Текст книги "Кортик капитана Нелидова"

Через неделю я мимоходом и случайно узнал, что все филёры, участвовавшие в деле моей жены, расстреляны. Что поделать! Помнится, Старик весьма метко высказался на этот счёт: «Лес рубят – щепки летят». Буквально так и сказал. И это ещё одно свидетельство того, какую трудную работу мы выполняем, и какая тяжелая борьба нам ещё предстоит. Право слово, лес валить легче. Тем не менее я решил проявить осторожность и не стал применять к новоявленному спириту чекистские методы. На дне души копошилась чертовски занозистая мыслишка: что если на допросе этот буржуазный выкормыш заявит о близости со Златой? Нет, он не мог, он конечно же не мог быть любовником моей жены. Любовник производное от слова любовь, а любви между ними не могло быть. Злата тщеславна и не влюбится в подонка, но близость может осуществляться и без любви…

В конце концов, я пришёл к мысли, что устал от Златы. От вечных забот о ней, от жизни с оглядкой на неё, в то время как строительство нового общества требует полной, безоглядной отдачи. А товарищ Злата тянет одеяло семейной жизни на себя. Такой ли должна быть подруга партийного и государственного вождя? Должна ли она быть корыстной, мнительной, суеверной?

Сомнения вгрызались в мою печень, когда я выгораживал буржуазного выкормыша, пытаясь оградить его от избыточного служебного рвения товарищей из ЧК. Я не посылал к нему на дом латыша с винтовкой, но отправил товарища Штиглер, стенографисточку, помощницу Златы, передав через неё не приказ, но пожелание явиться в Смольный в указанный день и час.

И настали день и час нашей встречи. До этого я знал его лишь понаслышке, из донесений расстрелянных филёров, да товарищ Штиглер рассказала мне кое-что. При этом стенографисточка так трепетала от отвращения ко лжи и напрасным наветам, так уморительно потели её ладошки, что я буквально и безоговорочно поверил каждому её слову. Злата была более категорична. «Побойся Бога» – так выразилась жена. Бог повсюду! Вот он, симптом зачумлённости русским! Я испугался, поняв, что и сам нет-нет да и задумываюсь о праведности и греховности. Неужели и я подцепил эту хворь? Да, вопрос о Божьем бытии внезапно взволновал и меня. Впрочем, ненадолго. Окончательное решение этой задачки я отложил до обсуждения с товарищем Томасом…

* * *

– Лето наступило. Летом люди меньше умирают от испанки и тифа.

От сочного баса товарища Томаса вибрировали оконные стёкла. Его слова прекратили мои размышления о Божественном и досадном.

– Мне показалось, или вы сказали об этом с сожалением? – проговорил я, оборачиваясь.

Я пытался понять настроение товарища Томаса, но тот расположился весьма выгодно, боком к свету, и теперь выражение его лица скрывала тень от гардины. Нас в кабинете трое: товарищ Томас, я и спирит-неудачник, явившийся со значительным опозданием. Он пытается оправдаться перерывами в движении трамваев. Его речи бессвязны, а оправдания нелепы. Он труслив и неловок, раздавлен и жалок. Являясь без сомнения буржуйским недобитком, он носит бурлацкое имя Тарас Бурмистров.

– Лето одна тысяча девятьсот девятнадцатого года. Трамвайные пути зарастают травой, – проговорил мой робкий визитёр, приводя ещё одно, глупейшее из оправданий. – Трава, представьте себе, прорастая, портит пути. От того и трамваи ходят редко. Как тут не опоздать?

Я смотрю на Бурмистрова. Этот беспомощно барахтался в потоке света, льющегося из окна. Одет вполне благопристойно – в пиджачную пару. Сорочка свежая, но он постоянно поддёргивает рукава пиджака, пытаясь скрыть печальный факт – запонки он, видимо, давно уже пропил, так же как и булавку для галстука, и теперь тот топорщится, ввергая визитёра в ещё большее смущение. Манжеты сорочки обтрепались от частых стирок, и этот факт умножает неловкость моего гостя.

