспокоится.

«Пациент беспокоится…»

Она лежала с закрытыми глазами, она не могла дышать сама. Я не понимал, слышит ли она меня, чувствует ли, что я рядом?

Зою к Тане не пустили. Оказывается, детей до четырнадцати лет не пускают в реанимацию. Я начал настаивать и спорить, потому что у Зои сразу хлынули слезы. Но врач отвел меня в сторону и сказал:

– Вы уверены, что хотите этого? Зрелище не для детей, поверьте. И знаете… если чуда не случится, то пусть девочка лучше запомнит ее здоровой. Правда.

Я вдруг подумал: а где Зоин отец? Кто он? Я никогда не спрашивал о нем.

Вернувшись домой, я полез в коробку, где Таня хранила всякие документы, нашел Зоино свидетельство о рождении. В графе «отец» – прочерк. Так я и думал.

А Зоя бродила по сосновой роще, собирала шишки.

– Давай сварим суп, – предложила она на пятый день. – Я знаю, что нужна картошка, капуста и какое-нибудь мясо.

Я пошел в магазин за курицей. Я умею варить и щи, и борщ, и даже рассольник, я долго жил один. Я просто не подумал, что ребенок должен питаться разнообразно, не только жареной картошкой.

Зоя упорно ездит в больницу со мной. Сидит в приемном покое, ждет, пока я схожу к Тане. Сидит и ждет там, пока я сижу рядом с Таней, перебираю ее тонкие пальцы и твержу:

– Вернись, вернись, я не знаю, как мне жить без тебя, я никогда еще не был так одинок и растерян.

Иногда Таня поднимает брови, будто удивляется, или сжимает мою руку. Но врач уже объяснил мне: нельзя уверенно сказать, что это осознанно, это может быть рефлекторная реакция мышц.

– Правильно, что вы с ней говорите, – кивала мне медсестра. – Надежды почти нет, но чудеса случаются.

На наших подоконниках росли ряды шишек, ракушек и палочек.

Две недели – это очень долго. Это ужасно, катастрофически долго, если два раза в день ты ходишь в больницу разговаривать со своей женой, лежащей в коме. И это в два раза дольше, когда с тобой ходит маленькая девочка, сидит и ждет тебя в приемном покое и вскидывает на тебя глаза, когда ты выходишь. Я не скрываю от нее, что состояние по-прежнему «стабильно тяжелое» и надежды почти нет. Какой смысл врать ей сейчас? И правильно ли это?

Меня удивляет, что Зоя не плачет. Ни в палате, ни дома. Может, она не понимает, насколько все серьезно? Чуть ли не первый раз в жизни я жалел, что моя первая жена, с которой мы поженились очень молодыми и развелись очень быстро, не родила мне ребенка. Может быть, если бы у меня был взрослый сын, он мог бы сказать мне сейчас:

– Не переживай, отец, она выкарабкается. Все будет хорошо, заживете, как раньше.

Или была бы у меня взрослая дочь, и она бы объяснила мне, что чувствует в такой ситуации одиннадцатилетняя девочка.

В тот день Зоя вскрикнула:

– Смотри! В бабушкином цветке кто-то проклюнулся! На сорняк вообще-то не похоже…

Зоя зовет меня на «ты», но по имени-отчеству. Так звала меня Таня, когда мы только познакомились, так стала звать и Зоя, так и осталось до сих пор. Хотя мы живем вместе уже пять лет и для Тани у нее куча имен и прозвищ: бабушка, бабуся, бабуля, бамбусик, буся, батаня…

Я взял очки. Точно, проклюнулись. Я вспомнил, что сам бросил в горшок семена, которые вытряхнул из кармана Зоиной кофты.

– Что это, а?

– Сосны твои… вечно в карманах семена, вот я и бросил сюда.

– Бабушка нас убьет!

А вечером позвонил врач. Я уходил за молоком, а когда пришел, с порога услышал, что Зоя говорит по телефону:

– А еще, представь себе, дедушка бросил в твою толстянку семена сосен, и они, представь, проросли!

Я тихонько поставил банку с молоком на пол в коридоре. Встал у стены. Сегодня утром я был у Тани, и она показалась мне совсем… совсем… Я решил тогда, что нет надежды уже даже на чудо. А тут вдруг «сосны в твоей толстянке».

