Текст книги "Последний романтик"

Тара Конклин
Последний романтик

Посвящается памяти Луэллы Броди Конклин и Кеннета Джерома Конклина

Моим сестрам

За ватою скрыт узор; все мы – я имею в виду все человечество – вплетены в него; весь мир – произведение искусства; все мы – части этого произведения. Гамлет или квартеты Бетховена являются истиной в пустой массе, которую мы зовем этим миром. Но не существует ни Бетховена, ни Шекспира; и, уж конечно, особенно не существует никакого Бога; слова – это мы; музыка – это мы, мы и есть сама сущность.

Вирджиния Вулф

«Моменты бытия»

Погоди, они же не любят тебя так, как люблю я.

«Йе Йе Йес»[1]1
  Yeah Yeah Yeahs – американская инди-рок-группа.


[Закрыть]

2079 год

Сначала мне показалось, что эта девушка – видение. Призрак. Она возникла откуда-то из толпы в зале и подошла к микрофону.

Я замерла. Последние полтора часа я сидела на сцене, обсуждая свои произведения. Вечер проходил вполне успешно, даже несмотря на то, что я всегда боюсь толпы. Аудитория была вежливой, интеллигентной, любознательной. Я даже сумела рассмешить их. Шуткой о лягушке, хотя, казалось бы… Мы всего раз услышали вой сирен, и то ненадолго, когда я сделала паузу во время чтения. Мы подождали, все несколько тысяч человек, сидящие в аудитории, и тысячи, смотрящие нас по спутниковым каналам. Мы подождали, сирены затихли, и я продолжила чтение поэмы.

Потом стали задавать вопросы. Столько вопросов! Это было мое первое публичное выступление за двадцать пять лет – конечно, у людей накопились вопросы, но я не была готова к их глубине, к тому, как тщательно люди читали мои произведения. Даже после восьмидесяти лет этого литературного эксперимента меня все еще поражает, что мои слова могут иметь значение для кого-то, кроме меня самой.

Мне сто два года, и я довольно известная поэтесса. Меня зовут Фиона Скиннер.

В момент, когда девушка вышла вперед, я несколько отвлеклась. Я уже устала. Я думала, какое лакомство припас для меня Генри там, за сценой, и надеялась, что это будет мой любимый леденец с арахисовым маслом внутри. Я думала о других удовольствиях – высокая мягкая кровать в моем доме в горах, форель, плещущаяся в реке, глубокий, прохладный колодец, успокаивающий, мерный шум генератора. У нас там никогда не слышно сирен, нет, ближайший город слишком далеко. Наш дом – надежное, безопасное место, куда не доходят ни политика, ни поднимающийся уровень океана. По крайней мере, я предпочитаю думать именно так. Вполне возможно существовать в окружении определенного количества иллюзий, так глубоко веря в существование невидимых вещей – безопасности, Бога, любви, – что ты начинаешь придавать им зримую форму. Кровать, крест, муж. Но даже воплощенные, идеи все равно остаются идеями и потому очень хрупки.

Девушка у микрофона являла собой захватывающее зрелище – высокая, стройная, с темным, графично выстриженным каре до подбородка. Она выглядела лет на восемнадцать, может быть, двадцать. Так что не девушка, почти женщина.

Толпа затихла. Она кашлянула в ладонь.

– Миссис Скиннер, – начала она, – меня зовут Луна.

– Луна? – переспросила я, и у меня перехватило голос и замерло дыхание. На какой-то момент я перенеслась на много лет назад, в другое время и место. «Наконец-то, – подумала я. – Луна вернулась».

– Да. Мама назвала меня так в честь последней строки в «Поэме Любви», – сказала она.

– Да, конечно, – улыбнулась я.

Генри рассказывал мне об этом, о популярности этого имени. «Поэма Любви» оказывала этот эффект на некоторых читателей. Им хотелось оставить себе ее частичку. Так что передо мной стояла одна из этих выросших малюток. Еще одна Луна.

