Текст книги "Кортик капитана Нелидова"

– Да, я помню. Ты писал мне. Тогда мы ещё переписывались…

– …Узнаю ли я Тверь, если доведётся вернуться? Говорят: разруха. Впрочем, как и везде. Вот и ты, брат, больше похож на Робинзона, чем на человека. Помнишь ли ты нашу жизнь в Твери? Удалось ли побывать там после дезертирства?

– Как ты сказал? Дезертирства?

– Обиделся? Но ведь ты сам так трактуешь своё поведение. Оставь же церемонии. Рассказывай дальше.

* * *

Тверь – небольшой городок, незначительный. Бывало, мы с Юркой Бергером пересекали его на велосипедах, запросто, играючи, за незамысловатым мальчишеским разговором.

Тверь расположена на дороге, соединяющей две столицы. Но куда ей до Москвы и уж тем более до Петрограда! Впрочем, в те времена Петроград ещё не являл собой нынешний, безлюдный с зарастающими бурьян-травой трамвайными путями город, со жмущимися к стенам домов редкими прохожими, с запахом мочи, фонтанирующим из подворотен.

Иные простаки – что же делать, «простак» моё любимое слово! – называют Тверь маленьким Петербургом. Петербургом, не Петроградом, я подчёркиваю это! Регулярная планировка улиц, архитектурный стиль губернских учреждений и домовладений видных горожан – всё, как в прежнем Петербурге.

Но Тверь сродни и Москве: своим степенным, патриархальным укладом, своими окраинными садами, размеренным спокойствием жизни, своей рекой, которая вовсе не похожа на ту Волгу, что сливается в Окой, или омывает лесистые острова в виду торгового города Самары.

Удалённая от Орды, в незапамятные времена Тверь вполне могла бы стать столицей Русского государства, но провидение приготовило ей судьбу города из тех, что в произведениях русских классиков именуются «губернский город N». Но не только в этом судьба Твери. Тверь стала нашей родиной: Юрки, Владислава, Ларисы, моей. Летние вечера на террасе загородного дома хлебосольной семьи Кирилла Кузьмича Боршевитинова. Сколько же народу садилось за стол к ужину? Обычно никак не менее двадцати человек самого разночинного звания, обоих полов в возрасте от 12 до 80 лет. После ужина музицировали. Кто-то баловался карточной игрой и портвейном. В те времена торговые суда, поднимаясь вверх по Волге, доставляли на пристани Твери первоклассный, подлинный Porto. Помню на ящиках большие сиреневые, украшенные затейливыми виньетками и купидонами штампы с надписью: «Porto de partida Lisboa».

Какова-то нынче Тверь? Узнаю ли я её? Нет нужды гадать, потому что наверняка не узнаю, потому что не доживу до встречи. Родную Тверь, как и многие веси Руси, подкосила, подмяла Великая война.

Но запахи цветущих садов и реки, гудки пароходов и шелест велосипедных покрышек я помнил каждую минуту. В окопах и за штабной работой, в опасных вылазках на нейтральной полосе и в пропахших карболкой госпиталях я помнил звоны Тверских колоколен и шелест бального платья Ларисы. Да-да, в Твери давали балы, но мы на тот момент вполне гражданские шпаки жались по углам, не решаясь соперничать с форсистыми юнкерами. А те кружили наших барышень…

* * *

– Ты помнишь Ларису?

Мой вопрос показался ему неожиданным или волнующим – я не смог понять. Но он завозился, задвигался и ушёл от ответа самым мастерским способом:

– Прости… я вдруг вспомнил… У меня есть хлеб! Немного, но он намазан настоящим сливочным маслом. Вот!

В темноте непосредственно перед моим лицом возникло светлое пятно. И я почувствовал аромат настоящего сливочного масла. Неподдельный, мощный, зовущий, он заглушил все доминирующие в подвале запахи: кирзы, грязных портянок, мочи, гнилостный дух старой соломы, несвежий дух давно немытых тел, плесени, сырости – всю гамму окопно-фронтовых ароматов. Поперхнувшись сливочно-масляным ароматом, я закашлялся.

– Прости. Я привык к окопной вони, к пороху и кровище, а от масла отвык. – Юрка, как обычно угадывал мои мысли. – Ешь же!

