Текст книги "Кортик капитана Нелидова"

– Товарищ Матсон! Да тут целая четверть! – проверещал мерзенький, подобный зудению комара, голосишко.

– И жратвы на неделю. От пуза! На всех! – вторил первому осипший в конных налётах баритон.

– Отвечай, матрос! Ну!

– Да пусть Петренко его отпустит, товарищ Матсон. Иначе он вас обблюёт.

– Не надо его ставить. Он и стоять-то не сможет. Глядите, товарищи! Тут получетверть порожняя. В одиночку упарил.

– Отпусти его, Петренко! Ну, матрос, докладывай, почему отлучился с поста? По какому праву мародёрствовал?

Почувствовав под ногами твёрдую опору, матрос первым делом оправился. Потом, опасаясь возобновления качки, он ухватился за чьё-то твёрдое, облачённое в мохнатую шинель плечо. Вместе с чувством равновесия к нему вернулось зрение. Опознав среди множества смутно знакомых лиц одно безусловно знакомое – лицо начальника Псковского ГубЧК товарища Матсона, матрос заговорил. Лицо товарища Матсона плыло перед ним, множась на десятки едва различимых образов. Матрос вертелся на месте обращаясь то одному товарищу Матсону, то к другому. Разобраться в собственных аргументах ему мешал бунтующий желудок. Обрывки фраз перемежались тяжёлой отрыжкой, каждый приступ которой отдалял товарища Матсона на один широкий шаг.

Матроса спасла пальба. Кто-то принялся шмалять на задах ГубЧК, примерно в том самом месте, где накануне хоронили расстрелянных балаховцев. Звуки ружейной пальбы мигом вышибли из головы матроса хмель. Он стоял посреди кузни, онемев от недоумения: кому и зачем понадобилось палить ранним утром в небеса из револьвера? После серии из шести выстрелов случилась пауза. Потом стрельба возобновилась.

– Один, два, три, четыре, пять, шесть… – шлепал губами матрос. – Вот, опять начал. Быстро перезаряжает. Но зачем? Нешто, салют? Две обоймы извёл…

– Товарищ Матсон! Перестрелка!

– Товарищ Матсон! Да кто же это там отстреливается?

– Товарищ Матсон! Это белые пришли отбивать Русальского!

И матерня, и богохульства, и характерный клац затворов.

Матрос, желая как-то оправдать себя в глазах товарищей и начальства, прокричал:

– Товарищ Матсон! Это кто-то палит в воздух из револьвера! А вы-то, сучьи дети, не можете разве винтовочного выстрела от револьверного отличить? Никакая это не перестрелка. Кто-то из револьвера палит…

Получив по шее прикладом, матрос умолк. Понурив виноватую голову, он слушал распоряжения начальника, не смея более выпячивать своё мнение.

– Оружие к бою! Петренко, ты остаёшься с этим мародёром. Сбежит – ответишь головой.

– Есть!

И тяжёлое хватало Петренки вцепилась в холку матроса.

* * *

Ещё не затих топот идущих на дело товарищей, а Петренко уж схватился обеими руками за четверть.

– Тебе не дам, – предупредил он матроса. – Не положено.

– Не тобой положено, – огрызнулся матрос.

А Петренко раздул в казане уголья, да так ярко, что сделалась видно и убогое убранство кузни, и угловатая рожа самого Петренки – огромного и косматого мужика, в сальной папахе, мохнатой шинели и латаных опорках. Винтовка с примкнутым штыком висела у Петренки на плече довольно ловко. Петренко – крестьянин крестьянином, но по повадке сразу виден продолжительный окопный опыт и солдатская смекалка.

– Сиди тихо, я пока проведу с тобой воспитательную политинформацию, – сказал Петренко, встряхивая четверть. – Ишь ты! Как слеза невинной девы!

Пробка, издав звук смачный, ровно самый страстный из поцелуев, вышла из горлышка бутыли.

– Ишь ты! – повторил Петренко, понюхав содержимое четверти. – Пахнет как французский декалон.

