Текст книги "Иди сюда, парень! (сборник)"

Тамерлан Тадтаев
Иди сюда, парень!
Рассказы

На стороне героя

* * *

Это «военные рассказы»: обозначение не темы, а жанра. Война определяет и существование персонажей (они живут во время войны, в ожидании ее или в воспоминаниях о ней), и стилистику повествований: сам неповторимый стиль рожден пережитым, увиденным и, конечно, осмысленным. Автор – Тамерлан Тадтаев, осетинский русский писатель, участник всех (их было шесть, с 1991 по 2008 годы) грузино-осетинских войн, грузино-абхазской войны и осетино-ингушского конфликта 1992 года. Знающий войну не понаслышке; взрослевший и формировавшийся вместе с ней (и война «взрослела», становясь все кровавее и ожесточеннее). Стрелял из всех видов оружия, бросал гранаты, изготовлял и закладывал мины. Его устные рассказы столь же увлекательны, как и записанные.

* * *

А еще интереснее сравнивать: это известное читательское любопытство – а как было «на самом деле». Вот рассказ написанный и напечатанный (у Тадтаева выходила книга: Полиэтиленовый город, М., изд-во СЕМ, 2013), а вот его же основа в авторском живом переложении. Становится видна проделанная работа: разделенные временем эпизоды объединяются или переносятся, меняются герои, добавляются детали… И, конечно, интонации, в которых мешаются смех, страх и жалость. Тут нисколько не мемуары, а записанная на основе реально пережитого «психология войны». Не оставляет изумление: как человек смог совместить в себе (и, кажется, не мешают друг другу) персонажа и автора, активное и часто отчаянно действующее лицо и тонкого памятливого наблюдателя, а позднее и мастерского описателя происходившего.

* * *

Но с точки зрения самого автора, перед вами «роман в рассказах». «Дьявольская разница!» – если вспомнить восклицание Пушкина. Единство повествования должно выстраиваться (или восстанавливаться) уже в читательском сознании из отдельных и самодостаточных (не нуждающихся друг в друге) фрагментов. Так и происходит. Общий главный герой, обыкновенно не меняющий имя, тождественное авторскому; он же обычно и рассказчик («третье лицо» – редкость), повторяющиеся персонажи (второстепенными их назвать неловко): то один из них, то другой выступает на первый план; общий разворачивающийся сюжет, от события к событию, сменяются годы: с 1992 по 2008; персонажи эпизодические: соседи, девушки, родичи главного героя; ополченцы, военные разных армий, омоновцы, то щедрый бизнесмен, то журналистки с грузинского телевидения…

* * *

Раз только у героя-рассказчика появляется другое имя. В рассказе «Затмение» его зовут «Гуча», и в том же рассказе появляется и «третье лицо», с ним он заканчивается; герой объективируется, автор отстраняется. Но в следующем рассказе «Пачка «Мальборо» обнажается подоплека этой «смены имени». Гамат, один из повторяющихся персонажей, пленному грузину представляется так: Гуча. Вот как! То есть имя можно брать любое, в память о друге, например. Значит, «Гуча» может легко стать псевдонимом Тамерлана (как и наоборот). В том же рассказе о Гамате приводится и другой пример переворачивания или неразличения: Гамат рассказывает о своем друге (он и есть настоящий Гуча), который поехал в Голландию к любимой девушке, а та оказалась мужчиной. Мир масок, перевертышей, неразличений. Лживый, ненадежный, обманный мир войны. Пусть действие на мгновение переносится в Голландию, которая не только не воюет, но и противопоставляется Осетии с ее военным кошмаром именно как безмятежная мирная страна. Но и Гамат, и Гуча в этот военный карнавал уже навсегда втянуты. И им от него никуда (ни в какой Голландии) не деться, и он их всегда будет преследовать. (Или они будут на него постоянно наталкиваться.) Устойчивый, надежный, а главное, разумный мир для них навсегда закончился.

