Текст книги "Океаны в трехлитровых банках"

Моя черная кожа

Мы познакомились, когда нам было по десять лет. Черная, со вздернутым носом, лохматой прической. Дети ее сразу невзлюбили. Их родители тоже: смотрели косо, говорили при ней шепотом, брали детей за руку, уводили домой.

А одна старуха – профессорская жена, звали ее Жанна Илларионовна – сказала черной девочке в глаза, что ее место среди слонов и жирафов в Африке, подальше от людей. Она часто слышала в свой адрес нехорошие слова, но в тот раз впервые заплакала и убежала. Я помню, как она зацепилась за камень и упала. На ее зеленом сарафане выступило красное пятно. Мы все это видели – нас было пятеро детей и Жанна Илларионовна, – но ни один из нас ничего не сделал. Старуха продолжила пить чай в своем саду, а мы – играть в мяч.

В ту ночь я долго не могла уснуть, а утром притворилась больной. Градусник, который стабильно показывал 37,8, грела в кружке с малиновым чаем. Два дня я провела под одеялом и под встревоженным взглядом бабушки. Мне очень хотелось поделиться с ней или c дедушкой – у них на даче я проводила каждое лето – тем, что произошло, но мне было стыдно.

На третий день я решила выйти из своей берлоги. Прихватив двухлитровую банку с жабой, которую я спасла от мальчишек (они засунули в несчастную сзади трубку и собирались надуть, чтобы бросить под машину и проверить, лопнет она или нет), я направилась к своему любимому месту. Деревянные качели под громадной липой во дворе заброшенного дома с открытой верандой и круглым столом, немного подпорченным шашелем [1]1
  Мелкие насекомые-древоточцы, личинки которых проедают ходы в древесине.


[Закрыть].

Подойдя совсем близко к своему тайнику, я услышала знакомый звук – скрип качелей. Вскоре я увидела, что мое тайное место – уже не мое и не тайное. Ее волосы от ветра стали еще более лохматыми и напоминали одуванчик. Зеленый сарафан (тот самый) развевался как парус. А еще она смеялась. Первый раз я услышала ее смех.

Она увидела меня, испуганно стала смотреть по сторонам в поисках кого-то еще, наверное, моих друзей, которые для нее были врагами. Она извивалась на качелях, как змея, пытаясь остановить их, но ничего не получалось. Отчаявшись, она не нашла ничего лучше, как спрыгнуть. На рассеченном лбу тут же выступило красное пятно. Она не плакала. Она смотрела на меня с ненавистью.

Я подбежала к ней. Мне столько нужно было сказать!

– Я ненавижу вас всех! Что я вам сделала? За что вы меня мучаете?

И она зарыдала.

Мои слова вмиг исчезли, и вернулся тот стыд, который мучил меня последние два дня. Я оторвала лист подорожника и протянула ей. Девочка вопросительно посмотрела на меня.

– Нужно плюнуть и положить на рану.

Но она продолжала удивленно смотреть. Тогда я сделала это сама и неуверенно положила подорожник на ее окровавленный лоб. Мы просидели с ней, не сказав ни слова, около получаса.

– Я тебя не ненавижу, я тебе завидую, – сказала я.

– Что???

– Я тоже хочу быть черной, чтобы мне не нужно было скрывать.

– Скрывать – что?

– Что я еврейка. У меня мама еврейка, а папа – украинец. Фамилия у меня папина, украинская, и на евреев я не похожа: светлая, с голубыми глазами. Поэтому, когда кто-то при мне начинает обижать евреев, этот человек не догадывается, что перед ним один из них.

– И ты ни разу им не сказала?

– Нет. Поэтому мне надо что-то, что не даст мне выбора. Что не даст мне возможности скрывать это. Мне нужна своя черная кожа!

– Нет. Ты не такая сильная, как я. Ты неприспособленная. Пусть остается так, как есть.

– А если что – я буду тебя защищать.

– Ты себя защитить не можешь!

– Себя всегда сложнее защищать, других – проще.

– Тогда я буду защищать тебя.

Мы улыбнулись друг другу, потом я посмотрела на ее лоб – подорожник помог.

– Как ее зовут? – спросила черная девочка, глядя на мою жабу.

