Текст книги "Милые мордочки, лапки-царапки"

Танит Ли
Милые мордочки, лапки-царапки

В одной горной деревне, у самой верхушки мира, где вершины гор – словно мечи из снега, жили две молодые женщины. Однажды утром та, которая помоложе, пришла к той, которая постарше.

– Аннасин, – сказала та, которая помоложе, – я пришла тебя предупредить.

– Предупредить о чем?

– Говорят, перевал очистился от снега и к нам идет человек.

– Какой человек? И что мне за дело до этого человека. Или, по-твоему, мне нужен муж?

– Нет, он охотник на ведьм.

И тогда та, которая постарше, а ей было тогда двадцать лет и три года, присела на стул и сказала:

– Я не ведьма.

– Правда? А люди думают наоборот. И знаешь, что странно – я обошла все дома с этим известием, и многие женщины тут же белели лицом и отвечали мне: «Я не ведьма».

Аннасин сказала:

– Уходи, Марисет. Это все бредни. Пустые бредни.

Марисет кивнула и вышла.

Аннасин сидела и думала. Про зиму, когда она зажигала огонь, просто щелкнув пальцами. Про летние ночи, когда она танцевала на сочных горных лугах и потом воспаряла как будто до самой луны. Она лечила кашель и зубную боль. А на одного парня, который пытался завалить ее в лесу, она наслала такую боль в животе, что его аж скрутило.

Аннасин поставила в печь пироги, но на сердце было тревожно и тяжело. А через час к ней вошла стройная серая кошка – бледная, словно небо перед рассветом.

– Пойдем со мной, Аннасин, – сказала кошка. – Пойдем со мной, потому что так надо. – Она говорила человеческим голосом, и Аннасин, пока слушала этот голос, вдруг почувствовала, как ее тело стремительно уменьшается, и вот она уже стоит на полу на четырех лапах, и ушки торчат на макушке, и хвост метет рассыпанную муку, и серый нос втягивает в себя запах пекущихся пирожков.

– Ведро воды на тебя, Марисет, – сказала Аннасин.

– Пойдем, – сказала Марисет.

Они вместе вышли из дома и направились вдоль по улице.

Никто на них и не смотрел, на двух кошек. Они прошли за поленницами, под тенью загонов для коз, и даже козы с их желтыми глазами – но не желтее кошачьих глаз Аннасин с Марисет – не попытались их остановить.

Аннасин с Марисет добрались до подножия холма за деревней. Поднялись на холм и на второй холм – повыше. Прошли сквозь сосновый лес и оказались на пастбище, куда пастухи водят летом коз. Там еще оставалось немного травы, а вокруг громоздились горы с вершинами, словно мечи из снега, а над горами синело небо.

– Пойдем к водопаду, – сказала Марисет.

И они побежали по влажному торфу, к подножию гор, где пенился водопад. За стеной ревущей воды, в пещере синих цветов, они уселись на камне, поросшем мхом, – две серые кошки.

– Теперь мы пропали, – сказала Аннасин.

– Теперь мы в безопасности, – отозвалась Марисет.

Но Аннасин помнила, что ее юное тело осталось в доме – на стульчике перед печью, и она знала, что Марисет тоже оставила свое тело в своем доме, у церкви.

– Что скажут люди? – сказала Аннасин.

– Они скажут, что души покинули нас, – отозвалась Марисет, – и нас оставят в покое.

– Что-то я сомневаюсь.

Марисет вымыла язычком лапы и развалилась в цветах на спинке.

– Быть кошками – это не самое страшное. Есть вещи похуже.

– Например, умереть, – согласилась Аннасин.

– Кто знает, – сказал незнакомый голос, – может быть, умереть – это не хуже, чем жить. Может быть, это лучше.

Еще одна кошка вошла в пещеру. Вернее, не кошка, а кот – со всем своим гордым и крепким котиным хозяйством под гладким черным хвостом, выставленным на показ, согласно кошачьему этикету. Потом кот опустил черный хвост, повернулся к ним мордой, подошел и вежливо ткнулся носом сначала в нос Аннасин, а потом в нос Марисет. Он был весь черный, даже язык у него был черный, даже глаза были черными, словно черный янтарь, и только на лбу было желтое пятнышко – яркое, точно примула.