Я взял в руки свёрток. Нечто было завёрнуто в чистую салфетку. Настоящую льняную салфетку. А под салфеткой – пергамент.

– Ну же! Бери! – торопил Юрий. – Разворачивай!

Я развернул.

Что-то зашелестело, и пахнущая порохом рука поднесла к моему носу кусок настоящей, щедро смазанной маслом сдобы. Мой рот наполнился слюной, а глаза слезами.

– Ты специально принёс это мне? – задыхаясь спросил я.

– Узнаю друга Ваню. Ты всё так же романтичен. Ну скажи на милость, дружочек, как я мог знать, что ты сидишь в подвале Псковского Чека?

– Не мог. Значит, ты здесь случайно. Но какими же, чёрт тебя возьми, судьбами?

– Шёл мимо. Краем уха услышал о вчерашнем расстреле балаховцев. Сорока на хвосте принесла, дескать, в подвале ещё кто-то остался. Вот я и зашёл.

– Но я…

– Я знаю, ты стал красным.

– Твой тон означает, что ты на стороне монархистов. Что ж, это вполне предсказуемо.

– «Всё смешалось в Датском королевстве»! Родовые дворяне дерутся за красных, а разночинцы на белой стороне!

Он засмеялся. В полумраке блеснули его жемчужные зубы.

– Красный ты или белый – для меня это ничего не меняет. Я помню Тверь. Наш кружок, юность. Всё помню. Теперь же каждый из выживших блуждает впотьмах.

Суть последней фразы противоречила его уверенному тону. Уж он-то точно не блуждал. Уж он-то ясно видел цель. Юрий говорил что-то ещё, но я, снедаемый сытой сонливостью, уже не вполне осознавал смысл его слов. Моё железо вдруг сделалось невыразимо тяжёлым. Стоило немало труда приподнять обременённые кандалами ноги, чтобы кое-как уложить их на нары.

– Я осёл! – вскричал он. – Твои кандалы. Постой! Сейчас!

Он возился недолго. Металл скрежетал, соприкасаясь с металлом. Вскоре я почувствовал, как железная хватка на моих запястьях и лодыжках ослабевает.

– Ах, ты жертва термидора… Ну всё. Свободен!

Кандалы тяжело ухнули на каменный пол. На миг мне почудилось, будто вместе с ними я утратил и свои конечности, настолько им сделалось легко.

– История о том, как я сделался красным, и смешна, и банальна одновременно. Примерно так же разочаровываются в страстной любви. Рассказывать долго. Слушать скучно.

– Я готов слушать. Делать-то всё равно нечего.

– Постараюсь уложиться до рассвета.

Я примолк, прислушиваясь к тишине нашего подземелья. Никаких опасных звуков. Лишь потрескивают остывающие уголья в печке.

– За соглядатаев не волнуйся. Часовой спит. Твой сокамерник – тоже. Итак?

* * *

– Итак, я перешёл к белым вместе с отрядом Булак-Балаховича. Так уж получилось. Не внезапно, нет. Балахович имел предварительную договорённость с фон Розенбергом[7]7
  Гвардии ротмистр В.Г. фон Розенберг в конце 1918 года – начальник штаба Особого Псковского добровольческого корпуса, в дальнейшем преобразованного в Северо-Западную армию.


[Закрыть].

– С ротмистром фон Розенбергом я встречался в Петрограде. Присутствовал при его переговорах с представителем германского командования. Ротмистр Розенберг – честный офицер и вполне приличный человек. О чём ему договариваться с такой мразью, как Балахович?

Я вскочил. Перед глазами запрыгали белые сверкающие зайчики. Железо под моими ногами зазвенело.

– Юрка! Ты тоже участвуешь в этом!

Удар в грудь отбросил меня обратно на нары. Грохот получился ужасный, и мы оба затихли, прислушиваясь к темноте. Я слышал только скрежет собственных зубов – больше ничего.

– Какой ты горячий! – прошептал он едва слышно. – Да, я участвую. А что? Есть иной выбор?

– Выбор всегда есть. Например, умереть, – прошептал я.

– То-то я и смотрю. Ты не умирать ли собрался?