– У нее нет имени.

– Назови ее Чипо. Так зовут меня.

То лето мы провели втроем: я, Чипо-черная и Чипо-зеленая. Нас обижали, но мы успешно отбивались и прятались в своем заброшенном доме.

А в конце августа Чипо-черная улетела в Америку вместе с родителями. Через месяц почтальон принес посылку. На мое имя. Маленькая картонная коробочка от моей Чипо. А в коробочке – серебряная Звезда Давида на цепочке и записка: «Лилу, теперь это твоя черная кожа».

Прикосновение

Майк привез свою дочь Гого на детский спектакль. Помог ей выйти из машины, поцеловал:

– Я тебя буду ждать здесь.

Спектакль идет три часа. Поехать перекусить, выпить вина, кофе? Не торчать же здесь в машине три часа. Но Майк решил ждать свою дочь. Тель-Авив, вечер пятницы – точно будут проблемы со стоянкой.

Майк ответил на все письма, сообщения, доделал работу. Оставалось два часа. Он послушал любимый джаз. Оставался час и сорок минут. Майк представлял, как после спектакля пойдет есть мороженое с Гого и они будут болтать. Он улыбнулся, предвкушая. Поспал. Остался час. Майк принялся делать самое неправильное – он начал думать.

Дверь машины открылась, это была Гого.

– Как спектакль?

– Нормально. Папа…

– Садись. Поедем в твое любимое кафе, поедим мороженого.

– Папа, я устала и хочу домой.

– Ну… Ну ладно. Как хочешь. Садись.

– Папа, меня бабушка отвезет. Она звонила. Будет через пару минут.

Бабушка приехала, Гого села в ее машину, и они уехали.

Майк не мог сдвинуться с места. Ему стало так тоскливо и так одиноко. Было около полуночи. Он позвонил Натали, она ответила:

– Да, Майк.

– Натали. Я в Тель-Авиве. Хочешь встретиться? Выпить вина?

– …Уже поздно.

– Так ты не хочешь?

– Давай. Приезжай к моему дому. Тут рядом мое любимое кафе. Они открыты ночью.

Майк ожил. Он не будет один сейчас. Уже когда он подъезжал к дому Натали, телефон зазвонил. Это была она. Майк испугался. Сейчас она скажет: «Ты знаешь, уже поздно. Давай в другой раз», – и он решил не отвечать.

Она позвонила второй раз, третий:

– Да, Натали…

– Ты знаешь, не хочу в кафе. Давай в парке у моего дома. Ты знаешь где. Я уже тут. Лежу на траве. Рядом с озером, где утки. Мой телефон может разрядиться в любую минуту. Я тебя жду здесь. И ее телефон разрядился.

Майк был счастлив. Она ждет.

Парк был пуст. Несколько парочек. Натали лежала на траве. Майк лег совсем рядом, прижимаясь своей рукой к ее руке. Она убрала руку, а потом снова вернула ее. Майк улыбнулся.

Майк встретил Натали в кафе пару недель назад. Он сидел, работал. Она села рядом. Майк захотел ее сразу же. Он захотел ее прямо там. Она пила черный кофе и подглядывала за людьми. Натали молода, слишком молода для него. Он женат. Конечно, Майк не уйдет от жены. Они вместе уже двадцать лет. Там уже ничего нет, и есть слишком много. Все держится на их прошлом и будущем их детей.

– Давай купим вина и пойдем к тебе.

– Думаю, это не самая хорошая идея.

Он лег на ее живот и положил ее руку себе на лоб. Майк слышал, как она дышит и как тихо урчит ее живот. Он хотел уткнуться в него лицом, но не сделал этого.

– Мне не хватает прикосновений.

– А твоя жена?

Майк улыбнулся. Грустно. И рассказал Натали про сегодняшний вечер, про дочь.

– Я не хочу романа с женатым.

– Тогда почему ты здесь? Со мной? Сейчас?

– Мне уйти?

Она замолчала. Он молча достал сигарету. И они ее курили вдвоем. Молча.

Курица на завтрак, курица на ужин, курица на обед

Рассказ Таши Карлюка «Курица на завтрак, курица на ужин, курица на обед» стал победителем конкурса «Все о Еве», который проводился среди читателей журнала «Сноб».

