Текст книги "Разрушенная судьба. История мира глазами мусульман"

В этом пункте спор между богословами возымел последствия и для науки – предложил метод исследования одним лишь разумом, без обращений к откровению. Мутазилиты учили, что с помощью разума можно открывать морально-этические истины, однако в это время и в этом месте законы человеческого поведения и законы природы относились к одной области исследования: поиску абсолютной истины.

Философы-естествоиспытатели, как правило, связывали себя со школой мутазилитов, без сомнения, потому, что она поощряла их методы исследования. Некоторые из этих философов даже ставили разум превыше откровения. Так, философ Абу Бакр аль-Рази смело заявлял, что чудеса, приписываемые пророкам прошлого – лишь легенды, и что рай и ад – категории нашего разума, а не физическая реальность.

Нетрудно понять, почему такие взгляды создавали напряжение между философами и улемами. Прежде всего, взгляды философов вели к мысли, что улемы не нужны. Если любой разумный человек способен, поразмыслив над законом, сам определить, справедлив он или дурен – зачем обращаться к ученым, хранящим в памяти все до единого изречения Пророка Мухаммеда?

У улемов были все возможности отбить подобную атаку. Они контролировали юриспруденцию, школьное образование, социальные институты – например, заключение браков, и так далее. Важнее же всего, что им симпатизировали народные массы. Но и у мутазилитов были свои преимущества – точнее, одно важное преимущество: благоволение двора, халифов, аристократии, высших лиц государства. Дошло до того, что седьмой халиф из династии Аббасидов сделал учение мутазилитов официальной доктриной своего халифата. Теперь судьи должны были сдавать экзамены по философии, а будущие администраторы присягать на верность разуму, чтобы получить должность.

Тогда мутазилиты и их последователи пошли дальше: начали, при помощи государства, преследовать тех, кто с ними не соглашался.

И здесь мы возвращаемся к Ахмеду ибн Ханбалу, основателю законодательной школы Ханбалия, последней по времени появления и самой консервативной из ортодоксальных школ. Ибн Ханбал родился в Багдаде в 164 году п. Х., всего через тридцать шесть лет после воцарения династии Аббасидов. Рос он в атмосфере разочарования, охватившей определенную часть общества, когда Аббасиды оказались такими же светскими правителями, как Омейяды. Ибн Ханбал собирал вокруг себя толпы, проповедуя, что ислам сбился с пути и мир катится в ад, где и окажется, если вовремя не сменить курс. Единственная надежда на спасение, учил он – в том, чтобы безжалостно вычистить все новшества и вернуться к нравам Первой Общины, к Медине времен Пророка Мухаммеда. И прежде всего он бескомпромиссно заявлял: никто не может определять, что хорошо и что дурно, собственными силами. Гарантировать безопасность твоей души может лишь строгое следование Мухаммеду и доверие только к откровению. Другие учителя исламского закона высоко ставили принцип суждения по аналогии (кияс) в случаях, когда шариат сталкивался с новыми ситуациями; Ибн Ханбал решительно отвергал этот метод и требовал полагаться только на Коран и хадисы.

Его препроводили ко двору халифа и приказали провести дебаты с тогдашним ведущим богословом по вопросу о том, сотворен или не сотворен Коран – вопрос, заключавший в себе тогда тему роли рассудка в этических изысканиях. Философ бил Ибн Ханбала логикой – тот наносил ответные удары Писанием. Философ связывал его аргументацией – Ханбал вырывался из его пут, призывая имя Аллаха в вышних. Очевидно, «победить» в споре такого рода было невозможно, ибо спорщики не могли договориться об условиях. Когда Ибн Ханбал отказался отречься от своих взглядов, его избили, но и тогда он не изменил себе. Его бросили в темницу, но и там он держался за свои принципы: никогда, никогда он не позволит человеческому рассудку восторжествовать над откровением!

