Текст книги "Доплыть до грота (сборник)"

– А я уже совсем старый, – снова вздохнул он примерно через минуту.

Мне смешно. Никакой он не старый! Он даже вышел на работу, сторожем в музей, и с палками ходит по-прежнему. Я боялась, что он бросит, что эта ходьба будет сильно напоминать ему бабушку. Но он ходит. Может быть, именно поэтому. Я вот розы выращиваю. Потому что она их любила.

– Ты никуда отсюда не уедешь, да? – спрашиваю я, хотя знаю ответ.

Я бы хотела, чтобы мы жили в одном городе. Я бы забегала к нему каждый день после уроков и Майку бы с собой брала, у нее нет ни одного дедушки. Но он не хочет уезжать отсюда. Мы все это уже обсуждали, но я зачем-то спрашиваю опять.

– Только здесь я и был счастлив, – вновь отвечает он.

Я оборачиваюсь и ищу в зелени наш дом на холме. С тех пор как дедушка рассказал мне историю про своего дядю Гену, этот белоснежный дом всегда мне кажется облитым сметаной. Я знаю, чего боится дедушка, – своей беспомощной старости. Боится, что откажут ноги. Или руки. Или мозги. И никого не будет рядом, чтобы позаботиться о нем.

Вчера он сказал, что хотел бы умереть, как бабушка. И на меня вдруг накатило, я разревелась, хотя уже вроде смогла справиться со всем этим, а тут… Он засуетился, давай варить мне какао…

Потом полночи я думала о том, как бы мы с ним жили, если бы можно было тут остаться. По утрам я бы пила чай с бутербродами, а может, научилась бы сама печь оладьи, и мы бы завтракали вместе. Я бы ходила в свою старую школу, а он бы читал на веранде, решал кроссворды, а после обеда шел бы гулять с палками по берегу моря. Вечером он бы рассказывал мне свои истории, точнее пересказывал любимые книжки (и не всегда точно, я проверяла). В моей памяти еще стоят те двадцать три дня, когда бабушка лежала в больнице. Тогда этот смешной и такой всегда… немного отстраненный Юрий Денисович стал моим единственным близким человеком. И оказалось, что мы с ним во многом похожи… Потом бабушку выписали, и мы прожили вместе еще три года – долгих и счастливых. А потом у нее случился второй инсульт. И скорая уже не успела.

Майка сказала, что это ужас. Но она просто не понимает: еще три года жизни – это счастье. Я рада, что они у нас были. И было чудо бабушкиного выздоровления, дедушкины слезы, ее рассказы о снах в коме, их прогулки по берегу моря, с палками, но очень медленные, не для марафона уже. И мы пересадили сосны из толстянки в отдельные горшки и вместе радовались каждой новой веточке. За три года почти все они выросли сантиметров на двадцать, стали похожи на деревья, а не траву. И еще бабушка учила меня ухаживать за розами – обрезать, пересаживать, опрыскивать от вредителей. И мы подолгу разговаривали на веранде за вечерним чаем. Я часто думаю о том, что, если бы мама прожила чуть дольше, еще три года, я могла бы ее помнить. Она была бы для меня настоящей. Со своим особенным голосом, мимикой, запахом. Человеком, а не фотографией.

Обо мне сейчас все говорят. Из-за этого моего сквера. Даже по телевидению показывали. По местному. «Подросток, подаривший городу сквер». Много чего говорят, и журналисты, и горожане, когда их опрашивают на улице. «Исключительная личность», «борец за справедливость», «любовь к природе»… Такая чушь!

Я просто скучаю.

Очень скучаю по бабушке.

Но я не стану говорить про это в камеру. И дедушке запретила. Пусть лучше будет «любовь к природе» и «бунт против потребительства и бездумной застройки».

