Текст книги "Больше, чем страсть"

– Ох нет, – села она рывком на кровати, – не могу! Перед глазами кошмар этот крутится. – И начала выбираться из постели.

Встала, натянула на себя футболку Казарина, которую обнаружила на спинке кровати, нагнулась и поцеловала Даниила в щеку.

– Ты спи. Пойду чаю выпью.

Надюшка заварила чай, налила в кружку, устроилась за высокой барной стойкой, отделявшей зону кухни от гостиной, а в голове все прокручивался и прокручивался, как фильм, кадр за кадром постепенно тускнея, отступая странный, пугающий сон.

– Ладно, налей и мне, – вошел в комнату недовольный Казарин.

Босиком, в одних только джинсах, не застегнутых до конца, сонный, растрепанный и ужасно, до неприличия сексуальный и притягательный. Сел рядом с ней на высокий стул, забрал у Надюхи ее кружку и ворчливо поинтересовался:

– Что тебе такое приснилось?

– Непонятный какой-то кошмар, – погладила его по всклокоченным волосам Надюшка, чмокнула в щеку и отошла к столешнице налить еще кружку чаю, но позабыла о том, что хотела сделать, погрузившись заново в свой сон. – Представляешь, какой-то лес, кусты непролазные колючие, и меня кто-то зовет, какой-то мужчина. Так зовет, словно от этого зависит его жизнь. И я понимаю, чувствую, что это очень, очень важно, надо торопиться и пробираюсь через эти кусты. Через бурелом какой-то, застреваю. А он зовет и зовет. И тут я вижу яму в земле, черную, и голос доносится оттуда. И я понимаю, что надо обязательно дотянуться до него в той черноте… – Она тряхнула резко головой, выскакивая из неприятных воспоминаний. – Ужас какой-то, до сих пор мурашки по коже.

– Ну так дотянулась? – лениво спросил Казарин, прихлебывая чаек.

– Дотянулась, – кивнула Надюшка.

– Ну, значит, все хорошо закончилось, – резюмировал без особых эмоций Даниил и спросил: – Отпустило?

– Почти, – вздохнула Наденька и решила сменить тему. – Я видела в журнале статью про тебя и Оксану Закир. Там написано, что она твоя невеста.

– Никогда ею не была и не будет, – усмехнулся Даниил. – Мы с ней давно знакомы, встречались совсем недолго, потом расстались. Оксанка прекрасно знает, что я не собираюсь жениться и меня не интересуют серьезные отношения. За что я ее весьма ценю.

– То есть вы друзья? – осторожно уточнила Надюха, чувствуя какой-то странный холодок у сердца.

– Можно и так сказать, – неопределенно пожал он плечами. – Изредка видимся на тусовках, помогаем когда надо друг другу, например, выйти вместе в свет, если нет пары, или еще чем.

– Ты ей помог продать заимку, – напомнила Надюшка.

– Да это ерунда, просто подогнал хорошего покупателя, – допил он чай, поставил кружку на столешницу и небрежно с усмешкой добавил: – Мы его там сутки прождали.

– Подожди, – оторопела она, – ты хочешь сказать, что я уехала, а вы остались там вдвоем на сутки? – чувствуя, что ей почему-то становится страшно, тихо спросила Наденька.

– Надюш, – почувствовав ее внезапную напряженность, удивился Казарин. – Ты чего? К тебе это не имеет отношения. – И пояснил еще раз: – Мы старые знакомые, иногда спим вместе, иногда помогаем друг другу по ерунде.

– И вы там с ней спали? – непроизвольно всхлипнув, втянула в себя воздух Надюха.

– Ну, спали, и что? – искренне недоумевал Казарин.

– То есть… – поперхнулась она, кашлянула и осипшим от потрясения голосом спросила: – Ты привез меня в дом своей любовницы, занимался со мной там любовью, а потом, как только узнал, что она едет, выпроводил, а сам остался с ней?

– Звучит, как обвинение, – недовольно заметил Казарин.

– Скажи! – потребовала Надюшка.

– В твоей интерпретации получается прямо запланированный обман какой-то. Да, мы провели ночь вместе, ну и что? – все больше заводился раздражением он. – Я сплю со многими женщинами.