Тогда власти усилили давление. Ибн Ханбала били, пока не вывернули ему суставы, затем заковали в тяжелые цепи и отправили в тюрьму на несколько лет. Но и там Ибн Ханбал не отрекся от своих взглядов. А история его преследований, скоро ставшая известной по всему халифату, как легко догадаться, не дискредитировала его идеи, а лишь обеспечила ему ореол мученика. Простые люди, которым давно уже было не по душе богатство и пышность Аббасидского двора, теперь взволновались; а когда народные массы волновались, на это приходилось обращать внимание даже могущественным Аббасидам – ведь за смертью почти каждого халифа следовал спор о том, кто станет его преемником, и в этом споре каждая сторона желала привлечь на свою сторону страсти толпы. Когда стареющего и больного Ибн Ханбала освободили, восторженные толпы приветствовали его на улице, встретили радостными криками и на руках донесли до дома. Видя это, двор халифа серьезно охладел к исламской философии и к греческим идеям, из которых она произошла. Следующий халиф удалил от двора мутазилитов и осыпал Ибн Ханбала почестями, что указывало на падение престижа мутазилитов, а с ними и философов в целом. Им предстояло умаляться, а ученым, развивающим ортодоксальное учение, – расти; и выросли они до того, что в конце концов перекрыли мусульманским интеллектуалам всякую возможность вести исследования, не сверяясь с откровением.

Суфии

Однако, едва ученые принялись кодифицировать закон, почти сразу нашлись люди, которые стали спрашивать: «Неужто к этому и сводится откровение – к набору правил? Неужели в исламе нет ничего большего? Я чувствую, что должно быть что-то еще!» Инструкции от Бога в вышних – прекрасно; но некоторые жаждали ощутить живое присутствие Бога здесь и сейчас. От откровений они ждали преображения и встречи с трансцендентным.

Некоторые из таких людей начали экспериментировать с духовными упражнениями, выходящими далеко за пределы обязательного для мусульманина. Они неустанно читали Коран и часами повторяли нараспев имена Аллаха. В Багдаде, например, жил человек по имени аль-Джунайд, который каждый день после работы четыреста раз повторял обычную последовательность мусульманских молитв. Некоторые из таких людей – быть может, в противоположность роскоши мусульманской элиты – принимали обет добровольной нищеты, жили на хлебе и воде, отказывались от мебели и носили простую одежду из грубой, нерасчесанной шерсти, называемой по-арабски суф; поэтому их стали звать суфиями.

Суфии не провозглашали никакого нового вероучения, не стремились создать новое течение в исламе. Бесспорно, они противостояли мирскому тщеславию, алчности и развращенности – но так же (хотя бы в теории) обязан был поступать любой мусульманин. Суфии отличались от других лишь тем, что спрашивали: «Как очистить свое сердце? Какие именно нужны молитвы, песнопения и жесты, чтобы, отринув всё прочее, полностью погрузиться в Аллаха?»

Они начали работать над техниками, позволявшими изгладить страсти и вообще всё, что отвлекает от Бога, не только из молитвы, но и из жизни. Некоторые говорили, что ведут священную войну с грязным и низменным в себе. Обращаясь к хадису, в котором Мухаммед делал различие между «великим» и «малым» джихадом, они объявляли, что внутренняя борьба со своим эго и есть «великий», истинный джихад. (Под малым джихадом они понимали борьбу с внешними врагами общины.)

Постепенно об этих чудаках пошли разговоры: рассказывали, что некоторым из них удалось преодолеть барьеры материального мира и встретиться с Аллахом лицом к лицу.