Лицо девушки было наполовину в тени. Я заметила у нее на правой скуле родинку размером с гривенник. Родимое пятно. Темный поцелуй.

– Мама всегда хотела спросить вас про это имя, – продолжала Луна. – Она выучила последние страницы наизусть еще в школе. Когда мы с братом были маленькими, она читала их нам за едой, если нам было грустно. – Ее лицо смягчилось при этом воспоминании. – «Поэма Любви» так много значила для нее. И я – ради мамы – тоже хочу это узнать. Кто стал вашим вдохновением? Кем была Луна?

Зал замер. Лампы на сцене были раскалены, но меня охватило холодом, словно по моим венам тек лед. Я задрожала. На лбу, вдоль линии волос, выступили капли пота. Я всегда отказывалась публично отвечать на этот вопрос. И частным образом тоже; даже Генри не знал всей правды. Но, конечно же, я должна была быть сегодня готова к нему. Не потому ли я согласилась выступить в последний раз? Не для того ли я сейчас была здесь? Чтобы рассказать наконец эту историю.

Давние сожаления застряли в моем горле, лишив голоса. Я откашлялась.

– Луна – это, конечно, испанское слово, обозначающее луну, – сказала я. – В самой поэме скрыто много метафор, много символов, обозначающих различные вещи. Я, дорогая моя, написала ее семьдесят пять лет назад. Твоя мама, ты и все здесь, – я помахала залу рукой, – вы все знаете, что поэма теперь значит гораздо больше, чем я сама.

Луна, стоящая передо мной, расстроенно покачала головой. Ей на глаза упала прядь волос, и она отбросила ее.

– Нет. Я имела в виду настоящую женщину. Мама всегда говорила, что был кто-то, кого звали Луна.

Я выпрямила спину и услышала, как от этого движения у меня внутри хрустнули кости. Я не часто оказывалась на виду. Дома у меня были садовник, личный ассистент, домоправительница и кухарка. Я жила с Генри, вторым мужем, но именно я управляла домом и отдавала распоряжения. Кто-то может назвать меня властной, я же предпочитаю считать это уверенностью в себе. Девочка тоже была уверена в себе, я видела это в развороте ее плеч, в сжатии губ.

Как описать ту, первую, Луну? Я видела Луну Эрнандес только однажды. В ту ночь, когда ветер сорвал и бросил на дорогу три ветви, а листья кружили свой безумный хоровод. Десятилетия, целую жизнь назад. Та Луна росла и менялась в моем воображении, пока почти не исчезла из виду. Были ее глаза карими или серыми? А родинка, была она на правой или на левой скуле? Что читалось на ее лице той ночью – сожаление или просто пренебрежение?

– Я написала поэму о любви, – начала я, обращаясь к толпе. – Но тут есть некоторые ограничения. Определенные недостатки. Видите ли, сама я всегда опасалась любви. Ее обещания слишком головокружительны, причины неясны, а истоки – грязнее грязи. – Тут я услышала раздавшийся из зала смешок. – Да, грязи! – воскликнула я в направлении этого смешка. – Когда я была молодой, то пыталась препарировать любовь, разложив ее на столе под ярким светом, потыкать, рассмотреть и разобрать на составляющие. Годами я считала, что возможно выделить ее основу и ядро, а найдя этот главный элемент, взращивать его, словно розу, и получить в результате нечто прекрасное. Тогда я была романтиком. Я не понимала, что предательство невозможно предотвратить. Даже если прожить достаточно долго и правильно для того, чтобы узнать любовь, все ее проявления и темные стороны, то все равно ошибешься. И разобьешь чье-то сердце. В сказках не говорится об этом. И в поэзии тоже.

Я замолчала.

– Вы не отвечаете на вопрос, – сказала Луна.

Она стояла, скрестив руки на груди и опустив голову.

– Я расскажу вам историю, – ответила я. – В наши трудные времена истории очень важны. В некотором смысле истории – это все, что есть у нас для того, чтобы понять наше будущее.