Смущенный его проницательностью, я затих. Действительно, мысль о смерти не казалась мне такой уж глупой. Смерть – возможный выход на все случаи жизни. Нет, я никогда не одобрял самоубийц. Но в наше бурное время возможностей умереть всегда предостаточно. Причём умереть красиво, защищая правое дело.

– Всё же я не пойму, Иван. Ты подался к красным, разочаровавшись в белом деле, или наоборот?

Он прикоснулся к моему лбу ладонью, безошибочно найдя его в кромешной темноте. Ах, похоже я погрузился в рассуждения о смерти, не заметив, что говорю вслух.

– Белое дело? Не сказал бы, что оно такое уж белое. Больше пятен, чем белизны. – Я отшатнулся, оттолкнул его руку. – Русскую землю попирают оккупанты. Армия генерала Краснова сформирована при содействии австро-германских оккупационных войск. На Украине по приблизительным прикидкам было двадцать пять вербовочных пунктов…

– Ты хорошо информирован… Двадцать пять вербовочных пунктов! Сам считал?

– Постой! Твой фон Розенберг, прежде чем передать командование фон Нефу[8]8
  Генрих Генрихович фон Неф (1880–1950) – полковник лейб-гвардии 4-го Стрелкового полка, герой Первой мировой войны. Участник Белого движения в чине генерал-майора. С ноября 1918 года по январь 1919 года временно командовал Отдельным Псковским добровольческим корпусом.


[Закрыть], вел переговоры с германцами. Для этого в Петроград специально откомандировали некоего гауптмана. Фамилия не называлась, но он встречался в членами некоей гвардейской офицерской организацией…

– В Питере?

– В Питере.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Затем! Офицеры Генштаба столковались с германцами! Вот послушай, какие условия были выдвинуты: Русская добровольческая армия формируется по соглашению с императорским правительством Германии. Были определены и желательные районы формирования. Это русские области: Двинск, Вильна, Валк, Вольмар, Венден. Формирование армии должно производиться под прикрытием германских оккупационных войск. Армия комплектуется местными русскими офицерами и добровольцами. Но не только ими. Из Петрограда при помощи германцев должны быть переправлены офицеры и добровольцы. Причем многие из них предварительно должны быть освобождены из тюрьмы. В армию так же будут приняты русские военнопленные из лагерей в Германии. Командовать армией будет русский генерал с популярным боевым именем. Причем желательно было бы назначение генерала Юденича, генерала Гурко или графа Келлера. Назначенный командующим генерал будет иметь диктаторские полномочия. Денежные средства на содержание армии они надеялись получить у германского правительства заимообразно. Вооружение, обмундирование, снаряжение и продовольствие так же будут отпускаться германскими военными властями. Так же речь велась и о созыве Русского монархического съезда с целью формирования Временного правительства России. Все установления политического характера должны быть выяснены на Монархическом съезде и утверждены избранным Временным правительством. Армия по окончании формирования должна быть приведена к присяге законному царю и Русскому государству.

Устав от собственного красноречия, я замолчал. Юрий тоже безмолвствовал и не шевелился. Через несколько минут мне в голову пришла бредовая мысль, что он просто-напросто заснул под моё бессвязное бормотание.

– Почему же, ты рассуждаешь вполне связно.

Фраза, произнесённая им очень тихим голосом, оглушила меня, как оглушает залп гаубичной батареи.

– Наверное, был какой-то документ, подписанный неизвестным тебе гауптманом и офицерами-генштабистами? – тише прежнего спросил Юрий.

– Был. Я заучил его наизусть.

– Ты присутствовал на этой встрече?

Его неподдельное удивление показалось мне странным, но ответил я вполне искренне:

– Нет, конечно. Я не присутствовал. Документ мне показал Булак-Балахович. Он каким-то образом оказался у него.

– Да. Среди нас много предателей, – сказал Юрий.

– И батька Балахович главнейший из них. Грабитель и вешатель. Ты упомянул о предательстве, а я ещё добавлю казнокрадство!

– Оставь Балаховича. Потом. Расскажи о документе. Он действительно был? Кем же подписан со стороны германцев?

В голосе моего собеседника звучало не вполне понятное мне сомнение.

– Не думаю, что это было именно соглашение, – промямлил я. – Скорее записка, подписанная чинами Генштаба и адресованная германскому командованию в Ревеле.