В Басре, например, жила поэтесса Рабия (Рабиа) аль-Басри, чья жизнь теперь овеяна легендами. Рожденная в последние годы правления Омейядов, юной девушкой она застала воцарение Аббасидов. В детстве, когда она путешествовала вместе со своей семьей, на их караван напали разбойники. Ее родители были убиты, а Рабию продали в рабство. В конце концов она оказалась в Басре, рабыней в доме у какого-то богача. Хозяин ее – так гласит легенда – скоро заметил в своей рабыне удивительную духовную высоту и чистоту. Однажды ночью, когда она погрузилась в молитву, он увидел, что от нее исходит свет. Человек этот понял, что в доме у него живет святая, и был объят благоговейным трепетом. Он освободил Рабию и пообещал достойно выдать ее замуж. Поклялся, что поможет ей породниться с одним из лучших семейств в городе. Пусть только скажет, кого хочет видеть своим мужем – и он всё устроит!

Но Рабия отвечала, что не может стать ничьей женой, ибо любит другого.

– Любишь? – изумленно воскликнул ее недавний хозяин. – Кого же?

– Аллаха! – И она начала декламировать стихи, полные столь возвышенной страсти, что былой хозяин тут же сделался ее первым и самым преданным учеником.

Так Рабия начала жизнь, полную аскетических созерцаний и мистических прозрений, изливавшихся в любовной поэзии, столь страстной, столь глубоко эмоциональной, что порой трудно поверить, что ее «возлюбленный», о котором говорится в стихах – Аллах:

 
О мой Господь, сияют звезды,
Глаза людей закрыты,
Цари заперли свои покои.
Влюбленные наедине со своими возлюбленными…
А я здесь – одна, с Тобой.[22]22
  Цит. по: Perfume of the Desert: Inspirations from Sufi Wisdom, edited by A.Harvey and E.Hanut (Wheaton, Illinois: Quest Books, 1999).


[Закрыть]
 

Сколько стихов написала Рабия – неизвестно. До наших дней дошли очень немногие, однако в то время слава ее была велика: многие отправлялись в Басру лишь для того, чтобы взглянуть на Рабию своими глазами – и многие возвращались убежденными, что она в самом деле нашла ключ к единению с Аллахом. Этим ключом стал для нее не страх, а любовь – самозабвенная, бесстрашная, безграничная.

Легко сказать: но как ощутить подобную любовь? Жаждущие искатели толпились вокруг чудесной девы, надеясь подхватить ее страсть, как лихорадку. Некоторым, как говорят, это удавалось – и это приводило к ее вратам всё больше искателей. Учениками я их назвать не могу: ведь у Рабии не было школы, не было книг, не было обучения в строгом смысле. Рабия из Басры не учила. Она просто источала свет – и люди рядом с ней менялись. Таким и стал метод суфизма: непосредственная передача техник, ведущих к просветлению, от учителя к мюриду – так называли будущих суфиев.

Вплоть до этого времени большинство мусульманских мистиков оставались «трезвыми» суфиями, тщательно соблюдавшими установленные обряды и молитвы. В основе их благочестия оставался страх (Божий). Но Рабия Басри поставила в центр любовь и положила начало долгой традиции «суфиев, опьяненных Богом». Впрочем, нужно сразу сделать оговорку: все эти люди были сначала мусульманами, потом уже суфиями. Подчеркнуть это необходимо, поскольку в наши дни многие называют себя суфиями просто потому, что поют и танцуют до упаду, доводя себя до эйфории. Но суфии не искали эмоций любой ценой. Не стремились «получить кайф». Их духовные практики начинались с исламского благочестия: только изучив и приняв всем сердцем основы ислама, они переходили к чему-то большему.

Люди стекались к суфиям с определенной целью. Они надеялись «куда-то попасть». Работа с учителем-суфием требовала изучения методологии. Постепенно суфии выработали то, что позже получило название тарика – «метод». Те, кто начинал занятия согласно «методу», ожидали, что пройдут через различные стадии уничтожения своего эго и соединятся с Богом.

Юристы и ортодоксальные ученые на суфиев, особенно на их «опьяненную Богом» разновидность, смотрели косо. Язык этих святых, на их слух, звучал как ересь. Притязания становились всё более экстравагантными. Самым прославленным суфиям простой народ стал приписывать способность творить чудеса. Противоречия вырвались наружу в конце X века н. э., с появлением в Персии суфия по имени аль-Халладж.