– Целую тебя, бамбусик мой! Да, да, конечно, я скажу, он сразу тебе позвонит!

Я шагнул в комнату.

– Ой, ты пришел! Прости, твой телефон зазвонил, и я взяла, просто там было написано «Танин врач» и я подумала…

Она прижалась к моему плечу и расплакалась.

Тане и врачу я перезвонил позже. После теплого молока с медом. Уткнув разбухший от слез нос в кружку, Зоя рассказывала мне, как она взяла трубку, а врач, узнав, что я забыл телефон дома, передал трубку Тане. И говорит она очень тихо и не очень понятно, но все помнит, даже как упала.

– Я думаю, вам надо принять участие. Ну, в том марафоне по скандинавской ходьбе, – сказала Зоя, допивая молоко. – Помнишь, я говорила? А сосны мы пересадим в другой горшок. И совсем она не рассердилась! А ты боялся! Сказала, что сосны – это к счастью.

– 2 -

Как это все-таки странно – у меня теперь есть сестра. Не было и вдруг есть. Ее зовут Зоя, у нее темные волосы, гладкие и блестящие, совсем не как мои, она заплетает их двумя «дракончиками». У нее светлые глаза, какие-то серые, наверное, или, может, зеленые, я точно не знаю. А у меня карие.

Зоя любит полосатые носки. Это, конечно, вообще не важно, я не знаю, зачем я об этом говорю. Просто однажды я заметила, что у нее все носки полосатые, других нет. А вся одежда – с карманами. Карманы ей нужны для того, чтобы складывать шишки, палочки и камешки, всякую дребедень, которую она находит по дороге к папиной работе.

Туда Зоя ходит каждый день, прямо с утра. Ведь сейчас лето, как раз «сезон» – с мая по октябрь. А в другое время у папы и работа другая.

У него свой веревочный парк. Что-то вроде аттракциона. На разной высоте натянуты трассы со всякими препятствиями, которые нужно обходить. Тебе надевают обвязку, дают карабины и ролик. Это весело и немножко страшно, но всем нравится, и у папы много клиентов. Я тоже часто хожу туда, помогать и просто так. Мне нравится смотреть на людей. Люди все разные. Кто-то смелый, кто-то не очень. Кто-то красивый, кто-то смешной. Зоя вот, например, очень ловкая. Она с первого раза прошла все трассы, даже самые сложные. Папа сказал, что у нее есть талант.

А еще у Зои есть дедушка. Это из-за него она теперь с нами. Только он не настоящий ее дедушка, не родной. Он – муж ее бабушки, которая умерла. И Зою он не смог «сдать в детский дом», поэтому разыскал папу. А ему самому не разрешили стать опекуном – он ведь Зое не родственник. А мой папа – родственник.

Ближайший.

Ее отец.

Я слышала, как родители разговаривают на кухне.

– И как только он тебя откопал? – сказала мама.

– Я вообще-то не скрывался.

– Но вы не были женаты!

– Не были. Но Татьяна Васильевна меня знала.

Мама долго молчала, потом спросила:

– Ты знал про нее? Ты знал про Зою?

– Да.

И они опять надолго замолчали. Я замерла у кухонной двери. Боялась, что сейчас мама скажет, как сильно она папу презирает. Потому что получается ведь, что он бросил Зоину маму и саму Зою! Может, он даже никогда Зою и не видел! Он ведь ни разу нам не говорил про нее! Конечно, не видел… Трудно увидеть Зою и бросить. Ну, правда. Я вот сразу ее полюбила. Хоть она меня и не замечает. Конечно, я же младше на два года. И вообще невзрачная, я слышала, так Инга бабушке про меня сказала.

– Я не готов был. Не готов к ребенку и вообще семью заводить. Да и она… мне показалось, она тоже не готова, – снова заговорил папа.

– Показалось?

– Она решила, что не будет рожать, раз так. Раз я не хочу. Но и встречаться нам вроде как смысла больше нет. Этот «смысл» меня добил просто. Я еще что-то там пытался, но она избегала со мной встреч, а потом и вовсе уехала к маме, мне ее подруга сказала. И я больше ее никогда не видел. А потом через общих знакомых узнал, что она все же родила. Но ты уже ждала Майку, и я… я сделал свой выбор.

Вот так.