– Одновременно? – просипела она.

– Иногда да. И что значит: одновременно? – встал со стула, засунул руки в карманы джинсов и подошел к ней Казарин. – Мне нравится женщина, я приглашаю ее провести вместе время, мы доставляем друг другу удовольствие, и это прекрасно. Но мы оба свободные люди, и каждый может выбирать, когда и с кем ему спать.

– То есть ты хочешь сказать, что я могу заниматься сексом с кем угодно и встречаться в это же время с тобой? – сдерживая рванувшиеся к горлу слезы, чувствуя, как ее начинает мелко колотить, спросила Надя. Весь ее мир рушился, погребая ее под своими обломками.

– Ну, разумеется. Ты свободный человек и можешь встречаться с кем угодно, – растолковывал Казарин. Он вытащил одну руку из кармана, провел пальцами по щеке Нади и улыбнулся. – Ты изумительная, уникальная, очень привлекательная и невероятно соблазнительная девушка, и ты вольна спать с кем захочешь и когда захочешь. У женщин, как и у мужчин, такие же сексуальные потребности.

– Ты сейчас объясняешь мне, что у нас с тобой только просто постель и никаких иных отношений? Что ты за свободный, ни к чему не обязывающий секс? – Все сильнее и сильнее колотило Надюху, и что-то черное, страшное заползало в душу.

– Ну, разумеется, малышка. Для меня неприемлимо никакое ограничение свободы, и мне совершенно не интересен ни брак, ни так называемые отношения с непременным сохранением верности партнеру. Все это лукавство, и ничего более. – Даниил снова погладил ее по щеке.

И тут ее прорвало – слезы потекли сами собой, не слушаясь никаких приказов, как переполнившийся до краев шлюз, ее колотило, и было так плохо, так плохо…

– К чему эти истерики, Надя, перестань, – скривился Казарин.

– А ты не мог мне все это растолковать и объяснить, что тебя не интересуют никакие нормальные отношения перед тем, как затащить в постель? – дрожала всем телом и плакала, плакала она.

– Я тебя не затаскивал, – отрезал недовольно Казарин, отошел от нее и оперся бедром о столешницу, скрестив руки на груди. – Ты сама туда рвалась изо всех сил и прекрасно понимала, куда я тебя приглашаю.

– Неправда, – покрутила головой Надюшка, усиливая отрицание и даже не пытаясь утирать текущие слезы. – Я не понимала, что тебе нужен только секс, и все. Я думала, что ты влюблен в меня, увлечен мной и что у нас серьезные отношения.

– Я увлечен тобой, – пожал он плечами, – сильно увлечен, ты необычная девушка и очень интересная, мне хорошо с тобой в постели, но я никогда не говорил, что буду предан только тебе и никакой этой ерунды про верность не подразумевалось. Ты же не настолько наивная девочка, чтобы не понимать этого.

– Настолько! – крикнула она и резким движением тыльной стороной ладони вытерла слезы. – И ты прекрасно это понимал, видел и осознавал, что я ничего в твоем цинизме не понимаю и наивно верю в чувства! Видел и намеренно меня соблазнял! Очаровывал, ухаживал, как ты смотрел на меня, говорил, гулял со мной, дарил подарки – я тонула в тебе, влюблялась! А ты все это время просто играл в свои расчетливые, жестокие игры, тебе разнообразия захотелось, наивной дурочки! Девственницу попробовать!

– Я не знал, что ты девственница! – рявкнул в ответ Казарин.

А Надюха вдруг в момент перестала плакать и как-то сконцентрировалась вся, взяла себя в руки, сжалась внутренне, словно в кулачок собралась. Вытерла слезы и сказала ровным, уверенным тоном:

– Знал. Ты точно знал. Не мог не знать. Ты слишком опытный, чтобы не понимать таких вещей. – И повторила еще раз, еще более убежденно: – И знал, что я в тебя влюблюсь, если ты станешь меня соблазнять, ухаживать по-настоящему за мной. Не на деньги твои западу, не на значимость и известность, а по-честному, на всю катушку именно на тебя как мужчину, как личность. И тебе этого очень хотелось, эксперимент такой, попробовать наивную девочку.