* * *

Герой взрослеет. Сначала мы застаем его еще мальчиком. Еще не началась и война. Это «рождение героя» (первые три рассказа – своего рода «пролог»): своенравного, драчливого, самолюбивого, склонного к жестокости и тут же о ней сожалеющего. Это те противоречивые черты, которые в войну помогут герою и приспособиться, стать одним из многих, найти себя среди них, и одновременно обособиться, сохранить себя, а в себе – человечность.

* * *

Это «человек войны» (а не просто «на войне»). И таким нужно родиться. В дальнейших рассказах очень последовательно проводится различение тех, кто живет на войне и войною и случайных здесь людей. Первых рассказчик называет «крутыми парнями», вторых – иногда «чмошниками»: он их презирает, не хочет мешаться с ними; в рассказе «Тот, кто на другой стороне». Герой вроде бы с первыми или хочет этого, но на самом деле «по другую сторону» и от тех, и от других»; для «крутых» в нем слишком много противоречий и рефлексии.

* * *

«Мирные» сцены и в дальнейшем будут изредка перемежать военные. (Впрочем, «мирные» сцены здесь – в ожидании новой войны.) Но лишь для того, чтобы показать человека войны в мирное время. А это человек лишний, выключенный из обыкновенной, «нормальной» жизни. Он либо ищет приключений и обычно попадает в самые комичные ситуации (человек войны в мирное время вообще шут, над ним смеются), либо вызывающе бездействует. Замечателен короткий рассказ «Парни с площади», наполовину – своего рода мартиролог: перечисление имен собиравшихся на площади Чребы ребят (некоторые из них – персонажи предшествующих рассказов). Рефреном перечисления становится «ушел из жизни». Парни, тогда еще все живые, просто стояли на площади и разговаривали. А на самом деле ждали – новой войны. Время от времени к ним присоединялись «другие» – те, которые «жили нормальной жизнью»: устраивались на работу. Их увольняли, и тогда они приходили. А «парни с площади» их презирали: лизоблюдов, жопочников, чмошников.

* * *

А заканчивает герой уже немолодым, усталым и не очень здоровым человеком – поразительный рассказ «Ополченец», например. И который, тем не менее, упрямо лезет на высоту, хватаясь за сердце, ругаясь с женой по телефону, присаживаясь, – чтобы опять воевать. И ругая себя за то, что идет. «Неужели не навоевался?» И торжествуя: выдержал и взобрался. И мучаясь то от холода, то от жажды, то от страха. Но вот в финале он стреляет из своего любимого пулемета и совершенно счастлив, как прежде.

* * *

Но на самом деле с возрастом ничего не изменилось. Те же противоречия были и раньше, когда герой воевать только начинал. И главное из них: между желаниями – воевать, стрелять, быть со всеми и ускользнуть, сбежать от войны. Вечно таскающий с собой то автомат, то пулемет, рассказчик постоянно внутри себя колеблется между героем и дезертиром (в рассказе «Шок»: «Я вцепился в трясущуюся доску борта и подставил ветру свое пылающее дезертирское лицо… мне хотелось совершить какой-нибудь безумный подвиг».).

* * *

Герой противоречив, постоянно дробится. Трусящий, приходящий в ярость (почти берсерк), жалеющий врага, готовый пристрелить друга, мародерствующий и плачущий над трупом… Жадно следит за приятелем, бегущим через мост под прицелом снайпера. Если будет убит, то можно будет кинуться к нему и забрать автомат (автомат – большая ценность). А спустя недолгое время вдвоем удерживают противоположный берег реки.