Луна отодвинулась от микрофона. Она внимательно слушала, и все слушали, слегка наклонив вперед плечи, с вниманием и любопытством.

– Однажды, давным-давно, – начала я, – жили-были отец и мать, и четверо детей, три девочки и один мальчик. Они жили все вместе в доме, таком же, как и все другие дома, в маленьком городке, таком же, как все другие городки, и до поры до времени были счастливы. – Я замолчала, и все лица в зале, все эти глаза уставились на меня. – А потом… – Я сбилась и снова замолчала. Отхлебнула воды из стакана. – А потом наступила Пауза. Тогда-то все и началось. Наша мама не хотела, чтобы так вышло, нет, но это история про ошибки и провалы любви, и Пауза была самым первым, что случилось тогда.

Часть I
Бексли

Глава 1

Наш отец умер весной 1981 года. Эллис Эвери Скиннер, тридцать четыре года, небольшая лысина на затылке. Каждое утро он старательно прикрывал ее несколькими прядями. Мы жили в небольшом городке Бексли, Коннектикут, где у нашего отца была зубоврачебная клиника, там он и работал. В момент, когда его сердце остановилось, он как раз натягивал пару голубых резиновых перчаток, а его утренняя пациентка, миссис Липтон, лежала перед ним на откинутом кресле, глубоко дыша в маске со сладковатым хлороформом.

– Ох, – произнес отец, боком оседая на пол.

– Доктор Скиннер? – Миссис Липтон приподнялась в кресле. Она была сонной и вялой, но, увидев отца на полу, испугалась.

Он дернулся раз, другой, и тут миссис Липтон завизжала.

Выражение его лица, как она позднее рассказывала нашей матери, было покорным и невероятно изумленным.

Нашей матери было тридцать один год. Она никогда не работала, и ее диплом по английской литературе, полученный в Университете штата Мэн, так и лежал в комоде наверху. Темные волосы, как две гладкие занавеси, обрамляли окно ее лица. У нее были большие карие глаза с негустыми ресницами и тонкими веками, которые придавали ее взгляду внимательное и беззащитное выражение. Ее звали Антония, но все называли ее Нони, и еще задолго до моего рождения было решено, что дети тоже будут звать ее Нони.

Отца хоронили сырым мартовским днем. Президентом был Рональд Рейган, тянулась «холодная война», «Звездные войны» заставляли нас всех верить в присутствие каких-то невидимых сил. Бексли тогда был городом, где жители приветствовали друг друга по имени, встречаясь на почте или в банке, и никого не волновало, кто беден, а кто богат. Врач и фабричный рабочий приходили к отцу лечить зубной канал, а потом шли вместе пить пиво в местную таверну. По восточной окраине города вилась темная речка Пуннел, и нам было чем заняться там в летние дни. Это еще была эра, когда идея попасть в Нью-Йорк за девяносто минут казалась абсурдной, так что люди, жившие в Бексли, в основном в Бексли же и работали.

Неудивительно, что на похороны отца пришли почти все жители города. Мне казалось, их были сотни. Тысячи. Нони провела нас сквозь этот жуткий день, железной хваткой сжимая две из наших восьми ладоней. Время от времени она их меняла, никого не выделяя. У нее было четверо детей, и всем нам нужно было чувствовать тепло ее руки.

Рене, старшей из нас, было одиннадцать. Длинные, тонкие ноги, каштановые волосы, заплетенные в спадающую по спине косичку. Даже в детстве Рене источала уверенность и сдержанность, и на похоронах она была верна себе. Она не плакала и никому не причиняла беспокойства, даже когда у нее порвались колготки. Она помогала Нони со всеми нами, младшими, и старалась не смотреть на гроб.

