Текст книги "Город святош"

Т. Цхварадзе
Город святош

Вадим Месяц
ИНИЦИАЦИЯ ЦХВАРАДЗЕ

Пути господни неисповедимы. Столь же неожиданной бывает дорога в литературу. Тариэл Цхварадзе начинает писать стихи в зрелом возрасте. В 53 года. До этого – трудная судьба, далекая от изящной словесности. По масштабности – античный или библейский сюжет. Сказка. Тем более человек пишет много и хорошо. Как происходят подобные инициации – вопрос к психологу или колдуну. Суть в том, что человек превращается из одного – в другого. Происходит не поступательное развитие, а квантовый переход. Так у Джима Джармуша бухгалтер Уильям Блейк в одночасье становится легендарным стрелком после потери очков и объявления его в уголовный розыск. Так у Николаса Эчевария испанский конкистадор Кабеса де Вака после кораблекрушения превращается в индейского знахаря и пересекает пешком Американский континент.

Наш внутренний потенциал остается загадкой для нас самих. В какое-то утро ты просыпаешься и видишь, что мир изменился. А, может быть, изменился не мир, а ты сам. Что в общем-то одно и то же.

 
Жизнь, разделённая на части,
на «до» и «после» того дня,
когда, не без Его участья,
коснулась муза и меня.
Всё то, что было «до» – прекрасно,
но «после» радует вдвойне.
Великий доктор, как лекарство,
поэзию назначил мне!
 

Интриги добавляет и то, что родной брат Таро, известный поэт, Виктор Цхварадзе, неожиданно уходит из жизни в 2003 году. Таро берет эстафетную палочку из его рук и продолжает движение фамилии Цхварадзе по русской литературе. Именно по русской литературе. Вопреки политическим разногласиям и антиимперскому мировоззрению.

В этой истории чувствуется дух легенды. Судьба поэта – неотделимая от творчества вещь. Иногда более важная, чем сами стихи. Каждый поэт вне зависимости от его текстов представляет собой какой-то уникальный знак, иероглиф. И если этот знак узнаваем на общем фоне – полдела уже сделано.

Тариэл Цхварадзе не занимался продуманным позиционированием и продвижением своего образа в поэтическом пространстве. Он писал и пишет стихи, как «бог на сердце положит». Друзья называют его поэзию «народной». Что они имеют в виду? На мой взгляд, речь идет о смелости и даже дерзости поэта, вызванных в первую очередь неискушенностью восприятия культуры. Он, как подросток, может запросто повторить интонации предыдущего и, казалось бы, пройденного, не пугаясь вторичности. Он способен дважды войти в одну реку, попробовать ее воду на вкус и почувствовать аромат вина. Этот «народный», наивный подход подкупает больше, чем скепсис начитанных и раздавленных культурой мэтров, которые в возрасте Цхварадзе «подводят неутешительные итоги». Он показывает, что стихи пишутся в меру собственных потребностей автора, а не для тектонических смещений в области литературы, о которых в наше «время низкого контекста» остается только мечтать. Мандельштам определил это, как «И снова скальд чужую песню сложит. И, как свою, ее произнесет».

 
Я прошу немного тишины,
хоть чуть-чуть обычного покоя,
если не безмолвия луны,
то хотя б затишья после боя.
Дайте мне допить остаток свой,
в чаше жизни горького вина…
Боже правый, душу успокой —
тишина нужна мне, ти-ши-на.
 

Ну и какая мне разница, что лет тридцать назад Вознесенский восклицал «Тишины, хочу тишины. Нервы что ли обожжены»? Да никакой. Я слышу свежий голос, основанный на личных переживаниях. А ничего другого порой и не надо. Знал ли Нико Пиросманишвили о существовании примитивизма в европейской живописи? О Гогене, Ботеро или Анри Руссо. Нет, он писал так, как считал нужным. Так, как видел красоту.

Невольные аллюзии и обращения к творчеству других поэтов в текстах есть, но их присутствие в поэтике Цхварадзе органично. Они не определяют сути жанра, обозначенного автором. Тариэл Цхварадзе выбрал в отличие от Виктора Цхварадзе традиционную манеру письма. Новаторство подчеркивает попытку выразить невыразимое, но часто приводит к ставшему уже привычным авангардистскому канону. Количество нерифмованного «белого шума» в современной поэзии зашкаливает. Консерватизм указывает на то, что поэт выбирает путь достоинства и «задрав штаны, бежать за комсомолом» не намерен.