Папин город не то чтобы плохой, просто какой-то неуютный. Неопрятный, что ли, будто давно брошенный и нелюбимый дом. Вроде бы и южный, море в двух часах езды на автобусе, а все равно. Мне нравилось только то место, где в небольшом лесочке папа организовал веревочный парк. Сам парк папин нравился. А по соседству с ним – пустырь. Довольно большой. Говорят, раньше там стояла усадьба местного миллионера, владельца суконной фабрики, а может, и не суконной, я забыла. В революцию усадьбу сожгли. Город постепенно расширился, теперь это даже не окраина, а район «недалеко от центра». На пустыре хотели построить очередной торговый комплекс. Пятый или шестой в этом не очень-то большом городе. А жители района хотели сквер. Я их понимаю, им правда негде гулять, еще и лесочек папа под свой бизнес занял. Говорят, местные с мэрией бодаются уже не один год. А пустырь так и стоит. Ничейный.

В общем, оно само как-то вышло. Во-первых, те сосны, которые выросли в бабушкиной толстянке. Я забрала их с собой, когда переехала к папе. В горшках им стало тесно, а куда я высажу? Обратно к дедушке их отвезу? Да у него и места нет на участке, а ведь это не цветы: они вырастут огромными, им простор нужен.

Я не хотела, чтобы меня кто-то видел. Почему-то было неловко, стыдно даже, хотя что такого? Будто человек не может посадить восемь сосен на пустыре. Но я все представляла, что кто-нибудь подойдет ко мне и начнет вопросы задавать. И что я отвечу? Поэтому приходилось в четыре утра вставать, тихонько одеваться и лезть в окно. Хорошо, что папина квартира на первом этаже, из окна спуститься легко. А саженцы я с вечера прятала в палисаднике у подъезда. Он заросший, никто и не замечал среди травы горшка с сосенкой.

В первый день я чуть не заблудилась. Маршрутки еще не ходят в такую рань, пришлось идти пешком. Добралась туда только к шести. Земля на пустыре оказалась просто каменная! Так что в первый день я посадила всего одну сосну, а остальные семь пришлось тащить обратно. Ну и что, зато я поняла, что моя затея – реальна. Оставалось придумать, как туда добираться побыстрее. И я попросила у папы самокат. Стыдно было, конечно, но он почему-то сразу купил. Очень крутой. Я помню, как его жена посмотрела. Как-то так: «Ты Майке никогда таких подарков не делал!» Мне стало совсем стыдно, но отказываться было поздно. И бессмысленно. И папа ходил какой-то прямо гордый. Вечером в тот день я Майке сказала:

– Если хочешь, можешь кататься, сколько влезет.

– Правда? – встрепенулась она. Заулыбалась так хорошо, а потом говорит: – Спасибо, но я на велосипеде больше люблю. У меня был самокат, он мне все время по ноге ударял, прямо по косточке, вот здесь. Ужасно больно! И мы его продали. А тебе он понравился?

– Кто?

– Самокат.

– Очень! С ним очень удобно. Твой папа такой добрый, спасибо ему.

Майка завозилась у себя в кровати и прошептала, но я услышала:

– Он общий. Папа. Твой тоже.

Весь май я уходила по утрам на пустырь, а к семи возвращалась домой, чтобы меня не потеряли и чтобы вопросов не задавали. Я долбила саперной лопаткой тугую землю пустыря и думала о бабушке. И о маме. О том, что, может, я тоже рано умру. Мало ли… вдруг это наследственное. Зато будут расти на пустыре восемь сосен. Не сквер, конечно, как хотели жители района, но все равно. Они потом сами могут сажать новые деревья и скамейки поставить и даже фонтан. И одним красивым местом в городе станет больше.