После Рене шла Кэролайн, которой было восемь, а затем Джо, которому было семь. Кэролайн была самой хорошенькой, с розовыми щеками и светлыми волосами, которые летом выгорали добела. Джо был единственным мальчиком, с длинными руками, большими ногами и упрямо торчащей справа челкой, которую он постоянно откидывал от лица. Джо и Кэролайн оба были смуглыми, с гладкой ровной кожей и быстрыми, широкими улыбками. Их так часто принимали за близнецов, что иногда они и сами забывали, что между ними был год разницы.

Ну а самой младшей была я, Фиона. В день похорон отца мне было четыре года и восемь месяцев. Я была пухлым ребенком с пухлыми коленками и непослушными рыжими кудрями, которые вились и пламенели вокруг моего веснушчатого лица. Моя внешность настолько ярко контрастировала с моими изящными золотистыми сестрами и братом, что соседи поднимали брови. Перед глазами до сих пор проносятся все эти качания головой, тени сомнительных сплетен. Добро пожаловать в Бексли, штат Коннектикут. Новоанглийский рабочий класс в своей крахмальной пуританской этике. Их ногти могли быть грязными, но души были чисты. После смерти отца все слухи немедленно прекратились. Вдовство вычеркнуло все домыслы о неверности. В своем горе Нони стала безупречной, неприкасаемой.

Я почти не помню отца живым, но день его похорон я запомнила в мельчайших деталях. На кладбище над гробом летала стая ворон. Наш священник, отец Джонс, говорил речь с интонациями, которые взлетали и падали, словно штормовые волны; я не могла понять ни слова. Земля была оттаявшей и мягкой, но кучки снега еще лежали под деревьями и с тенистой стороны мраморного мавзолея, который стоял на низком холмике позади могилы.

Мавзолей был похож на дом: передние ступени, острая крыша углом, подобия окошек. Он был настолько больше и представительнее того аккуратного надгробия, которое Нони выбрала для могилы отца. Мавзолей казался мне гораздо интереснее, чем отец Джонс, так что я удрала с похорон, обежала собравшуюся толпу и помчалась наверх, на холм. Камни мавзолея были темно-серыми, испещренными дождем и временем, капитальными и значительными. Наверху я прочла имя – ГАРРИСОН Х. КЛАРК. И ниже: ДОРОГОЙ ОТЕЦ, МУЖ, СЫН, БРАТ, КОЛЛЕГА, ДРУГ.

У подножия холма отец Джонс продолжал бубнить густым, унылым голосом. На расстоянии я наконец смогла различить отдельные слова:

– Слишком скоро… – Тяжкая ноша… – Не спрашивайте…

Нони стояла, склонив голову; она не заметила моего отсутствия. Нони была католичкой и понимала это коленями, которые болели от всех вознесенных молитв, но, как она осознала в тот день, не сердцем. Это было в последний раз, когда она исполнила все предписанные религиозные ритуалы, последний день, когда она склонила голову перед словами одетого в белое человека.

С моего места на вершине холма все скорбящие были похожи на ворон, только больших и тихих, рассевшихся на изжелта-зеленоватом газоне, с пробивающейся весенней травой, который резко обрывался темной землей позади гроба. Я подумала, как мало места было на папином камне. Какой он был невзрачный, жалкий, не то что шикарный мраморный мавзолей Гаррисона Х. Кларка. И тогда, стоя под чужим именем, глядя вниз на похороны своего отца, я в первый раз за этот день расплакалась.

Мы жили в желтом трехэтажном колониальном доме на улице, засаженной склоненными кленами и дубами, которые усыпали ее желудями весной и сухими красными и рыжими листьями осенью. Наверх, к спальням, вела крутая скрипучая лестница, а в подвале слегка пахло плесенью и крахмальными простынями. На заднем дворе расположились железные качели и песочница, которую часто использовали соседские кошки, а также клумба с настурциями, лавандой, гардениями и клематисом, за которыми прилежно ухаживала Нони.

После похорон отца люди поехали к нам домой. Все прихожане нашей церкви и еще другие, которых я никогда раньше не видела, но которые знали меня по имени и наклонялись, чтобы сказать: «Фиона! Дорогая, Фи!»