– Отныне и впредь, – сказал кот, – мы будем общаться на языке кошек.

– К сожалению, мы не знаем его, уважаемый, – сказала Марисет. – Мы не настоящие кошки.

– Значит, вам надо ему научиться, – ответил кот, – потому что, по мне, вы вполне настоящие. Прежде всего я представлюсь, – добавил он. – Меня зовут Стрела.

Аннасин с Марисет переглянулись, сверкнув желтыми глазами. Да, кот говорил на чужом языке, но они его поняли сразу и без труда. А когда сами попробовали заговорить, то оказалось, что говорят они бегло и гладко.

– Стрела – красивое имя, – сказала Марисет. – А кто тебя так назвал?

– Я сам. У меня было другое имя, но потом я назвал себя так в память о своем падении, прямом и ровном, подобно полету стрелы.

– Падении? – переспросила Аннасин: – Ты откуда-то упал?

Черный кот посмотрел на нее насмешливо.

– Воистину так, я упал. Надо ли говорить, куда и откуда?

Марисет нервно пискнула, а Аннасин принялась ловить несуществующих блох. Обе уже догадались, что разговаривают с падшим ангелом.

Стрела, однако, держался непринужденно и запросто. Он улегся среди цветов и сказал:

– Был большой спор относительно малой вещи. Догадайтесь, какой?

– Ты хотел стать царем, – отважилась Марисет.

Черный кот рассмеялся, как смеются кошки, и сказал:

– С чего бы мне или кому-то из нас вдруг захотелось в цари? У царей много забот. А нам и так было неплохо. Нет, вот как все было. Понимаете, мы увидели их в саду, мужчину и женщину. И мы обсудили, что видели, и сказали: «Смотрите, он создал их неравными. Мужчина – он тоже мудрый, но не такой мудрый, как женщина. И это несправедливо». И мы пошли к нему и сказали, что думали, в те времена он был еще доступен. Он, кажется, удивился и сказал нам, что мы ошибаемся, ибо по его замыслу все должно быть наоборот: женщина не должна быть мудрее мужчины – он должен быть мудрым, а она должна слушать его. И наш князь – вы узнаете его имя, – он рассмеялся, и смеялся, пока не лишился чувств. Каким он был совершенным, каким красивым, когда лежал у ног... у его ног, с распростертыми крыльями и разметавшимися волосами цвета чистейшего золота. И тогда он разгневался. Он изгнал нас из своих чертогов. Мы пали. Но сначала мы выпрыгнули из хрустальных окон.

Аннасин принялась мыть лапкой за ухом. Она не решилась что-либо сказать. Но Марисет – та, которая помоложе – подбежала и затеяла игривую возню со Стрелой, который был падшим ангелом. Они катались в цветах, и брыкались лапами, и легонько покусывали друг друга, и смеялись пронзительным мяу-мяу.

Наконец Аннасин сказала:

– Значит, мы настоящие ведьмы.

– И почти настоящие кошки, – сказал Стрела, вспрыгнув на камень и поджав хвост, который пыталась куснуть Марисет. – Но кошки тоже не такие уж славные и безобидные существа. У них милые мордочки, но у них острые зубы и острые когти – мягкие лапки-царапки.

– Наши тела, – сказала Аннасин, – остались дома.

– Может быть, их никто не найдет, – сказала Марисет.

Они спустились к речушке под водопадом и наловили на ужин рыбы. Конечно же, они съели ее сырой, и никогда еще рыба не была такой вкусной и нежной, трепетной и прохладной – из горной речки.

После ужина они спустились с холмов и остановились, глядя на деревню в вечерних сумерках. Окна домов светились красным – там уже зажигали огни. Над трубами вился дымок. На постоялом дворе, где странники останавливались на ночлег, стояла пара распряженных лошадей, и яркая лампа горела в окне.

– Он приехал, этот охотник на ведьм, – сказала Аннасин.

– Хорошо, что мы кошки, – сказала Марисет.

– Я расскажу вам сказку, – сказал Стрела. И он рассказал.

Первая сказка – «Кошка из очага».