Она прошла в ванную, умылась, стараясь не смотреть на себя в зеркало, расчесалась, заплела косу, вернулась в спальню, оделась, сложила свои вещи в сумочку, закинула ее на плечо.

– Тебя отвезти? – спокойно поинтересовался Казарин, сидевший на диване у включенного без звука телевизора.

– Спасибо, не надо, – отказалась она.

– Как хочешь.

Надя кивнула и направилась к выходу, но вдруг остановилась, а затем вернулась к Казарину и встала возле него.

– Знаешь, – сказала она каким-то совсем взрослым, чужим голосом, – мне тебя жаль. Мне очень тебя жалко.

– Ничего не перепутала? – усмехнулся Казарин, посмотрев на нее. – Это ты у нас здесь в слезах, разбитых сердцах и трагедиях глупых.

– Нет. Не перепутала, – покрутила она головой. – Ты и такие, как ты, сидите на куче дерьмовых вещей, пусть и супердорогих и элитных, но это пустышка. Вам кажется, что вы сидите на вершине мира, что вы почти боги и все познали, поняли про эту жизнь и вам все дозволено. Я знаю, я точно знаю, я училась с такими мажорами в школе, такими сволочами, которые могли запросто убить, даже не понимая, что это за гранью.

– Уволь меня от лекций о добре и зле и о классовой ненависти бедных к богатым и к их образу жизни, – скривился Казарин и, взяв ее ладошку в руку, тряхнул и почти нежно объяснил: – Надюш, всякие там отношения, семья и верность одному партнеру – все это обыкновенные способы манипуляции людьми. Сказки. Нет верных людей, все гуляют на сторону, все ищут новых ощущений, нового секса, новых партнеров. Так было, есть и всегда будет. Это природа человеческая. Ну не проживают мужики с одной партнершей всю свою жизнь, ну не бывает так, и все! И женщины ищут разнообразия, только больше, чем мы, боятся все потерять и рискуют реже. А я не хочу играть в такие игры, изображать что-то из себя, усложнять свою жизнь и врать женщине, которая со мной. Я не верю в институт брака и не нуждаюсь в совместной жизни, ограничивающей мою свободу. Глупо на меня обижаться и вот так уходить, оскорбленной. Нам очень хорошо вместе, так зачем это портить.

– Я не обижаюсь, как ни странно, – погладила она его по щеке. – Мне очень больно. Такое ощущение, что сейчас сердце разлетится на куски, а внутренности вырезают тупым ножом. То, что ты делаешь с женщинами, – это обыкновенный душевный садизм и разврат. Даже все твои великосветские развращенные дамочки больше всего на свете хотят любить и жить с одним-единственным, самым родным мужчиной. И больше ничего. Они просто подыгрывают таким, как ты, делая вид, что свободны до отвращения. Так унижать женщин, как делаешь это ты, просто используя их, нельзя. – И вдруг, не удержалась, снова заплакала. – Так нельзя! Ты даже не понимаешь, что творишь. Ведь жизнь воздаст тебе за все. Жизнь обязательно воздаст. Не бывает по-другому! – Она резко смахнула слезы и распрямила плечи. – Я помолюсь за тебя, свечку в церкви за твое здравие поставлю, потому что хуже всех ты делаешь самому себе и даже не понимаешь этого. Мне тебя жаль. Ты не представляешь, что сейчас теряешь.

Развернулась, направилась в прихожую. Казарин так и не вышел ее проводить, и Надя очень хотела, чтобы не вышел, не говорил больше ничего. Суетясь, торопливо она оделась, провозилась с ключами в замке, но справилась, открыла, выскочила за дверь и, не дожидаясь лифта, побежала по ступенькам вниз…

Она не могла сейчас ехать в метро, спуститься в толпу людей под землю было страшно – и Надя пошла пешком, не думая, куда идет, лишь бы идти и дышать. Ей казалось, что она задыхается. Она шла, шла, шла… Сколько она так протопала, Надюха не поняла. Вернулась в осознанное состояние, когда неожиданно, словно проснулась и поняла, что замерзла ужасно, и ноги гудят от усталости, она находится рядом с офисом Казарина. Девушка постояла, посмотрела на этот дом и вдруг приняла странное, спонтанное решение. Шагнув на порог, она нажала кнопку домофона.