Наша ближайшая соседка, миссис Грейнджер, взяв стопку картонных тарелок в пластиковой упаковке и еду в пластиковых контейнерах пастельных тонов, засуетилась, расставляя их на обеденном столе. Я подумала, это странно, потому что, казалось бы, эта роль по праву должна была принадлежать Нони. Но она сидела на оранжевом диване, поднимая и опуская белый платок к лицу и коленям, к лицу и коленям, а незнакомцы опускались перед ней на колени и склоняли головы, словно она оказывала им своего рода честь. И она была совсем не похожа на нашу маму.

Сочетание черного платья Нони с оранжевым диваном и белым платком напоминало мне Хеллоуин, и я ощутила странное, нелепое возбуждение. Почти истерику. Плюс вся эта еда. Везде! Миски зеленого винограда, ореховой смеси, твердых сливочных леденцов и чипсов. Блюда бутербродов с сыром и ветчиной, нарезанных аккуратными треугольниками, кубики арбуза, истекающие розовым соком на белую скатерть. Я похватала, что могла, и быстро все съела, не понимая, что можно, а что нельзя тут делать, и что будет дальше.

Скоро стало ясно, что, когда у тебя умирает папа, тебе можно все. Под столом я обнаружила Джо с целой миской конфет и тремя банками кока-колы. Кэролайн стащила с себя колготки и растянулась на полу, напевая что-то себе под нос. Рене сидела в кресле-качалке и сосредоточенно расковыривала ссадину на локте, не обращая внимания на взрослых, которые стояли перед ней, снова и снова обращаясь к ней по имени тихими, сочувственными голосами.

Я как сумасшедшая носилась по комнате. Я натыкалась на чьи-то зады и даже не извинялась. Я ковыряла в носу и вытирала палец о кофейный столик. Меня не останавливали, со мной не говорили, меня вообще не замечали. Свобода была утомительна. Пошатываясь, я забралась к Рене на колени. На ней были жесткое черное платье и черные чулки, которые она подтянула, когда я устроилась у нее на коленях. Ногой без туфли она раскачивала кресло взад-вперед, взад-вперед. Это движение укачивало меня, словно корабль в море или машина на неровной дороге. Именно так я всегда и представляла себе Рене – островок стабильности посреди общего беспорядка.

Когда это началось, я все еще была у Рене на коленях. Я не знаю, что вызвало у Джо приступ ярости. Я только знаю, что он схватил каминную кочергу из кованого железа, тяжелую, вымазанную сажей. Длиной примерно с бейсбольную биту.

Джо начал со столовой и яростно и неуклонно продвигался по всему дому. Он не бил людей, только вещи. Повсюду раздавался звук трескающегося дерева, бьющегося стекла, глухих ударов и звонких падений, когда он снова и снова опускал кочергу на стол, на кресло, на все это множество мисок и блюд с едой. Шум напугал меня, но я не плакала. Я слушала. Мы все слушали. Приглушенные разговоры и тихие слезы уступили место нервному, испуганному шиканью.

Хрясь. Он зашел в гостиную. Хрустальная ваза, полная леденцов, фарфоровая настольная лампа с холщовым абажуром, коллекция изящных стеклянных кошечек Нони – все было разбито и разлетелось по полу. Джо помедлил перед пианино, а затем нацелился на фотографии, которые стояли на нем: картинки того, чем мы, Скиннеры, были до сегодняшнего дня. Все шестеро: Эллис и Антония, Рене и Кэролайн, Джо и малышка Фиона. Хрясь. Все шестеро на ветреном пляже Новой Англии и перед рождественской елкой в мишуре, смеющиеся и позирующие, стоящие в обнимку, держащиеся за руки. Хрясь. Мы, дети с выпавшими молочными зубами, безликие младенцы, толстощеко выглядывающие из пеленок. Наши гордые и усталые родители, яркие, безупречные, прекрасные даже в своем клетчатом полиэстре. Хрясь. И все это исчезло.