В целом, я остался доволен его жалкими потугами. При первом же взгляде на него все подозрения в любовной связи со Златой улетучились утренним туманом.

Итак, убивать этого Бурмистрова не имеет никакого смысла. Пока. Для начала и как минимум надо выяснить причины интереса Златы к этому субъекту. В то же время нет никакой физической возможности выслушивать его многословные враки.

– Видите ли, я слишком занят. Через полчаса мне выступать перед товарищами. Народ уже собирается.

Он молчит, глядя на меня, как агнец на раввина перед закланием.

– Итак…

– Итак?

– Вам известно, кто я такой?

– Так точно. На табличке возле двери написано. И госпожа… товарищ Штиглер пояснила мне. Да я и, едучи сюда, вполне сознавал… Возможно, ваш интерес ко мне связан с занятиями госпожи… товарища Златы…

– Так и есть. Мне небезразличны занятия… гм… моей жены. Я интересуюсь этим делом не только как председатель Петросовета, но и как муж. Вы не подумайте, что это допрос. Я сам не провожу допросов. Этим у нас занимаются другие товарищи. Это просто частная беседа. Так, по-приятельски. Вот и находящийся здесь товарищ Томас – мой приятель. Он присутствует здесь как раз, как специалист по оккультным занятиям. Назвать ваши занятия наукой язык не поворачивается.

Визитёр ещё раз оправил свою жалкую одежонку, облизнул губы, смахнул пот со лба, зачем-то потрогал волосы. Я наблюдал суетливые телодвижения затравленного борьбой за выживание животного. Несчастный грызун средь стаи хищников. Он так надеялся, что его не заметят. Спрятался в норе своего мещанского быта, затаился, но голод заставил его выбраться наружу. Таким был и я до известного времени. Особенно неприятно то, что он напоминает мне меня же самого, прячущегося, вечно гонимого… Ах, как он посматривает на товарища Томаса. Каждый взгляд его мимолётен и скользок, но я уверен – он уж успел оценить стати нашего соратника и помощника. И есть же на что любоваться: волевой лоб, твёрдый подбородок, взгляд прямой и холодный. Надо признаться, пронизывающий взгляд. Лицо аскета в обрамлении пышных бакенбард. Фигура опытного бойца-фехтовальщика. В одежде утонченный и изысканно-элегантный стиль настоящего джентльмена. Конечно, товарищ Томас далёк от пролетарской среды и, возможно, не вполне разделяет наши убеждения и цели. Но его проницательность, опыт и безупречная честность дают ему право быть причастным к тяжёлой борьбе с капиталистическим спрутом, повадки которого ему известны не понаслышке. Вот и сейчас он подносит к губам изысканный фарфор с вензелями князей Юсуповых с таким неподражаемым шиком, на который способно лишь существо, чьи лёгкие при самом первом вздохе приняли в себя туманы Альбиона.

А наш буржуишко, угадывая в товарище Томасе существо высшего порядка, таращился на него, в тщетных попытках угадать свою ближайшую судьбу. Он жалок и, очевидно, голоден, между тем как на столе перед товарищем Томасом товарищи Злата и Штиглер уже выставили лучший в Петрограде продуктовый набор. Товарищ Штиглер или Лариса, стенографисточка, по терминологии наших агитаторов «классово чуждый элемент». Однако она вносит в повседневную жизнь моего личного аппарата некий, присущий только семьям русского, старинного дворянства, шарм. Помимо абсолютной грамотности в части использования русского языка она прекрасно переводит с английского и немецкого, что является немалым подспорьем в нашей непростой работе. Именно поэтому мы со Златой с некоторым даже пафосом именуем её «товарищ Штиглер».