Круг тем Тариэла Цхварадзе довольно широк. Лирика, блатная лирика, гневная публицистика, война, женщины, вино, воспоминания о счастливом и несчастливом прошлом, богоискательство и богоборчество. Вещи, для русской поэзии характерные. От есенинской «Москвы кабацкой» до изящного художественного аскетизма Арсения Тарковского.

По преимуществу Цхварадзе азартен, темпераментен. Он любит поэзию и поэтов, как художники прошлого. Он доверяет поэтическому слову. Слушает не только себя, но и прислушивается к голосам других. В мир литературы он попал недавно. Ему, как ребенку, все интересно. Все кажется настоящим. Это тоже – серьезный плюс его характера и творчества. Он видит в поэзии общее дело. Принимает неписанный устав поэтического существования человека, как нечто особенное и отличное от обыкновенного житейского. Такая позиция напоминает о том, что литература и в частности поэзия, являются необходимыми составляющими человеческого познания.

В его пронзительных текстах отразилось время, наше недавнее прошлое. Осмыслить его за короткий срок трудно, но Тариэл Цхварадзе вклад в это осмысление своей поэзией сделал. Не скрылся в «башне из слоновой кости», а, как и подобает «народному поэту», пошел к людям с простым и внятным сообщением о своей жизни.

 
Когда Господь в невиданные дали
торжественно однажды призовёт —
уйди спокойно, тихо, без печали
за свой последний в жизни поворот.
И там, в пространстве безупречно белом,
сияющим в лучах иных светил,
ты вдруг поймёшь случайно, между делом,
что до сих пор, как будто и не жил.
 

Мой дедушка, Александр Трифонович, начал читать книги после пятидесяти пяти лет. До этого работал дальнобойщиком на Севере, Дальнем Востоке, Забайкалье. Прошел через все советские войны, включая Финскую кампанию, озеро Хасан и Халхин Гол. Великую Отечественную закончил в Праге. В конце 60-ых приехал из Читинской области в Томск, где начал читать внуку книжки, и радоваться вместе с ним приключениям Робинзона Крузо, Оцеолы, Всадника без головы, Незнайки и Пончика.

Один на старости лет начинает читать книги. Другой начинает их писать. В некоторой системе координат это – одно и то же.

17 января 2018, Новодарьино

ВО ВСЁМ ЕСТЬ СМЫСЛ

МАНДАРИНОВЫЕ МЕТКИ

 
Рассвета тонкая полоска
приподнимала небеса,
светилась в море белым воском
вдаль уходящая коса.
Всё растворялось в серой дымке
сгоревших за ночь дров в печах,
и лишь над башней – невидимкой
шпиль золотой сверкал в лучах.
Трещали и ломались ветки,
как где-то в Туле на Покров,
а мандарины, словно метки,
среди заснеженных садов.
 

СУМАСШЕДШИЙ ИНГУРИ

 
Сумасшедший Ингури нервно бился о скалы,
вырывая с корнями вековые стволы,
и белели вершины, словно зубы в оскале
из упавшей на землю неожиданной мглы.
Ну а сванские башни – крепыши-великаны,
встали цепью в ущелье и ушли в полный рост
перевалом, хватая грудью рваные раны,
не сдавая однажды ими принятый пост.
На террасе отеля где-то рядом с Ушгули
мы сидим, разливая по пиалам вино,
и отчётливо слышно, как из прошлого пули
рикошетом звенящим разбивают окно.
 

«А налей-ка мне, батюшка, в чашу кагора…»

 
А налей-ка мне, батюшка, в чашу кагора,
ты же видишь, как руки от горькой дрожат,
отдохну тут немного в прохладе собора
и продолжу свой путь, укрепившись стократ.
Не читай мне псалмы, почитай Мандельштама,
и поэзия лечит нам душу порой,
я тут слышал недавно, что их Далай-лама
с головой окунулся в наш век Золотой.
Сладок местный кагор, вроде как полегчало,
осени же крестом, мне, пожалуй, пора…
Свято-Троицкий храм, где-то рядом с Байкалом —
похмелюсь и расставлю точней вектора.
 