Минуты текли, будто патока, пока матрос с отвращением наблюдал, как двигается кадык Петренко. Содержимое четверти быстро убывало. Петренко оторвался от своей услады в полном изнеможении, но сумел не только устоять на ногах. Сначала он рачительно заткнул бутыль сбитым в плотный кляп куском газеты, а потом унёс её и спрятал в одном из тёмных углов кузни. А матрос, ещё не вполне придя в себя от недавней встряски, поводил по сторонам глазами, измышляя возможности для побега. Его шатало и бросало из стороны в сторону. Он едва держался на мякинных ногах. Собственный рост казался ему непомерно высоким, и он подгибал колени, чтобы оказаться ближе к земле, ежели придётся падать.

Оценив обстановку, Петренко снова ухватился его за холку и поднажал книзу:

– А ну-ка присядь!

– Отсиделся уже. Коли присяду сейчас, то потом вовсе не поднимусь.

Матрос попытался вывернуться, но Петренко тут же перехватил свою жертву за глотку.

– Ну-ка! Дезертировать задумал? Вот я тебе!..

– Отпусти! Послушай! Тебе велено меня охранять, а не душить. Я – ценный свидетель, потому что располагаю сведениями.

Однако, невзирая на мольбы, товарищ заставил товарища пришвартоваться к дубовой колоде. Но как усадил! Молоток гвозди в доски загоняет с большей нежностью.

– Вываливай свои сведения! Посмотрим, какие они у тебя важные.

– Я только товарищу Матсону… Я только ему…

И матроса вывернуло под ноги Петренки, почти на самые его опорки.

– Фу ты, паскуда мелкая! Это и есть твои сведения?

– Мои сведения за пролётку и за лошадь, – прохрипел матрос. – Позволь же, братец, глоток воды. Вон там у кузнеца большая бадья и ковш при ней…

– Да знаю я.

Ледяная вода несколько оживила страдающую голову матроса. Но теперь крепко захотелось курить. Тем более крепко, что Петренко как раз скрутил папиросу и уже успел затянуться дымом. А табак у Петренко оказался настоящий, да, видать, крепкий и, скорее всего, немецкий.

– Курить дай! – простонал матрос.

– Возьми!

Петренко скрутил внушительную фигу.

– У тебя там в пролётке чего только нет. Небось если поискать, то и табак сыщется. А жрал-то ты один. С товарищами не поделился. А если б не был пьянью, то уже б и ускакал на своей кобыле. Берут вас, перебежчиков, на самые хлебные места. Лелеют. А дезертир он всегда дезертир и по-другому существовать не будет. Вот, к примеру, я. Я никого не предавал. Как демобилизовался по приказу товарища Троцкого, там сразу в Красную армию. А большевизму я сочувствую ещё с украинских окопов. И буржуазию мировую ненавижу. Особенно немецкую. У-у-у!!! То ли дело наши бары! Да и то зажрались. Надо, надо их на новых менять! А старых всех к стенке! Всех! – Петренко погрозил в темноту огромным кулаком. – А есть такие, кто временное правительство защищать наладился, кому учредиловку подавай. А потом, как поняли, что учредиловка – дело тухлое, к нашему благородному делу прибились. Но это опять-таки из расчёта, что при большевиках жирнее жратва. Вот какие у тебя, перекрашенного с белого на красное, могут быть сведения?

– Дурак ты, Петренко…

– Дурак?! А ну вываливай свои сведения! Кобенишься? Ну покобенься напоследок. Скоро товарищ Матсон с тебя спросит, да никаких сведений у тебя нет. «Благородное дело!» «Не предавал!» Тьфу!..

В ответ на слова Петренки желудок матроса снова опростался. На этот раз скудно и оттого ещё более мучительно.

– Я тебе честно скажу, Петренко. Дело у нас благородное, но сам ты настоящая пакость.

Матрос выталкивал из себя слова, с трудом подавляя новые приступы головокружения.

– Я пакость? Тут ты не в русле настоящего момента. Я слушал речи новых бар. Два раза. Сначала перед нами выступал товарищ Троцкий. Агитировал относительно текущего момента, который стал другим по сравнению с зимой.