Очень трудно было копать землю и возить в полторашках воду для полива. А еще я поняла, что их запросто затопчут, мои сосны, они же совсем маленькие! Я нашла в интернете инструкцию, как сделать плетень, наломала у реки веток ивы и сплела каждой сосне заборчик. А однажды ехала на выходные к дедушке, и недалеко от автостанции была сельхозярмарка. И я увидела целый ряд роз. Самых разных, даже черных. Я не удержалась и купила семь штук, разноцветных. Три мы посадили у бабушки на могиле, а остальные я привезла на пустырь. Посадила между самыми крепкими сосенками. Подумала, что остальным соснам будет обидно, и поехала на ярмарку опять. В общем, скоро из-за роз моих сосен и не видно стало.

И тут в моей жизни случилась Майка.

То есть, конечно, она случилась раньше. Сразу, как меня привезли к папе и нас познакомили. Но она была просто девочка. Ну, сестра. Ну и что? Я же не обязана ее любить, да? Мы скорее были соседками по комнате, чем подружками и уж тем более сестрами. Она все время смотрела на меня как-то выжидающе и замолкала, как только я входила в комнату, даже если до этого щебетала с родителями. И я бы, может, и не против была как-то с ней общаться, но как начать я не знала. Даже самокат ей не нужен! И вот однажды утром я приехала на пустырь (в рюкзаке три бутылки воды и лопатка), начала поливать и услышала, что кто-то звякнул велосипедным звонком. Поднимаю голову – а это Майка. Я так опешила! Она неловко улыбнулась, поставила велосипед на подножку, будто сюда нельзя на велосипедах, подошла и сказала застенчиво:

– Я думала, ты вампир. Исчезаешь куда-то по ночам.

– Я по утрам.

– А я только недавно поняла, что по утрам.

Я молчала, не знала, что сказать. Вроде бы должно быть неприятно, что она за мной следила, но она так меня насмешила этим вампиром… да и следила, наверное, не специально. Проснулась просто, а меня нет.

– Если хочешь, я никому не скажу, – пообещала Майка.

– Да ладно, – улыбнулась я. – Никакой тайны нет. Просто не люблю, когда пристают с вопросами.

– А хочешь, я тебе короткую дорогу покажу от дома? А то ты по длинной едешь.

– Хочу.

Ну а потом про меня узнали. Сначала в городской газете появился репортаж про пустырь, что вот, мол, неизвестный посадил там розы. Но я не видела этой статьи и поехала утром, как обычно. А там журналисты. Меня ждут. Прямо засаду устроили. Смешно. Взяли у меня интервью. Я им объяснила, что просто мне хотелось, чтобы было где гулять. Чтобы было красиво. А про бабушку не стала говорить ни слова.

Про нее – только дедушке. Он положил мне ладонь на макушку и сказал, что я молодец. А еще мне кажется, папа догадался. После репортажа по телевизору он долго смотрел на меня в задумчивости и молчал. И на следующий день, и потом. И только дней через пять, когда мы закрывали веревочный парк, вдруг предложил:

– Знаешь, за границей вроде обычай есть такой… ставят скамейки в общественных местах в память о каком-нибудь человеке. И табличку прибивают, на которой можно написать хорошие слова. Я подумал… может, поставим такую скамейку в память о твоей маме? Ну, там, где ты розы сажала.

Мой папа… он такой. Не умеет говорить о главном. Я, наверное, в него пошла.

– Я совсем ее не помню, – ответила я ему.

– Зато я помню.

Скамейка хорошая получилась. Крепкая и надежная. Доски папа выстругал сам, а металлическую основу заказал у знакомых мастеров. Я покрыла доски лаком. Только мы не смогли придумать никаких хороших слов, чтобы написать на табличке. Поэтому написали просто: «Скамейка в память о Веронике Савельевой. Спасибо, что ты была с нами».

Про скамейку я тоже рассказала дедушке, когда в следующий раз приехала к нему в гости. И он ответил, что надпись хорошая, лучше и не надо. Мы одновременно посмотрели на наш сметанный дом, утопающий в бабушкиных розах. Дедушка вздохнул. Он еще не знает, но я все для себя решила: я никогда его не брошу. Пусть не боится старости. Я буду рядом.