Я ждала, что кто-нибудь остановит Джо, но никто этого не делал. В комнате раздавались лишь звуки разрушения, охи и испуганные вздохи, но кроме этого – тишина. Никто не произнес ни слова. Никто не шевельнулся, чтобы остановить его. Даже Нони оставалась на своем диване, с бледным потрясенным лицом. Я не понимала тогда и не пойму до конца своей жизни, почему наша мать не взяла из рук Джо кочергу, не обняла его, не сказала ему, что все будет хорошо?

Наконец Джо остановился. В свои семь лет он был уже полтора метра ростом. Его бледные лодыжки и бледные костлявые запястья торчали из одолженного у кого-то черного костюма. Пластмассовая пыль покрывала его волосы, плечи, кожу лица. Свободной рукой он вытер со лба пот.

И тут раздался мужской голос. До сих пор я не имею ни малейшего представления, кто это был, но можно сказать, что он изменил всю жизнь Джо, все наши жизни.

– Антония, – произнес голос. – Ну и удар у твоего парня. Прямо жаль, что он не играет в бейсбол.

Кто-то хихикнул. Заплакал ребенок. Джо с глухим стуком уронил кочергу. Рене спихнула меня с коленей и подошла к нему.

– Джо, – сказала она.

У него тряслись руки, и она взяла его руку в свои. Кэролайн, босая, пробежала через всю комнату и обхватила его руками. Я последовала за ней, спотыкаясь, как пьяная, от перевозбуждения и сонливости, и обхватила руками колени и ноги Джо.

Думаю, это и был момент, когда каждая из нас приняла на себя ответственность за нашего брата Джо. Обязательство любви длиною в жизнь, которое каждая из нас, по разным причинам, так и не выполнила. Мы будем пытаться: Рене в своей организованной, правильной манере, Кэролайн беспечно, с яркими всплесками энергии и следующими за ними периодами безразличия, и я, тихо и неуверенно, в предположении, что вовсе не нужна Джо, во всяком случае, не так, как он нужен мне. Спустя годы окажется, что это предположение было неверным. Но будет уже слишком поздно.

* * *

Первое, чем занялась Нони, когда вся еда с похорон была съедена, а мы вернулись в школу, было наведение справок про Малую бейсбольную лигу для Джо. Она считала, что может делать только что-то одно. Если она попытается исправить все сразу, ее ждет провал, она упадет и никогда уже не поднимется. Важно делать мелкие шаги. Так еще на похоронах сказала ей миссис Купертон, наша соседка и социальный работник. День за днем. Вычеркивай дела из списка по одному.

Нони боялась, что в жизни Джо будет не хватать явного мужского присутствия, и это опасение затмило все остальные. Ее поиски принесли ей имя известного в Бексли бейсбольного тренера, Марти Роача. Двадцать три года кряду он учил мальчишек природе командной работы и красоте хорошо забитого мяча. Нони рассказали, что его офис весь обклеен поздравительными открытками от бывших игроков, уже взрослых, которые разъехались по большим городам и сделали карьеру, но сохранили длительную привязанность к старому тренеру Марти. Это было то, чего хотелось Нони. Какого-то постоянства в жизни Джо.

– Похоже, набор уже закрыт, – сказали ей по телефону. – Но ради вас, миссис Скиннер, мы примем еще одного.

На первую тренировку Нони привела нас всех. Команда собиралась на футбольном поле Старшей школы Бексли. Оно было покрыто жесткой, вытоптанной травой и с севера огорожено забором из сетки. За ним росли густой кустарник и плотные заросли ежевики, перемежаемые соснами с заостренными верхушками. Постепенно сосны сгущались и переходили в лес, который покрывал холм Пакенсат, ближайшее приближение к горе, которым мог похвастаться Бексли. Старшеклассники любили, перепрыгнув забор, забираться в эти заросли, где курили, пили, жгли костры и занимались быстрым незабываемым сексом. Нони поглядела через поле на древесную чащу и увидела линию обороны, прочно сдерживающую наступающий хаос.