* * *

Эти перебивы и перемены (тока – крови, например) чрезвычайно быстрые (или короткие), так что кажется, почти одновременные: все сразу, здесь и сейчас. Герой почти распадается. Или – лучше – совмещает в себе нескольких, объединенных именем. Двоится и троится. Не удивительно, что однажды у него и появляется двойник. Младший брат, который, оказывается, и есть писатель, пишет верлибры, а главный герой их приписывает себе – в рассказе «Полиэтиленовый город». (О легкой смене имени мы говорили.) Мир войны – ненадежный, неустойчивый, переменный. И эту переменность носит и воплощает в себе (оттого он так войне и подходит) главный герой.

* * *

Атмосфера в этих рассказах: странное сочетание беспечности и трагизма. Это сочетание создает настойчивое ощущение обреченности. Трагизм почти вынесен за пределы персонажей. Трагично и страшно – то, что случается с ними, а сами они почти играют в войну. Поэтому, когда с героем случается сердечный приступ, то его товарищ очень естественно думает, что тот дурачится. И разыгрывают смерть (в обоих смыслах этого слова). В рассказе «Сын» от «первого лица» описывается гибель героя. Сначала они забавляются с приятелем, задирают друг друга, потом героя убивает (причем сам он этого еще не понимает, продолжая прежнюю игру), его оплакивает мать, его хоронят… (И эта смена полудетской игры смертью происходит, на удивление, легко и небрежно. И сама смерть усваивает черты игры и фарса: сбежавший хирург, бросающий героя с распоротым животом.) Так он оказывается на стороне мертвых, вместе с ними, там, где ему и положено быть. (В одном из рассказов герой обращается к своим командирам со своеобразным плачем: почему они уходят, а его, своего солдата, оставляют здесь.)

* * *

Война – время театральности, фарсовости, игры.

* * *

Прежде всего, зрелище. Поэтому герой (и его автор) то любуется вспышками выстрелов, то смеется над увиденным. (Полем сражения под Шенграбеном любовался Лев Толстой. Там, конечно, это был более грандиозный и с участием более многочисленной массовки спектакль.)

* * *

В рассказах чрезвычайно много комичного. Точнее – смешным здесь может оказаться все: нелепая поза трупа, забавно пригибающийся под пулями или прикорнувший за камнем, спрятавшийся новичок (а с него слетает шляпа), трясущийся от страха и падающий со стула заложник, пьяный охранник, принимающий пленного за воплощение Иисуса Христа, собственная смерть, задыхающийся немолодой усталый ополченец… Среди всех трупов и преувеличенных жестокостей автор настойчиво вспоминает (ищет в памяти) комичное, почти карикатурное. Смех на войне – особая тема. Конечно, смех тут и самозащита. Но и подчеркивает ужасы войны, ее абсурдность, противоестественность: нарушение законов человеческого сознания; нормальные реакции словно бы отменены. Или заснули в герое. Но иногда просыпаются. И тогда герой плачет.

* * *

Война – время преувеличений, гротеска.

* * *

Особенность этих «рассказов о войне» – то, с какой легкостью в них убивают (у человека невоевавшего это почти не укладывается в сознании). Справляющего малую нужду у стены соседа, прохожего, который, возможно, враг… Во вьющемся рассказе «Неформал» на нескольких страницах стремительно сменяются убийства: а убил b, потом c, d и e, потом f убил а, почти библейское перечисление; круг замкнулся. Убийство здесь становится обязательным, востребованным актом, пропуском в общее действо. «Убить!» – об этом мечтает не один персонаж, это как акт инициации. И как всякая инициация приобретает характер зловещего праздника. Война празднична – то есть разбужены самые древние, почти первобытные представления. Поэтому так неоднозначно отношение к мародерству. Точнее – существует два мародерства: тех, кто избегает войны (трусы), такие безусловно презираются, и участников войны, в таком случае это их традиционная законная добыча.

* * *

И вот в этом участии в общем праздничном действе много притягательного. (Психологическое основание того, что люди воюют.) Героя постоянно охватывает восторг, вытесняющий и страх, и сожаления. Страх возвращается, когда упоение проходит.