– Вот паскудство! То один момент у тебя настоящий, то другой. Ты определись: когда, сейчас или зимой настоящий момент?

– Прошлой зимой я возил в Петроград донесение особой секретности. В том донесении… А, да тебе не надо знать. Ты по пьяни любому выболтаешь. Так вот, в Питере для просвещения себя я отправился на митинг. Там товарищ Зиновьев вещал. Красноречивый барин. Одет богато. В высокой шапке. Я уж думал, не медвежья ли шапка, как в старину у бояр было…

– В старину у бояр были смушковые шапки.

– Не перебивай! В высокой шапке, а говорит так, что заслушаешься. Я долго на том митинге отирался и речь боярскую дослушал до конца. Выводы сделал.

– Отзынь с выводами, дура ты эдакая. Голова болит!

– Вот отвинчу голову и перестанет болеть! Сейчас о другом. О товарище Троцком. Этот из Петрограда до нашей Гатчины доехал нарочно, чтобы речь сказать.

– Зиновьев… Троцкий… Чёрт и Сатана. Ой, болит моя голова!

– Ну, Троцкий-то явно еврей. И глаз у него нехорошо горит. И не барин он, а так…

Петренко осёкся, перекрестился, заозирался, будто желал прекратить разговор о «красных барах». Однако матрос не дал ему «выпасть» из разговора, спросив:

– А Зиновьев не еврей?

– Кто ж знает? На этот счёт сомнения есть, хоть и красиво говорит.

– Вот тут ты и оплошал, Петренко. Дай же покоя… Голова болит!

– Но всё-таки кое в чём большевики не правы. Немцев поменять на евреев – это не дело.

– Тише ты, дубина! Вот товарищ Матсон услышит!

– Да видал я его…

– Тише! Слышь, кто-то идёт!

– Это товарищ Матсон с товарищами. Давай-ка, подтянись!

Петренко метнулся к пролётке. Кто бы мог предположить такую стремительность в столь крупном теле? Послышался шелест обёрток. Матрос заметил, как Петренко рассовал по карманам несколько небольших свёртков. А объёмистый мешочек уместился у него за пазухой. Матрос почуял запах махры. Значит, и она в пролётке была… А шаги приближались, быстрые, уверенные. Нешто товарищ Матсон возвращается один? Но вот из сада послышались крики – чей-то хрипловатый баритон призывал товарища Матсона остеречься – и треск выстрелов. На этот раз палили из винтовок. Под бескозыркой тут же прояснилось, а душа упала в голенища реквизированных вместе с шинелью сапог убиенного балаховца. Если товарищ Матсон командует перестрелкой в саду, если к кузне приближается не товарищ Матсон, то чьи шаги слышал только что матрос? Внезапный ужас, до мурашей, до озноба окончательно вытрезвил матроса, превратив из порядочного вояки в тугой ком страха. Когда в полутёмную кузню ворвался вооруженный до зубов владелец пролётки, лошади и снеди, обострившееся от страха зрение позволило матросу разглядеть его во всех пугающих подробностях: револьвер зажат в руке, сапоги и обе штанины вымокли. Знать, долго водил за собой товарищей чекистов по псковским задворкам, по оттаявшей от изморози траве. Петренко попытался заступить врагу дорогу и, получив между глаз рукоятью револьвера, – хорошо, не пулю! – завалился на спину. Падая, он успел перехватить винтовку и снять её с предохранителя. Окопный опыт пехотинца дал о себе знать – лёжа на спине в очень неудобной позе, Петенко успел выстрелить несколько раз. Кузня наполнилась дымом и пороховой вонью. Пули рикошетили. Красивая лошадка взыгрывала, громко крича от страха. Неизвестный ласково уговаривал её. Матроса слепили яркие вспышки выстрелов. Опыт-то опытом, но и выпитое давало о себе знать. Пьяная отвага Петренки быстро иссякла после того, как ночной гость дал острастки. Он не промахнулся ни разу, и вскоре тяжело раненный Петренко громко взывал о помощи из дальнего угла кузни. Незнакомец подошёл к нему, и матрос подумал: вот сейчас дострелит, но ряженый крестьянин лишь забрал винтовку и попросил Петренко заткнуться.