ЛЬВОВ

 
Время пролетит, возможно снова,
поднимусь аллеей, не спеша,
к замку нестареющего Львова,
листья по дороге вороша.
Воздух чист, и клён уже багряный
наповал сразит своей красой,
если буду, как обычно, пьяный,
скину туфли и пойду босой.
Завитушки кованых заборов,
терпкий вкус наливочки в кафе,
призраки готических соборов
объявляют аутодафе.
И теперь в своём Чорохском устье,
каждый год листок календаря
отрывая, буду Львов я с грустью
вспоминать в начале сентября.
 

ДОРОГАЯ МОЯ СТОЛИЦА

 
Надышался здесь пылью обочин.
Это было как будто вчера…
Не согрели столичные ночи —
под Москвою теплей вечера.
Вот опять под крылом мегаполис —
не понять, где начало, где край.
В белой дымке знакомый до боли —
иллюзорно-сверкающий рай.
Заплатив за метро двадцать восемь
деревянных российских рублей,
забываю холодную осень
в тёпло-потном потоке людей.
По кольцу и затем радиалкой —
переход, эскалатор, сквозняк,
а по рельсам туннелей «Лубянки»
тени всех убиенных скользят.
Пиво, пиво, дешёвый джин-тоник,
банки с выпивкой в каждой руке.
Мне сдается, что скоро утонет
храм Блаженного в пьяной реке.
А ещё, столько не было прежде,
азиатско-прищуренных глаз,
лишь по-прежнему ухо мне режет
изобилие матерных фраз.
Я отвык от галдящей столицы,
толкотни в подземельях метро,
и уже никогда мне не слиться
с этим городом снова нутром.
Он живёт в своём бешеном ритме,
мне же нужен сегодня покой,
тут гуляют по лезвию бритвы,
ежедневно рискуя судьбой.
Отгулял я своё – будешь сниться,
повторю на прощанье слова:
«Дорогая моя столица,
златоглавая наша Москва!»
 

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЭКСПАТА

 
Закат волну, едва лизнув, утонет в море,
луна зависнет над горой в ночном дозоре.
Музон кислотный громыхнёт по плоской крыше
и станут люди во хмелю друг другу ближе.
Китаец будет всех учить лепить пельмени,
морячка рваться сесть кому-то на колени,
а отставной, чрезмерно строгий подполковник,
глаз не сводить с жены своей как будто школьник.
Прораб строитель бородач здесь на чужбине,
всё говорить и говорить об Украине,
два итальянских бескорыстных волонтёра
мутить мастирку из штакета «Беломора».
Накроет всех трава с вином после заката —
батумский вечер, день рождения экспата.
 

АВТОПОРТРЕТ

 
Душу в себе сентиментальность чувства,
как мальчик Кай грызу безвкусный лёд,
и забываю тонкости искусства —
цедить из соли первоклассный мёд.
Вот, бабочка вспорхнула и исчезла,
вот, закипел и утонул закат,
я пятой точкой, протирая кресло,
всё не настроюсь на мажорный лад.
Цветут сады, не ощущаю запах,
с трудом создав в палитре нужный цвет,
я вместо ренуаровских дам в шляпах,
с похмелья напишу автопортрет.
Где человек – тиоиндиго чёрный,
и только взгляд – белила из свинца.
Застынет пёс, опешит кот учённый,
от вида незнакомого лица.
А я, совсем дурной от самогонки,
качаясь у лампадного огня,
начну молить Петрова, (он же Водкин),
вернуть назад мне красного коня.
 

НЕТ, НЕ ТИХА УКРАИНСКАЯ НОЧЬ

 
Всё этой ночью было из стекла,
аэропорт, отель и даже лица
и чача виноградная текла
и согревала в холод, как Жар-птица.
Хотел, чтоб окна выходили в сад,
а не к перрону метрополитена,
колёсный стук, вибрировал фасад
и ослепляли лампы галогена.
Нет, не тиха украинская ночь
и Днепр не чуден при любой погоде,
джин лампы, напрягись и обесточь
метро и освещенье в переходе.
Усну на час, и тут приснится сон,
как панночка стучится гробом в темя,
отель «Турист» пронзит мой дикий стон
и остановится на полседьмого время.
И подскочу, и лифтом быстро вниз
спущусь к буфету, выпить чашку кофе
и усмехнётся криво Дионис,
скрестив колени на хрустальном штофе.
 

