Текст книги "Девочка моя, или Одна кровь на двоих"

Ему приснились жаркий Севастополь и Машка, рыдающая, уткнувшись ему в живот.

Открыв глаза, еще не до конца проснувшись, все еще успокаивая глупое дитя в меркнущем, пропадающем, как мираж, продолжении сна, он потрогал ладонью живот.

Пресс был сухой и горячий, без каких-либо следов слезной влаги.

И проснулся совсем.

Про девочку Машу он больше не вспоминал с того дня, когда ушла жена, а до того дня не вспоминал сто лет, разве что на заре другой его жизни – молодого офицера, прибывшего по месту несения службы со столь же молодой женой хрен знает куда, на крайние задворки советской империи – в небытие.

Выбравшись из кровати, он пошел в душ, встал под упругие струи, смывая с себя приснившуюся севастопольскую жару и то далекое прошлое, приказав себе выбросить эту ерунду из головы.

Он мастерски умел выбрасывать из головы мешающие, ненужные чувства, эмоции, мысли, освобождая сознание для продуктивной работы по поддержанию, упрочению и увеличению его благосостояния, а заодно и благосостояния тысяч людей, работающих на него.

Что-то он устал. Маятно-тяжело устал.

Такое бывало с ним редко, но случалось.

Может, повлияли две тяжелейшие сделки, следовавшие одна за другой, масштабные, которые месяцами подготавливала его команда – собирали информацию, давали взятки, перехватывали инициативу у конкурентов, занимались контрразведкой, искали лазейки в юридических документах, и все это в режиме стратегической секретности. И прочее многотрудное и хлопотное, которое последним ударом, красивыми, филигранно отточенными маневрами в переговорах завершил сам хозяин.

Естественно, победив. Он же Победный.

Дмитрий хмыкнул своим мыслям и выбрался из душа. Не прикрываясь, не вытираясь, прошлепал в кухню, оставляя мокрые следы на элитном паркете. Достал из холодильника бутылку минеральной французской воды, скрутил железную пробку одним движением и, сбивая дыхание колющими взрывчиками лопающихся пузырей, выпил всю до дна.

Устал.

Он всегда чувствовал, когда подкрадывалась эта, предательски до поры накапливающаяся усталость, как простуда, – к вечеру ты чуть хлюпаешь носом, и вроде грудь заложило, и сил нет. И точно знаешь – что бы ни предпринимал в спасительной акции под названием «нет болезни!» и какие бы лекарства ни пил на ночь – к утру будет бездыханный нос, больное распухшее горло и полная тоска!

С чего это оно навалилось? Ну, сделки-договоры непростые, так не в первый раз, бывало и покруче! Или сдавать стал? Что, возраст? Да ладно!

«Нормально все!» – сказал Дмитрий себе.

Он победил, еще бы! Все нормально.

Ему всегда говорили начиная с детского сада воспитатели, потом школьные учителя, тренеры, педагоги – все:

– Ты обязательно победишь! С такой фамилией и не победить!

И он побеждал. Почти всегда, за редким исключением.

А до него так говорили отцу – Федору Федоровичу Победному.

Фамилию его отец получил в роддоме. Молоденькую беременную женщину, у которой начались роды раньше срока, сняли с поезда, на котором она ехала в Москву. Ехала одна, без друзей и родственников, к мужу, так она сказала попутчикам. Пожилая женщина, сидевшая с ней рядом, все причитала, качая головой:

– Куда ж тебя несет, милая, да еще беременную! Москву всю эвакуируют, бои идут в Подмосковье, а ты в пекло, да еще с дитем в животе! Муж, поди, не обрадуется, расстроится!

– Ничего, мне с ним рядом спокойнее.

А ночью у нее начались схватки. И она металась, кричала, теряла сознание. На какой-то станции роженицу сняли с поезда. Когда роженицу выносили по неудобным крутым ступенькам вагона, в суматохе уронили ее дамскую сумочку, которая плюхнулась в единственную лужу только что слитого из вагона не то кипятка, не то какой-то жидкости, растопившей снег и наледь на перроне. И санитарка, перехватывая поудобней девушку под руку, наступила кирзовым солдатским сапогом в эту лужицу на выпавшие из сумочки документы.