Я помалкивал, пока Юрий, как мне показалось, обдумывал мои слова. Я не мог видеть выражения его лица, лишь что-то смутное шевелилось прямо передо мной, сгусток мрака, размытый ночной темнотой. Но всё же теперь я был уверен в том, что всё переменилось и Юрий совсем не тот, каким явился ко мне бог весть откуда.

– Ты не сказал главного, – проговорил он наконец. – Какие же задачи ставятся перед этой армией?

– Задачи армии, – продолжил я, глубоко вздохнув, так гимназист отвечает перед классной доской назубок заученное упражнение. – Первое: наступление на Петроград и свержение большевизма. Второе: поддержание законной власти. Третье: водворение порядка во всей России.

– Всё?

– Что же может быть ещё?

– Германские войска. Обеспечив армию всем необходимым, они удаляются восвояси под бравурные марши во благо России? Может ли такое статься?

– Возможно, германские войска будут следовать за армией для поддержания внутреннего порядка и престижа власти.

– Иными словами, германские войска участия в подавлении большевизма не принимают? Так было указано в документе?

– Возможно. Ах, это я позабыл.

– Так же, как и имена подписавших документ генштабистов?

– Нет. Имена я помню. Назвать? Впрочем, тебе-то зачем…

– Конечно. Тем более, они мне известны.

Последние слова были сказаны таким отстранённым тоном, что я невольно испугался.

Мы помолчали. Рассвет наступал медленно, но всё же сумерки мало-помалу рассеивались. Однако, если вначале встречи я желал бы, но не мог рассмотреть черты знакомого сызмальства человека, товарища моих юношеских приключений, то теперь я бы предпочёл их не видеть. Уверенность в том, что передо мной именно Юрий Бергер и никто иной, нимало во мне не поколебалась. Однако теплота первых минут встречи странным образом улетучилась.

– Я помню, Иван. Ты и раньше всё запоминал. Бывало, прочтёшь лист из «Мёртвых душ» и почти тотчас же воспроизводишь по памяти.

В его голосе слышались не только суровые интонации, но и сомнение тоже сквозило в нём. Я решился поддержать эту новую тенденцию:

– Стихи мне запоминались лучше. Половину «Евгения Онегина» по сей день помню наизусть. А «Руслана и Людмилу» помню целиком.

Юрий молчал, пережёвывая какие-то свои, неведомые мне мысли. Ах, я не умел угадывать так, как он. Но в то же время я понимал, что мне следует рассказать ему что-нибудь ещё. Возможно, этот рассказ поможет вернуть внезапно исчезнувшее взаимопонимание и теплоту первых минут нашей встречи. Юрий опередил меня.

– Расскажи о Булак-Балаховиче. Как случилось, что он перешёл?

Вопрос его хоть явился внезапным для меня, тем не менее снова попал в самую точку. Поразительное, звериное чутьё выработал мой детский товарищ за годы Великой войны!

– Это было неожиданно для меня. Командование доверяло мне настолько, что я был придан отряду Булак-Балаховича в качестве комиссара.

– Ты?! Комиссар?

Юрий вскочил. Сделал несколько неверных шагов в сторону двери, но Простак Простаков завозился в своём углу, чем вынудил моего старого и совсем незнакомого ныне товарища вернуться на прежнее место.

– Комиссар. Чему же ты так удивился? На всех фронтах нехватка кадров. Каждый офицер на особом счету. А комиссар из меня действительно никудышный. Я перешел к белым вместе с Булак-Балаховичем. А что ещё мне оставалось делать?

– Так что же, Иван, ты обретался здесь, в Пскове, пока его не заняли красные?

– Так и есть. Я присутствовал при формировании пресловутого Северо-Западного корпуса. Переход Булак-Балаховича от большевиков сильно поднял дух этой публики и заронил в них надежду, дескать, такие переходы будут ещё и ещё.

– Какова же всего, по твоим оценкам, численность Северо-Западного корпуса после перехода Булак-Балаховича?

– Три с половиной тысячи. Не меньше. Это не считая тех, кто кормился возле этого предприятия на немецкие и эстонские деньги. Впрочем, не все остались вполне довольны. Радужные надежды на скорую победу над большевизмом некоторых господ омрачились ужасными манерами балаховского воинства. Люди Булак-Балаховича принесли с собой из-за линии фронта крупные суммы денег, которые тотчас же золотым потоком потекли в карманы Псковских рестораторов. Дым коромыслом! Весёлые компании бродили по улицам Пскова, распевая весёлые песни…

– Постой! Да не их ли вы хоронили минувшим днём? Балаховцы расстреляны?