Жила-была женщина. Она не видела в жизни ничего красивого – только, может быть, небо, – но у нее не было времени, чтобы смотреть на небо. Она родилась и жила в блеклом, унылом, пустынном краю, а в тринадцать лет ее выдали замуж за жестокого неотесанного мужлана, который обращался с ней как с рабыней, и бил ее смертным боем, и держал в страхе. Он ее ненавидел – как, впрочем, и все остальное, кроме выпить хмельного, поесть и поспать. Он даже не спал с женой как с женой – разве что пару раз в самом начале, – потому что был слишком ленив. Но она была только рада, что он оставил ее в покое хотя бы в смысле супружеской постели, и спала на полу, на голых досках, рядом с его кроватью, укрываясь старым залатанным одеялом и подложив под голову пук соломы.

И вот настала зима – ужасная, как ледяное дыхание из мерзлого ада. В тех краях снег выпадает обильно и, смерзаясь, становится как стекло. Снег завалил и уродливый дом злого мужа, и дом стал похож на грязную сахарную голову. Каждая утро женщина пробиралась по высоким сугробам к колодцу и ломала лед палкой. Весь день она поддерживала огонь в очаге. Летом она часто ходила на рынок и каждый раз приносила вязанку дров – про запас, поскольку деревьев поблизости не было. И вот теперь она подкладывала дрова в зимний огонь, чтобы муж мог сидеть у печи в тепле и уюте. На том же огне она варила ему еду и согревала эль. Сама же она пила ледяную воду из замерзающего колодца и ела объедки с мужниного стола. Дни ее проходили в домашних трудах, она убирала дом, надраивала чугунки и горшки, стирала oдeжду – но стирать одежду и мыть посуду она выходила на улицу, на жгучий холод, потому что муж не любил, чтобы ему мешали.

По вечерам – а низкое серое небо темнело быстро – она зажигала для мужа лампу и готовила ему ужин. Потом он поднимался наверх, к себе в спальню, и если она за весь день ни рассердила его ни разу, то он не бил ее перед сном. Но чаще случалось так, что он все-таки ее бил, и иногда даже – до крови.

Когда муж уходил к себе, женщина еще долго сидела одна у догорающего огня, потому что ей не разрешалось подкладывать дров, когда муж ложился спать. Но она все равно сидела у очага, и смотрела на золотистые угольки, и иногда позволяла себе помечтать – просто так, почти ни о чем, потому что она не видела в жизни ничего достойного и не знала, о чем можно мечтать. И хотя сами по себе угольки были очень красивыми, для нее они означали очередную холодную ночь, и тяжелый сон на голом полу, и безрадостное беспросветное завтра.

Однажды утром в ту зиму женщина, как обычно, проснулась с рассветом – с первым лучом продрогшего солнца. Она поднялась с жесткого пола, у нее все затекло и болело, а муж зашевелился в своих меховых одеялах и буркнул:

– Потише, ты, корова неповоротливая.

Она спустилась вниз, положила в очаг дрова, достала трутницу, высекла искру и разожгла огонь, и посидела пару минут у огня, чтобы немного согреться. Она открыла входную дверь – все в ту же унылую бесконечную зиму, как будто лето умерло навсегда и уже никогда не вернется в мир. Бледная и пустая, как смерть, эта заснеженная земля простиралась по всем направлениям до самого горизонта, где сливалась с низким белесым небом. Женщина взяла ведро и вышла наружу, и холод ударил ее так же жестоко, как муж, внезапно и злобно, и она замерла на месте, один на один со своим отчаянием, посреди белой пустоши, и в это мгновение холодный луч солнца разорвал серые облака. И женщина увидела, что что-то движется по поверхности мертвого мира – что-то живое.

Она пригляделась, ошеломленная, и увидела, что это кошка. Нет, раньше она не видела ни одной кошки, она только слышала, что бывают такие звери, но нет – не такие. Эта кошка была даже не рыжая, а оранжевая, яркая-яркая, и ее шерстка переливалась, как шелк, и глаза у нее были как два янтаря. Оранжевая кошка увидела женщину, замершую в дверях, и подбежала к ней, и потерлась о ногу, и замурлыкала так мелодично и ласково.