Пока суетились, укладывали женщину на носилки, документы раскисали в замерзающей жиже. Их подобрали, но прочитать расползшиеся чернильные разводы было невозможно – ничего, ни фамилии, ни адреса. Осталась только маленькая фотография и имя – Лиза, которое сказала врачам сердобольная пожилая попутчица.

Молодая женщина родила здоровенького мальчика, крепенького, крупного, хоть и недоношенного, который кричал недовольным баском, сжимая кулачочки. Он родился в тот момент, когда диктор Левитан передавал по радио сообщение о победе советских войск под Москвой, разбивших вражеские армии, и его голос, громко, торжественно разносившийся по всему роддому, слился с криком родившегося мальчика.

– Ишь ты какой у нас здесь парень! – восхитилась акушерка, принявшая кричащего ребенка. – Победный парень!

Так и стал мальчик Федором Победным.

А его мама умерла, не доехав до Москвы, мужа и родных всего несколько часов. Возможно, отец и разыскал бы его, но война, перемешавшая жизни и судьбы, отобрала у него родных, близких и его настоящую фамилию.

Да-а! Что это его потянуло на семейные истории?

«Надо родителям позвонить, как они там? Раз уж об отце вспомнил!»

И не позвонил.

Мать сразу услышит по его голосу, как бы он ни хорохорился, что с сыном что-то не так, начнет выпытывать, распереживается, примчится спасать-выручать, подняв отца по «тревоге».

Нет уж! Пусть себе спокойно поживают на своей Николиной Горе, чего их тревожить понапрасну! Он отойдет немного, тогда уж и позвонит, а лучше съездит!

Верный и бдительный начальник его службы безопасности Осип, как чуткий барометр, улавливал приближение этих Диминых настроений и усталости.

Обычно незаметный в рабочей каждодневной рутине, в такие моменты он всегда оказывался рядом и старался не отходить, заранее зная, какими выкрутасами могут грозить эти настроения Дмитрия Федоровича его службе безопасности – мог разогнать охрану и рвануть неизвестно куда сам за рулем или что еще похлеще выкинуть!

Всякое бывало!

Дмитрию Федоровичу можно было и не прислушиваться к себе и своим настроениям: если Осип находился поблизости и держал его в поле зрения – считай, диагноз поставлен!

Осипа Игнатьевича, носившего предостерегающе-замысловатую фамилию Меч, Дмитрий разыскал сам, когда на его трудно рожденную, пребывающую в юношеском освоении мира фирму произошел первый, действительно серьезный «наезд». Правда, и в дела он влез непростые – дележка жирного куска, обесцененного и позабытого до поры государством, которому в ту пору было не до своих богатств – правители делили кресла и боролись за власть. Но дальновидные шустрые ребятки вроде Дмитрия Победного цену, значимость и перспективы таких кусков понимали и бились за них в прямом смысле не на жизнь, а на смерть.

До этого с многочисленными локальными неприятностями и разборками Дмитрию и его тогдашним друзьям-партнерам удавалось справляться самим, но здесь случай оказался не тот и масштабы со-о-овсем иные.

С Осипом его в далекие времена севастопольского юношества познакомил папенька одноклассника, морской офицер, имевший какое-то отношение к секретным подразделениям. А Осип Игнатьевич Меч был как раз засекреченным-перезасекреченным до невозможности и испуга офицером-инструктором спецотряда морской разведки или чего-то там террористически-специального под всеми наивозможнейшими грифами и печатями.

Вся эта официальная лабуда мало интересовала пацанов – главное, что молодой (всего на пять лет старше), улыбчивый, здоровенный красавец-весельчак, сокрушитель женских сердец, холостяк по убеждению, а заодно и по требованию партии взялся обучать мальчишек подводному экстремальному плаванию с аквалангами и без них, а также некоторым запрещенным приемам (явная мелочовка из того, что умел и знал и чем владел сам).

Они сдружились, насколько можно было сдружиться с человеком такого уровня значимости и официально-документальным отсутствием в переписи населения страны.

И именно о нем вспомнил Победный, когда его приперло всерьез. И понимая, что разыскать Осипа нереально, имея минимум надежды, все же рванул с балтийских берегов в «самостийную» уже тогда до бескрайности Украину. В Севастополь.