И не только это. Лариса владеет искусством сервировки. Умеет подать закуски и подать себя. Знает, когда необходимо говорить и когда лучше промолчать. В повороте её шеи, в осанке, в походке, в умении сочетать части туалета – да-да, именно туалета! Не юбки, блузки, чулок и прочей женской атрибутики, но туалета! – во всём чувствуется порода, неискоренимая, привитая с младенчества закваска настоящей женщины – жены и матери. Злата совсем другая. Разбитная и, казалось бы, двужильная, она рано подорвала здоровье. С вечной, незатухающей папиросой во рту, она кажется скорее частью меблировки Смольного дворца, канцелярской принадлежностью, не женщиной. Надёжный товарищ, стойкий, неколебимый в своей приверженности подлинному марксизму, она является надёжной опорой, а иной раз и камнем, спудом, приземляющим мои порывы, а обязана окрылять. Злата во многом проигрывает Ларисе. Но сойтись с потомственной дворянкой, с женщиной, разделившей наши убеждения, возможно лишь под давлением голода? На такое я не пойду никогда.

До некоторой степени устав от Златы, я всё же испытал, пожалуй, даже угрызения совести. Я отчаянно стремился к власти, надеясь по достижении её как минимум обрести свободу личного выбора. Страх перед судом товарищей так же нельзя сбрасывать со счетов. Старик в таких вопросах весьма щепетилен, но ему и неведома ревность. Этот всецело поглощен нашей борьбой. Его страсть, устремления, помыслы, все соки его тела, вся сила интеллекта направлены на достижение цели, которая, как кажется нам всем порой, совсем уже близка. Но её окончательное и бесповоротное достижение невозможно без объяснения с таким вот мелкотравчатым тщедушным буржуем.

– Я – закоренелый материалист. К тому же я призван партией заниматься делами сугубо практическими. Белыми занят Псков. Враг стоит на подступах к Петрограду. Революция в опасности. Тело Советского государства терзают враги внешние, а изнутри точит червь предательства…

Начиная речь, я абстрагируюсь от реальности, возношусь на горние высоты, а подо мной, в яме, замершая многоликая, пьющая каждое моё слово, опьянённая моим гением толпа. Речь человеческая – всего лишь набор звуков, более или менее внятных. Порой они подобны соловьиным трелям, но иногда похожи на рычание Вельзевула. Внимающая мне рвань человеческая предпочитает контрасты. Потому в моей речи стремительные взлёты оборачиваются феерическими падениями, раскалённый пар метафор сменяется ледяными водопадами аргументов. Крик – шепотом. Обнажённая до последнего бесстыдства правда – разряженной в златотканые шелка ложью. Да, я лгу. Чернь не может обойтись без лжи. Её уши пьют ложь ровно так же жадно, как кочующий в пустыне бедуин припадает к источнику, достигнув оазиса.

Визитёр дрожит и замирает. Плечи его опускаются. Он сжимается, будто в ожидании удара. И тут я опускаю ладонь ему на плечо.

– Ну-ну, не стоит так уж, – говорю я и быстро убираю руку, не в силах преодолеть внезапную брезгливость. – Давайте по порядку. Вы расскажете всё без утайки. Как было дело. Изложите суть ваших занятий. А мы с товарищем Томасом – он в этом случае выступает в амплуа эксперта – оценим суть ваших занятий. Оценим, как товарищи и марксисты.

– С чего же начать? – глухо спрашивает спирит.

– С самого начала. Кто вы, откуда и так далее…

– Я приехал сюда на трамвае… Через весь город с пересадкой, а потом ещё пешком. Пути, знаете ли, заросли травой. Трамваи ходят крайне нерегулярно, – повторил визитёр.

– Это мы уже слышали. Какие ещё новости в Петрограде?

– Простите?..

– Ну, вы же, едучи, смотрели по сторонам. Толкались на трамвайных площадках. Топтались на остановках. Прохожие, афиши, витрины, случайно подслушанные сплетни…

– Что вы! Куда мне смотреть! Дожидался трамвая действительно сорок минут. Вагон пришёл переполненным. Какая там площадка! Кое-как ухватился за буфера. Повис. Добрался. А как же иначе? Проделать пешком весь путь тоже рискованно, да и башмаки жалко. Это последняя приличная моя пара. Решил поберечь. Однако же я успел. Явился к назначенному времени, хоть и опоздал совсем чуть-чуть.

Визитёр с вожделением посматривал на расставленные на столе яства. Действительно, я как следует подготовился к приходу товарища Томаса. Лариса при содействии Златы разыскала где-то даже виноград. Виноград в начале лета – не чудо ли это? Была, конечно, и финская рыбка, и свежий хлеб.