Если ты воздух

«Вот вы все там, а у нас тут – грушепад! Груши падают, бьются о тугую землю – туп, туп, туп-туп! Можно каждый час по ведру собирать. Они мелкие и сладкие. Туп-туп-туп – ведро. Туп-туп-туп – второе. Тёка ходит и раздает груши соседям. Вчера ее за груши угостили ведром молодой розовой картошки. Сегодня мы ее наварили. Она дымится в разломах, и кажется, что пыхтит. Туп-туп-туп, пых-пых-пых, такая у нас тут музыка. Я бросила в кастрюлю большой кусок масла. Оно плавится и блестит. Тася и Нюся сидят на крылечке, прижавшись плечами, уткнувшись в одну книжку, кажется про Буку и Бяку. Такие они лапочки, когда рядышком сидят и в книжку смотрят – молча».

Карина нажала «отправить» и посмотрела на сестренок.

Ее бесит кошачье имя Нюся, и сестру Аню она зовет Энни. Таська услышала и заныла: тоже хочу «иностранное имя»! Карина стала называть ее Таис, жалко ей, что ли? Потом они потребовали иностранного имени и для нее самой, и так Карина стала Кэрри. Сестренки уверяют, что это секретные имена и при взрослых их нельзя так называть. Будто взрослым есть дело до того, как они друг друга называют! Но Таис всего шесть лет, а Энни – пять. Они еще верят, что взрослым не все равно. А Карина – уже не нет. И у нее имеются на это причины, уж точно.

«Небо по вечерам такое нежное, будто только что проснулось. Хочется гулять до темноты с мальчиками, с красивыми какими-нибудь. Но Тёка меня, конечно, не отпускает, можете быть спокойны. Да и мальчиков тут никаких нет, кроме Петьки-сами-помните-какого. Так что остается мне вышивать крестиком цветочки, читать малявкам сказки, тосковать, что „годы проходят, все лучшие годы“, но, видно, таков удел старших сестер, оставленных дома…»

Энни – дочка Карининого папы и его жены Вики, а Таис – дочка Карининой мамы и ее мужа Саши. Получается, что Карина – старшая сестра им обеим. Не то чтобы ее бесит быть старшей сестрой. Не бесит, и временами даже нравится. Если не думать, что ее бросили.

«Вчера ходили на речку, вода – парное молоко! Правда, нереально теплая! Девчонки купались, наверное, час. Потом ловили лягушек в канаве, а потом пришел Петька, и пришлось уйти. Как всегда, он умудрился испортить прекрасный день. Но, похоже, это теперь в моде».

Родители ее бросили. И те и другие. Прямо удар под дых. Не ожидала она от них. Она их любила. Тех и других.

– О, стихи получились!

Карина записала на листочке цветной бумаги, из которой девочки делали аппликации:

 
Не ожидала я от них.
Я их любила,
И тех и других,
Они меня бросили,
Такой вот удар под дых…
 

– Карина! Зови девочек обедать! – кричит с летней кухни Тёка.

Карина зовет девочек. Они бегут, стараясь опередить друг друга, каждая хочет первой усесться за стол – у них все наперегонки. Масло наконец растаяло в кастрюле с молодой картошкой, запеклось желтой лужицей. Тёка покупает масло у знакомых, которые держат корову; оно настоящее, даже пахнет по-другому. Такой запах, вдруг вспомнила Карина, стоял всегда на кухне в Петькином доме… Она замотала головой. Какой еще Петька? Не знает она никакого Петьки и знать не хочет! И запахов никаких не помнит!

«Над дорожкой у нас тут нависает ветка яблони, и когда идешь мимо, большое зеленое яблоко крепко ударяет по плечу. Но никто не срывает это яблоко, и ветку тоже не срезает. Мне кажется, всем втайне нравится (хоть и больно вообще-то), как яблоко по плечу стукает. Будто лето говорит: „Здоро́во, друг! Я тебе радо!“ Зимой ничего подобного не будет, даже не надейтесь».