* * *

Жанр этих рассказов больше всего напоминает плутовской. Это плутовские рассказы о войне. Поэтому здесь так много обмана и воровства, плутней разного рода, в которых персонажи соперничают: кто сплутует лучше. А также много простодушия в этих свидетельствах, непосредственности. Плут, рассказывающий о своих проделках, непременно должен быть простодушен, почти наивен. Иначе он будет обыкновенным мошенником или уголовником. А он хвастается своими предприятиями, бахвалится. Причем характер проделки принимает любое самое опасное и грозное предприятие. Не зря герой действует то один, то вдвоем или втроем: это их собственное предприятие. «Своя» война – в обоих смыслах этого слова: по-своему, очень индивидуально воспринятая и переданная, и «своя» – потому что война тут идет (самым парадоксальным образом) в одиночку или узкой дружеской компанией.

* * *

Впрочем, компании здесь очень неустойчивые, ненадежные, как и все остальное: в любой момент могут распасться, а друзья разойтись или стать врагами. Эта война (а война – странная, полугражданская, между соседями), на удивление, стирает и эту границу: между другом и врагом. Поэтому можно обняться с недавним противником (и вновь разойтись «по своим») и застрелить недавнего соратника.

* * *

А еще больше здесь россказней (что тоже обыкновенно для плутовских жанров). Это типичные солдатские побасенки, похожие во все времена, призванные показать смекалку, удачливость, отвагу или решительность их героев. Россказни и воплощают (или оформляют) проделки. Нерассказанная, неизвестная проделка как бы не существует. «Военные рассказы» сродни «охотничьим» или «рыбацким»: любая самая реальная история обрастает массой выдуманных подробностей и преувеличений. Но разница в том, что на войне действительно может произойти все, что угодно. (Это «измененный мир».) Стирается и граница между обыкновенным и чудесным. И долговязый пленный, проповедующий примирение, действительно вполне мог быть Иисусом.

* * *

Война – время лжи.

* * *

И не потому, что на ней много лгут (хотя и это бывает), а потому, что создает общую атмосферу недоверия. Невероятное событие для того, кто в нем не участвовал или не присутствовал при нем, кажется сомнительным. Сама раздвоенность этому способствует: любая история может оказаться как выдумкой, так и правдой. Герои не верят друг другу, а потом – вдруг – самый нелепый сюжет находит подтверждение. В этом и коренится мифология войны. Так происходит с возобновляющимся сюжетом с курицей: рассказы «История с курицей», «Мой друг Черо». В первом герой рассказывает о странном и случайном выстреле: он попадает в глаз курице. Во втором пересказывает эту бывальщину другу, а тот поднимает его на смех. Но рассказ-то начинается с лихой истории самого Черо (о том, как он добыл пистолет), в которую главный герой верит. Это-то его и обижает больше всего (а ведь я ему поверил). В дальнейшем история с курицей подтверждается. А история с пистолетом?

* * *

В этих рассказах среди реальных и полуреальных персонажей (а они все существуют между невыдуманностью и сочиненностью) есть их особая группа: те, чьи имена остались в истории, «полевые командиры», сыгравшие значительную роль в освободительной борьбе Южной Осетии. В 1992 году, прежде всего. После 93-го большинство из них погибло. И, значит, «военные рассказы» становятся «историческими» – не только потому, что повествуют о прошлом (не очень далеком), но потому, что их персонажей нет в живых. Самые известные из них – Парпат, Колорадо и Гамат.

* * *

Они появляются в разных рассказах, но и каждому из этой троицы отведен «свой», «именной». Это их портреты. Противоречивые, как и сами оригиналы. О их героях до сих пор говорят по-разному. В интернете существуют записанные воспоминания о них, иной раз – в одну-две строчки в комментарии к чужому мемуару. Устных рассказов (буквально передающихся из уст в уста), конечно, больше. Их любили одни и ненавидели другие. Или постоянно переходили от любви к ненависти (и то, и другое всегда в преувеличенной степени). Многие свидетельства уже невозможно проверить (свидетелей тоже нет в живых). И, стало быть, это уже фольклорные персонажи. Я бы не удивился, если бы где-то пели «Песнь о Парпате». Или о Колорадо.