– Вкусно поесть – первейшее из удовольствий, не так ли? – поинтересовался я.

Гость кивнул. Сглотнул слюну. Потупился. Жалкий, обшарпанный субъект из тех, кто «всего лишился» и теперь распродаёт обстановку из квартиры. Да его ещё, возможно, и уплотнили. Я усмехнулся.

– Да вы угощайтесь. Вот бутерброды с семгой. Или… как это называется по-английски, подскажите-ка, товарищ Томас?

– Sandwich, – молвил тот.

Товарищ Томас вальяжно раскинулся в углу, на диванчике. Расселся широко и, судя по виду, чувствовал себя вполне уверенно.

– Запамятовал, как ваше имя-отчество?.. – обратился он к робкому визитёру.

– Тарас Бурмистров. Тарас Евдокимович. Из мещан. Бывший чиновник, а ныне…

Он осёкся и ещё плотнее, совсем по-девичьи, сомкнул угловатые колени.

– Кушайте, товарищ Бурмистров, и давайте уже переходить к делу.

Услышав мои слова, визитёр отдернул трясущуюся руку от сэндвича с сёмгой и уставил на меня прозрачные, слезящиеся глаза. Возможно, всё не так уж печально в данном случае, раз страх оказался сильнее голода.

Вероятно, когда-то он был довольно крупным и даже представительным мужчиной. Такое предположение возникло у меня по результатам изучения его платья. Пиджак ему явно велик, брюки широки, тощая шея торчит из обтрёпанного воротничка сорочки, как свежий сорняк из только что вскопанной грядки. А ведь когда-то платье ему шил неплохой и недешёвый портной. О, мне известны привычки господ такого сорта. Покупать готовое платье им не пристало.

А потом для Тараса Бурмистрова настали иные времена. Вероятно, он вместе с прочими социал-либералами приветствовал приход Февральской революции, которая, в конечном счёте, и стала причиной его разорения. Итак, несостоявшийся обольститель моей жены таращится на меня и молчит. Он уже проглотил почти не жуя сэндвич с сёмгой и сделал это с такой жадностью, что я стал опасаться за его пищеварение. Мои опасения подтвердились незамедлительно в виде бурной и глубокой икоты. Пришлось собственноручно подать ему остывший чай и выжидать ещё несколько минут, пока он не выхлебает его.

– Я готов слушать, Тарас Евдокимович. И рассчитываю на откровенность. Учитывая вашу, впрочем, вполне простительную, близость с моей женой, я пока именую вас про себя визитёром. Но я могу изменить своё отношение и переименовать вас, скажем, в арестанта. Как вам такая перспектива? Итак, кто вы такой?

Задав этот вопрос и оседлав стул в непосредственной близости от визитёра, я принялся дожидаться ответа.

– Собственно, я мелкий буржуй, – выпалил он внезапно и снова умолк, подавленный непрекращающейся икотой.

Услышав холодный смешок товарища Томаса, я счёл необходимым поощрить нашего гостя к новым скандальным признаниям:

– Продолжайте, прошу вас! Пусть вы будете буржуй, но далее то что?

– Со вниманием слушаем исповедь буржуя, – кивнул товарищ Томас.

* * *

Нынче мне стукнуло сорок лет. Из них почти двадцать я провёл на государственной службе. Моим идеалом всегда являлся мелкий буржуй la France, жизненное поприще которого – быть экономным рантье. Состояние от старших родственников я не наследовал, и не имея личных средств, всегда боялся в случае потери трудоспособности до получения пенсии оказаться на паперти с протянутой рукой. Прозябание в богадельне мне тоже не улыбалось. Пришлось налаживать жизнь в соответствии с собственным разумением и сообразно мечтаниям.

Вместо того чтобы ходить по кабакам и пускать заработок на развлечения, я упорно откладывал гроши, надеясь к старости скопить состояние. Так, к началу 1917 года я являлся уже собственником небольшого капитала, который, разумеется, держал в банковском сейфе.