Карина им отомстит. Она объединила их в один чат в вайбере, и будет писать только самое прекрасное про дачу, и девчонок, и Тёку, про то, какая тут красота и теплынь. Пусть умрут от зависти на своих Казбеках и Монбланах!

Карина тут же пугается этих мыслей: разве можно так думать, когда люди собираются восходить на Казбек и Монблан? Не надо чтобы умирали, дорогое и любимое мироздание, нет-нет, пусть вернутся домой! Хотя ей, конечно, обидно. Ужасно обидно! Она тоже хочет путешествовать! Но родители, видимо, решили, что с нее хватит.

«Посмотрела твой старинный блог, мам. Оказывается, я была уже в Альпах, так что, папа, передавай от меня привет Монблану. Может, он помнит меня, старушку. Извинись, что я его – нет».

Карина посмотрела на сообщение: не слишком ли? Но вспомнила, как папа мямлил и оправдывался, и решила, что нет, не слишком.

Когда ей было два месяца от роду, родители вместе с ней отправились в кругосветное путешествие. За два года она побывала в двадцати трех странах мира. В интернете до сих пор можно наткнуться на ссылки на мамин блог о «самой юной путешественнице земли». Куча фоток с крошкой Кариной – на руках у тибетских монахов и непальских шерпов, на спине у слона в Индии, на чайных плантациях Китая, в лодках Вьетнама, в сирийской пустыне и среди милых черепашек на пляжах Турции. И так далее, и тому подобное…

Жаль, что Карина помнит себя только лет с трех-четырех. К этому времени родители угомонились, осели в самом обычном провинциальном городке, обросли работами-дачами и развелись, нашли себе «новых спутников жизни». Живет Карина с мамой и ее новым мужем дядей Сашей. А каникулы, абсолютно все, проводит с папой и его женой Викой. Так родители договорились при разводе. Мама работает в школе, у нее отпуск только летом. Поэтому все походы, восхождения, сплавы, пещеры и прочая-прочая-прочая – это все мама с дядей Сашей без Карины. Карина едет с папой, Викой и Энни на море, или в семейный лагерь, где Вика ведет мастер-класс по авторским украшениям, или к Тёке на дачу (и тогда мама подкидывает им еще и Тасю). Но никаких приключений, никакого экстрима, никаких путешествий длиннее одного дня в дороге.

А этим летом они вдруг собрались в Альпы! Папа с Викой! Ходят обойти вокруг Монблана! И что?

– Каришка, прости, пожалуйста, но, понимаешь, Викуся так устала и… в общем, мы решили, что мы так давно не отдыхали вдвоем и… не могла бы ты поехать с Нюсей к Тёке? Всего на месяц! А потом мы что-нибудь интересное придумаем для тебя…

Он издевается, да?!

Мама тоже ужасно разозлилась. Карина подслушивала, как она с дядей Сашей это все обсуждала.

– Каникулы – его время, как он мог! Тем более в таком возрасте, когда кажется, что весь мир против тебя и…

– Ну давай возьмем ее с собой.

– Ты с ума сошел! Мы же не на прогулку! Это опасно!

То есть в кругосветку с младенцем было не опасно, а сейчас, когда ей стукнуло четырнадцать, на Казбек – опасно? В логике маме не откажешь. Дядя Саша тоже на это намекнул:

– Ну, она же закаленный товарищ, с рождения в путешествиях.

– Там совсем другое! И потом, мы были малолетние придурки! Сейчас вообще не понимаю, как я могла на такое подписаться?

Надо же… а Карина была уверена, что они гордятся тем своим путешествием, и ею, и вообще.