Ее впустили сразу. Все, и в том числе охранники, привыкли, что девушка работает по вечерам и в выходные. Надюшка поднялась в офис, сняла верхнюю одежду, словно работать собралась, села за стол Ольги Павловны, подвинула к себе документы, которые сюда сама же и положила вечером и закончила перевод того, что не успела вчера. Затем сложила их аккуратной стопкой, посидела неподвижно и решительно открыла ящик стола.

Коллектив у Казарина работал небольшой – он, его зам Дружинин, главный бухгалтер Константин Иванович, его помощница, юрист Марина Анатольевна, два экономиста, секретарь Дружинина Верочка и Ольга Павловна, старший секретарь-референт, она же отвечала за отдел кадров. Кадровые документы хранили в обыкновенном сейфе в приемной. А ключ Ольга Павловна прятала чисто по-женски – поглубже в ящике стола за коробками со штампами, гербовой именной бумагой и дежурной шоколадкой, и все об этом знали.

У Надюшки странным образом что-то переключилось в голове, и она вдруг решила, что не хочет оставить даже тени воспоминания о себе в этом офисе – ничего, словно ее и не было никогда здесь. Никогда! Она достала ключ, открыла сейф, нашла среди папок свое дело, проверила остальные документы – не осталось ли чего, нашла отчетный корешок от своего билета в Китай и обратно, сунула и его в папку, закрыла сейф, убрала ключ на место, задвинула ящик и стала соображать: где еще могли остаться хоть какие-то данные о ней? В компьютере? Вроде нет – договор она подписывала стандартный, ее паспортные данные и имя-фамилия вносились в него от руки, ручкой, чеки ей не выписывали, а загранпаспорт для визы и билета был только у Ольги Павловны и его данные она никуда не вносила.

Значит, все? Надя встала, обошла незапертые комнаты, забрала свою кружку, осмотрелась, прощаясь, сунула в сумку папку с личным делом и кружку. Все!

Ах нет! Так нельзя. И она написала короткую сумбурную записку и положила ее сверху переведенных документов.

«Замечательная, дорогая Ольга Павловна! Спасибо вам за все огромное. Вы оказались правы, во всем правы. Извините, но я не хочу, чтобы тут хоть что-то осталось от меня. Простите, если вам из-за этого попадет. Прощайте и спасибо еще сотню раз. Надя».

Оделась и, прежде чем выключить свет и выйти, в последний раз осмотрела офис.

На автомате, в неосознанном состоянии, почти полностью отключившись от происходящего вокруг, Надюшка добралась до квартиры, покидала какие-то вещи в сумку, позвонила деду и предупредила, что приедет, и попросила встретить. И очень старалась держать спокойный ровный тон, разговаривая с ним, но получалось совсем плохо. Максим Кузьмич сразу же понял, что с внучкой беда, и испугался ее голоса, разволновался ужасно.

– Я в порядке, па, жива-здорова, в порядке, – неживым голосом уверяла Надя и не выдержала-таки, всхлипнула. – Мне только до тебя доехать надо. Только доехать.

– Да что с тобой, детка?! – взревел перепуганный Максим Кузьмич.

– Я приеду, па, приеду и все тебе расскажу, – всхлипывала она, – а сейчас мне лучше не говорить, а то я не выдержу.

– Я сам за тобой приеду, сейчас же! – решил дед.

– Не надо, па, поездом быстрее, мне скорее к тебе надо! – уже плакала вовсю Надюха.

– Тогда держись, держись, маленькая! – напутствовал дед. – Позвони мне с вокзала, когда в поезд сядешь, скажи, какой вагон. И держись! Раз здорова, все остальное преодолеем, Нюшенька.