– Увы. Лишь некоторые. По счастью, мне удалось увлечь за собой большинство самых отчаянных.

Я улыбнулся. Юрий отпрянул. Видимо, слишком торжественной вышла у меня эта улыбка. Юрий всегда был слишком щепетилен в вопросах чести, до болезненной мнительности, до паранойи. Наверное, мой нынешний поступок казался ему диким, бесчестным. Но на эту безумную эскападу под моим предводительством наиболее ретивые приспешники Булак-Балаховича решились не с трезвых глаз. Они грезили успехами талабской[9]9
  Осенью 1918 года группа офицеров Добровольческого корпуса при поддержке местных рыбаков высадилась на Талабских островах, разоружила гарнизон большевиков и превратила острова в свою опорную базу. Талабские острова расположены на Псковском озере. Из рыбаков Талабских островов был сформирован Талабский полк, ставший частью Северо-Западной армии.


[Закрыть] вылазки. Таким образом завести их в ловушку не составило труда.

Наконец, всё поняв, Юрий смутился и медлил с очередным вопросом, который, казалось, вертелся на его языке. Опустив голову, он делал вид, будто рассматривает кисти своих красивых рук. Я ждал. Юрий всегда казался мне немного таинственным. Вот и сейчас я не вполне понимал его реакцию.

– По-твоему выходит, к предательству тебя сподвигли бесчинства твоих же товарищей? По-твоему выходит – они вовсе не воевали с большевиками, а пропивали средства, привезённые из совдепии в Псковских кабаках? – спросил он наконец.

– Не совсем так! Были и несколько удачных предприятий. Например, набег на Талабские острова, о котором я уже упоминал. Но потом настал ноябрь и, как ты знаешь, в Германии произошла революция. Добровольческий корпус лишился финансирования, и погнали мы их… Постой! Ты сказал «к предательству»?

Между нами повисла мучительная пауза. Я молчал, приняв самоё твёрдое решение нипочём не заговаривать первым. Пусть он ответит. Пусть подтвердит свою сентенцию относительно моего якобы предательства.

– Выходит, Булак-Балахович сделал из тебя большевика… – проговорил он наконец.

– Большевизм ни при чём! – воскликнул я, всё ещё надеясь привлечь его на свою сторону. – Большевизм – явление временное. Просто гримаса истории, не более того. Я противостою лицемерию и продажности. Такие, как я, работают для будущности России! Большевизм ни при чём!..

– В чём же ты видишь её будущность?

Я осёкся. Слова застряли в глотке. На самом-то деле я видел свою личную будущность лишь в Ларисе. Мои представления о будущей жизни зиждились на мечтах о возвращении в Тверь, к прежней жизни. Но теперь получалось так, что Великая война изменила всё, возможно, безвозвратно…

– А я-то думал о тебе, как о герое кавалерийских рейдов. Пруссия, Литва, Польша – сколько земель перебывало под копытами твоей лошади? А помнишь, туманные вечера над Волгой, когда летняя жара уже спала и звёзды светят из воды сквозь лоскутья тумана? Мы мечтали тогда изменить мир. А теперь мы оба боремся за возвращение милой сердцу старины по разные стороны баррикад. Потомственный дворянин сделался борцом за дело мирового пролетариата!

В его словах я услышал горечь. Суетливые поиски контраргументов на некоторое время лишили меня дара речи. Но тут сам Юрий пришёл мне на помощь:

– Мир разбился на мелкие черепки, и большинство ковыряются в его осколках, просто надеясь найти что-нибудь пожрать. В то время как большинство просто пытаются выжить. Я говорю об офицерах Генерального штаба, которые остались буквально без куска хлеба. Им уже не до идей. Мечутся. У каждого семья. Кто их осудит? Но против них придётся воевать. Их руками и их знаниями красноармейский сброд обращается в армию. Вот и ты… А я-то думал…

Он умолк. В сумерках я всё ещё не мог разглядеть выражение его лица, но я помнил, как в гневе ли или в воодушевлении твердеют его скулы, как напрягаются на шее жилы.