Пользуясь развалом и дележом флота, беспредельщиной всех структур на всех уровнях, подкрепляя дело взятками, накрыванием «полян» и всеми имеющимися у него в арсенале способами достижения цели, Дмитрий нашел-таки Осипа Меча! Нашел якобы в глубокой отставке и в безусловном полном пренебрежении к происходящему вареву в бывших некогда советских спецслужбах.

«Отдыхал» Осип лениво, с большим чувством и удовольствием продолжая разбивать сердца влюбленных барышень и отклоняя разного рода предложения по «трудоустройству», регулярно поступавшие к нему.

Как там сказал великий мэтр Жванецкий о застольном разговоре на троих?

«Сильно непьющий – большая гнида!»

Гнидами они отродясь не бывали, а вот сильно пьющими крепкие алкогольные напитки мужиками в ту ночь были. Пьющими и трезвыми.

Разговор такой получился отрезвляющий.

– Я ясно отдаю себе отчет, – сказал Дима под утро, когда разговор близился к завершению, досмаливая одним затягом окурок до фильтра и горячести в ногтях, – какие люди, из каких структур и что тебе предлагают и еще будут настойчиво предлагать. Ничего этого сейчас я тебе предложить не могу. У меня только два варианта: либо я выгребу и попру вперед, а второй вариант я не рассматриваю за ненадобностью. Пристрелят, не дадут дело доделать, растащат на куски по миру, продав подороже, а я хочу, чтобы здесь все работало на меня, а заодно и на страну беспутную, а не на америкашек! На данный момент могу только предложить – вставай за спиной и прикрывай мою задницу и пообещать – скучно не будет! Запаришься дерьмо разгребать!

– Разберемся, – туманно пообещал что-то Осип.

Больше они тогда не разговаривали ни о чем – легли спать, а через час Осип разбудил Диму, потряся за плечо:

– Дмитрий Федорович, вставай. На самолет пора.

Они улетели вместе.

С той ночной посиделки Осип позволял себе назвать его Димой только в пылу перестрелки (было и такое, и не раз, а как же без этого в россейской-то действительности!) и в крутой мужской пьянке по настоянию самого Дмитрия, ну и в экстремальных, требующих мгновенных решений ситуациях.

Они как-то сразу выстроили отношения начальник-подчиненный с глубочайшим уважением с обеих сторон и скрытой формой дружбы, без дешевого панибратства и строгим соблюдением Осипом субординации.

Побушевав с полдня, доведя подчиненных до валерьяновых капель, смешанных с корвалолом, молоденькую зазевавшуюся секретаршу, не вовремя попавшую под руку, до истерических слез и добившись небывалой тишины в коридорах и за дверьми кабинетов, Дмитрий вызвал Осипа.

– Дмитрий Федорович, – обозначил свое присутствие, неслышно войдя в кабинет, Осип.

– Все, Осип! В Домину.

– Ну, слава тебе господи! – вздохнул с облегчением Осип, позволив себе комментарий.

«Доминой» назывался дом на берегу реки почти в медвежьем углу, правда, с признаками цивилизации в виде соседствующего огромного современного пансионата.

Дом с обширным ландшафтным парком, длинным узким языком поля, искусственным озерцом, в котором разводили рыбу, на полном основании мог гордо называться усадьбой, каковой и являлся на самом деле.

«Доминой» обозвала его мама, Лидия Андреевна, когда Дима привез их с отцом на торжественную сдачу объекта архитектором, дизайнерами и строителями.

– Домина-а-а! – восхитилась мама.

И за три дня обойдя с отцом все уголки-закоулки дома, приусадебную красоту, пособирав перезревающую темную малину в собственном лесу, вынесла вердикт:

– Красота у тебя здесь, Димочка, шикарная! Дивно как, замечательно! Но нам с отцом в нашем домике на Николиной Горе уютней, такое богатство уже не про нас.

Он усмехнулся, глядя в окно машины на пролетающие мимо придорожные деревья-кусты: «Надо было их с собой брать, чего один поехал? Половили бы с отцом рыбу и маму прихватили бы с собой на рыбалку, покатались бы на лошадях, они бы в лес дальний сходили. Надо было взять, а то сидят там на своей Горе, не вытащишь! Или эту… как же ее?»