Пустое сердце несчастной женщины сразу же переполнилось чувством. Она наклонилась и погладила кошку. Она была мягче шелка и теплая, как пирог только что из печи.

– Моя красавица, – сказала женщина.

Но тут она услыхала тяжелые шаги мужа, который спускался по лестнице, и не успела даже оглянуться, как он уже встал у нее за спиной.

– Чего ты копаешься, ты, свинья? – сказал он и ударил ее по затылку. – Иди уже за водой. Где мой бульон? Зачем тебя держат здесь в доме, ты, сучка?!

И тут он увидел кошку – яркое пятнышко на снегу, словно кусочек летнего солнца.

– А это что еще за грязная тварь? Ты что, кобыла, все это время держала здесь кошку?! И кормила ее едой, предназначенной для меня?! – Он толкнул женщину так, что она упала, и собирался пнуть кошку ногой, но кошка отпрыгнула, точно язычок пламени на снегу. Муж поднял камень и швырнул его в кошку, но не попал. Обогнув сарай, кошка скрылась из виду. – Вот что, – сказал муж жене, – помяни мое слово: поймаю я эту тварь и шкуру с нее сдеру. Будет мне воротник. – С тем он вернулся в дом, чтобы не простудиться, избивая жену на морозе.

Женщина никогда не плакала, никогда, но сейчас, по дороге к колодцу она расплакалась, и слезы сразу замерзли у нее на щеках. Она думала: как же ей, бедной кошке, быть на таком жутком морозе? Но тут она подошла к колодцу, разбила лед, набрала воды и поспешила домой – готовить мужу еду.

Весь день женщина думала о кошке. Думала с удивлением и страхом, потому что как же ей выжить в таком снегу? А когда она вышла вымыть горшки, она оставила дверь сарая открытой – на случай, если кошка вернется и захочет укрыться внутри. Но кошки не было видно.

Что же до мужа – он больше не заговаривал про кошку, но он достал свою пращу, и сел точить нож, и точил, пока от лезвия не полетели синие искры. Серый день обернулся мутными сумерками, а когда за окном стемнело, муж поднялся и пошел к двери, но не решился выйти на улицу. Весь день валил снег и тут же смерзался коркой, и на снегу не было никаких следов, даже следов женщины, не говоря уже об отпечатках легких кошачьих лап.

Женщина подогрела эль и подала его мужу, он выпил и попросил еще, а потом снова уселся в кресло, и женщина подумала: может быть, он забудет.

Но она не забыла. Она все думала, как же там кошка, на холоде.

После ужина муж ушел спать. Проходя мимо женщины, он ударил ее по лицу и разбил губы в кровь. Он сказал:

– Это тебе за то, что ты такая жена никудышная.

Она слушала его шаги, затихающие наверху. Она села, съежившись, у догорающего очага, съела черствую корочку хлеба и то, что осталось в тарелке мужа. Она заметила, что праща и нож так и остались лежать у кресла.

Огонь догорел и погас, но в золе еще тлели угли. Женщина поднялась и подошла к входной двери – тихо, как шепот, – и открыла ее. У нее не было лампы, потому что муж не разрешал зажигать лампы, когда он ложился спать, но на улице было вполне светло от жидковатого света луны. Женщина слышала, как муж храпит наверху.

Она оглядела двор, занесенный снегом, и там, словно по волшебству, у стены сарая – проблеск яркого цвета, как золотая монета на белом снегу.

Она подумала так: я возьму кошку в дом, на одну ночь, чтобы она согрелась. А утром, до того, когда он проснется, я ее потихонечку выпущу. Отнесу ее к тому месту, где начинается дорога к рынку, и, может быть, кто-то ее подберет и приютит у себя. Во всяком случае, он ее не поймает.

Женщина вышла в густой снегопад и подошла к стене, где кошка лежала, свернувшись в клубочек. Когда женщина наклонилась и прикоснулась к кошке, она была очень холодной, и женщина взяла ее на руки и прижала к себе. Кошка открыла янтарные глаза и посмотрела на женщину.

– Ты такая красивая, – сказала женщина. – Я в жизни такой красоты не видела. – И она отнесла кошку в дом.