Припомнилось, как в нашу бытность в Твери он, скорый на драку, щедро раздавал зуботычины каждому, кто попадётся под руку. Именно эта его воинственная черта особенно не нравилась матушке моей Ларисы. «В горячем жеребце мало разума», – так говорила она.

Наконец Юрий заговорил. Но интонации его голоса, против моего ожидания, оказались спокойными:

– Мы прошли через Великую войну, и мы выстоим против большевиков.

А меня будто бес терзал снова встрять с ним в спор, словно подзуживал кто. И откуда брались силы в истерзанном голодом и усталостью теле?

– Через Великую войну с тем самым германцем, с которым ротмистры Розенберг и Гершельман были уполномочены вести переговоры, – прорычал я. – Кем уполномочены? Сбежавшими из Петрограда либеральными деятелями, завалившими трёхсотлетнюю монархию? Ты говоришь: оборем большевиков. Да разве в большевиках дело? Говорю тебе: это заговор сатанистов. Ты говоришь: мечутся в поисках куска для семей. А я отвечу: вгрызаются в тело родины для личной наживы. В Добровольческом корпусе процветает спекуляция. А германские оккупационные власти смотрят на это свозь пальцы. А относительно социальной базы скажу тебе так: реквизиции, реквизиции и ещё раз реквизиции. Не стоит обращать внимания на прокламации Булак-Балаховича! Они были расклеены по тем же столбам, где болтались висельники. Действовали под девизом «грабь награбленное». Действительно, во всей округе ты не найдёшь ни одной уцелевшей усадьбы. Местные хлебопашцы всё растащили по своим закромам. Обирая крестьян, Булак-Балахович обещал всё вернуть их господам, а потом офицеры его штаба торговали в розницу сервизами Императорского фарфорового завода. Чайные пары, блюда, салатники, столовое серебро. В том числе и с вензелями членов императорской фамилии. Я видел это собственным глазами! И знаешь, о чём я думал? О Ларисе! О Боршевитиновском гнезде, которое, скорее всего, так же разорено, как все помещичьи усадьбы в Псковской губернии.

Я говорил, и злые слёзы наворачивались на мои глаза. В какой-то миг мне показалось, будто Юрий тронут, будто он проникся моими чувствами. Мысленно я пребывал в Пскове, бродил среди растерянных горожан, прислушиваясь к шепоткам о предполагаемых погромах и возврате ранее отнятых земель помещикам, о том, что Красная армия наступает и новых реквизиций не избежать. Читал расклеенные на столбах прокламации за подписью героя Великой войны и бывшего красного командира. Мне хотелось бы навек забыть этот текст, но память жестокая штука!

«Братья крестьяне!

По вашему призыву я, батька Балахович, встал во главе крестьянских отрядов. Я, находясь в среде большевиков, служил Родине, а не жидовской своре, против которой я создал мощный боевой отряд. Нет сил смотреть на то, что творится кругом: крестьянство разоряется, церкви, святыни поруганы, вместо мира и хлеба кругом царит братоубийственная война, дикий произвол и голод.

Час расплаты близок. Гнев народный растёт. Целые области освобождены уже от своры международных преступников. Все страны мира идут против них.

Братья, я слышу ваши желания, и я иду на помощь вам, обездоленным, разорённым.

Объявляю беспощадную партизанскую войну насильникам.

Смерть всем посягнувшим на Веру и Церковь православную, смерть комиссарам, смерть красноармейцам, поднявшим оружие против своих же русских людей. Никто не спасётся. С белым знаменем вперед, с верой в Бога, в своё правое дело, я иду со своими орлами-партизанами и зову всех к себе, кто знает и помнит батьку Балаховича и верит ему. Пусть красноармейцы, в ком не убита совесть, бесстрашно идут ко мне, мы вместе будем свершать великое дело – освобождение Родины.

Братья, не давайте сыновей в солдаты, отбирайте у большевиков оружие и вооружайтесь сами, не давайте ни хлеба, ни сена, взрывайте мосты, ловите и убивайте комиссаров.