Про то, что ее не берут на Монблан, а отправляют к Тёке, папа сказал ей по телефону. В глаза, наверное, страшно было. Папа вообще не очень-то смелый. Мама говорит, он с детства такой. Они выросли вместе. Мама – дочка Тёки, а Тёка – папина мачеха. Когда папа был совсем маленький, его настоящая мама умерла, и он ее не помнит. А когда папе исполнилось десять, его отец женился на Тёке, у которой была восьмилетняя дочка. Так что Каринины родители выросли вместе. Мама говорит, что они с папой поженились не по любви, а просто потому, что… как же она это называет? А, по пути наименьшего сопротивления, вот! Вроде как рядом хороший человек, от добра добра не ищут, и все такое прочее. Очень приятно это слышать, ага. Но мама ужасно честная, иногда прямо до тошноты.

А папа – он другой. Он говорит про маму:

– Она такая трогательная была в детстве, такая ласковая. Называла меня братиком. Рассказывала обо всем. Прибежит в семь утра в воскресенье и давай все свои сны пересказывать… Если бы не она, я бы к Тёке долго привыкал, ну и вообще к новой жизни. А когда выросли… не знаю, я свою жизнь без нее вообще не представлял, пришлось жениться. – Тут он обычно смеется, но как-то не очень весело.

И Карина понимает, что он любил ее по-настоящему, сильно.

Он, может, и сейчас ее любит.

Вот и получается, что Тёка у Карины – одна бабушка с обеих сторон (а дедушки не осталось ни одного). И папе с мамой у нее в гостях приходится часто видеться. Вика старается к Тёке не приезжать. Карина понимает: родители вряд ли снова сойдутся, слишком уж они разные. Но все-таки хорошо, что они нормально общаются, «как цивилизованные люди». Наверное, это потому что они выросли вместе, почти как сама Карина с Петькой. (О, ну вот опять он выплыл! Надоел уже!) А еще родители жалеют Тёку. Ее-то их ссоры ужасно расстраивают.

«Ваши милые девочки (и я не о себе сейчас, заметьте) устроили вчера такую потасовку, что мы с Тёкой еле их растащили! А все почему? Потому, что пришел Петька-сами-помните-какой и они его не поделили! Честное слово! Драка за то, с кем он рядом сядет! С ума сойти! Но не волнуйтесь, все живы, можете и дальше покорять свои прекрасные горы. Вика, тебе там не сильно сложно?»

Вообще-то Вика не хотела ни в какие Альпы. Вика хотела в Ниццу. Но папа ее уговорил. И теперь они там, топают среди прекрасных гор и лесов, спускаются в долины, поднимаются на перевалы, вдыхают потрясающий воздух. Будем верить, что Вика не вынесла папе мозг за такой вот отпуск.

«Я бы не ныла. Я бы шла-шла-шла», – думала Карина, глядя как Таис и Энни пытаются залезть на качели, толкаются, пыхтят и вот-вот опять подерутся. Петька придерживал качели, но вмешиваться в процесс и не думал. Только весело поглядывал на Карину, будто спрашивал: «Смешные они, да?» Ага, обхохочешься.

Петька Глухов живет через два дома от Тёки, и это он придумал ее так называть. Просто когда он был очень маленький, то очень быстро говорил, и «тетя Катя» у него сливалось в «Тёка». Карине это ужасно нравилось, и она тоже стала называть бабушку Тёкой, а за ней и все остальные.

Карина вздохнула. В том нежном и глупом возрасте ей нравилось все, что делает Петька.

А потом он разбил ей сердце.