– Соня, ну сколько можно? Сколько можно этих коротких платьев в горошек?

– Соня, ты уже помолилась?

– Соня, как можно слушать этих фашистов?

– Соня, ты уже прочла Шолом-Алейхема?

– Соня, что ты ешь? Это же не кошерно!

– Бабушка, я люблю горошек на себе, а не в себе.

– Ну сколько можно? Надоело!

– Это ведь Вагнер, Бах! Они не были фашистами. Они не виноваты, что родились немцами, а не евреями.

– Там про любовь, а я с ней еще не знакома. Неясно мне, что он там пишет.

– Бабуля, но это очень вкусно!

Я – Соня и моя бабушка – Гитл Яковлевна живем в одесской коммуналке. Мне 15 лет, я учусь играть на барабанах, а бабушка думает – на фортепиано. У меня редкие светлые волосы и голубые глаза. В паспорте написано «еврейка», а в Одессе меня считают незаконнорожденной дочерью немца, который жил здесь больше четверти века назад.

Если бы не графа в паспорте, Тора, которую мне подарила бабушка на мой третий день рождения, бесконечный Шолом-Алейхем на книжных полках, походы в синагогу и зажигание шаббатних свечей, я бы думала, что немка, а так я не думаю, что немка я.

Со мной в одном классе учится один мальчик, тоже еврей. Я его терпеть не могу. Он часто насыпает в мой рюкзак песок, задирает мне платье и выпивает мой кисель в столовой. Но когда Сеню Жида (это фамилия у него такая, но с ударением на «и») называют «жидом» с ударением не на «и», я иду драться за него. Я вообще не умею драться, но я иду – так как моя бабушка говорит, что именно из-за этого началась война с фашистами: какой-то олух назвал еврея жидом, а никто не заметил, сделали вид, что не заметили. А я не хочу войны. Я жить хочу. На танцы хочу ходить. И духами пользоваться. Каблуки хочу научиться носить. И целоваться, целоваться хочу научиться.

Неделю назад Маша Колорадова принесла в класс анкету. Ну знаете, такую тетрадь с вопросами: «Твой любимый актер?», «Твой любимый цвет?», «Кого ты любишь?». Она дала мне заполнить ее, там был вопрос:

«Когда ты первый раз поцеловалась?». Я посмотрела на ответы других девочек – все они написали: «Давно!», «Год назад», «В 12 лет». А я ведь еще не целовалась. Представляете? Никогда не целовалась, и мне так стыдно! Вы даже представить не можете, как мне стыдно. Знаете, что странно? То, что я не умею готовить борщ, включать стиральную машинку, не знаю английского языка – мне не стыдно. А то, что я еще не целовалась… Вот за это мне стыдно. Очень. И я, чтобы не опозориться, ответила в анкете: «В 11 лет». А что? Пусть все завидуют. Все равно никто не узнает правды.

Моя бабушка говорит, что целоваться нужно с тем, с кем ты думаешь, что проживешь всю жизнь. «Вот если ты думаешь, что проживешь всю жизнь с Федькой, целуйся», – говорит мне бабушка. О каком Федьке говорит бабушка, я не знаю. Не знаю я никакого Федьки, но целоваться очень хочу. Как это – целоваться?

Перед сном, когда молюсь, я не читаю нудные молитвы, которым научила меня бабушка, я просто говорю с Богом. И прошу его, чтобы я поскорее встретила того, с кем проживу всю жизнь, и тогда мне можно будет с ним целоваться. Даже при бабушке. Бог – это хорошо. Даже если Его нет. Но ведь никто не знает наверняка. У кого есть Бог – тот не будет одинок. Если Он у тебя есть – значит, тебе есть с кем поговорить. Можно даже представить, что Он тебе отвечает. У меня нет друзей. Есть ребята, с которыми я общаюсь, мы ходим в кино, летом на пляж. Есть подружки, с которыми мы говорим о кремах от прыщей, но настоящего друга нет. Человека, которому я бы могла все рассказать. Все это я держу в себе. Бабушка говорит, что я закрытый человек. От кого-то закрываюсь, чтоб не ранить. От кого-то, чтобы раненой не стать. И пока у меня есть Бог, все так и будет. Дележка с Ним своими тайнами, и только с Ним.