Муж по-прежнему храпел наверху и бормотал во сне, и женщина потихоньку отлила в миску бульона из котла над остывающей золой и дала кошке, хотя это была еда мужа. Кошка внимательно наблюдала за ней, а потом вылакала весь бульон. Наконец она так замечательно заурчала, но женщина приложила палец к губам, и кошка сразу умолкла.

– Ты такая холодная, – прошептала женщина. – Видишь, огонь уже догорел, но угольки еще теплые. Я тебя положу до утра в очаг, чтобы ты согрелась.

И она положила кошку в теплую золу. Кошка не вырывалась, а почувствовав тепло, уютно свернулась калачиком, закрыла свои солнечные глаза и сразу заснула.

Женщина поднялась наверх и легла на пол, положив голову на подушку из свалявшейся соломы. Она всю ночь не сомкнула глаз, чтобы не пропустить рассвет и успеть вынести кошку, пока муж не проснулся. Она лежала, глядя в темноту, и вдруг услышала громкий скрип. Ветер носился, как дух зимы, по заснеженному двору и рвал дверь сарая, которую женщина забыла запереть. Дверь протестующее скрипела. Муж завозился на постели.

– Там дверь скрипит, – сказал он. – Пойди и запри ее, тупая ты сука. Утром ты у меня получишь.

Женщина встала и спустилась вниз. Там было темно, ничего не видно. Женщина хотела подойти к очагу – посмотреть, как там кошка, – но сначала ей нужно было сходить к сараю и запереть дверь, пока муж окончательно не проснулся и не спустился сам.

Она пробежала по твердому белому насту. Заперла дверь сарая. Луна была мутной за дымкой облаков, и женщина вдруг услышала голос, который звал ее с неба, из самой ночи, откуда-то из-за холмов, из-под земли.

 
Стой в снегу, вмерзая в лед,
И тогда печаль пройдет.
 

Женщина испугалась и бросилась было бежать, но не смогла сдвинуться с места. Ее ноги как будто примерзли к земле, словно их держали невидимые руки, и она стояла, стуча зубами от холода, и увидела, как в доме зажегся свет, и вскрикнула в ужасе, потому что подумала, что муж спустился и зажег лампу, и увидел в очаге кошку.

Но это был вовсе не муж. О нет.

В очаге снова пылал огонь. Потухшие угольки разгорелись вновь. Или так только казалось. Но в очаге полыхало пламя, желтое с красным – как беспокойный рассвет. Но пламя было совсем не обычное – у него было стройное тело и четыре ноги, и голова в форме сердечка, и ушки торчком, и хвост, как пылающий стебель.

Пламя выступило из очага – изящно и утонченно, как благородная дева в наряде из золота. Но это была кошка, кошка, сотканная из огня.

Кошка прошлась по комнате, и там, где она ступала, деревянные доски пола вспыхивали огнем. Кошка коснулась лапой мужниного кресла, и кресло вмиг превратилось в пламенеющий куст.

Огненная кошка взбежала по лестнице, и лестница вся полыхнула пламенем. Муж наверху закашлялся от дыма, поднялся с постели и крикнул:

– Что ты там делаешь, ты, корова?! Я тебе что говорил?! Огонь в этом доме зажигается только для меня!

И огненная кошка ответила:

– Так он для тебя. – Но она говорила на кошачьем языке, и муж не понял ее.

Но как бы там ни было, дом весь пылал светом, наверное, сука-жена зажгла все три лампы разом, и муж сел на постели, заранее сжав кулаки, но тут в спальню вступила огненная кошка, и спальня вся расцвела пламенем, словно дерево из чистейшего золота.

– Боже... спаси меня, Боже! – закричал муж. Но Господь в это время был занят своими делами, как это бывает почти всегда, и в чем многим несчастным пришлось убедиться в их неизбывной печали.

Огонь охватил кровать и плоть человека, вопящего на кровати. Сначала загорелись ступни, потом – ноги. А потом все его тело превратилось в трескучий костер, черный дым повалил у него из ноздрей, глаза потекли пламенеющими слезами. Он раскололся, как гнилой овощ, и дом обрушился, и пелена белого снега накрыла пожарище, и снег зашипел, соприкоснувшись с жаром, и влажное облако поднялась до самого неба и скрыло луну.