Кобылу он запрягал сноровисто, с навыком человека, привыкшего исполнять такую работу. Матрос следил за ним, заняв позицию за казаном, в том самом месте, где гость так щедро и по-доброму его угощал. Его, матроса, таинственный пришелец не разоружил, видимо, по недосмотру. Теперь уж матросу было ясно, что человек в портупее и с кортиком у пояса никакой не крестьянин, а чёрт знает кто, возможно, и белогвардеец. И этот чёрт знает кто за пальбой и вонью позабыл, что где-то в полумраке кузни затаился ещё один человечишко, списал матросика со счетов. А винтовка-то у матроса вполне исправна и к тому же заряжена. И позицию для ведения огня он занял выгодную…

Матрос слышал характерный скрип подпруг, неровное дыхание и топотание готовой удариться в панику лошадки. Слышал он и вовсе не крестьянский выговор неизвестного, разговаривавшего с лошадью вроде бы на французском языке. Матрос вздрогнул и на некоторое время утратил боеготовность, когда незнакомец заговорил и с ним:

– Даже если ты уже обмочился от страха, то, наверное, всё же не утратил здравомыслия. Я к тому, что, выстрелив, ты, скорее всего, промажешь. Какой из матроса стрелок? В то же время, выстрелив, ты выдашь себя, я буду точно знать, где ты. Это знание поможет мне вести прицельный огонь. Как ты уже заметил, я никогда не промахиваюсь. Сидишь тихо? Вот и молодец. Сейчас на этом подворье только мы с тобой – остальные почти все или мертвы, или под командой упыря Матсона рыщут по задворкам и огородам в поисках меня. Впрочем, я, как ты понимаешь, большой мастак запутывать следы, и потому они явятся сюда через какое-то время, но не скоро. Мне лучше бы убраться до их прихода. Провизию и выпивку оставляю. Лучше сытно позавтракать, чем гоняться за пулями. Не так ли?

Голос его звучал успокоительно и так дружески, что матросик заслушался. Он кивал, соглашаясь с каждой сентенцией своего невидимого собеседника.

Да и как поспоришь, если умиротворяющему голосу незнакомца вторили обычные звуки утра. Вот в отдалении пропел петух, а за оградой ГубЧК, по брусчатке пустынной улицы прогрохотала тяжёлая подвода.

Когда же неподалёку послышались шаги и голоса – кто-то снова поминал товарища Матсона и ещё какого-то беглого полковника – незнакомец заторопился.

Матрос слышал, как пролётка выкатилась из сарая. Лошадка глухо стукала копытами в подмёрзшую за ночь грязь. Он слышал, как скрипнули рессоры – это незнакомец вскочил на облучок.

Матрос перехватил винтовку, приподнялся. В распахнутые двери кузни вползал утренний туман. Вроде бы и светло, но всё равно ни зги не видно. Он мог бы видеть небольшой участок двора – ворота кузни располагались как раз напротив чёрного входа в дом. Но выкрашенной синей краской двери под низко нависающим кованым козырьком не было видно из-за тумана. В то же время матрос слышал приближающиеся голоса своих товарищей. Товарищ Матсон отдал команду незамедлительно отправляться на набережную с целью проверки содержимого какого-то баркаса. Петренко в своём углу перестал стонать. Возможно, и помер уже.

Матрос хотел было закричать, позвать на помощь, но быстро отмёл эту мысль, решив действовать самостоятельно. Уж очень хотелось оправдаться перед товарищем Матсоном, показать геройство при задержании опасного врага. Да и гибель Петренко была на его, матроса, не вполне чистой совести.

Ещё раз проверяя затвор, матрос едва не уронил винтовку. Ствол ударился о чугунную наковальню. Звук получился звонкий. Голоса товарищей утихли.

– Что это? – спросил после продолжительной паузы товарищ Матсон.