Ответьте же, как на духу, господа товарищи: есть ли в моих устремлениях что-то предосудительное? Кому нанёс я вред, покупая государственную ренту?

Семнадцатый год катился день за днём. Так с Божьей помощью дожили мы до октября, когда была объявлена борьба со всеми буржуями. В частности, аннулировались все государственные займы. В результате одним росчерком пера я объявляюсь нищим – лишаюсь всего накопленного за двадцатилетнюю трудовую жизнь. Впрочем, говорят, что собственники процентных бумаг, имеющие в пределах двадцати пяти тысяч, получат десять тысяч обратно. Не скажете, правда это или врут? К тому же совершенно непонятно, почему я, скопивший восемнадцать тысяч, получу обратно только десять. Почему восемь тысяч у меня отнимают? Все говорят, что большевики за справедливость. Ответьте: отнимать восемь тысяч разве справедливо? Ведь если бы я не покупал процентных бумаг, а занимался спекуляциями и держал все деньги на текущем счету, то не потерял бы ни копейки, перевёл бы все средства в Швейцарские банки, как это сделали многие, и сам бы уж обретался где-то вблизи Альп. Но я-то остаюсь в Петрограде и являюсь гражданином Советской республики!

Допустим, что рабоче-крестьянское правительство захочет отдать мне из моих восемнадцати тысяч десять тысяч рублей. Получу ли я когда-нибудь эти деньги? Нет, господа товарищи. Теперь, летом 1919 года, уже ясно, что наверняка не получу ни капитала, ни даже процентов по нему и вот почему: Советское государство должно шестьдесят миллиардов рублей, да на сорок миллиардов выпустило бумажных денег. Мы явно несостоятельны. При таких условиях в первую очередь полным рублём придётся уплатить лишь сильным соседям и вообще держателям наших займов. Русские кредиторы едва ли что получат, так как при неизбежном финансовом крахе и финансовой несостоятельности, на их долю ничего не достанется. Поэтому в настоящее время мне даже почти безразлично: признают ли за мной право на эти десять тысяч рублей в процентных бумагах или аннулируют их.

Сейчас я – нищий. Государственной службы я лишился, места на частной службе приискать себе так и не смог, ибо жизнь повсеместно замерла. Поддерживаю своё существование постепенной ликвидацией домашней обстановки, которой уже почти не стало. Спрашивается: продолжаю ли я и теперь пить вашу «кровушку», господа товарищи?

Однако заглянем в недальнее будущее. Кто-нибудь из нас, презренных буржуев, переживёт это ужасное время. Восстановится когда-нибудь нормальная государственная жизнь, народ устанет и от Гражданской войны. Государству, то есть тому же народу, разумеется, потребуются займы на различные надобности. Но, смею вас уверить, ни один русский человек, от рабочего и крестьянина до миллионера включительно, пребывая в здравом уме и твёрдой памяти, никогда уже не доверит ни копейки в долг своей Родине. Если у него скопятся деньги, то он купит иностранную ренту или поместит их на счёт в заграничный банк, либо будет хранить деньги дома. И это – не громкая фраза. Вы сами, господа товарищи, уже потеряли доверие к финансам страны, ибо с октября 1917 года вы не только ни единого рубля не внесли в сберегательные кассы, но, напротив, вы выбираете оттуда всё, что можете. Иначе говоря, внутренние займы в России на многие десятилетия невозможны. Тут никакой политики – это просто психология.

Судите сами, кто в конечном итоге прогадывает. Немногочисленных русских миллионеров вы, конечно, разорили, но у них, в конце концов, что-нибудь да останется. Нас же, мелких буржуев, вы лишили практически всего. Стали ли вы сами, господа товарищи, от этого богаче или счастливей? Фабрики и заводы, которые вы захотели национализировать, закрываются. Захваченные крестьянами земли нечем засеять. Кругом алчные соседи, которые, несомненно, закончат свои исторические распри за наш счёт.

Нам, «буржуям», приходится туго, но ведь и вам не лучше. Место «задушенного» русского буржуя несомненно в ближайшее же время займёт международный, и будет он кушать одинаково – и буржуя, и пролетария.