* * *

И эта фольклорность, уже мифологизированность персонажей присутствует и в рассказах Тамерлана Тадтаева. Точнее – он сам активно участвует в процессе мифологизации. И не скрывает, а подчеркивает это (в одном из рассказов, обращаясь к своему уже ушедшему герою, спрашивает: как бы ты отнесся к тому, что я тут о тебе написал). Парпат в некоторых сценах появляется просто как воплощенный бог войны.

* * *

Все трое – опасные (их боятся не только враги, но и их соратники), безудержные и бесстрашные, невероятно склонные к перепаду настроений: вспышка ярости сменяется ласковым, нежным отношением – и часто по отношению к одному и тому же человеку. И они безмерно обаятельны. Герой-повествователь и боится их, и обижается, и бунтует, и гордится близостью с ними. А они в равной мере способны и на почти неоправданную жестокость, и на самоотверженность. Их все время лихорадит. Как и главного героя. Но они поданы извне, ярко, выразительно (внешность, поступки, речь). О том, что происходит внутри них, можно только догадываться. Вся «психология» отдана главному герою. Возможно, его собственные перепады и противоречия вызваны в том числе тем, что представляют происходившее во многих и очень разных.

* * *

Парпат, Колорадо, Гамат – эпические персонажи.

* * *

И это определение здесь очень уместно. Потому что сам этот «роман в рассказах» – новый эпос о войне. И постоянно колеблется (или включает их в себя) между быличкой, почти сказкой, то лиричной, то сатирической; героической песнью, записанную прозой, и плачем по погибшим.

Олег Дарк

Белый кобель

 
Белые стены города неумолчно звенят.
Под терновым сводом, о брат мой,
мы – слепые стрелки, карабкаемся в полночь.
 

Георг Тракль. Белый кобель

В седьмом классе я самый маленький. Девчонки и то выше меня. Некоторые все равно что женщины. Только в школьной форме. Про таких говорят – «скороспелки». Самая крупная, Арина, вышла замуж в прошлом году. Мы тогда в шестом классе учились. Ее бабушка до сих пор уборщицей в школе работает. Злющая такая ведьма и все время ругается. И если, допустим, у тебя грязная обувь, она тебя на порог школы не пустит, пока не почистишь туфли как следует. Но я иногда проскакиваю мимо с тонной земли на подошвах и взлетаю вверх по лестнице. И хотя она хватается за веник или швабру, но так ни разу и не догнала меня, потому как тоже толстая. Я вообще заметил, что ребятам больше пышные девчонки нравятся. А я вот на Карину запал. Она высокая, худая и очень смешливая блондинка. Пальцем перед ее носом покрути, и она засмеется. Карина двоечница, но сиськи у нее больше, чем у новой училки по русскому. Сам я шатен, немного психованный, и в драке всегда бью первым. Признаться, у меня очень нехороший удар. Все из-за того, что кулаки костлявые – просто два кастета. Еще я знаю, куда бить: в лицо. И если первые два удара попали в нос и губы, то противник тут же начинает хныкать и вытирать кровавые сопли. Я и Эльдара побил – самого длинного мальчика в нашем классе. В тот день он был дежурный и после урока подошел ко мне и потребовал, чтобы я вытер доску.

– И не подумаю, – говорю, а сам влюбленно смотрю на падкую до развлечений Карину, которая в свою очередь уставилась на нас. Булочку и ту отложила – ждет, чем все это кончится. Вот где надо отличиться, чтоб возвыситься в глазах девчонки, пусть и не такой пышной, как Алина.