НЕМЫТОЕ ОКНО

 
Смотрю в немытое окно
на старый двор, где в домино
играют сутки напролёт
из года в год.
Куда пригнал свой «Мерседес»
за двадцать штук дворовый Крез,
из Амстердама через Кёльн.
На белый клён
взобрались местные коты
ночной чёрнее темноты.
Соседка в тазике своё,
несёт развешивать бельё
и через весь квадратный двор
сплетут немыслимый узор —
бюстгальтера, носки, трусы,
штаны из выцветшей джинсы
и крик капризный малыша,
такой, что звон стоит в ушах,
а дворник, что с похмелья злой
по нервам шаркает метлой.
Уже давно
не мыто пыльное окно,
сегодня надо бы помыть
и дальше жить.
 

ТАРИЭЛОВО ВИНО

 
Просыпайся, время вышло,
посмотри, уже заря,
растеклась по ребрам крыши
теплым цветом янтаря.
Повезу тебя за горы,
где живет моя родня,
где, в бока вонзая шпоры,
я мальчишкой гнал коня.
Страх в то время был неведом,
не найдя в лесу руно,
мчал домой и вместе с дедом
босиком давил вино.
А потом приклеив к бочке
лист, как здесь заведено,
выводил дед гордо строчку:
«Тариэлово вино».
Пролетело полстолетья,
деда нет давным-давно,
но под прессом лихолетья
лишь окрепло то вино.
 

ГОРСКИЕ ТАНЦЫ

 
С чем сравнить наши горские танцы,
если можешь, на солнце взгляни —
видишь, красные протуберанцы?
Вот на них и похожи они.
Взрыв эмоций, глазища навыкат,
звон кинжальный и искры вразлёт,
барабан бьёт, как лошадь копытом,
а гармоника душу вам рвёт!
Вот, красавец – пошёл на носочках,
весь подтянут, как будто струна,
каждый шаг, словно в пол сверху точка
или вбитая в сердце стрела.
А прыжок, как полёт в поднебесье,
ты и сам вдруг пускаешься в пляс,
и для танца становится тесным
поседевший так рано Кавказ!
 

В ЭПОХУ СЛАДКОГО ЗАСТОЯ

 
Я, как и ты, в шестнадцать лет
любил летать без парашюта,
с болгарской пачкой сигарет
и крымского разлива брюта.
Ты, как и я, нося клеша,
был очарован субкультурой,
и любовался чуть дыша
софилореновской фигурой.
Случись, что на Евфрат курьер,
ввёз контрабандой радиолу,
с катушек съехал бы шумер,
услышав ритмы рок-н-ролла.
Вот так и мы, живя мечтой
в эпоху сладкого застоя —
с ума сходили за джинсой
американского покроя.
 

«Асфальт кипит, жара, ни облачка…»

 
Асфальт кипит, жара, ни облачка,
пивка б сейчас с ростовской воблочкой.
За разливным толпится очередь,
как в храм по праздникам на проповедь.
Займу свою, с трудом, но выстою,
рвану в район с большой канистрою,
где кореша в беседке с тарою —
опохмелись, «хрущёвка» старая!
 

ЭХ, СОВДЕПИЯ РОДНАЯ

 
Разливное пиво, раки —
на похмелье самый смак,
где бы взять взаймы гуляке
до получки четвертак?
Цвета мартовской сирени,
с хрустом новенький дензнак,
где тиснённый в профиль Ленин
гарантирует кабак.
Подойду вальяжно к стойке,
«Арарата» закажу,
только после третьей стопки
кислой долькой закушу.
Тонко резаный лимончик,
тёплой Грузии привет,
отстегну в буфет червончик,
и похмелья больше нет.
Эх, совдепия родная,
утопический мирок,
отзвук красного трамвая,
перевёрнутый листок.
 

ВО ВСЁМ ЕСТЬ СМЫСЛ

 
Зима, суровая хозяйка,
пургой лютуя над горой,
к утру накроет, негодяйка,
всё долгим снегом и тоской.
И лишь проталины на тропках,
к домам затерянным в горах,
где острый разносол на полках
и чачи запах в погребах.
Дымком еловым дышат трубы,
тепло и в доме и в груди,
жена целует ночью губы,
а значит – пополненья жди.
Во всём есть смысл, и в снеге тоже —
в селе, зажатом меж вершин,
по осени к троим, похоже,
добавится ещё один.
 