И скушает.

А занятия спиритизмом – это всего лишь способ снискать кусок хлеба. Я, господа товарищи, вдовец. Имею десятилетнюю дочь, которую надо кормить, одевать и учить.

Я закончил.

* * *

Улыбка расцвела под усами товарища Томаса в середине речи отважного визитёра. С каждой новой фразой она становилась всё шире, а в конце он и вовсе расхохотался.

Визитёр поднялся, помедлил. Тщательно отряхнул свою одежду, словно на неё налипла подсолнечная шелуха. Теперь взгляд его был устремлён внутрь себя. Он будто вовсе не слышал обидного хохота товарища Томаса, который поминутно приговаривал:

– Вот контрреволюционер! Настоящий… ха-ха-ха… забыл это слово! Русский народ чрезвычайно изобретателен по части словообразования. Кстати, Григорий Евсеевич, вы заметили, как часто наш товарищ-господин произносит различные производные от слова «русский»?

Я, конечно, окончательно успокоился, удостоверившись, что у Златы никакого романа с этаким ничтожеством нет, будь он кем угодно, хоть медиумом, хоть рантье. Понимал ли он, произнося эту свою речь, что несёт полнейшую контрреволюционную чушь перед лицом старого партийца, прошедшего ссылки, тюрьмы, преследования царской охранки? Русский народ! Ну и ну! Старик прав в главном: нам ещё предстоит долгая и архитяжёлая работа.

Однако товарищ Томас продолжал хохотать, потешаясь над нашим ничтожным врагом – увы, не все наши враги ничтожны! – а мне, как должностному лицу, следовало же что-то отвечать, принимать какое-то решение.

– Конечно! Мне, как интернационалисту, претит нарочитый акцент на чью-либо русскость или нерусскость, – проговорил я.

– Контра! – закричал в ответ товарищ Томас. – Контра! Контра! Как брутально! Как вкусно! О, великий русский язык! Контра-контра-контра!!!

Наш визитёр продолжал попирать своими не вполне чистыми ботинками персидский ковёр в центре моего кабинета, оставаясь совершенно безучастным к выкрикам товарища Томаса. Но крики услышали в приёмной. Дверь, ведущая туда приоткрылась, и товарищ Злата предстала перед нами, вооруженная револьвером и пролетарской решимостью. Из-за плеча жены выглядывала товарищ Штиглер. В глазах её я с превеликим удовлетворением прочёл и страх, и смятение. А товарищ Томас продолжает хохотать.

– Что тут смешного, не пойму, – растерянно говорит Злата. – Григорий, это ты кричал «контра»? Не ты? Но постой же, я слышала. И Лариса. Послушай, этот человек обладает необычным талантом. Он – медиум. Не контра.

– После покушения на Старика все мы обязаны быть максимально бдительными. У революции множество врагов. Перед нами один из них.

После этих моих слов визитёр, словно разом лишившись сил, осел на стул. Злата, спрятав револьвер в карман жакета, шагнула в кабинет. Товарищ Штиглер осталась стоять в дверях. Лицо её светилось, как фонарь особенной восковой бледностью.

– Товарищ Тарас не враг, – решительно заявила Злата. – Жизнь впроголодь никому не добавляет ума. Если он и сказал что-то вразрез с линией партии, то считай это просто голодным обмороком.

Товарищ Томас успел возразить первым:

– Ну, положим, на бред его слова совсем не похожи. Скорее, наоборот. По красноречию наш оппонент вполне может конкурировать с товарищем Троцким и даже более того – с самим Григорием Евсеевичем. Однако…

– Однако нам пора возвращаться к делам! – провозгласил я, со всей возможной ласковостью выпроваживая пламенную защитницу голодных и обездоленных буржуа из кабинета назад, в приёмную.

Штиглер посторонилась, пропуская нас. Выражение её глаз изменилось. Испуг уступил место чисто христианской, православной, иррациональной сочувственности. Полуголодная, в стоптанных башмаках и ветшающем платье, она тем не менее находила в себе силы для сочувствия, но отнюдь не мне, идейному и бескорыстному борцу, а этому обносившемуся, деклассированному буржую.