Она держалась. Кое-как просипела деду номер вагона и время прибытия, а потом и отключила телефон. И старалась всю дорогу ни с кем не разговаривать. Наде казалось, что стоит открыть рот и заговорить, как из нее польются реки слез и затопят ее сознание, и тогда она уже ничего не сможет понимать и чувствовать, кроме выворачивающей все нутро боли. За двадцать минут до прибытия на станцию Надя уже стояла в тамбуре, сбежав от людей.

И прыгнула на руки к деду, встречающему ее, прижалась сильно-сильно и только тогда заплакала. А он гладил по голове, успокаивал и не спешил расспрашивать. Отвел за ручку, как маленькую, к машине, усадил, сам сел за руль, сунул бумажные платочки и бутылку воды Наде в руки, а потом вдруг прижал к своему боку, подержал так и расцеловал в голову.

– Ну, поехали? – спросил дед и подбодрил: – Ничего, дома отогреешься, я тебе плюшек напек.

– С ко-о-зьим молочком? – совсем уж по-детски всхлипнув, спросила Надюшка.

– С ним, – улыбнулся Максим Кузьмич.

Когда Надюшка была маленькая, она однажды сильно заболела, и болезнь такая странная оказалась – высоченная температура держалась больше недели и никакого насморка, кашля, только силы убывали, и Надя слабела и слабела. Врачи никак не могли поставить диагноз. В селе, в котором расположилось хозяйство Максима Кузьмича, жила одна старушка травница. Вот она и посоветовала отпаивать девочку козьим молоком. Молоко совершенно не понравилось малышке на вкус, и тогда та же бабулька дала рецепт особых плюшек с кусочком масла внутри, которые с этим молоком очень сочетались. Вот это ребенок оценил, распробовал и уплетал с большим уважением. А молоко помогло – Надюша вылечилась без всяких лекарств. С тех пор, если что-то случалось трудное в ее детской жизни, дед «лечил» внучку своими изумительными плюшками с молоком.

Кстати, именно из-за этого случая он завел в хозяйстве коз, а потом начал делать козий сыр, и твердый, и мягкий, вкусню-ю-щий! А хозяйство его тогда находилось совсем рядом с городом, им и переезжать-то не пришлось, так и жили в городской квартире, поэтому сыр привозил дед домой совершенно свежим – только-только сделанным, «снятым», как это называют, обалденная вкуснятина.

И сейчас, сидя рядом в машине и всхлипывая, Надюшка вспомнила об этом ритуале «лечения», и так ей сыру захотелось и плюшек дедовых с молоком. А еще свернуться рядом с дедом калачиком, спрятавшись под его рукой от всего на свете…

Плюшки она ела вперемешку со слезами – не удержалась, начала сразу рассказывать. Обо всем – с того момента, как пришла наниматься на работу и Казарин засветил ей дверью в лоб. И про командировку в Китай, как и что там у них было, и про заимку, про счастье, переполнявшее ее выше небес, про то, как вернулись – все-все. Кроме совсем уж личных, интимных подробностей, тайных жарких воспоминаний. Говорила, говорила – и как увидела эту фотографию в журнале с Оксаной Закир, и что Даниил ей сказал про сексуальную свободу, по которой все гуляют на сторону и меняют партнеров, и как она его по-настоящему на какое-то время пожалела…

Дед слушал, не перебивал, а когда Надюха замолчала, задумался. Отвернулся от нее и долго смотрел в окно.

– Па, ты чего молчишь? – почти шепотом, испуганно спросила Надюшка.

– Здесь недалеко городок маленький, а там старинная церковь. Истинная, в ней даже не торгуют, все за стенами храма, – заговорил вдруг о странном Максим Кузьмич. – Батюшка там настоящий, чистый духом. Отец Иннокентий. Мы с тобой завтра съездим, если захочешь. Постоишь в церкви, и как-то светлее на душе становится, спокойнее. – Он повернулся к внучке, улыбнулся грустно. – Это ты правильно ему сказала, что свечку за здравие поставишь.

– Ты серьезно? – удивилась Надюха.

– Мне бы по-хорошему встретиться с этим твоим Казариным и морду ему набить, да только толку от этого никакого.

– Па, он вполне и в ответ может, – пролепетала Надя, испугавшись, что дед вполне способен и в драку за нее полезть.