«Ух! Вот вы пишете, что хорошо до места добрались, мам, дядя Саша, круто, а у нас тут такое! Представляете, вчера пришли на речку, а там натянули такой канат или веревку, я даже не знаю, что-то вроде тарзанки, но – ха-ха! – не так, как вы подумали, а со скалы! Да, с той самой, что напротив пляжа! Представляете! Я даже не знаю, она ведь с дом, да, пап? Пять этажей, не меньше! И какие-то неместные оттуда прыгали! Садились в подвеску и – вниз! Одуреть! Но самое миленькое знаете что? Что Петька тоже прыгнул! Переплыл реку, забрался на скалу и уговорил их пустить его! Я чуть с ума не сошла. Не из-за него, не переживайте, все в прошлом, я холодна и равнодушна, но как визжали наши малявки!!! И как они его встречали после прыжка! Как будто с войны! Хорошо, что приземление в реку. Я вот уверена, что кое-кто намочил штаны».

Карина вздохнула. До сих пор валяются везде осколки ее разбитого сердца, и она ходит и натыкается на них повсюду: тут они с Петькой учились стрелять из лука, а здесь он первый раз ее поцеловал, ну точнее чмокнул в щеку. А вот здесь… да, а здесь – разбил ее сердце. Вдребезги. Это случилось два года назад, им тогда было по двенадцать лет. И кто скажет, что все несерьезно, тот просто в двенадцать лет не влюблялся. И его не предавали. А Петька ее предал. Ушел гулять с Миленой. Какой-то Миленой, которая вдруг объявилась в поселке! Приехала к бабушке на дачу. Такая вся… невыносимо прекрасная. Конечно, Карина с Петькой знают друг друга сто лет, он ее какой только не видел: и промокшей насквозь, и извозюканной в саже и грязи, и поцарапанной, в драных шортах, непричесанной, один раз она при нем даже описалась! Да, была причина (огромная собака), да, она была совсем крошкой (пять лет), но факт остается фактом. А тут эта Милена! Нежная, легкая, красивая, в невероятном платье. Да чего там! Карина сама была готова влюбиться!

Но она не была готова, что влюбится Петька. Ее Петька!

«Ничего не грубо, мам, потому что естественно. Конечно, при взгляде на Казбек, наша скала не кажется такой уж высокой, но нам сравнивать не с чем. Мы таких гор и не видели, так что нам и наша скала как Казбек. Ничуть не хуже».

Милена уехала через месяц. И, конечно, этот несчастный вновь появился у калитки Тёки. Но было поздно! Поздно! Карина его не простит. Никогда. Она сухо и холодно разговаривает с ним до сих пор. Про себя зовет Глухая тетеря или Глухня, хотя всегда считала, что клички, образованные от фамилии – самые тупые. Но она очень хочет его ненавидеть.

– Петя такой молодец, – говорит вечером Тёка.

Мордашки умыты, книжки прочитаны, колыбельные спеты. Энни и Таис крепко спят. Тёка и Карина сидят вдвоем на террасе, пьют чай. На коленях у Карины устроилась Муська, мурлычет. Тёкино умильное про Петьку Карина игнорирует. Тёка уже два года пытается их помирить. А чего пытаться? Они не в ссоре. Карина его не прогоняла. И даже терпит его присутствие за их столом. И даже восторги девочек по его поводу терпит. Чего им всем еще надо? Карина гладит Муську между ушей. Как Петька прыгнул сегодня! Конечно, в обвязке, конечно, со страховкой, но сердце у нее даже стучать перестало на какой-то, очень долгий, миг. Она хотела зажмуриться и не смогла, а Петька летел и летел, и было так страшно за него, так жутко и так красиво… И только когда он коснулся воды, она снова задышала. Будто это не он, а она летела со скалы.

И так он посмотрел на нее, когда выбрался на берег… И пока девчонки визжали и обнимали его, он все смотрел поверх их голов на нее. А она маме и остальным про мокрые штаны… Правда ведь – пошло и грубо. Она вообще ненормальная какая-то! Ну, что ей эта Милена? Она и не появлялась больше в поселке вроде, а если и появлялась, Карина ее больше не видела. И Петька ни разу и словом о ней не обмолвился.