Старик прав и ещё раз прав! Классовая солидарность – дело нешуточное. Она много крепче, чем родственная, кровная связь. Ах, это сострадание в её глазах. А мне, её начальнику и благодетелю, очень хотелось бы, чтобы с таким же выражением эти голубые глазки смотрели на меня и только на меня, ставшему ей кормильцем и опорой в годину тяжёлых испытаний. Мне до дрожи в коленях, до колик хотелось, чтобы она протянула свою покрытую цыпками, но всё же аристократическую ручку и просто погладила меня по голове. Пусть в этом жесте не будет эротики. Пусть будет материнское, христианское сострадание ко мне, изгою без родины…

– Григорий?

– Злата, нам надо продолжать занятия с товарищем Томасом, а ты позови латыша.

Злата испытующе уставилась на меня, и я понял значение этого её взгляда. Злата ревнует. Злата что-то заметила. И пусть её! И чёрт с ней! Если я терзаюсь ревностью, то пусть пострадает и она!

– Зови латыша. Надо отправить этого… гм… медиума…

– Куда? – разом воскликнули Злата и Штиглер.

– Ну… в столовую, что ли. Мне кажется, он всё ещё голоден. Прикажи его накормить, что ли.

Сказав так, я заметил: обе выдохнули с облегчением.

* * *

Через несколько минут латыш почтил мой кабинет грохотом солдатских ботинок. Огромный хуторянин воздвигся над сидящим на стуле буржуем-неудачником, как каменная гора над пропастью небытия.

– В подвал, – скомандовал я.

– Поднимайся!

Закинув винтовку на плечо, латыш подхватил визитёра под мышки, и тот самым позорным образом повис над стулом, поджав под себя ноги. Трусит. А если закричит, в кабинет тотчас явятся обе: и защитница, и сочувствующая. А я, сколько ни старался, с ходу, без дотошных раздумий, так и не смог взять в толк: почему моя Злата испытывает сочувственный интерес именно к этому, ничем не примечательному, недорезанному буржую? Ведь такого добра в Петрограде сколько угодно, а нам полагается бороться за то, чтобы их количество неуклонно уменьшалось. Причём бежать им не следует позволять. Тотальное вымирание в данном случае предпочтительней.

– Напрасно вы это, сударь, – проговорил товарищ Томас, обращаясь к визитёру.

Что это? Опять сочувствие? Я хотел возразить. Хотел поторопить латыша, но товарищ Томас опустил дружескую ладонь на моё плечо и продолжал, широко улыбаясь:

– Не стоило вам, сударь, произносить подобные речи в кабинете председателя Петросовета. Или вы намеревались нас сагитировать?

– Ни в коем случае! Не умышлял агитировать! – пискнул недобиток. – Прикажите солдату меня отпустить. Я сам пойду куда прикажете. К стенке, так к стенке.

Повинуясь моему жесту, латыш отпустил врага, но тот осел мимо стула на пол, мне под ноги.

– Так, пожалуй, дело до лизания ботинок дойдёт, – фыркнул я, не считая обязательным скрывать брезгливость.

– Это голод, – возразил товарищ Томас. – И всё же, сударь, чем вызвано ваше пагубное откровение?

– Товарищ Злата… Она была добра ко мне. Подкармливала. Я же вдовец. У меня дочь. Десять лет…

– Дочка небезнадёжна. В наших приютах детей воспитывают в пролетарском духе, – заверил я товарища Томаса.

– …Товарищ Зиновьев вообразил… то есть он подумал, будто я мог бы осмелиться волочиться. Но я не мог… куда уж мне…

Говоря так, визитёр то и дело посматривал то на штык латыша, то на плакат, украшавший одну из стен моего кабинета. На плакате точно такой же латыш протыкал точно таким же штыком хорошо упитанного буржуя.

– Позвольте ходатайствовать за этого русского! – воскликнул товарищ Томас. – Готов даже внести взнос… налог… лепту?