– Это Петренко в сарае шарохается. Увалень он, вот и бьётся обо что попало, – ответили ему и снова о каком-то полковнике:

– Я думаю, то точно был полковник. Описания совпадают. Да вы же сами видели на нём офицерскую форму. Припомните донесение из Гдова о возможной диверсии? Так я думаю, он к пристаням подался…

– Товарищ Семёнов, вызывай машину. Вместе с Иванченко, Креминсом, Августовым и Николаевым поедешь к пристаням разбираться, – скомандовал товарищ Матсон. – А тут разберёмся с ранеными и убитыми и вас догоним.

– Да что тут разбираться, когда в донесении из Гдова ясно говорилось…

Так они спорили, не замечая скрипа – воротные петли затянули отходную. Враг уже отодвинул засов и распахнул ворота, а беспечные товарищи матроса, верно, думают, будто это увалень Петренко возится в сарае и скрипит, и бренчит инвентарём. Сейчас пролётка выкатится на улицу и будет такова. Уйдёт неизвестный и ловкий злоумышленник, а вина за все упущения ляжет, разумеется, на матроса. Как-то ещё удастся оправдаться за гибель Петренко…

Матрос наконец решился.

– Эй! Стоять! Пролётку и лошадь реквизировал товарищ Матсон для нужд Псковской ЧК! – крикнул он, вскакивая.

Но кто-то почти невидимый пихнул его в грудь, и он осел на колоду, больно ушибив копчик.

От второго удара, обрушившегося на его голову, перед глазами заплясали искры. В кузне сделалось будто бы светлее, и на дворе туман рассеялся. Матрос почуял: третьего удара не миновать и вскочил было, и побежал, но очередная затрещина настигла его уже на бегу. Матросу хотелось позвать товарища Матсона и других товарищей или, на худой конец, просто выругаться, выматерить незнакомца с офицерскими повадками. А ещё лучше – ткнуть его штыком в середину груди. Но удары сыпались на его голову и плечи один за другим. Матрос понял, что враг подобрал его же собственную винтовку и орудует её прикладом. Порой ему удавалось уворачиваться, тем самым ослабив сокрушительность очередного удара. Но противник не отступал. Матрос слышал его прерывистое дыхание. Матросу захотелось изъязвить противника трудными вопросами классового характера, но тот, наконец, нанёс решающий удар, поваливший матроса навзничь. Обострившимся до предела зрением, матрос увидел над собой четырёхгранное шило штыка.

– Ну вот и всё, – выдохнул незнакомец. – Как же ты мне надоел, вёрткий. Почему Нелидов сам тебя не расстрелял?

* * *

Москва, Лубянская площадь,

бывший дом страхового общества «Россия», ВЧК,

Председателю Ф. Дзержинскому

Донесение

Настоящим сообщаю, 29 ноября 1918 года силами межведомственной комиссии Псковской губернии была предотвращена диверсия против мирных жителей Пскова, направленная на уничтожение склада продовольствия в торговом порту Пскова, куда шпионами был доставлен значительный груз взрывчатки. Груз был привезён в пролётке и перехвачен служащими губернской Межведомственной комиссии. Шпиона перехватили непосредственно возле бывшего дома купца Аристархова, т. е. в месте дислокации Губернской межведомственной комиссии.

Диверсия была организована членом одной из подпольных монархических групп, действующих, предположительно, на территории Петрограда и имеющей связи с группами отщепенцев в Литве. Эти группы отщепенцев, именующие себя «добровольческим корпусом», постоянно тревожат мирную жизнь волостей нашей губернии своими набегами и подрывными действиями.

Отдел по борьбе с контрреволюцией Псковской ГубЧК проводит работу по выявлению шпионов и связников, осуществляющих взаимодействие т. н. «добровольческого корпуса» с Петроградским монархическим подпольем. Результатом оперативных действий наших ответственных товарищей явилось выявление агента по кличке Полковник (настоящее имя Юрий Александрович Бергер, мещанин, уроженец Тверской губернии, демобилизованный из царской армии в чине поручика). Так называемый Полковник уже не раз терроризировал население уездов Псковской губернии своими налётами.

Так, летом 1918 года в Гдовском уезде группой под его командованием была предпринята попытка поджога склада боеприпасов, по крупицам собранных для обороны Петрограда от германских оккупантов и их пособников-предателей дела Революции.