Женщина все это видела, и она рыдала в голос, и кричала, и плакала – но не о муже. Она думала только о бедной кошке, которую она оставила в очаге, чтобы замерзший зверек согрелся, и о том, что она убила единственное существо, которое любила.

Однако, когда дом прогорел совсем, так что не осталось даже искры, из провала в черных сожженных бревнах вышел золотой сгусток огня в образе кошки. И женщина вдруг поняла, что уже может сдвинуться с места, и она побежала навстречу кошке, и подхватила ее на руки, и прижала к себе, и держала у сердца, пока не согрелась.

И потом они вместе – женщина и оранжевая кошка – ушли вдаль по снежной равнине, и их следы на снегу были черными и глубокими, словно выжженные огнем, и даже когда они скрылись из виду, кошка и женщина, их следы еще долго дымились в ночи.

* * *

Наступила ночь, и кошки устроились на ночлег прямо на голой земле на холме. Звезды в небе были как мерцающие глаза черных кошек-матерей, которые наблюдают за своими детьми на земле.

– Зачем ты нам рассказал эту сказку? – спросила Аннасин.

– Чтобы вы поняли: кошки – это не всегда то, что кажется, – сказал Стрела.

– Но мы это знаем, – сказала Марисет. – Кому же знать, как не нам.

– Тогда, – сказал Стрела, – чтобы вы поняли, что человек не всегда знает, чего он хочет по-настоящему.

Они немного поспали, а потом вышла луна. Ночь вся осветилась, как бальная зала, но в деревне не горело ни одно окно – все уже спали. Как Аннасин с Марисет сами спали в своих постелях в редкие ночи в году.

– Больше с нами никто не пошел, – сказала Марисет. – А мне казалось, что мы не одни такие у нас в деревне, что у нас есть еще ведьмы. Еще три по крайности.

– Или им просто хотелось, чтобы их почитали за ведьм, – сказала Аннасин. Она подумала про старуху Марготту, насылавшую чары на коз, так что у них скисало молоко. Или ей просто хотелось, чтобы так было. Она подумала про Вебию и Шекту, двух молоденьких девушек, которые утверждали, что умеют летать. Но сама Аннасин, паря в лунном небе ласковой летней ночью, видела в воздухе только Марисет, но ни разу – Вебию или Шекту. Хотя скисшее молоко она пробовала, но решила, что Марготта бросила что-то в крынку.

Стрела поднялся, и с ним вместе поднялись Аннасин и Марисет, две серые кошки. Они поигрались под полной луной, а потом побежали в сосновый лес – ловить мотыльков, и хвоя искрилась в серебряном лунном свете, словно весь лес был увешан крошечными бриллиантами. Всю ночь они бегали и игрались, и там, где под соснами еще не растаял снег, остались следы от их лапок-царапок.

Когда небо окрасилось первым румянцем зари, они понаблюдали немного, потом попили из лужи, все втроем, и Стрела так красиво лакал водичку своим черным-черным язычком. Они устроились спать в чьей-то старой норе, тесно прижавшись друг к другу. Аннасин возжелала Стрелу, и ей стало стыдно за такие мысли, но потом, уже днем, в полусне, он взгромоздился на нее, и она почувствовала его силу, и все ее тело отозвалось разгоряченной радостью. Наконец – а ей показалось, что прошло очень много времени – он оторвался от нее, и ее вдруг обожгло болью. Она обернулась к нему и ударила лапой ему по морде. Он поклонился и вышел – полить папоротник возле норы.

– Лапки-царапки, – сказала Аннасин. – И не только лапки.

– Он создал мир, – сказал Стрела. – Это чудесное действо, мы бы этого не смогли никогда. Но увы, он торопился закончить, и в спешке не перепроверил детали, вот так и вышло, что мир получился несовершенным. Он не хотел зла. Так что не надо его винить.

Днем в лесу было тепло. Они проснулись и вылизали друг друга от ушей до кончика хвоста. Потом они охотились – безжалостно и жестоко, – но их нельзя было винить, как и Бога нельзя винить за то, что мир получился несовершенным. Это были просто просчеты в поспешном деянии великого гения. Они хорошо поели, и солнце спустилось за горизонт, как пламенеющий глаз.