«Халладж» означает «чесальщик хлопка». Этим занимался его отец, и сам Халладж поначалу тоже посвятил себя семейному делу; но жажда единения с Богом глубоко пустила корни в его сердце, и он покинул дом и отправился на поиски учителя, который посвятил бы его в тайны суфиев. Во время своих странствий он однажды целый год провел перед Каабой, не двигаясь с места и не издавая ни звука. Целый год! Представляете, какие вокруг него собирались толпы? Затем отправился в Индию и в Среднюю Азию; и везде, где бывал, декламировал стихи, вел странные речи и собирал вокруг себя бесчисленных последователей.

Однако «трезвые» суфии начали его сторониться, поскольку Халладж легко бросался словами вроде: «Мой тюрбан обернут вокруг Бога» или «В моей одежде вы не найдете ничего, кроме Бога». И наконец – на случай, если кто не понял: «Я и есть Бог». Точнее, он говорил: «Я есть Истина»; но «Истина», как всем известно – одно из девяноста девяти имен Аллаха, и, зная контекст этих слов, никто не сомневался, что Халладж имеет в виду.

Это было уж слишком! Ортодоксальные ученые потребовали от властей вмешаться. Аббасидский халиф готов был пойти им навстречу, чтобы они взамен прикрыли ему спину от философов. Так Халладжа бросили в темницу на одиннадцать лет; впрочем, он был настолько потерян для мира, что, кажется, почти этого не заметил. И в темнице он продолжал изрекать странное: порой ассоциировал себя с Иисусом Христом, часто упоминал о мученичестве. Ясно было одно: он ни в чем не раскаивался. Наконец ортодоксальный истеблишмент решил, что все иные возможности исчерпаны. Пора перейти к надежному, проверенному временем способу дискредитировать послание – убить посланника.

Власти не просто казнили Халладжа. Его повесили, затем отрубили руки, ноги, голову и наконец сожгли тело. Удивительно, но это не сработало: Халладж умер, а суфизм процветал по-прежнему. По всему цивилизованному миру появлялись сотни, быть может, тысячи харизматических мистиков – и «трезвые», как аль-Джунайд, и «опьяненные Богом», как Рабия Басри и Халладж.

В целом можно сказать, что к середине XI века мусульмане напряженно трудились над тремя великими культурными проектами, которые представляли, соответственно, ученые-богословы, философы-естествоиспытатели и мистики-суфии: первые видели свою задачу в том, чтобы разработать во всех подробностях исламское вероучение и закон, вторые – открыть законы и принципы, действующие в мире природы; третьи – создать техники, позволяющие достичь личного единения с Богом. Порой эти группы пересекались, но в целом двигались в разных направлениях, и серьезные разногласия между ними, переплетаясь с борьбой за власть и богатство, порой приводили к кровопролитию. В этот-то момент в провинции Хорасан, в персидской семье родился один из интеллектуальных гигантов мировой истории. Звали его Абу Хамид Мухаммед аль-Газали.

Уже в двадцать с небольшим лет Газали прославился как один из выдающихся улемов своего времени. Сколько бы хадисов вы ни знали – он знал больше. В то время некоторые улемы разрабатывали богословие, способное соперничать с философией мутазилитов. Эта так называемая ашаритская школа настаивала, что вера не может основываться на разуме – только на откровении. Задача разума лишь в том, чтобы поддерживать откровение. Ашаритские богословы постоянно выступали против видных мутазилитов на публичных дебатах; однако мутазилиты владели хитрыми греческими трюками, позволяющими легко выигрывать споры – логикой и риторикой, так что ашаритам против них приходилось несладко.