И он проворно извлёк из кармана объёмистое портмоне. Тотчас на свет явилась двадцатидолларовая купюра.

– Кормовые… на прокорм… э-э-э…

Его выпуклые глаза сверкнули непонятным мне задором. Чёрт их разберёт, этих англичан! Что за благотворительность? На кой ляд дался ему недорезанный русский буржуй? Впрочем, обстоятельства заставляли меня уступить.

– В столовой Петросовета обеды для сотрудников бесплатно. Прошу вас убрать ваши… гм… деньги.

– Обед возможно подать сюда, в кабинет?

На кой чёрт ему потребовалось обедать с недобитком в моём кабинете? Тут уж я уступать не стал. Мучимый множеством трудных вопросов – вопрос с неверностью жены разрешился самым благоприятным образом, но оставались и иные, не менее злободневные – я испытывал острейшую потребность остаться с господином Томасом наедине.

– Воля ваша. Лариса распорядится подать. Но этого господина-нетоварища я желал бы отправить восвояси. Применять к нему меры пролетарского правосудия пока не станем, но…

– Гуманист! – закатив очи долу, воскликнул товарищ Томас. – Подлинный пролетарский гуманист!

– Деятельность по строительству Советского государства к гуманизму не имеет никакого отношения, – возразил я. – Однако я намерен поучаствовать в спиритизме. Вот и товарищ Штиглер неоднократно меня приглашала к себе на квартиру.

Вопреки моим возражениям, англичанин сунул-таки зелёную купюру с портретом умершего президента САСШ в горсть горе-любовника. Прибежавшая из приёмной Злата добавила от себя ещё какой-то пергаментный свёрток. Жена понимала, что я непременно замечу её жест совершенно непролетарской благотворительности. Но червь ревности в моей душе к тому моменту окончательно издох. Более того, труп ядовитого червя успел разложиться. Пока несносный Томас лопотал своё то по-английски, то по-немецки, я размышлял о попечительской работе в сиротских приютах. Раз уж моя жена так сердобольна, то не следует ли её отправить в командировку, положим, в то же Токсово? Сиротским приютам необходима инспекция на предмет качества пищи и преподавания. В Токсово относительно безопасно. Временное отсутствие Златы предоставит в моё распоряжение неделю времени для занятий с Ларисой Штиглер. Возможность участия в спиритическом сеансе, на котором так настаивала товарищ Штиглер, станет реальностью. Без лишних глаз, без Златы. Я вдруг вспомнил, жена обмолвилась ненароком, дескать, Лариса Штиглер и сама недурной медиум. Поначалу, я разгневался и даже, кажется, кричал, но потом…

Во всём этом деле оставалась лишь одна загвоздка: есть ли в Токсово сиротские приюты?

– Токсово? Где это? – встрепенулся англичанин. – Уж не хотите ли вы спрашивать у загробных жителей относительно приютов в каком-то Токсово?

– Можно спросить прямо сейчас, если желаете, – всполошился недобиток, продолжая уделять должное внимание штыку латыша. – Конечно, этим предпочтительнее заниматься вечером или даже ночью, когда энергетические потоки, связывающие наш мир с загробным, наиболее ярки. Но можно попробовать прямо сейчас.

От его вранья, трусости и низости у меня защекотало в носу. Я страдаю аллергией на буржуев, честное слово. Каких-нибудь полтора года назад этот индивид, как кум королю, поплёвывая, раскатывал в пролётках, а теперь едва ли не лижет мои башмаки. Я несколько раз к ряду чихнул, прежде чем смог заговорить.

– Я не верю с загробный мир! – воскликнул я. – Во всяком случае, если даже он и существует, то, безусловно, одинаков и днём, и вечером. Я не верю в увлечения товарища Златы. Я просто хочу удостовериться в том, что все эти занятия чистой воды профанация и мошенничество.

– Товарищ Злата отправится в Тосково, а товарищ Зиновьев – на Охту, на квартиру Штиглеров. Это при том, что Петроград наводнён белыми шпионами. Прогулки по улицам с целью посещения спиритических сеансов могут быть опасны. Многие товарищи уже убиты белогвардейскими наймитами…