– Не может, – отмахнулся Максим Кузьмич, – знаешь, как сказано: «Гнев отцовский и богатырю не одолеть». Не об этом я. – Он снова задумчиво посмотрел в окно. – Тут другое странно, – и опять повернулся и посмотрел на внучку. – Ты у меня девочка хоть совсем не по годам умненькая, но молодая, конечно, неопытная, мудрости и знаний жизни еще не нарастила. Но чтобы так по глупости на комплименты и соблазнения мужские не попасться, на это у тебя разумения вполне хватает. Вот я и думаю, что сильно он тебя зацепил, сразу. Да и винить-то его особо и не в чем.

– Как не в чем? – поразилась Наденька. – Он же меня обманул!

– А вот скажи, он что-то тебе обещал, ну, там, говорил: будем жить вместе или «ты моя девушка»?

– Не-ет, – подумав, покрутила головой Надюшка.

– В любви признавался, намекал, что вы пара и что он к тебе испытывает какие-то особые чувства? – перечислял дальше дед.

– Не-е-ет, – снова покрутила головой Надюха. – Говорил, какая я необыкновенная, удивительная, привлекательная, что таких не бывает, и все такое.

– Ну, это кто бы спорил, – хмыкнул дед, – но это очевидные вещи, и говорил он чистую правду. А никаких обязательств и обещаний Казарин тебе не давал. К тому же ты прекрасно знала о его репутации страшного бабника, да еще и Ольга Павловна тебя предупреждала. Он просто так живет, понимаешь? Он и предположить не мог, что ты придумаешь какой-то там серьез, потому что встречается и спит исключительно с женщинами своего круга: циничными, расчетливыми, развращенными, все понимающими, играющими по принятым в их светской тусовке правилам, делающими на мужика ставку и соглашающимися на не обязывающий ни к чему секс.

– И все же он понимал, что я от них отличаюсь и специально не сказал про эти свои жизненные принципы и устои, не предупредил, что не приемлет серьезных отношений, так ему хотелось очередной победы, разнообразия, – обиженно обвинила она.

– Скорее всего так и было, – вздохнул тягостно дед и спросил: – А если бы он предупредил о своих принципах жизненных, ты бы на ту заимку поехала?

– Теперь не знаю, – подумав, честно ответила Наденька.

– Вот видишь, значит, не один он виноватый, – усмехнулся грустно дед. – И понеслась бы ты с головушкой забубенной, хоть предупреди он тебя, хоть вообще начни отговаривать. Еще бы и настаивать стала. Это, Нюшенька, страсть, влечение, с ней очень тяжело бороться. А еще тяжелее мозги включать, когда в тебе это влечение зашкаливает. К тому же у вас не возникло душевной близости, сплошная физиология, и все, не успела ты его как личность узнать.

– Как это, не возникло? – не поняла она. – Я же люблю его, па!

– Да? – усмехнулся Максим Кузьмич невесело. – А ты уверена? Вот ты рассказывала, что вы много говорили о театре, актерах, фильмах, книгах. Он тебе истории рассказывал, ты ему о Китае. А вот скажи, он хоть что-то про себя говорил? О семье, о прошлом, о своих увлечениях, где учился, как стал бизнесменом?

– Не-е-ет, – протянула, покрутив головой, потрясенная таким открытием Надюха. – Ничего такого, личного…

– Во-от, – констатировал Максим Кузьмич и продолжил: – А тебя расспрашивал про твое прошлое, историю твоей семьи? Ты ему что-то о себе рассказывала?

– Ну-у… – совсем растерялась она, – спросил, на кого я учусь, я сказала на экономиста, на следующий год еще и на бухгалтера поступлю, он похвалил…

– А где учишься, кто родители, откуда приехала?

– Нет, – снова собралась заплакать она, – не спрашивал, а я не говорила.

– Вот то-то и оно, – вздохнул тяжело дед. – Говоришь люблю, а сама даже не поинтересовалась его настоящей жизнью, проблемами. Физическое влечение тебе все затмило. Значит, и не любовь это. Подумай, прислушайся к себе.

Надюшка задумалась. Крепко.