В нашей коммуналке пять комнат, одна кухня, три плиты, один туалет и старый душ, который часто ломается. Очередь в туалет может сравниться лишь с очередью в ларек за углом с утра, когда привозят свежий хлеб. В нем собрана вся мировая литература. Начиная Гюго и заканчивая Достоевским. Но больше всего наши соседи любят рассказы Чехова.

– Умел же человек писать не кирпичи, как товарищ Толстой, а нормальные такие камушки – утренний моцион, и на пять страниц ты стал начитаннее, – говорит Исаак Фишилевич, сосед из комнаты напротив. Заслуженный ветеринар, между прочим, и гуманист.

Мне вечно не везет: всегда одновременно со мной в туалет хочет кто-то еще, и если я иду первая, то этот кто-то уже через пять минут начинает стучаться в дверь, а если я иду после кого-то, то после кого-то можно задохнуться. Один дядя Ися, тот, что гуманист, – толерантен. Все держит в себе. Терпит и ждет. Правда, давеча удивилась, увидев, как дядя Ися в своей авоське нес «Mein Kampf». Купил на барахолке. Зайдя в наш хезник, узрела, что вместо туалетной бумаги лежат мелко нарезанные клочки. Это был «Mein Kampf». Бумага, конечно, жесткая, но я вышла с ощущением выполненного долга и воспоминанием о десятке клочков, спущенных в канализацию. Вот так в символичной борьбе фашизм почил среди дерьма.

Моей бабушке 78 лет. Она до сих пор красит губы, носит заколки и покупает кружевные бюстгальтеры. Не для мужчин! Для себя. Бабушка говорит, что благодаря бюстодержателю она все еще чувствует себя женщиной. Ее очень любят мужчины. Бабушка и сегодня курит – у нее есть мундштук. По вечерам она приходит в парк – играть с мужчинами в преферанс и домино. У нее большие красивые глаза, серые волосы и томный голос. Те, кто ее не знает, думают, что в молодости она пела арии, крутила романы, носила шубы и драгоценности. А я не знаю – правда ли это. Бабушка мне не рассказывает. Она никому ничего не рассказывает. Наверное, ее лучший друг тоже Бог.

Бабушка мне всегда говорит: «Даже когда тебе плохо, улыбайся! Пусть лучше тебе завидуют, чем жалеют». Я с бабушкой никогда не говорила о сексе. Мне всегда казалось, что она и слова такого не знает. Но вчера бабушка мне сказала: «Я тебе про секс ничего рассказывать не буду. Вот будет у тебя муж – он все расскажет и покажет. И даже если тебе к моменту встречи с мужем о сексе все будет известно, молчи! Молчи и слушай мужа! Хочешь умного мужа – будь дурой».

Мою бабушку считают мудрой. Видел бы кто-нибудь ее по утрам! Когда она ищет вчерашний день. Так она называет то, чем занимается. В поисках пенсии и очков перелистываются все книги, переворачивается вся одежда. У бабушки склероз. Одна одесская старуха, видя бабушку, говорит ей вслед тихо, но отчего-то всегда получается громко: «Старая проститутка», – и знаете, шипит как змея. Мне всегда хочется подойти и дать в ее длинный нос, но бабушка останавливает меня, поворачивается к ней и говорит: «Мусичка, ну я же не виновата, что Ленечка Утесов в пятьдесят шестом влюбился в мою попу, а не в твои кости». Старая змея начинает шипеть еще больше, а мы уходим c гордо поднятыми головами, крутя попами.