В ходе предотвращения диверсии 29 ноября приняли безвременную смерть некоторые товарищи из числа сочувствующих советской власти, а именно: военспец Иван Русальский (зарезан) и бывший сотрудник Псковской полиции Петр Скороходов (умер вследствие тяжёлой контузии). Так же получили тяжёлые увечья некоторые работники Межведомственной комиссии. Личный состав губернской Межведомственной комиссии города Пскова почтил память павших товарищей вставанием в караул и залпом над могилами. Были произнесены соответствующие случаю речи.

В ходе ликвидации диверсионного заговора сотрудники отдела по борьбе с контрреволюцией реквизировали значительный запас продовольствия. Сам Полковник погиб в результате перестрелки.

Председатель Псковской ГубЧК А. Матсон.

Глава вторая. Как становятся медиумами (конец июня 1919 года)

Воззвание «Берегитесь шпионов», 31 мая 1919 года:

«Смерть шпионам!

Наступление белогвардейцев на Петроград с очевидностью доказало, что во всей прифронтовой полосе, в каждом крупном городе у белых есть широкая организация шпионажа, предательства, взрыва мостов, устройства восстаний в тылу, убийства коммунистов и выдающихся членов рабочих организаций.

Все должны быть на посту.

Везде удвоить бдительность, обдумать и провести самым строгим образом ряд мер по выслеживанию шпионов и белых заговорщиков и по поимке их.

Железнодорожные работники и политические работники во всех без изъятия воинских частях в особенности обязаны удвоить предосторожности.

Все сознательные рабочие и крестьяне должны встать грудью на защиту советской власти, должны подняться на борьбу с шпионами и белогвардейскими предателями. Каждый пусть будет на сторожевом посту – в непрерывной, по-военному организованной связи с комитетами партии, с ЧК, с надёжнейшими и опытнейшими товарищами из советских работников.

Председатель Совета Рабоче-крестьянской обороны В. Ульянов (Ленин).

Наркомвнудел Ф. Дзержинский».

* * *

Я стою лицом к окну, за которым лишь густые покрытые пыльной листвой кроны деревьев. Кроны закрывают от наблюдателя панораму Смольной набережной. Сквозь густую листву наблюдатель нипочём не сможет разглядеть трамвайные пути даже в том случае, если б они на набережной были. По Смольной набережной никогда не ходили трамваи, а из окна моего кабинета можно видеть лишь колеблемые ветром кроны и больше ничего. Я пытаюсь перешагнуть через время и узнать, что там, впереди. Возможно, когда-нибудь, после ухода плеяды революционеров-большевиков, новые властители этого города пустят по Смольной набережной трамвай. Тогда посетители Смольного дворца – работники канцелярий и секретариатов, просители, доносчики и ещё чёрт знает какая шушера – смогут прибывать сюда в гремучих и звенящих вагонах, приводимых в движение электричеством. Тут уместно поставить вопрос: а какими будут эти трамваи будущего?

Но будущее сокрыто от обычного человека. Впрочем, нет. Это не обо мне. Не для меня. Меня нельзя приравнять к обычному человеку, к тому существу, что, цепляясь за буфер трамвая, пытается успеть по своим ничтожным делам, кому хлебные карточки дороже собственной жизни.

Трамваи будущего мне вовсе не важны. Мне бы только узнать, решатся они или нет? Пойдут ли на Петроград после того, как заняли Псков? А если – нет, то какие действия предпримут? Шпионы доносят о разногласиях между Юденичем и Родзянко. Оба генерала – герои Великой войны. У обоих – громкие имена и авторитет, впрочем, несколько подточенный участием в их делах германских денег. Но у меня тоже имя. Столица Российской империи подо мной, а значит, я в чём-то подобен императору. Да что там! Никаких «в чём-то». В моих руках жизни миллионов. Существенная часть этой миллионной массы – враги, единственный удел которых – быть уничтоженными. На этот счёт у меня есть собственная специально выработанная тактика. Уничтожение врагов не должно происходить подспудно, в тайне. Партия в моём лице гвоздит противника публично, потому что часть человеческого материала, пригодного для строительства общества будущего, обязана быть подчинена моей воле, а лучший инструмент подчинения – это страх. Да-да! Безусловное подчинение масс требованиям новой идеологии – вот краеугольный камень будущего общества, одним из апологетов которого, без сомнения, являюсь я.