– Ты меня уже достал! – вскипает Эльдар и, отбросив испачканную мелом тряпку, надвигается на меня.

– Ты меня тоже! – вскакиваю я на парту и начинаю молотить по его роже кулаками.

Я изо всех сил стараюсь вырубить Эльдара, но тот стоит на своих ходулях и, поди ж ты, тоже пытается ответить, но очень неумело, да и поздновато. Учительница по литературе Римма Берлиозовна вошла в класс незамеченной. Эта мымра и так ставит мне колы да двойки, а тут еще я бью ее любимчика. Она, конечно, разнимает нас, хватает меня за ухо и пытается оторвать вместе с головой. Такая дрянь. Все норовит побольней сделать. А Эльдару сморкальник свой надушенный подает: иди, мол, родной, намочи платочек под краном, приложи ко лбу, и все пройдет. Тот, уже не сдерживая рыданий, вылетает за дверь.

Училка окидывает сверкающим взглядом притихший класс и спрашивает:

– Кто начал драку?

На этот счет я могу быть спокоен. Ябед у нас карают весьма сурово. Залог тому жужжание бьющейся о стекло мухи. Но тут встает Карина, показывает на меня пальцем и говорит:

– Таме первый ударил Эльдара! Он и мне вчера руку скрутил так, что едва не вывихнул. Я хожу в синяках из-за него! – Тут и она начинает реветь.

Я в шоке от ее слов. Так предать любовь! Ах ты, сука худощавая! Я же все это делал любя и за волосы тебя таскал не из ненависти, а от избытка чувств! Дрянь же ты после этого! Ну попроси меня еще раз купить тебе билет в кино!

Римма Берлиозовна отпускает мое ухо, велит выметаться вон из класса и не появляться до тех пор, пока не приведу кого-то из родителей. Я выбегаю из школы и радостный мчусь домой. Здорово же я вздул этого дежурного кретина! Правда, он не упал, как это бывает в фильмах. Зато крови из его противного горбатого носа вытекло чуть не целый литр. Немного, конечно, смущает коварство Карины, ну да фиг с ней. Найду себе другую, потолще. А эта – как раз пара для Эльдара. Такая же длинная…

Возле дома рыбака Серо цветет сирень. Она так дивно пахнет, что я остановился под кустом и быстренько наломал целый веник. Поставлю букет на стол, и мама, вернувшись с работы, обрадуется такой красоте. Конечно, она будет ругаться за бучу в школе, но без цветов мне влетит в сто раз сильней…

Вдруг откуда-то выскочила собака и попыталась укусить меня за ногу. Здесь ее территория, и нельзя расслабляться. Я чуть в штаны не наложил от страха, однако убегать не стал и давай отбиваться букетом.

С этим белым кобельком у нас война не на жизнь, а на смерть. В прошлый раз я всунул иголку в кусок колбасы и кинул ему. Он тут же проглотил его и, довольный, пролез в дыру под забором. Ну все, думаю, там ты и подохнешь, и я наконец-то спокойно проедусь на своем красном, с никелированными крыльями, «Орленке» мимо твоего проклятого дома. Дня три за мной точно никто не гнался и не пытался укусить. Мне даже стало немного скучно без привычного лая, а потом мама послала меня в магазин за хлебом. Я не удержался и купил на сдачу три бутылки лимонада. Положил в авоську, запрыгнул на велик и радостный помчался домой. И вдруг на меня налетело белое пушечное ядро. От неожиданности я повернул руль и врезался в фонарный столб. Домой я вернулся без лимонада, весь изрезанный осколками стекла. Хлеб тоже был сладкий, только слезы горькие. Мать в ярости побежала разбираться с хозяевами белого кобелька. Она устроила скандал, требуя, чтобы собаку немедленно усыпили. Но хозяин пса, рыболов Серо, велел моей маме убираться ко всем чертям. Обычно спокойный, он орал:

– Еще раз увижу твоего сына на моей черешне – переломаю ему все ноги!