Он никак не мог вспомнить имя девушки, с которой имел в данный момент отношения. И хмыкнул, подумав: «Может, у Осипа спросить?»

Осип-то знает точно.

Осип сидел впереди, рядом с водителем, и терпел – Дмитрий точно знал, что терпел – тяжелое уставшее молчание начальства. Ребята, ехавшие во второй машине сопровождения, что-то сообщили, когда кортеж выскочил за МКАД. Что им там ответил Осип, Дмитрий не расслышал – нечто такое, что они затихорились и на связь больше не выходили, дабы не схлопотать под горячую руку.

«Как же ее зовут? Лена, Таня, Катя? Надя! Вот как ее зовут! Надя, точно. Надо было ее с собой взять и вытравить из себя хорошим сексом в тишине, на природе эту усталость!»

Мысль так себе.

Что будет делать девушка Надя вне занятий плановым сексом, околачиваясь рядом с ним? И самое главное, что ему делать с девушкой Надей вне этих плановых занятий?

Ну, не разговаривать же!

С женщинами Победный вел беседы в рамках своей работы или на обязательных мероприятиях с интересными умными собеседницами, как правило, известными личностями из разряда знакомых, а с остальными барышнями он почти не разговаривал – ему было некогда, да и не о чем.

Бывшая жена была права – он ее не замечал за полным отсутствием интереса.

Вспомянутая не ко времени девушка с трудно запоминающимся именем Надя сама образовалась в телефонно-сотовом пространстве, напомнив о своем существовании переливчатыми трелями его мобильника.

– Димулечка, ты занят? – нараспев протянула девушка Надя.

Дима глянул в коротко стриженный затылок Осипа и неласково ответил:

– Как обычно.

– Димулечка, давай сегодня встретимся, я соскучилась.

Нет, барышню Надю с собой брать не надо и посылать за ней кого-либо, чтобы привезли в Домину, тоже не надо, хотя несколько секунд назад он обдумывал эту возможность.

– Сегодня не получится. Я не в Москве.

– А где? – оживилась барышенька.

Ей очень-очень надо знать где! Она же должна сказать подругам вечером за коктейлем или за чем там – кофе-шампанским, отработанно грустно вздыхая: «Димочка в Вене (Париже, Лондоне, Цюрихе…), хотела к нему полететь, побыть вместе, но он так занят, что мне одной по магазинам ходить!» Или что там по ролевому тексту?

Не получив ответ про Вену, Париж, Лондон, Цюрих, Надя поинтересовалась:

– Когда ты будешь?

– Дней через пять.

– Так долго-о-о, – закапризничала тусовочная девонька, – я тут совсем одичаю без тебя!

– Займись чем-нибудь полезным, например, китайским языком, – предложил «развлечение» Дима.

– Ну, Димуля-я, ты не в настроении, да? Давай я приеду и развеселю тебя!

В Вену, Париж, Лондон, Цюрих…

– Я подумаю. Пока.

– Привезти? – спросил Осип, посмотрев на Диму в зеркало.

– Нет, – отрезал Победный, возвращаясь к созерцанию летящего навстречу пейзажа за окном.

Что ему с ней делать не в Вене, Париже, Цюрихе или Лондоне, а в медвежьем углу в российской глубинке? Отправить рыбу ловить в озерце для вечерней ухи?

Что с ними вообще нужно делать вне постели, клубно-развлекательных мероприятий, званных приемов не в Вене, Париже, Цюрихе…

И почему-то вдруг неожиданно и ярко ему снова вспомнилась маленькая Машка.

Наверное, от усталости, или от раздражения, или от маеты в душе непонятной, со злой горчинкой.

В то ее двенадцатилетнее лето Машка тяжело заболела, недели через две после памятного прыжка с камня, так напугавшего Диму.

Заболела сильно.

Переполошив всех, и бабушку Полину Андреевну, и его родителей, и самого Диму. Распахнув обе входные двери квартир настежь, его родители бегали туда-сюда, давали ей какие-то лекарства, питье, варили специальный морс, вызывали «Скорую».

– На воспаление не похоже, хрипов в легких нет, – затруднился в диагнозе приехавший врач «Скорой», – не то простуда такая сильная, но скорее вирус. Сейчас в городе зарегистрировано несколько случаев тяжелейшего вируса. Если к утру температура не спадет, вызывайте еще раз «Скорую», будем госпитализировать.