На помощь им пришел Газали. Чтобы победить философов, решил он, нужно изучить их приемы и направить против них самих. Он погрузился в изучение древних, овладел логикой, внимательно прочитал всю доступную античную литературу – а затем написал книгу о греческой философии, под названием «Цели философов». В основном она была посвящена Аристотелю. В предисловии Газали писал, что греки неправы, и он может это доказать, но сперва – в этой книге – объяснит, что представляет собой греческая философия, чтобы, открыв следующую книгу, читатели понимали, что́ он опровергает.

Можно лишь восхищаться интеллектуальной честностью Газали. Он не стал делать из противника соломенное чучело, с которым легко справиться. Его рассказ об Аристотеле был столь насыщен эрудицией, столь ясен, что, прочитав его, даже твердые аристотелианцы восклицали: «А-а, теперь-то я наконец понимаю Аристотеля!»

Книга Газали добралась до Андалусии, оттуда попала в христианскую Европу – и поразила умы тех немногих, кто сумел ее прочесть. Со времен падения Рима Западная Европа почти забыла классическую философию. Большинство читателей через книгу Газали познакомились с Аристотелем впервые. Однако предисловие Газали потерялось где-то по дороге, и европейцы так и не узнали, что он выступает против Аристотеля. Некоторые считали даже, что он и есть Аристотель под псевдонимом. Во всяком случае, «Цели философов» так впечатлили европейцев, что Аристотель сделался для них неопровержимым авторитетом, и позднее христианские философы потратили немало сил на то, чтобы согласовать учения церкви с Аристотелевой мыслью.

Тем временем в Персии Газали написал продолжение «Целей философов» – второй том под названием «Заблуждения философов». Здесь Газали определил двадцать аксиом, на которых строилась греческая и греко-исламская философия, а затем с помощью силлогистической логики постарался опровергнуть их все. На мой взгляд, последовательнее всего звучит у него опровержение принципа причинно-следственных связей в материальном мире. По Газали, таких связей не существует. Мы считаем, что причина горения хло́пка – огонь, ибо видим огонь везде, где сгорает хлопок; но на самом деле мы путаем причинность со смежностью. В действительности, говорит Газали, причина горения хлопка – Бог, поскольку Он – первая и единственная причина всех вещей. А есть огонь или нет – неважно.

Может показаться, что это звучит смешно – но это лишь потому, что я не так интеллектуально честен с Газали, как он с Аристотелем. Я с ним не согласен. Однако не согласны с ним не все. В XVIII веке на Западе поход Газали против принципа причинности подхватил шотландский философ Дэвид Юм; а в 1970-х я читал совершенно тот же аргумент у американского дзен-буддиста Алана Уотса, который уподобил причину и следствие кошке, бродящей туда-сюда, на которую мы смотрим сквозь щель в заборе. Если смотреть через щель, говорит Уотс, то сперва мы увидим голову кошки, а потом ее хвост; но это вовсе не значит, что голова – причина хвоста. (Мне кажется, в определенном смысле именно причина, однако не будем в это углубляться.)

Однако эта аргументация против принципа причинности, как бы к ней ни относиться, подрывает саму основу естественнонаучного знания. Если ничто не является ни причиной, ни следствием – как наблюдать за миром природы и искать в нем закономерности? Если единственная причина всего – Бог, то и единственный способ разобраться в мире – познавать Бога; а значит, единственное, что стоит изучать – откровения, и единственные, кого стоит слушать – улемы.

Газали допускал, что математика, логика и даже естественные науки могут приводить к верным заключениям; однако, если их выводы противоречат откровению, они неверны. Но, раз наука верна только когда не противоречит откровению, выходит, что наука вовсе не нужна. Вся необходимая нам истина уже заключена в откровениях.

Некоторые философы с ним спорили. Ибн Рушд (европейцам известный как Аверроэс) написал возражение на книгу Газали, озаглавленное «Заблуждение “заблуждений”», но это мало помогло; когда дым сражения рассеялся, Газали остался победителем. С этого времени мусульманская философия, основанная на греческой мысли, начала угасать, и мусульмане стали терять интерес к естественным наукам.