Из нас двоих папа выбрал меня. Наверное, это потому, что он Зою не видел никогда. Но все-таки на секундочку мне стало приятно. А потом – стыдно. Получается, я виновата, что Зоя росла без отца. Мне было интересно узнать, что по этому поводу думает мама, но она молчала. А потом позвонила Инга, пришлось отвечать, и я прослушала, о чем они там дальше говорили.

Инга – мамина сестра. Но она старше меня всего на девять лет, и я зову ее просто по имени. Мы с ней сами как сестры, только она всегда меня жизни учит. Я не говорю, что это плохо, но иногда надоедает. И я не всегда с Ингой согласна, но сказать боюсь. Вот, например, про Зою.

Инге сразу не понравилось, что Зоя будет жить с нами. Даже когда мама объяснила, что у нее никого нет, только неродной дедушка и мы: родной папа, полуродная сестра и совсем чужая мама. К нам приходила психолог из соцслужбы или органов опеки, я не очень поняла, разговаривала с мамой и папой и со мной. Мне она сказала, что Зое очень трудно пришлось в жизни, что ее мама умерла от тяжелой болезни, когда Зоя была совсем маленькая, а теперь вот умерла и бабушка, которая воспитывала Зою, «заменила ей маму». Получается, Зоя дважды потеряла маму. Жуть. Я бы не выдержала. Но Зоя сильная, сказала психолог, просто ей надо помочь, с ней надо дружить.

Я хочу дружить с Зоей.

Все думают, что я не хочу, что она мне не нравится, что я должна сердиться на нее за то, что она «вторглась в нашу жизнь». Но все наоборот – я ОЧЕНЬ хочу с ней дружить! Но не знаю как. Мне всего двенадцать. А Зое – почти пятнадцать, у нее даже паспорт есть!

Папа уделяет Зое много времени. Учит ее лазить с веревками, вязать узлы. А она помогает ему в парке, продает билеты и ведет инструктаж на детской трассе. Я не обижаюсь. Мама говорит мне:

– Папа пытается наверстать упущенное, ведь он не знал о существовании Зои.

Мама не в курсе, что я слышала тот их разговор.

А я думаю, папу гложет чувство вины. Красивое выражение – «гложет чувство вины», я услышала его в одной бабушкиной передаче и иногда использую. Мне кажется, у папы именно это. Он ведь на самом деле знал про Зою. Знал, что она есть. Но делал вид, что не знает. Я часто думаю: зачем ему было выбирать? Ну, между мной и Зоей? Может, папа думал, что мы с мамой обидимся, если узнаем про Зою? Ну, так мы все равно узнали!

Понятно, что он уже любил мою маму, но ведь он мог все равно встречаться с Зоей, мы могли бы вместе ходить в парк и на дни рождения друг к другу. Нам было бы проще сейчас. А то мы спим с ней в одной комнате и все время молчим и прячем глаза. Я боюсь заговорить почему-то. Ну, как-то не знаю, о чем говорить. Ведь у нее горе. Про ерунду, наверное, нельзя говорить, а про серьезное я тоже не могу первая начать, мне же всего двенадцать. И ей про меня, наверное, неинтересно совсем. Вот если бы мы были знакомы до всего этого!

Однажды я заметила, что Зоя уходит тайком по ночам. Я даже испугалась: вдруг она вампир? Мы же ничего о ней не знаем! Я стала ее караулить. Но никак не могла дотерпеть до того момента, когда она уходит, все время засыпала. А утром проснусь совсем рано – ее нет! Потом мама позовет завтракать, и пока я умываюсь, одеваюсь, выхожу в кухню – Зоя уже за столом. А ведь я всю квартиру с утра проверяю! Нет ее! И кроссовок ее нет, и любимой длинной рубашки с карманами!

Я поставила в комнате блюдечко с чесноком и положила под подушку серебряную ложечку, которую мне Инга подарила. Зоя никак не отреагировала. Значит, не вампир. Значит, у нее есть какая-то тайна. И я решила выяснить, что она скрывает.

– 3 -

Мы с дедушкой стоим на берегу моря.

В моем левом кармане два грецких ореха, еще в зеленой кожуре. А в правом – голубое морское стеклышко, деревяшка и кипарисовая шишка.

– Ты уже совсем взрослая, – вздохнул вдруг дедушка.