Сделав Машке уколы, врач выписал кучу рецептов, рекомендовал давать как можно больше пить, заставлять, если отказывается, и уехал.

К утру у Машки температура немного спала, и перепуганные взрослые, немного успокоившись, смогли поспать. Казалось, что болезнь отступила, Димины родители, проверив Машку, ушли на работу, а он отсыпался после ночной суматохи. Его разбудил звонок в дверь, он открыл, потирая заспанное лицо и позевывая, и проснулся в один момент, увидев Полину Андреевну.

Постаревшая за одну ночь на несколько лет, осунувшаяся, бледная, в глазах страх, она сложила ладошки, просяще прижав их к груди.

– Димочка, ты можешь посидеть с Машенькой?

– Да, конечно, Полина Андреевна! Как она?

– Ей снова стало хуже. Утром вроде полегчало, и температура спала, а сейчас опять поднимается, она без сил совсем, даже разговаривать не может, ослабла. Димочка, посиди с ней, мне надо в аптеку и на рынок, меда, малины, шиповника купить и трав всяких. Я поспешу, чтобы скорее обернуться.

Дима быстро оделся, закрыл дверь своей квартиры и вошел в распахнутые соседские двери. Полина Андреевна, собираясь в прихожей, на ходу торопливо говорила:

– Давай ей все время пить и температуру меряй, если поднимется сорок и выше, сразу вызывай «Скорую».

Машка металась на своей узенькой девичьей кроватке, постанывала, комкала ладошками одеяло, что-то шептала невнятное. За одну ночь болезнь слизала с нее весь южный, в черноту загар и забрала все силы. Дима попытался ее напоить, налив в кружку морса из кувшина, стоявшего на столике у ее кровати, поддерживая голову, но Машка шептала:

– Нет, нет, – и отворачивалась, не открывая глаз.

Она была такая маленькая, похудевшая, совсем тоненькая, словно бестелесная, бледная, только щеки полыхали алым болезненным румянцем.

Она вдруг перестала метаться, расцепила ладошки, выпустив из рук сбитое в ком одеяло, раскинула ручки в стороны и затихла.

Дима сел на стул рядом с кроватью, взял в руки маленькую обессиленную ладошку.

– Ну, что ж ты так, Машка? Что ж ты так заболела? – спросил, зная, что не получит ответа.

Но ему почему-то казалось, что очень важно говорить с ней и держать за ручку, даже если она не слышит и ничего не чувствует – пусть не слышит и не может ответить, но она будет знать, что он рядом, здесь. С ней.

Он перебирал тонюсенькие безжизненные пальчики, поглаживая своим большим пальцем тыльную сторону ее ладошки, похожей на беленький лоскутик в его большой загоревшей руке.

Машкина ладошка-лоскутик казалась Диме хрупкой, как наитончайший фарфор, длинные пальчики еле-еле подрагивали от ощутимых глухих частых ударов крови в венах, которые чувствовала его огрубевшая ладонь. Перебирая и разглядывая пульсирующий белый фарфор, он увидел на первой фаланге безымянного пальчика родинку, по форме напоминающую изогнутую подковку.

У него перехватило что-то внутри, в груди, подержало, не давая продохнуть, и отпустило, разливаясь бархатным теплом, обволакивая сердце, подступив к горлу, вызвав непонятное, странное скопление слез.

Нечто, что имело название «нежность».

Никогда за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь он не испытывал ни к кому такой нежности. На грани переносимости.

Сладко-горьковато-полевой.

И, не успев пристыдить себя, одернуть, он наклонился и поцеловал маленькую ладошку и подковку-родинку и… и почувствовал губами обжигающую горячесть ее кожи.

Он всмотрелся Машке в лицо, потрогал лоб.

И похолодел с перепугу.

Дима схватил градусник со столика, засунул ей под мышку, держал и отсчитывал секунды, отмеряемые заколотившимся, бухающим в груди сердцем.

– Ты что, Машка! Не пугай меня так! Слышишь?!

Сорок и три десятых показывал градусник!