Труд Газали покрыл его неувядающей славой. Его назначили главой престижного Университета Низамия в Багдаде, своего рода «Йеля» мусульманского мира. Ортодоксальный истеблишмент признал его ведущим религиозным авторитетом своего времени. Однако Газали не стал почивать на лаврах. Он был человеком искренне верующим – и среди почестей и аплодисментов вдруг ощутил, что истинного сокровища ему недостает. Он верил в откровения, почитал Пророка и писание, был предан шариату, но ощущал ту же неудовлетворенность, что породила суфизм – не ощущал живого присутствия Бога. Газали пережил внезапный духовный кризис: оставил все свои посты и должности, отказался от всего, что имел, оставил всех своих друзей и удалился в затвор.

Много месяцев спустя, выйдя из затвора, он объявил, что ученые правы, но суфии правее их: Закон есть Закон, ему необходимо следовать, но одним лишь чтением книг и благонравным поведением не достичь Аллаха. Нужно открыть Ему свое сердце – так, как умеют только суфии.

Теперь Газали написал еще два выдающихся труда: «Эликсир счастья» и «Возрождение религиозных наук». В них он дал синтез ортодоксального богословия и суфизма, объяснив, как шариат сочетается с суфийским методом достижения единства с Богом, именуемым тарика. Он нашел место для мистицизма в рамках ортодоксального ислама и таким образом придал суфизму респектабельность.

До Газали в исламском мире соперничали, отбивая друг у друга последователей, три интеллектуальных движения. После Газали два из них пришли к согласию, а третье было уничтожено.

Я не хочу сказать, что философы признали победу Газали, посы́пали голову пеплом и бросили свое занятие. Или даже, что Газали обратил народ против философов, доказав их неправоту. Общественное мнение редко что-то принимает или отрицает, основываясь на доказательствах. Да и потом, в философии очень сложно что-то однозначно доказать.

Нет, я говорю о том, что некоторые люди в эту эпоху стремились отойти от философии и естественных наук. Некоторые уже считали разум опасным орудием, ведущим только к хаосу – и Газали предоставил им «боеприпасы», аргументы, позволявшие опровергать философию и естественные науки и выглядеть при этом респектабельно и даже остроумно.

В последующие годы всё больше и больше людей устремлялись в этом направлении. Предположение, что в морально-этических материях существует множество оттенков серого, ведет к тому, что каждый занимает собственную позицию, так что не находится и двоих, мыслящих одинаково; но в годины бедствий люди теряют вкус к тонким различиям и терпимость к неоднозначности. Простые, ясные, морально однозначные учения укрепляют общественную солидарность, поскольку помогают сплачиваться вокруг общих убеждений: а когда никто не знает, что принесет завтрашний день, людям необходимо держаться вместе.

По-видимому, где-то в этот период начало меняться и положение женщины в исламском обществе. По многим признакам можно судить о том, что в раннюю исламскую эпоху женщины пользовались куда большей независимостью и играли куда более активную роль в обществе, чем впоследствии (а во многих областях исламского мира и сейчас). Например, Хадиджа, первая жена Пророка, была богатой и успешной предпринимательницей, а Мухаммед поначалу был ее наемным служащим. Айша, младшая жена Пророка, во время раскола после смерти Усмана возглавила одну из враждующих сторон. Она даже командовала армией в бою – и никто не удивлялся, что эту роль выполняет женщина. Женщины участвовали в прославленных древних битвах: помогали воинам, выхаживали раненых, а порой и сами сражались на поле боя. В битве при Ярмуке, как рассказывают летописи, некая вдова по имени Умм Хаким била византийских солдат шестом от шатра вместо меча[23]23
  По: Muhammad Zubayr Siddiqi, “Women Scholars of Hadith,” http://www.jannah.org/sisters/womenhadith.html.