ЗЕДАЗЕНИ

 
Луна касалась Зедазени,
перед дождём метался стриж,
кресты с церквей бросали тени
на черепицу старых крыш.
Вдали угадывался Джвари,
под ним, как прежде, две реки —
Арагви слева, справа Мтквари,
в саду мерцали светляки.
Играл янтарным цветом виски,
искрилось красное вино…
висело небо очень низко,
и звёзды сыпались в окно.
Шаги – из ночи вышли двое,
как призраки, возникли вдруг,
и не хватало только воя,
чтобы почувствовать испуг.
Один держал поднос хинкали,
другой нёс блюдо с шашлыком.
Не отвертеться от реалий —
мы под грузинским колпаком!
Застолье расслабляет быстро
поэтов, жуликов, врачей,
и вот уже шансон со свистом,
бессмысленность пустых речей.
О вере в Бога, «бедах» геев,
о хитрых происках Кремля,
о всемогуществе евреев,
о том, что суки у руля.
И так полночи – пили, ели,
но разве в этом жизни суть,
и мы к стене Светицховели
решили всё-таки рвануть!
Сверкал колосс в лучах подсветки,
но только портило сюжет,
то, что на фреске Колька – Светке
оставил пламенный привет.
Луна ушла, и утро Мцхету
залило солнечным теплом.
Хирург, политик, два поэта
похмелье правили вином.
 

ПОСЛЕДНИЙ БИЛЕТ

УМИРАТЬ, ТАК УМИРАТЬ

 
Всё пропитано бедою —
мысли, воздух, жизнь моя,
вверх гляжу и волком вою,
в небе – стаи воронья.
Кружит, кружит символ смерти
и, наверно, неспроста,
так печален в нашей церкви
лик распятого Христа.
И уже хоть плачь, хоть смейся,
в пору вены в клочья рвать.
Крови? Вот она – напейся,
умирать, так умирать!
 

ТИР

 
Когда душа без совести и веры,
нажав на газ, сорвётся с тормозов,
тогда, сметя внутри себя барьеры,
на многое ты, в принципе, готов.
Свободны руки – чем бы им заняться?
Взвести курок, по людям, как в мишень,
и настрелявшись, сам себе признаться,
что ты неплохо прожил этот день.
Как хорошо, щекой припав к прикладу,
палить по окнам городских квартир,
ты всемогущ, все остальные – стадо,
а спящий город – лишь забавный тир.
Судьба людей, как тряпка под ногами,
смерть где-то бродит между этажей,
она тут рядом, по соседству с вами,
ведёт свой счёт отстрелянных людей.
 

ЗДРАВСТВУЙ, МАМА

 
Ну, здравствуй, мама. Этим летом
мой БТР в ночном дозоре,
на берег вполз перед рассветом,
и я, представь, увидел море!
Всходило солнце, под лучами
волна искрилась в синем цвете,
а у пустынного причала
валялись брошенные сети.
Встревожено кружили чайки
над головой, не понимая,
зачем к ним на правах хозяйки
машина въехала чужая?
Нас не встречали здесь цветами
на площадь вышедшие дети…
Стянуло небо облаками
от Поти и до Кобулети.
 

ЗАКАВКАЗСКАЯ «КОМАНДИРОВКА»

 
Над буржуйкой дымятся портянки
и шинельное сохнет сукно.
Лейтенант, наигравшись в стрелянки,
третий день глушит память вином.
В голове чехарда, елки-палки,
на руках то ли грязь, то ли кровь,
выворачивает наизнанку,
и в припадке дергает бровь.
Закавказская «командировка»,
как назло, не сработал стоп-кран.
Несводимая татуировка —
всепрощающий самообман.
 

ЭКСКУРСИЯ В АД

 
Вот билет на экскурсию в ад,
ненадолго, к тому же бесплатно
и прицепом к нему автомат —
постреляешь, вернёшься обратно.
Там зарплату получишь втройне,
и отправишь на мамину книжку,
как тогда на чеченской войне,
что сейчас-то мешает братишка?
А в натуре чего здесь терять,
не сегодня, так завтра – покойник.
И рванёт растуды твою мать
за баблом отставной подполковник.
 