На поле стояли в ряд дюжина парней, а неподалеку от них – небольшая группа отцов. Воздух пах мокрой листвой и сладковатым запахом компоста, который лежал большими кучами вдоль южного края поля, приготовленный для весенних посадок. Сбоку стоял Марти Роач. Может, так казалось из-за созвучия с фамилией[2]2
  Cockroach (англ.) – таракан (прим. перев.).


[Закрыть], но я в жизни не видела человека, который бы так напоминал насекомое. Низенький и приземистый, с широкими плечами, темными густыми усами и крупными мясистыми руками. На белом куполе головы торчали редкие темные волосы, похожие на первые усики, что обычно пробиваются у мальчишек-подростков над верхней губой. Казалось, он был создан для выживания в тяжелых условиях, для поиска крошек, оставшихся в чистой кухне. Нони неуверенно пожала ему руку.

– Привет, Джо, – сказал он, наклоняясь и глядя моему брату в глаза. – Готов к игре? – И он указал головой на ряд мальчишек.

Джо кивнул и, отойдя от Нони, занял место в ряду.

– Ну, парни, – произнес Марти, широко разводя руки. – Сегодня первый день нашей команды. Мы все еще выучим наши роли. Как члены команды, вы научитесь полагаться друг на друга. Вы будете знать друг друга, как братья. – Тренер Марти замолк. – Но сегодня давайте просто немного позабавимся.

Мы сидели с Нони на трибуне и смотрели, как мальчишки неловкими, неумелыми движениями швыряют мячи своим отцам. Марти стоял в стороне вместе с Джо, показывая ему, как держать биту, как замахиваться от живота, как ловить мяч прошитой кожаной перчаткой. Потом мальчики разделились на две команды и начали разминку. Джо разместился в центре поля, позади второй линии. Он выглядел одновременно и находящимся в гуще событий, и отчаянно одиноким. «Бедный Джо», – подумала я. Он переминался с ноги на ногу, вытирал нос рукой, то снимал, то надевал свою кепку. Другие игроки смеялись, болтали и махали своим отцам. Бедный, бедный Джо.

Игроки на поле сменяли друг друга. Были и упущенные мячи, и упавшие биты, и слезы. Наконец вперед вышел толстопузый блондин. Он был невысоким, но мощным, и явно опытным игроком. Отец кинул аккуратную подачу, парень сильно размахнулся, и – крак! – мяч по дуге полетел в поле. И тут внезапно Джо, как игрушка на пружинках, подскочил навстречу мячу. Сила удара мяча в перчатку Джо – шлеп! – удивила меня.

Блондин вышел с площадки. На его лице были испуг и недоверие.

– Вау! Отличный захват! – закричал Марти Джо.

Мы все – Нони, сестры и я – бешено захлопали. Джо слегка махнул нам рукой. Он улыбался. Я почувствовала, как рядом со мной Нони перевела дух, словно в ее изможденные легкие наконец проник свежий воздух. Она замахала Джо в ответ.

* * *

После того как у Джо начался бейсбол, одним беспокойством стало меньше, но на его место пришли другие.

Иногда я слышала, как Нони бормочет себе под нос после ужина: «Одно за другим, – приговаривала она. – Одно. За. Другим».

У нас на пороге больше не появлялись кастрюли с едой. Учителя перестали спрашивать нас, как мы держимся, и смотреть на нас с добрыми, печальными лицами. Я стала крепко спать. Джо и Рене тоже. Только Кэролайн все еще мучили кошмары, страшные сны о темноте и ребенке со злыми глазами. Но со временем мы привыкли к страшным снам Кэролайн, так что, казалось, нормальная жизнь, так или иначе, вернулась.

Одно за другим. По очереди.