[Закрыть]. Подробные описания некоторых битв дошли до нас от женщин, которые наблюдали за этими боями и складывали о них стихи – в сущности, работали кем-то вроде военных корреспондентов.

Судя по всему, присутствовали женщины в эти древние времена и на важнейших собраниях общины: сохранились рассказы о спорах женщин с халифом Умаром – и известно, что женщину Умар назначил смотрительницей базара в Медине[24]24
  Maulana Muhammad Ali, The Early Caliphate (1932; Lahore, Pakistan: The Ahmadiyya Anjuman Isha’at Islam, 1983), с. 119.


[Закрыть]. Помимо всего этого, среди видных ученых раннего ислама известно немало женщин. В первое столетие после Хиджры серьезными авторитетами по хадисам считались Хафса, Умм аль-Дарда, Амра бинт Абдуррахман и немало других. Были и женщины – знаменитые каллиграфы. Те и другие преподавали, читали публичные лекции, набирали себе учеников и учениц.

Разумеется, эти женщины не были ни отрезаны от общественной жизни, ни лишены признания и влияния. Традиция отправлять женщин во внутреннюю, невидимую сферу дома и семьи, по-видимому, пришла из Византии и от Сасанидов. В высших классах этих обществ женщины жили взаперти: считалось, что это указывает на их высокое положение. Аристократические арабские семьи, переняв высокий статус своих предшественников, приняли и их обычаи. Для обычной мусульманской женщины доступ в публичное пространство, по-видимому, резко сократился в IV веке п. Х. (то есть после 1000 года н. э.) – по крайней мере, об этом можно судить по тону замечаний ученых о ролях мужчин и женщин. Радикальное разделение гендерных ролей на непересекающиеся сферы, вместе с затворничеством женщин, по-видимому, твердо установилось во время социальных потрясений, отметивших последние годы эры Аббасидов. Те же силы, что выдавили из исламской интеллектуальной жизни протонауку, что обесценили разум как инструмент моральных и социальных исследований, наложили свое ярмо и на женщин.

Четвертую часть своего шедевра «Возрождение религиозных наук» Газали посвящает рассуждениям о браке, семейной жизни и тонкостях взаимоотношений полов. Здесь он говорит, что женщина «должна оставаться во внутреннем святилище дома своего, прилежа своей прялке; не следует ей слишком часто входить и выходить; разговаривать с соседями она должна нечасто, а навещать их – лишь когда того требует какое-то дело; ее забота – хранить честь мужа в его присутствии и отсутствии, и во всех делах искать его благоволения… Не следует ей покидать дом без его дозволения; а выходя по его дозволению, должна она прятать себя за поношенной одеждой… следить за тем, чтобы ни один незнакомец не узнал ее и не услышал ее голоса… Должна она… во всякое время быть готовой ублажить (своего мужа), чем он только пожелает»[25]25
  Ghazali, “On the Etiquettes of Marriage,” The Revival of the Religious Sciences, book 12 at http://www.ghazali.org/works/marriage.htm.


[Закрыть]. Обсуждает Газали и обязанности мужей по отношению к женам, однако, если собрать вместе все его замечания, мы увидим, что мир он мыслит жестко разделенным на общественную и частную сферы, где жизнь женщин ограничена частной сферой, а публичная принадлежит только мужчинам.

Тревога из-за перемен и жажда стабильности, как правило, укрепляют в обществе традиционные, хорошо известные паттерны (наборы стереотипных поведенческих реакций или последовательностей действий). В исламском мире это были паттерны патриархальные, присущие не только арабскому племенному миру, но и доисламским обществам – византийскому и сасанидскому. Идеи Газали оказались очень влиятельны и в его время, и спустя много столетий после его смерти, поскольку это был период растущего беспорядка, время тревог, бросивших на цивилизованную жизнь свою тень, время нестабильности, в конце концов обернувшейся цепью катастроф.