Партии предстоит проделать колоссальную работу, потому что где-то в толще этой человеческой массы развивается заговор. Он, как загноивший аппендикс в теле, готов разлиться смертельно опасным перитонитом. Если покоритель Эрзерума одержит верх в спорах с победителем аристократических скачек, если банды белогвардейцев сделают шаг в сторону Петрограда, то этот шаг станет запалом, поднесённым к бикфордову шнуру. И тогда восстание вспыхнет.

Старик фанатично предан делу революции. Для него даже мысли о возможном поражении – глупость и тлен. Но для меня мысли о победоносном шествии по Петрограду сброда так называемых «добровольцев», предводительствуемого героями Великой войны, нечто совсем иное… Я знаю, меня называют распинателем. Понтий Пилат контрреволюции – неплохо звучит, и по сути соответствует задачам момента. И менять амплуа я не намерен. Наоборот. Я найду гнездо заговора, обрублю его щупальца, снесу голову и выжгу сердцевину. Я использую все способы. Если потребуется, прибегну к колдовству, в которое, впрочем, не вполне верю.

А Злата, кажется, верит, если только это не игра. Нет, Злата искренна в своём пристрастии к иррациональному. В её буйной головке практицизм выдающегося партийного деятеля уживается с гоголевским воображением. Возможно, в иррациональности Златы есть рациональная сердцевина, могущая принести пользу общему делу. Так партия атеистов «наколдует» полный крах своим врагам.

А в штабе 7-й армии «колдуют» военспецы. Бронепоезд Бронштейна снует между штабами дивизий. Этот холодный практик сыплет пламенными речами. Так хороший хлебопашец сеет в страду щедрой, но расчётливой рукой. Но какие всходы даст его посев? И – главное! – кто будет пожинать плоды будущих побед? Кто уберёт урожай с пажитей и нив? Кто снимет сочные богатые плоды?

Вдоль Смольной набережной деревья в два ряда. Кажется, это липы, а возможно, и какие-то другие деревья. Не плодоносные. Всё, на что они пригодны – это собрать на кроны городскую пыль. Я никогда не придавал большого значения ни породам деревьев, ни городской пыли. Всё это неважно. Власть – вот что занимает меня больше всего. Власть во всех её ипостасях – над ситуациями, над судьбами людскими, над собственными мыслями… Ах, вот оно, слабое звено! Единственно, кем я не владею в полной мере, это собой. Меня снедает постыдная мелкобуржуазная ревность.

Дело дошло до того, что Злата побожилась. Божба – тяжёлая, подобная запойному похмелью, отрыжка русской ментальности. Я Злату не сужу. Живя в России, невозможно не воспринять омерзительных привычек посконной черни. Русская ментальность, ровно проказа, заразительна и неизлечима. А манера в каждом явлении жизни видеть Божественное, в каждом поступке человеческом Божий промысел, привязывается и к вполне здравомыслящим людям. С другой стороны, Злата не очень-то и виновата. Женское легкомыслие и впечатлительность – не более того. Ну и, конечно, желание по мере сил способствовать развитию дела мирового пролетариата. Пользуясь моей занятостью и, возможно, недостаточным вниманием к делам семьи, Злата с компанией собирались на квартире моей секретарши для устройства спиритических сеансов. Буржуазность ещё очень сильна в наших товарищах, и её надо искоренять. Но как? Злата не раз давала мне понять, что не вполне разделяет мои методы.

«Слишком много жертв», – так сказала она.

«Город обезлюдел», – так сказала она.

Бестолковая. Что ей за дело до этого города? Все мы – интернационалисты, а этот город, построенный русским царём, он… слишком русский. Да, при буржуазном строе здесь были финские извозчики, эстонские молочники и французские кондитерские. Да, Петроград чем-то похож на Париж и Одессу. Но всё же, это слишком русский город, и поэтому в нём не вполне уютно. Причина невроза Златы именно в русскости Петрограда, к которой она так и не смогла адаптироваться, а вовсе не в моих методах управления.