На мою бабушку до сих пор смотрят влюбленными глазами, а я некрасивая. Когда она слышит, что я называю себя некрасивой, то говорит, что я дура. «Ну вот, кроме того, что некрасивая, еще и дура! Целый букет», – отвечаю я. Тогда бабушка берет меня за руку и ведет к зеркалу. «Посмотри на мой большой нос», – говорит она. Я смотрю и вижу, что он большой. «Посмотри на мои глаза», – просит она. Я смотрю и вижу, что левый больше правого, или правый меньше левого. «Посмотри на губы». Я смотрю и вижу, что они тонкие и в морщинах. Бабушка сажает меня в кресло и улыбается, потом начинает ходить по комнате. Видели бы вы ее походку! Богиня! Она садится на край стула и закуривает. Ее пальцы, шея, непослушные локоны на лице. О боги! И я не вижу ее большого носа, не замечаю разных глаз и тонких губ. Иногда мне кажется, что она не стареет, а просто взрослеет. Красиво взрослеет. «Человек красив снаружи тогда, когда не гниет внутри», – говорит бабушка. «Ты как вино: с годами лучше. А я как мясо: с годами порчусь», – отвечаю я.

Была осень. Был дождь. Желтые листья прилипали к моим ботинкам и не хотели их отпускать. Мне было грустно. Первый раз так грустно. Когда внутри пусто, а из горла вырывается вой. И хочется спрятаться, и хочется, чтобы кто-то обнял, не задавая вопросов. Хочется молчать и выть одновременно. Я пошла к морю. Пришла. Сняла ботинки и начала ходить по песку. Достала бритву из кармана (я ее специально из дому взяла), сняла пальто, подняла рукав блузки из шифона. Вены. Мои зеленые вены. Их так хорошо видно. Я в кино видела, как хорошо бритва по венам плывет. Как нож по мягкому маслу. Я опустила бритву. Еще сантиметр – и она поплывет по маслу.

Соседский мальчишка прибежал в наш двор, позвонил в нашу квартиру. Наша светлая комната, бабушка губы красит. «Вы знаете?. Вы видели, что ваша Сонька сделала?» – спросил Димка. «Гитл! Гитл! Ты видела? Ты видела Соньку? А мы тебя предупреждали? Говорили же, что от нее всего можно ожидать», – говорит наша соседка по квартире. Все соседи сбежались в нашу комнату, все задавали бабушке одни и те же вопросы, но никто не решался сказать, что произошло. Боялись. Бабушка встала, подошла к окну и увидела меня. Соню! Свою Соньку! С букетом желтых цветов и бритую наголо. Она начала громко смеяться, смогла лишь сказать: «Ну что, может, наконец-то теперь моя Сонечка начнет носить шапки».

Первый раз такая душащая грусть. Первый раз ушла из дому. С бритвой. Бабушке цветы просто так первый раз. Бритва над моими венами так близко впервые. Как в кино.

Но я боли боюсь.

Я жить хочу. На танцы хочу ходить. И духами пользоваться. Каблуки хочу научиться носить.

И целоваться, целоваться хочу научиться.

Никому не рассказала, что хотела с собой сделать. Об этом знали только я и Он. Как же стыдно потом было перед Ним, бабушкой. И собакой Вельветой, которую я подкармливаю. Она может умереть, если я не буду ее кормить. С приходом зимы мне стало хорошо.

Я люблю зиму. Зимой все честнее. Женщины не оголяют ног, плеч. Мужчинам не приходится смотреть на обнаженные женские тела. Кричать вдогонку женским каблучкам пошлости. Остаются только глаза – печальные, игривые, разные – и желания, прикрытые одеяниями и Богом, который живет в каждом. Люблю много одежды на себе, и курица зимой дороже, поэтому мы ее редко покупаем. А это хорошо! Курица летом дешевая, а моя бабуля, кроме курицы, умеет готовить только куриные котлеты. И вот так – курица на завтрак, курица на ужин, курица на обед. Несчастная птица, несчастная. И несчастная Соня, несчастная. И мы с ней несчастны по одной причине: потому что я ее ем.

Вчера в Одессу приезжал мой любимый балет. Бабушка их не любит. Она говорит, что перед тем, как выйти на сцену, они пьют и что-то нюхают. А я сидела на галерке и плакала, а потом смеялась и снова плакала. Мне хотелось свою жизнь прожить на этой сцене, под эту музыку, с этими людьми, в этом танце. Но мне нужно было идти в синагогу: сегодня пятница – заступает шаббат.