– Зачем ему твоя червивая черешня? – кричала мать. – Нам свою девать некуда!

– Это ты у него спроси, а теперь исчезни, пока я не спустил на тебя собаку!

– Сам ты пес! Я не я буду, если сейчас же не пойду в милицию! И пусть они разбираются с тобой, проклятым!

– Да иди хоть к самому Брежневу!

Видно, вчера совсем не было клева или с крючка сорвалась форель. От этих рыбаков одни неприятности, они и поплавать спокойно не дают, вечно ходят на цыпочках по берегу, и если ты продолжаешь плескаться в воде, то могут в тебя камнем кинуть… Мать ругалась с Серо на соседней улице, но мне все прекрасно было слышно, и я очень жалел, что отца нету рядом. Он бы этого рыбака согнул как бамбуковую удочку и натыкал бы ему в зад крючков. Мой папа очень высокий и сильный человек, но здесь бывает редко, все больше в России пропадает на заработках. Мама говорит, что у него золотые руки. Вот эту кушетку, на которой я люблю поваляться после уроков, сколотил отец. И пристройку к комнате сделал один, без всякой помощи, пол покрыл линолеумом, штукатурил, малярничал… Скорей бы он вернулся домой и заступился за свою поруганную рыболовом семью…

Пса, конечно, не усыпили.

Как-то раз зимой я вместе с ребятами катался на ледяной дорожке возле школы. Я был в очереди за Эльдаром. Он разбежался, оттолкнулся, но не удержался на своих длинных ногах и упал. На его месте я бы не стал так позориться, а тихо стоял бы в сторонке. Смотри и учись, сынок! Я тоже разогнался, оттолкнулся и, топнув ногой, как это делают настоящие профессионалы из старших классов, заскользил по льду. Согнув колени, как горнолыжник на крутом спуске, я развил такую скорость, что ветер засвистел в ушах. Здорово, ну просто супер! Вдруг краем глаза замечаю, как из-за угла появляется белый кобель и спокойно трусит навстречу. Я ору, машу руками, чтоб отпугнуть проклятого пса с дорожки, и лечу прямо на него. А собака останавливается и, как будто знает, что делает, спокойно поворачивается ко мне боком. В следующую секунду я спотыкаюсь об нее, взлетаю выше забора, кувыркаюсь в воздухе и падаю животом на лед. Я встаю, ищу, чем бы запустить в собаку, и едва не плачу от боли – так поцарапал ладони о замерзшие комья снега. А белый кобель оглянулся, улыбнулся – чтоб я сдох, если вру! – помахал пушистым хвостом и скрылся за поворотом…

Мать пришла в школу и поругалась с Риммой Берлиозовной. Она всегда заступается за меня, даже если я виноват. С Эльдаром я помирился дня через два после той драки. Теперь мы сидим за одной партой, вместе ходим в буфет и все такое. За мою булку с повидлом и кисель платит он. Такая дружба между нами завязалась, что иногда мне самому хочется купить ему котлетку с хлебом, но он не позволяет. Надо будет как-то отблагодарить его. Я давно заметил, что он неравнодушен к Карине: предложу-ка ему девчонку.

– Бери ее, – говорю, – если нравится. Я себе другую найду.

Он очень обрадовался и, зная мою историю с собакой, на следующий день притащил в школу самодельный пистолет.

– Это тебе, – сказал он.

Я был в восторге от такого обмена, а Эльдар на перемене стал объяснять, как из него стрелять:

– Вот сюда в дуло сыплешь порох, сверху дробь покрупнее, если хочешь убить наверняка.

Я только усмехнулся и показал ему шрамы на руке:

– Знаешь, кто это сделал?

Он понимающе кивнул и продолжал:

– Видишь эту маленькую дырочку в начале дула?

– Вижу… Слушай, а как у тебя с Кариной?