Он перевел потрясенный взгляд с ртутного столбика градусника на нее. Машка была без сознания, лежала бессильно-расслабленная, и болезненное полыхание щек, тускнея, уступало место наползающей бледности.

И тут он со всей ясностью и неизвестно откуда снизошедшим на него знанием понял, что она умирает!

Умирает! Совсем! Окончательно и навсегда!

– Не-ет!!! – взревел Дима, схватил ее вместе с одеялом, прижал сильно к себе жарящее запредельной температурой тельце. – Не смей!!! Я тебе приказываю – не смей!!! Слышишь?! – Он отстранил от себя на вытянутых руках ставшее кукольно податливым безжизненно болтающее руками-ногами и головой тельце и потряс ее. – Машка!!! Очнись!!!

Ручки-ножки марионеточно дергались, следуя за сотрясаемым тельцем.

Он положил ее на кровать, раскрыл пальцами послушный уже любым чужим действиям ротик, схватил чашку со стола и стал вливать ей в рот морс. Ярко-алый смородиновый морс выливался из бессильного рта и расплывался по белизне подушки, простыни, одеяла смертельным кровавым пятном.

– Машка!!! – ревел, звал Дима.

Кинувшись к столу, он перебирал упаковки таблеток, пытаясь сообразить, прочесть, что это!

Аспирин! Ношпа! Димедрол! Почему-то дибазол и папаверин!

Трясущимися, ставшими вмиг непослушными, неуклюжими пальцами он рвал упаковки, помогая себе зубами, доставая, выколупывая таблетки!

Четыре аспирина, две ношпы, два димедрола, два папаверина, два дибазола!

Затолкав все себе в рот, он разжевывал этот коктейль до крошева, набрав полный рот морса, подхватил уходящую Машку, откинул ей голову так, чтобы она не захлебнулась – поддерживая одной рукой затылок, второй открыв рот, – стал вливать в нее разжеванную таблеточную кашицу.

Он умел! Он знал как! Ничего не вылилось! Перетекло через его губы в Машкин желудок!

Он закутал ее в одеяло, взял на руки, прижал к себе, поддерживая голову за затылок ладонью, прижался губами к ее уху и орал:

– Машка!!! Вернись немедленно!!! Не смей! Давай!!! Давай, девочка!!! Ты сможешь! Слушай меня! Иди ко мне! Ну!!! Быстро!!!

Что-то изменилось!

Что-то изменилось в ней!

Она так же безжизненно висела, притиснутая сильными руками к его груди, но он уловил шорох – не шепот, а шорох ее дыхания.

– Что?! – приложил он свое ухо к ее губам.

– Дима… – шелестел падающей листвой еле различимый тонюсенький голосок, – ты… пришел… попрощаться?

Ухватив в кулак ее гриву, он рванул назад Машкину голову, всмотрелся в ее лицо. Она очень медленно, изо всех оставшихся сил, пробираясь через что-то трудное, известное и видимое только ей одной сейчас, приоткрыла щелочки глаз.

Чернеющее серебро ее взгляда, уже потустороннее, втягивающее туда, в запограничье, влекущее и пугающее, завораживающее, приказывало ему отступить, оставить, не вмешиваться!

Дима рванул ее за волосы, намотанные на кулак.

Очень сильно, чтобы ей стало больно – обязательно больно!

Больно – это жизнь!

И, не отпуская губяще-страшного червонного серебра из перекрестья своих глаз, звал ее назад:

– Нет, Машка! Я пришел не прощаться! Нет!!! Я пришел позвать тебя с собой! Слышишь?! Ты мне нужна! Здесь! Очень! Немедленно вернись!!!

И еще раз дернул! Сильно!

Медленно она закрыла глаза и вернулась не к зовущему Диме – туда, где была!

Нет!!! Он не отдаст ее так просто!!!

Он будет бороться с этой сукой смертью!!! Он будет грызть ей глотку!!! Он не пустит ее на свою территорию!

И даже если маленькое сердчишко остановится, он ее не отпустит – он заведет его своим глухо бухающим, колошматившимся в его груди!!! И поделится с ней кровью, несущейся по венам! Он поделится с ней жизнью!

Им хватит на двоих!

Нет, он не уступит этой костлявой суке!!!