Все к оружию, смело вперед, не бойтесь, среди Красной армии много наших честных хороших людей, которые перейдут в наши ряды. Я дам вам оружие, дам храбрых начальников. Тысячи ваших крестьян пойдут за мной, нет силы, которая может сломить эту великую народную крестьянскую армию.

Атаман крестьянских партизанских отрядов батька Балахович»

* * *

Я вздрогнул – звон и скрежет кандалов вернули меня к реальности нашего подвала. Похоже, Простак Простаков начал оживать после лёгкой контузии, нанесённой ему моим детским другом, а это значит, что мне следовало завершать мой рассказ.

– Нам пора прощаться, – проговорил Юрий.

Я кивнул. Успев привыкнуть к нему, я перестал удивляться его прозорливости. Он поднялся.

– Вот только…

– Что?

– Я так и не понял… Собственно, зачем ты приходил? Если ты думал, что я уйду с тобой, то ошибался. Я устал бегать с одной стороны на другую.

– Не стоит! Я зашёл, узнав, что ты здесь. Зашёл просто повидаться.

– Относительно Ларисы…

– Относительно Ларисы. Да, я видел её в Петрограде. Правда, мельком и издали, но видел. Она…

– Почему мельком? Отчего не подошёл? Как она? Ведь она не сможет выжить в одиночку, а её родители, насколько мне известно, убиты. С кем в таком случае она живёт? Адрес?

Ах, почему же о самом важном он заговорил лишь перед самым уходом? Я вскочил. Я ухватился за его рукав, как хватается тонущий человек за любой доступный его рукам предмет. Я хватал ртом воздух, но его всё равно не хватало.

– Постой. Не волнуйся так.

Возможно, жест показался мне недружественно резким, когда Юрий освободил от моей хватки правую руку и засунул её под обшлаг зипуна, который, как оказалось, являлся не только средством сохранения тепла, но служил и для маскировки вполне исправной офицерской формы. Юрка Бергер – офицер и осмеливается шастать по тылам красных в форме! Теперь, когда совсем рассвело, я мог разглядеть и его одежду, и выражение лица. Оно было всё тем же. Гладкое, без шрамов и морщин. Усов и бороды Юрий, как и прежде, не носил. Лицо гладкое, как у человека, уделяющего должное внимание личной гигиене. Я разглядел все пряжки на его портупее, и кобуру, и ножны кортика. Мимоходом удивился: откуда и зачем ему такое оружие? Впрочем, удивление быстро прошло. Я помнил Юрия шикарным, по тверским меркам, щёголем. Пожалуй, друг моей юности, шафер на моей свадьбе, по нынешней военной моде вооружен до зубов. Возможно, он прискакал сюда на лихом, вороной масти скакуне или на тачанке. Возможно, у дверей его ожидает ординарец с винтовкой, а может быть, и целая свита.

– Не угадал, – усмехнулся Юрий. – Я прибыл один и на пролётке. На ней же и уеду, если только местный сброд, именующий себя чекистами, не отобьет их у меня.

Сказав так, он зачем-то схватился за ножны кортика. Зачем? Хочет показать мне клинок? Вот уж не любопытно! Но Лариса! Он же видел Ларису!

– Мы должны проститься. Сейчас, – проговорил Юрий, а о Ларисе – ни слова.

Передо мной стоял совсем чужой человек, не тот, что несколько минут назад кормил меня сдобой с маслом. Этот чужак, неведомо зачем явившийся, казался мне злонамеренным и безжалостным. И ещё непреклонным в своём стремлении достичь каких-то неведомых мне целей. А я – всего лишь помеха в осуществления его намерений – стоял перед ним, будто проситель, с одним лишь искательством, самым горячим, самым высоким и униженным одновременно.

– Адрес Ларисы… адрес… – бормотал я.

– Не могу знать. Видел мельком. Но ей ничто не угрожает. Она не голодает и под защитой.

– Как же ты можешь знать такие подробности, если видел лишь мельком? Обещай же мне, что разыщешь её и позаботишься.

– Обещаю: разыщу и позабочусь.

– А я сам…

– Ты всё правильно понимаешь: сам ты ничего уже не сможешь.

Тот, кого я знал как Юрия Бергера, зачем-то вытащил клинок из ножен.

– Красивое оружие. Именное? Награда? – растерянно поинтересовался я.