– Нормально, вчера вместе в кино ходили… Ты не перебивай, а то я путаюсь… Так вот, насыплешь пороха и просунешь спичку под проволоку, но только так, чтобы головка была над дырочкой, закрепишь. Потом целишься в собаку и коробком высекаешь огонь…

В июле мама достала мне путевку в Джавский санаторий. Ненавижу туда ездить. Опять надо будет самоутверждаться, а драться я больше не хочу. Лучше валятся на обжигающем живот песке Лиахвы! За месяц я так загорел, что в темноте меня можно и не заметить. А под вечер вода в реке такая теплая, что не хочется вылезать. Но у взрослых свои планы на детей, хотя я давно вышел из этого возраста. Просто не расту и не прибавляю в весе. Не остаться бы карликом. И все время не давала покоя мысль убить белого кобеля.

В ночь перед отъездом в санаторий я выбрался из дома с заряженным пистолетом. Пес обычно лежал на веранде. Я мог дотянуться до него рукой с улицы через низкую деревянную ограду, погладить, если бы мы не питали друг к другу такой вражды. Он почуял меня издалека и чуть не сорвал голос от лая. Надо было делать все быстро, пока эта дрянь не разбудила всех в доме. Я подобрался к забору перед верандой и, вытянув вперед руку с пистолетом, полез в карман за коробком. Пес вцепился в ствол зубами, и тут я высек огонь. Бах! – и собака с визгом и грохотом провалилась куда-то вниз, тут же включился свет в доме, и я бросился бежать…

В санатории я сразу же подрался с мальчиком, метившим в короли. Мы встретились в коридоре, и он толкнул меня плечом. Я тут же врезал ему, и у того пошла из носа кровь. Мальчик заплакал, но после этого меня больше никто не трогал.

Кормили тут, конечно, гнусно. Суп невозможно было есть – так вонял луком. Раз я не выдержал, и меня вырвало прямо в миску, за что получил несколько пощечин от воспитательницы. Я бы тут с голоду подох, если бы не родители. Они привозили груши, черешню, ириски, арбузы, мятные конфеты. Целыми днями я ждал маму, но приезжала она крайне редко.

Поначалу я расстраивался, потом связался с ребятами постарше, и жизнь стала веселей. Обычно я удирал с ними во время тихого часа на речку. Здорово было загорать на горячих камнях. Еще я научился курить по-настоящему. Если кончались сигареты и не на что было купить курево, я, как самый младший в компании, шел в центр поселка собирать окурки. Возвращался с полными карманами бычков, и все были довольны. Но все же меня тянуло домой, здесь ничего уже не радовало, девчонка, в которую я влюбился, даже не смотрела в мою сторону, и однажды я незаметно вышел из санатория, запрыгнул зайцем в рейсовый автобус до Цхинвала и через полчаса соскочил в городе возле стеклянного универмага.

Мне показалось, что за две недели тут многое изменилось. Вода в реке спала и стала прозрачней, созрели сливы, под тутовником было темно от раздавленных ягод, черешня совсем поредела. Я не удержался и, сорвав недозревшее яблоко, слопал его. Очень вкусное, но надо еще неделю подождать, и будет совсем спелое. Я шел по улице, ни на минуту не переставая думать о том, вернет меня мать в санаторий или все-таки разрешит остаться дома. Неужели она совсем не скучает по мне? Я-то каждый день скулил по ней.

Возле дома рыболова Серо я сбавил шаг и, косясь на дыру под забором, насторожился. Так и есть: белый кобель не сдох. Но как переменился! Он как будто из концлагеря вышел – так исхудал, и с его развороченной челюсти капала слюна. Пес шел на меня с явным намерением укусить, падал, снова вставал, а я, не отводя взгляда от его одноглазой изуродованной морды, пятился и плакал.

Мне так хотелось погладить его по облезлой шерсти и попросить прощения за все…