На закате в деревне поднялась какая-то суматоха. Аннасин с Марисет пошли посмотреть, в чем дело, – с вершины ближайшего холма, – и Стрела пошел с ними.

По главной улице шел человек. Высокий мужчина, смуглый и черноволосый, одетый во все черное и по старинной моде. В руках у него был крест, который искрился, как сосны ночью при лунном свете, и поэтому они поняли, что крест был серебряный. Сильные мужчины грубо тащили на улицу слабых женщин из некоторых домов. Появилась старуха Марготта в своих грязных вонючих лохмотьях, она ругалась на чем свет стоит и плевалась беззубым ртом; рядом с ней – светловолосая Вебия и Шекта-шатенка, обе рыдали, ломая руки. Потом из дома Аннасин вышел деревенский дровосек, держа на плече безвольно обвисшее тело, в котором Аннасин узнала свою человеческую оболочку. Ее длинные волосы рассыпались у него по спине.

– Смотрите, она околдована, – сказал дровосек.

Но угрюмый старик, охотник на ведьм, сказал:

– Нет, она в ведьминском трансе. Ее душа отлучилась по какому-то бесовскому делу. Может, летает по небу на помеле или пьет кровь у ягнят и младенцев.

– Старый дурень, – сказала Марисет. Но она только что съела целую мышь и была вовсе не расположена к разговорам.

Аннасин сказала:

– Я в беде. Мне надо вернуться.

Снизу раздались крики и грохот – это ломали дверь в доме Марисет у церкви. Тело вытащили на улицу прямо за волосы, и Марисет взвыла в отчаянии.

– Что теперь делать?

Пятерых ведьм, настоящих и ложных, в сознании и без, затащили на постоялый двор, окна которого уже полыхали светом, хотя на улице еще не стемнело – их затащили в дом и захлопнули дверь.

Тишина опустилась на холм, и потом над холмом пролетела сова с кошачьими глазами, ухая на лету.

Они посмотрели вверх, на сову – Стрела и две его дамы, – и Стрела сказал:

– Я расскажу вам еще одну сказку.

– На сказки нет времени, – сказала Марисет жалобным мяу.

– Время, оно есть всегда, – сказал Стрела, – ибо оно существует только по его милости.

Вторая сказка – «Морская кошка».

Пиратский корабль был выкрашен в черный цвет, и резная фигура над водорезом представляла собой человека с занесенным над головой мечом, а в другой руке у деревянного человека была чья-то отрубленная рука. Пираты грабили корабли, но считали себя честными и справедливыми. Потому что они только грабили, а убивали лишь тех, кто пытался сопротивляться или скрывал от них ценный груз.

А еще у пиратов был талисман на удачу и он же козел отпущения. Помощник капитана увлекался резьбой по дереву и вырезал эту штуковину из деревяшки, выброшенной прибоем на берег. Это был грубый и некрасивый деревянный кот, с одним глазом большим и круглым, а вторым – длинным и узким. И когда добыча была хорошей, пираты на радостях обливали кота вином, чтобы он и впредь приносил им удачу, а если все было плохо, то они пинали кота ногами, вбивали гвозди ему в бока и плевали ему в морду. Они называли его Крысоловом.

Случилось так, что весь месяц был очень удачным: пираты ограбили целых четыре корабля и разжились богатой добычей, рулонами бархата, и жемчужными ожерельями, и бочками дорогого вина, которое пришлось им по вкусу. И однажды вечером, когда солнце уже опустилось за горизонт, они увидели на горизонте черную стену ветра – шторм, громоздящийся, словно утес.

Пираты щедро полили Крысолова вином и сели ужинать. Но как только они уселись за стол, раздался громкий крик вахтенного.

Капитан вышел на палубу посмотреть, что случилось, и кое-кто из пиратов – тоже, и там что-то плыло – на поверхности черного ночного моря.

– Это, должно быть, бочонок с ромом, – сказал один из пиратов.

Но другой сказал:

– Нет, он кричит. Это ребенок.

Оно плыло по морю – маленькое кричащее существо. А на востоке всходила луна.