Якобы её пугают мои разногласия со Стариком.

Якобы возможно наложение какого-то мифического партийного взыскания с отстранением от должности и даже изгнанием из партии. Она толкует о каких-то «перегибах». Злата и этого боится, забывая о том, что республика сейчас живёт и работает по законам военного времени. И – да! Порой законы эти пишутся кровью невинных жертв на скрижалях истории.

Она часто плачет и корит меня. Всё попусту. Она лишь портит себе здоровье. Я стараюсь её ободрить. Злата крайне нервна, легко возбудима, однако не составляет труда отвлечь её простыми женскими интересами. Она просто помешана на украшениях. Собирает их и складывает в коробки, потому что носить всё это немыслимо. Её гардероб превысил все представления о разумной целесообразности, но она продолжает рыскать по комиссионкам, роясь в барахле и скупая, скупая, скупая… Прошло немало времени и было потрачено немало сил, прежде чем Злата наконец успокоилась. Некоторое, весьма непродолжительное время её увлекала партийная работа. Но скоро интересы снова переменились. Жена отдалилась от меня. Многое в её жизни сделалось для меня тайной. Пришлось принимать меры, выяснять. Я подозревал худшее, однако, обыскав её комнату, обнаружил всего лишь книги и журналы по спиритизму и оккультным практикам на всевозможных европейских языках. Тогда я счёл, что, возможно, спад её нервозности является следствием увлечения спиритизмом.

Так, успокоившись относительно увлечений жены, пусть мелкобуржуазных, но с точки зрения пролетарской идеи почти невинных, я погрузился в борьбу. Потекли дни и ночи кропотливой, часто опасной работы без каникул и праздников. Собрания, митинги, чтение фронтовых сводок, работа над статьями, переписка с товарищами, решение сложнейших вопросов жизнеобеспечения самого Петрограда и обороняющих его войск – вот моё дело, моя семья, моя жизнь!

С женой я виделся ежедневно. Постоянно чувствуя её поддержку, я тем не менее был вынужден время от времени отодвигать её на периферию собственной жизни. Нет, я не оставлял Злату без внимания, приставив к ней надёжных людей из числа проверенных партийцев. И вот, в разгар весны, когда так называемые «белые дивизии» при поддержке эстонских империалистов, усилили напор на наши линии обороны, внезапно получаю донесение, в котором говорится о каких-то тайных собраниях. Ключевой фигурой этих собраний является какой-то обнищавший буржуй. Из донесений следовало, что товарищ Злата встречалась с этим типом и при посторонних, и наедине. Между нами состоялся не один продолжительный разговор. Однако все попытки урезонить жену заканчивались самым безобразным обывательским скандалом.

Не в состоянии разрешить возникшую проблему самостоятельно, я обращаюсь к компетентным людям. Тут же нашлась и соответствующая ищейка, из бывших – то ли филёр царской охранки, то ли бывший городовой пристав. Одним словом, чёрт знает кто, но пронырливая сволочь по фамилии Тимашов. Этот Тимашов зачем-то привлёк к делу нескольких своих приятелей, так же бывших сотрудников охранки. Сообща они разыскали интересного моей жене медиума, сущего голодранца, совершенно деклассированный элемент. Тимашов донёс о якобы спиритических сеансах, которые устраивал этот молодчик по всему Питеру. Я встревожился пуще прежнего. Под соусом якобы спиритизма можно подать любой, самый чёрный заговор против революции. Но чтобы в подобном деле участвовала моя жена? Нет, в такое я не мог поверить и обратился к товарищам по партии в ВЧК.

Кадровые чистки – неизбежная часть нашей повседневной работы. Молодое государство нуждается в специалистах. Однако на их воспитание требуется время. Поэтому временно приходится использовать старые кадры. Наследие царизма тяжко. Работы непочатый край. К каждому спецу из бывших проверенного комиссара не приставишь. Рук на всё просто катастрофически не хватает. Отсюда и временные трудности, и отдельные провалы, и перегибы.