Бабуля, как обычно, сидела с мундштуком и почти не улыбалась. А на моей голове уже был ежик, и все почему-то думали, что у меня были вши и поэтому меня побрили наголо. Оттого родители не подпускали ко мне своих детей. Бабушку это жутко забавляло. В последнее время ее могли рассмешить только две вещи: ухаживания Михаила Кацмана и мой ежик на голове.

Я люблю ходить в синагогу. И в церковь тоже люблю. И в мечеть.

Только вот люди, называющие себя слугами Бога…

Ведут себя так, как будто Бог лично предложил им свою дружбу, а кому-то даже крышу. Их кроссворды в рясах. Лица в телевизорах. Счета в банках. И заученные, пустые слова, которыми они пытаются наполнить уши других, души. Тщетно. Иногда я превращаюсь в муху и залетаю в их комнаты, когда они одни. Закрываю своими лапками уши, чтобы не слышать, закрываю глаза, чтобы не видеть. Стыдно. За них стыдно. И возвращаюсь к грешным людям. Мне с ними лучше. Думается, оттого, что их Бог живет не на языке. Он спрятан глубоко, чтобы сберечь.

Вчера Сеня Жид не пришел в школу. Учительница сказала: «Заболел». Я отправила ему букетик цветов. Я всегда отправляю букетики больным. А вот мне никто никогда не отправлял цветов. Просто я никогда не болею.

А неделю назад к нам приходил поклонник моей бабушки – дядя Миша, тот, что Кацман. Позвал меня тихо, чтобы бабушка не услышала. «Соня, о чем бабушка мечтает?», – спросил дядя Миша. Ну, я так подумала – бабушка дядю Мишу все равно не очень любит, она все еще без ума от Утесова, и я ответила: «О черной пишущей машинке».

В этот же день позвонили в дверь, нам принесли коробку. Ну, не нам, а бабушке. Подарок от Михаила Кацмана. Она удивилась, и мне пришлось ей все рассказать.

Бабушка? А что бабушка?

Она кричала. Был шкандаль. В очередной раз напомнила о моей дерзости, наглости и о том, что я далеко пойду. А когда я вышла из комнаты, она, думая, что я уже далеко, начала смеяться.

Бабушка хочет, чтобы я была врачом, а я буду писательницей. Правда, бабуля говорит, что меня вот такую смогут взять только в цирковое училище. Да и то по блату. Давеча дядя Миша прислал бабушке тюльпаны. Где он их достал зимой? Михаил Кацман – чиновник, ему 80 лет. Он все еще мечтает репатриироваться в Израиль и жить на берегу Красного моря с моей бабушкой.

Мне кажется, бабушка влюбляется. Вчера купила себе новый лифчик с розочками и духи Guerlain. Она даже на диету села. А та старая карга Мусичка под нашими окнами краской написала: «Гитл – передним местом думает». И дядя Миша полдня стирал это посвящение. Бабушка сидела у окна и наблюдала за ним, а он посылал воздушные поцелуи в нашу форточку. Ей.

Хм. Или это весна, или скоро мне надо будет идти в синагогу и договариваться с раввином о свадьбе.

Теперь бабушка – Кацман. Кацман Гитл Яковлевна. Завтра новобрачные отправляются в свадебное путешествие в Израиль. И дядя Миша даже готов терпеть курицу на завтрак, курицу на ужин, курицу на обед.

И что-то в нашу комнату нам в последнее время часто приносят цветы. Ну, не нам – мне. А на маленьких открытках написано что-то о любви. А я с ней еще не знакома. Неясно мне, что он там пишет. А пишет Сеня Жид. Я написала об этом в письме бабушке, в Израиль. «Ну шо, Сонечка, если к твоему характеру еще и такую фамилию, то ты точно далеко пойдешь. А когда станешь писательницей, тебе даже не нужно будет думать о псевдониме», – ответила мне бабушка.

Бабушка целыми днями целуется с дядей Мишей – значит, у них это на вечность. А мы с Сеней любим сидеть на берегу Черного моря и приближаться к вечности. Вчера написала первый рассказ о своей любимой старушенции, Сене очень понравилось. Сенечке вообще все во мне нравится. Только готовить я не умею. Вернее, умею, но как бабушка: курицу на завтрак, курицу на ужин, курицу на обед.