До ближайшего берега были мили и мили, вокруг была только вода. Ни острова, ни паруса – ничего. Но по морю плыло маленькое существо синеватого цвета. Оно подняло голову и мяукнуло. Это была кошка.

– Как же она не тонет? – удивился один из пиратов.

А другой сказал:

– Наверное, плавать умеет.

А капитан сказал:

– Давайте быстрее, поднимайте ее на борт. Кошки, они приносят удачу, и если мы ее бросим в беде, удача от нас отвернется. Только не называйте ее по имени.

Так что пираты забросили сеть и выловили кошку – серую, с синим отливом, – и подняли ее на корабль. Она отряхнулась и стала почти сухой. Это была очень красивая кошка: маленькая, с острой мордочкой и огромными глазами.

– Назовем ее Рома, – сказал капитан, – потому что сначала мы думали, будто это бочонок с ромом.

Потом они дали Роме целое блюдо с рыбой, и Рома сидела под мачтой, тихонько урча, и смотрела на них так ласково, и мыла лапой за ухом.

– Смотрите, она призывает попутный ветер, – сказал один из пиратов, и действительно – очень скоро поднялся попутный ветер и погнал их корабль туда, куда им было нужно.

Пираты поужинали и разошлись по койкам, и только капитан и его первый помощник остались в каюте, где в углу стоял деревянный Крысолов. Потом в каюту вошла Рома, и еще поурчала, и устроилась спать на капитанской койке.

– Смотри, – сказал первый помощник, – свет от лампы дрожит, и кажется, будто Крысолов следит за Ромой глазами. Он, похоже, ревнует.

Капитан рассмеялся. На палубе вдруг раздался истошный крик. Капитан и его первый помощник пошли посмотреть, что происходит, и увидели, что пират, который пришел сменить рулевого, стоит и воет, а тот, который стоял у штурвала, лежит бездыханный. И никаких следов – почему.

– Люди смертны, – сказал капитан. – Все там будем. Выбросите его за борт.

Так они и поступили. Мертвец – за бортом, новый рулевой – за штурвалом. Капитан и его первый помощник вернулись в каюту – спать. Ромы в каюте не было. Как и на ночной обход палубы. В небе серебрилась луна, проливая на море холодный свет. Волны покачивали корабль, словно убаюкивали колыбельной.

На рассвете снова раздались крики. Пираты выскочили на палубу – те, кто проснулся от воплей, – и обнаружили, что и второй рулевой тоже умер, как первый. Он тоже лежал, как бревно, бездыханный и мертвый, и опять – никаких следов.

– Что-то здесь происходит, – сказал капитан и поставил у штурвала троих, а остальным велел выбросить тело за борт. Потом он пошел завтракать, и они с первым помощником попинали Крысолова и выплеснули вино ему в морду. Но поели они хорошо и потом еще долго сидели за столом, считали деньги, вырученные от последнего грабежа, и обсуждали планы на будущее.

На палубе снова кричали, но это было обычное дело. Пираты часто орут друг на друга, когда напьются – а напивались они каждую ночь, днем ходили похмельные и сердитые и отходили лишь к вечеру, когда напивались опять.

В полдень в каюту пришел человек – бледный как смерть.

– Проклятие в бок Крысолову, – сказал он с порога. – Я прошел весь корабль, от носа до кормы, и все наши люди мертвы. Остались только мы трое, а все остальные откинулись, да. И никаких следов.

И тут в каюту тихонько проскользнула Рома и села умываться у лап Крысолова. Капитан посмотрел на нее и сказал:

– Выходит, она все-таки не принесла нам удачи.

А помощник сказал:

– Надо убрать ее с корабля, выбросить за борт. – При этих словах Рема взглянула на него своими огромными ласковыми глазами, и он добавил: – Но у меня лично рука не поднимается. – Хотя людей он убивал хладнокровно. Собственноручно отправил на тот свет полсотни, перерезав им глотки.

– Да и потом, – сказал капитан, – что она может, Рома? Не больше, чем Крысолов, который обыкновенная деревяшка. Это, должно быть, какой-то мор. Давайте-ка лучше выпьем вина, ибо вино – лучшее из лекарств.