Представила сразу же четко, ясно Казарина, вспомнила самые яркие моменты, проведенные с ним, – как увидела его первый раз, их совместную работу, Китай, заимку, его улыбку, голос, запах, походку, как он шептал ей горячие, страстные слова – вспоминала, вспоминала и чувствовала, как вместо обиды и боли наполняется сердце жарким теплом…

– Любовь, пап… – прошептала она, и одинокая слезка выкатилась из ее глаза. – Люблю я его.

Дед снова отвернулся к окну и надолго замолчал. Надя ждала, что он скажет, быстро смахнула предательскую слезу, смотрела на деда и дышала тихо-тихо.

– Любовью, Нюшенька, – продолжая глядеть в окно, заговорил Максим Кузьмич каким-то особым тоном, – люди очень часто называют совсем не имеющие к ней никакого отношения понятия и чувства. – Он повернулся, посмотрел на внучку и улыбнулся с грустинкой. – Твой Казарин во многом прав: в подавляющем большинстве своем люди, находясь в браках, в отношениях изменяют своим партнерам, ища разнообразия в силу своей животной физической сути, не ограниченной моралью. И я понимаю, почему он так поступил с тобой. Больше того скажу, лет тридцать назад, я, наверное, сделал бы тоже самое. Ты выросла и превратилась в очень привлекательную девушку, не просто привлекательную, а манкую, эротичную, необычную. Ну, мне не пристало говорить тебе такие вещи. Я о другом. Люди привыкли называть любовью совсем иные явления. Ведь как обычно бывает: встретились двое, физически совпали по определенным параметрам, и вот уже возникла химия: сексуальное притяжение, которое принимают за любовь. Со временем оно тускнеет, проходит, и людей связывает привычка жить вместе, основанная на самом деле на страхе одиночества и страхе, что больше ты никому не будешь нужен. Неосознанный первобытный человеческий страх. Да и, как правило, к этому времени уже и дети в семьях. И вот эту привычку, привязанность, часто уважение к партнеру называют любовью. А это простое бытовое сожительство людей, которые договорились об условиях проживания, устраивающих обоих. Только единицы постигают истинную любовь. И она совсем не предполагает совместного счастливого проживания, как в сказке. Это нечто иное, подвиг душевный.

– Это как? – пораженная, отчего-то шепотом спросила Надюшка.

– Как? – переспросил дед. – У Апостола Павла про это сказано: «Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». Понимаешь, истинная любовь – это когда человек любит безусловно, то есть без всяких условий и ожиданий: «не ищет своего». Любит другого человека таким, каков он есть, пусть тот даже последний подонок, «все покрывает». Любит без причины, без основания, расчета и корысти, «не превозносится, не гордится», поднимаясь над любой суетностью, вне зависимости рядом этот человек, живешь ли ты с ним или это невозможно. Любовь все прощает и все принимает. Чаще всего человек, наделенный такой любовью, остается один, потому что тот, кого он любит, не поднимается, не дорастает душой до таких высот и чистоты. Вот это и есть истинная любовь. И задумаешься, нужен ли тебе этот крест или вполне достаточно обычной бытовой так называемой любви.

– А если, тот кого любишь, дорастает? – все шептала Надюшка. – Если он тоже так может любить?

– Ну, такие семьи очень счастливы и любят друг друга всю жизнь. Большинству же даже представить глубину таких чувств сложно.

– И прямо вот такие чистые-чистые, не ошибаются ни разу, не изменяют? – засомневалась что-то Надя.

– Почему? – усмехнулся Максим Кузьмич. – Мы же говорим о людях, а не о «иже херувимах» и ангелах бестелесных. Семья – это семья: люди живут каждый день в обыденном ритме: работают, устают, едят, в туалет ходят и мусор выбрасывают, а быт, как ржавчина, разъедает любые возвышенные чувства. Порой люди ссорятся и спорят, совершают ошибки, но только их «любовь все покрывает», все прощает и понимает и «не требует своего», делая их еще чище и выше в этом чувстве. Это редкого уровня духовное единение двух людей. Очень высокой частоты, если говорить научным языком.