– …взял и прочистил нам раковину! А то ждали бы папу… Так хорошо, когда у парня руки на месте.

– Лучше бы голова была на месте, – бурчит Карина.

– Ты ведешь себя ужасно, – вздыхает Тёка. – Ты что, сама никогда в жизни не совершала ошибок?

Карина молчит. Ну, совершала, конечно. Она ж не святая.

– Знаешь, твои родители… они ведь тоже с детства друг друга знают, почти как вы с Петей. Может и к лучшему, что вы с ним так надолго рассорились. Потому что должна быть какая-то тайна в близком человеке. Какая-то загадка.

– Думаешь, мама с папой поэтому разошлись? – спрашивает Карина. Она никогда Тёку про это не спрашивала, берегла, а тут вырвалось. Но Тёка спокойно ответила, задумчиво:

– Не знаю, милая. Кто же разберется… Иногда встречаешь человека и чувствуешь, что тебе даже дышать без него тяжело. А потом так привыкаешь, что дышишь и не замечаешь, и понимаешь, что он нужен как воздух, только тогда, когда его больше нет… Ты задыхаешься, и надо как-то заново научиться дышать.

– Ты про дедушку, да?

Тёка не отвечает… Все понятно и так.

Тихо стукает калитка. Карина откуда-то знает, что это Петька.

– Мама булочки испекла, отправила вас угостить. А девочки уже спят?

– Садись, Петенька, чаю с нами, да? Карина, принеси чашку.

– У меня Муська спит на коленях.

– Я сам схожу.

Петька скрывается в доме. Карина гладит Муську, щеки ее горят.

– Зачем ты так с ним? Может, ты его воздух, и перекрываешь ему кислород…

– Что мне с ним, целоваться теперь?

– Целоваться не обязательно, но можно же вести себя по-человечески.

Петька возвращается на террасу. Без кружки.

– Не нашел.

– Бери мою, – вдруг говорит Карина. – Я уже допила.

Тёка улыбается ей через стол, потом задумчиво смотрит вдаль.

«По вечерам Тёка заваривает самый вкусный чай. Не знаю, что она туда добавляет, может, какое-то зелье? Потому что иначе как помутнением рассудка я не могу это объяснить: я сегодня простила Петьку, и мы пошли гулять. По берегу реки, мимо скалы, потом по кромке леса, там, где велосипедная дорожка, но в полночь уже какие велосипедисты, конечно… Вы замечали, что по ночам все травы и листья на деревьях пахнут сильнее? Просто с ума сойти, как они пахнут. Мы с Петькой полчаса, наверное, нюхали всякие листики. У вас что там, связи нет? Что-то давно вы мне ничего не пишете».

Мама с дядей Сашей уже спустились с Казбека, уже добрались до цивилизации. Скоро приедут. Они прислали кучу фотографий себя и гор, себя на фоне гор и без гор. И были такие красивые и счастливые, что Карина перестала злиться. Пусть. У нее все горы впереди. Даже Петьку можно будет уговорить, раз он высоты не боится.

Потом написал и папа. И тоже прислал фотографии. Вика выглядела уставшей, но так смотрела на папу, что Карина как-то сразу поняла: он – ее воздух. И как бы ей ни хотелось в Ниццу, с ним она готова даже на Монблан. И так хочется ей, наверное, хоть иногда, чтобы только вдвоем…

«Я люблю вас», – написала Карина в общем чате. И ничего добавлять не стала, пусть понимают, как хотят.

– Кэрри! Кэрри! Пьер пришел! Кэрри!

Они идут гулять. Все вместе, вчетвером: Кэрри и Пьер, Энни и Таис.

Тёка обещает испечь к ужину пиццу.

Карина стоит на берегу, держит Энни и Таис за руки, чувствует затылком горячее Петькино дыхание, смотрит на золотые блики на воде… И думает, какое чудесное получилось лето. Даже без Монблана.