ТЕРРИТОРИЯ МНИМЫХ ПОБЕД

 
В клочья рваная, искореженная,
не нашедшая тёплый ночлег,
подчистую перезаложенная
по ломбардам и банкам навек.
Обнищавшая, Богом забытая,
упакованная в «секенхенд»,
много раз оскорблённая, битая —
территория мнимых побед.
 

ВСЕ ДОРОГИ В НИКУДА

 
Я – больной, страна – больная,
болен недруг, друг, сосед.
На вопрос – как жить? Не знаю,
где отчётливый ответ.
Для лекарства нет рецепта,
и не будет лет так сто,
не дождётся хеппи-энда
здесь, скорей всего никто.
Всё, достаточно экстрима —
где мой старый чемодан?
Сдам, пожалуй, маску мима
и покину балаган.
Хватит щуриться сквозь пальцы,
повторяя – не беда,
только вот, куда податься,
все дороги – в никуда.
 

НЕФТЕГАЗОВЫЙ КАПКАН

 
Варимся в одной кастрюле – север, запад, юг, восток,
контролируется пулей нефтегазовый поток.
Посмотри на карту мира, видишь, как ползёт труба?
Путь её как бы пунктиром обозначила стрельба.
Пули, пули, пули, пули – в сердце точно или лоб,
хором к небу – «Аллилуйя» прежде, чем уложат в гроб.
А мой дом на перекрёстке интересов не моих,
опереться на берёзки или обойтись без них?
Но берёзка только с виду романтична и чиста,
я найду под ней защиту, но умрёт моя мечта —
быть свободным, словно ветер, чем такое заменить?
Без указок и советов думать я хочу и жить.
Кто-то скажет, брось ты, парень – не берёзка, так каштан,
всё одно, тебя затянут в нефтегазовый капкан.
 

ЧЁРНОЕ СОЛНЦЕ

 
Чёрное солнце помедлив чуть вышло,
из-за горы и скатилось в поля.
Не расцветают весной больше вишни
и не роняют здесь пух тополя.
Мы свои раны, возможно, залижем,
солнце в обычный окрасится цвет,
ну, а пока, словно серые мыши,
прячемся в норах уже много лет.
Чёрное солнце смеётся и плачет
каждое утро, сползая с горы…
Накрепко пальцы, скрестив наудачу,
не расцеплю я до лучшей поры.
 

ЗАГУЛЯВШАЯ ОТЧИЗНА

 
Гремел салют, рвалась струна,
а загулявшая отчизна
не понимала с бодуна
сегодня праздник или тризна.
Наутро сразу не поймёшь,
смеяться или горько плакать
и в хашной вместо правды ложь
она с похмелья будет хавать.
Съев хаши с тёртым чесноком
и вмазав виноградной чачи,
с досады грохнет кулаком
и бросит десять лар без сдачи.
Бывали хуже времена,
но ты известно – не капризна.
У бочки красного вина
тревожно спит моя отчизна.
 

БАТУМСКИЙ МЕНЕСТРЕЛЬ

 
Слова его, как пули били в точку,
бескомпромиссно рвали в клочья цель —
погиб в бою, хотя имел отсрочку,
знакомый мне батумский менестрель.
А я за морем, помнится публично,
особенно, когда был слишком пьян,
трепался – был знаком с убитым лично,
раскуривая у пирамид кальян.
И совесть мучила, но не настолько,
чтоб бросить всё и улететь туда,
где жертвуют собой из чувства долга
и не сдают без боя города.
 

ПОСЛЕДНИЕ ПОЭТЫ

 
Пока уснувшая страна
поймёт куда идти ей дальше,
чужие станут племена
шагать по ней в победном марше.
Ты будешь пить вместо вина
айран, их праздники встречая,
а в будни, сидя у окна —
пиал по десять на день чая.
И как с последнего лоха,
не ждущего совсем подвоха,
на всякий случай, от греха
с тебя сорвут кинжал и чоху.
И «гордые» твои орлы,
примерив фески и тюрбаны,
добавят к имени – Оглы
и в стойло станут как бараны.
И все в округе города,
протянут к небу минареты,
и канут в лету навсегда
твои последние поэты.