Иногда Нони выла и швыряла в стену предметы – карандаши, книжки, степлеры. Кухонный стол, кабинет и ее спальню усеивали бумаги. По ночам Нони убивалась над большим серым калькулятором. Мы заглядывали, целовали ее и просили уложить нас спать, но она отвечала: «Минутку, дайте мне еще минутку», – и мы шли ложиться спать сами. Мы засыпали, лежа поверх покрывал, под резкие, настойчивые звуки щелканья пальцев Нони, вбивающей цифры в калькулятор.

Через три месяца после смерти отца мы переехали из нашего желтого дома в серое одноэтажное здание фермы в шести милях от города. Там не было ни лестницы, ни качелей во дворе, ни толком самого двора, только полоска гравия и прямоугольник высохшей желтой травы, огороженный высоким дощатым забором. Перед домом торчало единственное дерево, большая раскидистая акация, скрывающая дом в своей тени. Мы любили свой желтый дом и оплакивали его потерю гораздо горше, чем своего отца.

– У нас нет денег, – объясняла Нони. – Мне очень жаль. Папа никогда не говорил мне, что у нас нет денег.

Мы переехали в июне. Уроки в школе закончились. Мои ноги были покрыты непроходящими пятнами комариных укусов, красных, чешущихся и кровоточащих от моего постоянного внимания. В липкий, тяжкий день мы все уселись рядом с Нони на длинном переднем сиденье взятого напрокат грузовика. Джо сидел у окна, и только он тянул и выворачивал шею, глядя, как желтый дом исчезает позади нас.

Мы помогли Нони распаковать полотенца и простыни, тарелки и приборы, свою летнюю одежду и книги. Рене с Кэролайн теперь жили в одной комнате. Джо внизу, в холле, рядом с ванной. А я должна была спать в маленьком закутке с низким потолком и без окон. Все наши вещи казались тут чужими. Я ждала, что в любую минуту кто-то – может быть, наш папа – заглянет в дверь и скажет: «Сюрприз!» или «Во дела!», как он делал обычно.

В этот первый вечер мы, сидя на диване, ели на ужин спагетти с соусом из банки. Случайно мы все расселись по возрасту – Рене, Кэролайн, Джо и я. На мне была коротенькая ночнушка, и жесткая оранжевая обивка дивана царапала мне ноги. Наши рты были перепачканы красным томатным соусом.

– Дети, – сказала Нони.

Она встала перед диваном.

Вдоль стен громоздились нераспакованные коробки. Раковина на кухне была полна грязных тарелок.

– Да? – ответила Рене.

– Дети, – снова сказала Нони. – Я устала. Очень устала. – Ее волосы свисали по краям лица, а глаза выглядывали из глубоких впадин глазниц. Вокруг шеи, выдаваясь, торчали тонкие кости. Они казались очень хрупкими. – Мне нужно отдохнуть, – сказала Нони. – Ладно? – Приподняв брови, она переводила взгляд с одного из нас на другого.

Кэролайн, Джо и я, все повернулись к Рене – она была старшей, она знала, что и как надо ответить нашей маме.

– Не волнуйся, Нони, – сказала Рене. – Я справлюсь.

Нони кивнула, как будто что-то было решено. Она нагнулась к каждому из нас, обняла и поцеловала в макушку. Легкое касание волос у моей щеки, а затем она исчезла в длинном темном коридоре, ведущем к ее спальне.

Наша мать не появлялась оттуда три дня. Затем шесть. Затем четыре. Снова шесть. Время от времени она возникала, чтобы приготовить еду. Или спросить нас, как прошел день. Или вылечить разбитую коленку, обожженное солнцем плечо, сопливый нос. Но в основном она отдыхала в своей комнате с закрытой дверью, опущенными шторами, выключенным светом. В пузыре затемненной тишины, которую мы так боялись нарушить. Сколько это продолжалось? Рене потом говорила, что около трех лет. Джо оценивал ближе к двум. Став старше, мы стали называть это время Пауза, но тогда у нас не было слов, чтобы описать его. Мы делали вид, что все в порядке. «Это временно, – говорили мы себе. – Мы должны подождать, пока Нони отдохнет. Мы должны терпеливо ждать ее возвращения».