– Маша!!! Немедленно иди ко мне!!! Смотри на меня! Открой глаза! Давай!!! Я тебя жду!!! Слушай только меня! Никого больше! Ты сможешь!!!

Он орал во все горло, дергал ее голову за намотанные на кулак волосы и сражался!

Неистово! До конца!

Он не уступит! Даже если эта сука захочет прихватить и его, когда он отдаст Машке все свои силы!!

И что-то снова изменилось!!!

Он отпустил волосы, положил Машкину головку себе на плечо. Она висела на нем сдувшимся шариком, но он понял, уловил перемену – это было не то бессознанье.

Другое!

– Ну, отдохни, маленькая, – разрешил Дима, поглаживая ее по голове, – отдохни.

Прижимая Машку вместе с одеялом к своему боку одной рукой, второй он набрал номер и вызвал «Скорую». И расхаживал по квартире с ней на руках, как с маленьким ребенком, ожидая врача, зная, что победил.

Он победил эту беззубую неотвратимую суку! Он не отдал ей Машку! И обливаясь холодным потом, трясясь внутри, в потрохах, мелкой мерзкой дрожью, на негнущихся, подгибающихся ногах он все ходил, и ходил, и ходил по квартире с живой Машкой в руках.

«Скорая» приехала быстро, минут за десять. Врач, седой сгорбленный старичок, надтреснутым голосом задавая Диме вопросы тоном чекистского следователя, осмотрел Машку – послушал, пощупал, померил температуру и давление, сделал кардиограмму на переносном аппарате. Закончив осмотр, двумя ладонями сильно потер лицо.

– Что вы ей давали?

Дима перечислил.

Он помнил. У него стояло перед глазами, как он негнущимися пальцами рвал упаковки, рыча, зверея от безысходного страха, торопясь, помогая зубами.

– Ну что ж! – хлопнул себя по коленкам ладонями доктор. – Кризис, судя по всему, миновал! Если хотите, мы можем забрать ее в больницу, но лучше дома. Уход, уход и еще раз уход! А медсестрицу вам пришлют из поликлиники делать уколы.

Он подскочил с места, как мячик.

– Ну что, молодой человек, в больницу?

– Нет! – принял решение за всех Дима.

Теперь не надо. Он знал. Теперь больница не нужна. Сейчас она спала.

Спала, и ничего больше.

Когда из квартиры вышли медсестра с фельдшером, доктор задержался, прикрыл за ними входную дверь и повернулся к Диме, провожавшему их.

– Вы знаете, я ведь очень неплохой доктор, – сказал старичок. – И поверьте мне, юноша, много чего такого повидал и разумею! Охо-хо! Вы понимаете меня, юноша?

Дима кивнул, ни черта не понимая на самом деле, да и не в состоянии ничего понимать сейчас, кроме того единственного факта, что Машка жива.

– Девочка умирала. Больше того скажу вам: девочка совсем почти умерла. Как вы ее вернули?

Дима молчал. Смотрел на старенького доктора, говорившего что-то оттуда, где побывала Машка, и молчал.

– Ну, я так и предполагал, – ответил самому себе доктор. – Вы знаете, молодой человек, у вас теперь с этой девочкой одна кровь. И думаю, вряд ли вы встретите кого-нибудь еще, с кем сможете смешаться кровью. Ну, ладно, вижу, вы меня пока не понимаете. Всего доброго, молодой человек, был рад познакомиться.

Дима закрыл за странным доктором дверь, не пытаясь понять, что он там наговорил, и вернулся к Машке. Снова укутав ее в одеяло, он взял ее на руки, сел в гостиной на старинный кожаный пузатый диван с высокой спинкой, прижал к себе Машку и стал покачивать на руках, нашептывая ей на ухо что-то бессвязное, всякую ерунду. Главное, чтобы она слышала его голос.

Вернувшаяся Полина Андреевна, увидев эту картину, перепугалась с ходу.

– Все нормально! – поспешил успокоить ее Дима. – Ей стало хуже, я вызвал «Скорую», уколы сделали, температуру сбили…

Он дословно передал все рекомендации врача, и про кризис, который миновал, и про уход, и про то, что он отказался от госпитализации.

– Димочка! – расплакалась Полина Андреевна. – Димочка, спасибо тебе! Бесконечное спасибо!