Так хотелось быть вежливым и выглядеть благодарным, чтобы он наконец смилостивился и рассказал мне о Ларисе.

Юрий, ни слова не говоря, поднёс к моим глазам рукоять оружия. Он держал кортик ловко, за остриё. Тогда-то я и заметил на его руках перчатки. Когда же он успел их надеть?

– Ты выглядишь довольно странно. Эта офицерская форма… В каких ты чинах? Полковником может стать лишь потомственный дворянин, а ты… – пробормотал я.

– Читай. Видишь, тут выгравировано имя владельца: «Капитан второго ранга Дмитрий Нелидов».

Робея под пристальным взглядом Юрия, я рассматривал кортик.

– Дмитрий Нелидов, – со значением повторил он. – Тебе что-нибудь говорит это имя?

– Как же! Говорит! Между ним и Булак-Балаховичем существовала договорённость. Это и в документах зафиксировано… Постой!

– Ещё один документ? Ты волен им распоряжаться?

– О чём ты? Я всего лишь щепка, мелкая сошка. Ты же знаешь, я хорошо запоминаю любые тексты. Балахович показал мне несколько документов, и я просто их запомнил.

– Мелкая сошка? Разве комиссар в большевистской иерархии – мелкая сошка? Впрочем, теперь это не имеет значения. Значит, о Нелидове ты тоже знал?

– Конечно! Планировался одновременный переход на сторону немцев кораблей Чудской флотилии и отряда Булак-Балаховича. И если бы…

– Постой…

Он опустил руку мне на плечо, притянул к себе, обнял, и я почувствовал, как холодное остриё кортика укололо меня в солнечное сплетение. Дыхание моё пресеклось. Я умолк.

Я не почувствовал боли. Ощущение было таким, будто кто-то открыл кран и жизнь стала изливаться из меня бурным потоком, орошая красным каменный заплёванный пол.

* * *

Матрос кимарил, запахнув тело в пропахшую клопами шинель расстрелянного балаховца. Килевая качка – отличнейшая вещь, даже если ночевать приходится на суше. Матросу грезился плеск волн и шелесты берегового тростника. Сейчас боцман свистнет в свою дудку и…

– Спит на посту, падаль!

Где-то совсем рядом звонко ударилось на землю и рассыпалось осколками стекло.

Матрос вскочил, запнулся о винтовку, упал, больно ушиб правое плечо о колоду, снова вскочил. Хотел было бежать к воротам, но, запутавшись в полах шинели, снова завалился. От этого второго падения грохот получился ужасный, и матрос несколько минут лежал неподвижно, прислушиваясь к тихому предутрию, которое опасался нарушить новым падением. В саду за домом робко пропела первая утренняя птаха. Отважная тварь! И война ей нипочём, и глубокая, голодная осень, готовая превратиться в зиму. Глубока же вода в Чудском озере, темна. Матросу захотелось спеть одну из тех, самых любимых песен, которые, бывало, пели они всем экипажем канонерской лодки «Ольга».

– Варагу не сдаёться наш… м-м-м… моряк пощады тебе не дадим!..

Килевая качка сменилась рысканьем. Ох и не любил же матрос мелкую рябь, от которой судно подпрыгивает вверх-вниз, а брюхо подступает аж к самому горлу и норовит вылиться наружу через ноздри.

– …Наш гордый «Вар-р-ряг»!

Собственный хриплый, ломающийся голосишко заглушал голоса иные, недобрые и требовательные, хруст битого стекла и металлический грохот. Наконец он почувствовал грубые прикосновения. Качка прекратилась, и он повис в воздухе, судорожно суча ногами в поисках хоть какой-нибудь опоры.

– Вставай, матрос! Ты заснул на посту! – произнёс требовательный, смутно знакомый голос.

Матрос напряг все свои силы, пытаясь опознать голос. Тело его ужасно страдало. Жар сменился ознобом. А голос продолжал гудеть, сыпля на голову матроса ужасные угрозы, начиная от лишения довольствия на неделю и заканчивая расстрелом по решению революционного суда. Голосу вторили иные звуки. Тут было и тихое ржание кобылы, и всё тот же звон и скрежет железа, и скрип битого стекла под тяжёлыми подошвами, и какая-то очень уж активная возня, будто стая крыс совершала грабительский набег на бесхозные закрома.