– А у тебя с бабушкой такая любовь была?

– Нет, – вздохнул снова дед, – у нас с Леной была самая обычная бытовая история. Учились в институте, я на год старше, встретились на танцах, сексуальное влечение возникло. Потом оказалось, что она ждет ребенка, женились совсем молодые, мне восемнадцать, ей семнадцать. Надо было Тоню растить, институт оканчивать, а вдвоем выживать всегда легче, да и родители помогали, и мы вроде как и семья. Я к ней хорошо относился, но любви у нас не было никакой – ни бытовой, ни возвышенной, но мы оставались хорошими друзьями. А потом Лена заболела.

– А ты ей изменял? – немного стесняясь, все же спросила Надюшка.

– Изменял, – честно признался дед. – Она ведь долго болела, – не стал больше ничего объяснять он.

– А мои родители, у них любовь была? – первый раз Надюха спросила об отношениях своих родителей.

– Да с самого начала стало ясно, что они абсолютно не подходят друг другу и ничего в их отношениях, кроме секса шалопутного и вредности характеров обоих, и нет, – возмутился дед.

– То есть они тоже поженились, потому что я должна была родиться?

– Ничего подобного! – ворчал Максим Кузьмич. – Сначала страсти кипели, потом назло обеим семьям поженились, потом ты родилась. А там уж… – Он безнадежно махнул рукой.

– А у тебя с Ривой? – продолжала расспрашивать Наденька. – Любовь? Та самая?

– Надеюсь, – признался Максим Кузьмич. – Очень надеюсь, что та самая. А вот, что касается тебя, – перевел он разговор на внучку, – подумай хорошенько, очень хорошенько подумай, разберись в себе: какая у тебя любовь к этому Казарину. Сильное физическое влечение, желание, чтобы он был только твой и только с тобой, обычная бытовая химия? Или ты любишь его таким, какой он есть, вне зависимости, с тобой он или с кем другим, обидел ли он тебя, увидитесь вы еще, встретитесь в жизни или нет, прощаешь его и «не ищешь своего»?

– И если я это пойму, мне станет легче? – тихо спросила Надя.

– Если твое чувство – просто сильное сексуальное влечение, то и хорошо, что расстались, значит, пройдет, перестанет болеть, встретишь другого парня. И легче станет. А если настоящее, глубокое, то, значит, будешь любить Казарина всю жизнь, хоть и построишь семью с кем-то другим. И никто не сказал, что это плохо – такие чувства возвышают, очищают и часто помогают творить нечто прекрасное. Вот ты и подумай, Нюшенька. Крепко подумай и постарайся, пока думаешь, не обвинять его ни в чем.

Надежда встала и подошла к окну, вглядываясь в дальний лес за рекой.

Она тогда несколько дней ходила по поселку и окрестностям, гуляла и думала, думала. Размышляла. Переодевалась как-то утром, наткнулась на свой выключенный телефон и удивилась – совсем про него забыла, настолько ей сейчас разговоры с людьми казались лишними, даже чуждыми какими-то – вне ее мира. Дед и Рива, приехавшая тем же вечером, оберегали ее, заботились, чувствуя Надино состояние. И не мешали думать, разбираться в себе и залечивать рану, помогая тонко и ненавязчиво. И никого ей больше и не надо было. Но Надя вдруг вспомнила про Ольгу Павловну и устыдилась – уж ей-то, наверное, следовало сказать, что все в порядке, а то сбежала, записку какую-то дурацкую написала, и все. Девушка включила телефон, поставила его на зарядку и позвонила. И расплакалась тихонько, когда услышала ужасно обеспокоенный голос Ольги Павловны:

– Девочка, как ты, что с тобой?

– Со мной все в порядке, – поспешила уверить Надя, а у самой горло дрожало от сдерживаемых рыданий. – Я с родными. Они меня тут… оберегают, заботятся.

– Ты не больна? Здорова? – расспрашивала женщина.

– Да, – переведя дыхание, сказала через силу Надюшка.

– Ты плачешь, что ли?

– Уже нет, – усмехнулась сквозь слезы она.

– Вернешься? – осторожно задала вопрос Ольга Павловна.