– Да ладно, Полина Андреевна! Все теперь будет хорошо, не переживайте вы так!

Он еще посидел с Машкой на руках, пока Полина Андреевна меняла белье на Машкиной кровати, отнес ее в постель и, воспользовавшись моментом, когда Полина Андреевна вышла за чем-то на кухню, поцеловал спящую Машку в лоб.

Посмотрел, подумал и поцеловал еще раз.

Вернувшись домой на плохо слушающихся, подгибающихся при каждом шаге ногах, он достал из холодильника бутылку водки и выпил. Всю. Из горлышка. Не отходя от холодильника.

Сегодня он победил смерть! Он заглянул ей в лицо! И это была жуть кромешная!

Но он победил и ужас, и страх, и смерть.

А потом он проспал сутки и сбежал от выздоравливающей Машки в поход с друзьями под мыс Сарыч на неделю. И избегал встреч с ней до самого Машкиного отъезда в Москву.

Они увиделись еще раз. Один. Когда ей было шестнадцать лет.

У Димы затвердело лицо от воспоминаний.

Осип ощутимо напрягся, посматривая на него в зеркало с переднего сиденья, привычно улавливая настроения Победного.

Дмитрий не хотел об этом думать.

Зачем он вспомнил? Давно похороненное в глубинах сознания. На хрена?!

Сколько ей сейчас? Тридцать четыре? Да. Какая она сейчас, Машка?

У нее сильный характер, наверняка справилась, не далась этой дерьмовой жизни. Хотя что он может знать о ее характере? Последний раз он видел ее восемнадцать лет назад, и всего несколько часов. И черт его знает, какой у нее тогда был характер? Не разберешь.

За восемнадцать лет такое перелопатилось в стране!

Бушующие девяностые переломали, сжевали и выплюнули и сильных, и слабых, и не самых сильных, и не самых слабых. Кто выплыл, выжил, выгрызя, отвоевав свое место – единицы, те пошли дальше, отдышавшись и пробуя новую жизнь на вкус.

Но чего это стоило!

Смогла она выстоять, не сдаться?

Осип все поглядывал на него в зеркало без эмоций на лице, но его затылок просто-таки излучал тревогу.

Если выстояла, то наверняка сейчас успешная, благополучная, хронически замужняя, с детьми, карьерой переводчица или референт, а может, и топ-менеджер.

И он очень живо, как в кино, представил благополучную Машку, в стильном деловом костюмчике, на каблуках, с портфельчиком в руке, возвращающуюся с работы домой, бросающую портфельчик на пол, чтобы обнять выбегающих встречать маму детей и поцеловать мужа, вышедшего из комнаты вслед за детьми ей навстречу.

Ну и хорошо! И дай бог ей счастья.

Но что-то зацепило крючком и потащило, растравливая душу от этой благостной картинки Машкиной счастливой, получившейся жизни.

Кадр сменился, и Победный увидел другой вариант: усталую, сломанную Машку, замороченную начальником-самодуром и тупым мужем-бездельником, пролежавшим диван толстой задницей, Машку, тянущую на себе непомерный воз. Уже немного оплывающую телом, с морщинами, потухшими глазами.

Да к черту!!! Что за дела? С какого хрена его потащило в это?! В воспоминания, никому не нужные?

Дима посмотрел осмысленно в окно, приказав себе убрать из сознания всю придуманную чушь.

Машины неслись сквозь какой-то городишко.

– Осип, давай заедем перекусим, и ребят надо накормить. Если здесь есть нормальный ресторан, разумеется, – распорядился Дима.

– Сейчас, Дмитрий Федорович, – отозвался Осип, нажимая кнопки сотового.

Через пару минут Дмитрий Федорович очистил мысли и разум от поднявшихся со дна сознания, вызывающих горечь во рту воспоминаний, эмоций и прочей ерунды.

В первую ночь в пансионате Марии Владимировне Ковальской приснилось море.

Севастополь. Жара. Шпарящее солнце, раскаляющее воздух до миражной тягучести. Маленькая Машка карабкалась на здоровенный камень в море. Солнце суется в глаза миллионами солнечных зайчиков, отблескивающих от воды, и она все время щурится. Вода, нагретая до состояния парного молока, кажется тягучей, как и воздух.