Текст книги "Гамбит"

Тихонько сняв с себя ее руку, Сакс встал. Чуть полюбовался светящимся в темноте телом, укрыл плащом. И вернулся к тому месту, где купались. Зашел в воду, умылся. Кровь тоже смыл и вздрогнул, подумав: ей же больно было, а так за него цеплялась, словно сразу – хорошо.

– Нет, не надо мне никого другого, – сказал вслух не то озеру, не то сам себе. – И что война? Фейри и замуж идут, и детей рожают. Вот кончится война, и поженимся… выйдешь за меня, Лиле? Я тебя никогда не обижу, и железом не трону, и сорочку красть не буду, только если сама меня любишь… Любишь же, правда?

Озеро не ответило, лишь плескала вдалеке рыба и шелестела осока.

– А я всегда буду – только тебя. И если вдруг с кем… даже если жениться – все равно, ни с кем другим счастья не будет. Так и зачем оно…

Сглотнув невесть откуда взявшуюся горечь, Сакс еще раз умылся и вышел на берег. Собрал с кустов одежду, понюхал Лилино платье – точно ли земляника? Точно. Земляника, хвоя и немножко свежий снег. А потом вернулся к Лиле, забрался к ней под плащ как был, нагишом, и обнял. Она пошевелилась, умостилась к нему тесно-тесно, снова закинула поверх него руку и довольно выдохнула:

– Эри…

Глава 5
Лиля

На третий раз Лиля упросила своего личного архангела Михаила сотворить чудо и вывести ее через служебный вход. Правда, сначала пришлось съесть две маковые сдобы Светочкиного приготовления и ответить ей на сотню вопросов о локации и самочувствии, высказаться о моратории на смертную казнь и падении мировых цен на макрель, а под конец клятвенно пообещать неделю гулять, принимать витамины и делать по утрам зарядку. Очень хотелось самой задать сто и один вопрос, особенно о том, как можно сделать игровых персонажей такими… такими живыми. Куда более живыми, чем девяносто девять из сотни реальных, настоящих и уж точно живых посетителей ИЦ в Битце. Но Лиля испугалась. Вдруг Михаил скажет, что это зависимость или еще какая хрень, и запретит ей играть?

Черт. До чего неподходящее слово, «играть», думала Лиля, шагая к метро «Новоясеневская». Играть чужими жизнями и чувствами, пусть нарисованными, но… Если бы здесь был хоть кто-то, похожий на Эри! Если бы этому кому-то пришло бы в голову хоть посмотреть на белесую мышь…

«Не сходи с ума, девочка», – голос разума подозрительно походил на Настасьино контральто.

«Нельзя сойти с того, чего нет», – рассудительно ответила ей Лиля и зажмурилась, подставляя лицо теплому апрельскому солнцу, вспоминая то, июньское, и горячие губы псевдоанглийского мальчика. Или мужчины? Семнадцать здесь и семнадцать там – две большие разницы.

Вот попроси здесь мальчика зайца поймать – поймает он, как же! Не говоря уж про ободрать и приготовить! Лиля невольно улыбнулась, вспомнив двух пойманных Саксом зайцев. Первого они сожгли, потому что, пристроив над углями тушку, невесть с чего начали целоваться и спохватились, когда заяц совсем сгорел. Зато второго не дожарили – очень уж хотелось есть, а Лиля вовремя вспомнила, что горячее сырым не бывает.

А как он держался, когда на третий день пути (приехали бы куда раньше, если бы поторопились, только не хотелось – торопиться!) из-за кустов высунулись аж три классических отца Тука и сурово поинтересовались: кто, куда и зачем? При этом двое зловеще ухмылялись, а один до того выразительно поигрывал дубинкой! Лиля впервые порадовалось, что все здесь нарисованное. Встреться ей такие экземпляры в реальности – влезла бы на ближайшую елку без разбега! На самую макушку, и плевать, что высоко! А Эри и бровью не повел. Нет, никакой он не мальчик. Настоящий мужчина, просто еще молодой.

А она – трусиха. Было страшно ночевать в лесу, хотя, казалось бы, нечего бояться в игре. Было страшно идти к повстанцам, мало ли что там за люди? Но за Саксом и в лагерь пошла. Только не поняла, почему они называют это лагерем? Обычная деревенька в лесу. От той, где жил Эри, отличается лишь тем, что домики маленькие, вкопаны в землю по самые слепые оконца, и женщин почти не видно. И скотины мало, всего пара лошадок, несколько коз на привязи и стадо гусей на опушке, под кустами ирги и боярышника.

Сакс тут же высмотрел деревенского шерифа, позвал ее: пойдем, отец уже извелся, надо успокоить! Да и тебе он рад будет. Тут стало совсем неприятно. Ну не должен, не должен нарисованный персонаж так себя вести! А если ведет – то какая же это игра? Она и сбежала. Пробормотала, что пора ей, и сбежала. Правда, не удержалась, пообещала вернуться. И вернется! Эри – он ведь такой…

«Такой, ага», – фыркнула воображаемая Настасья, обозвала ее мечтательной дурой и смылась. А Лиля достала из сумки детективчик в мягкой обложке, про страшную тайну древнего артефакта, и села в вагон. Надо было кровь из носу сегодня явиться в родную библиотеку, к ненаглядным гадюкам и пыльному Достоевскому. Детективчик был тут весьма кстати: пусть гадюки плюются ядом в ни в чем не виноватую Екатерину Лесину и ее «ширпотреб», а не в «лодыря и трутня, парткома на тебя нет». Что за дрянь такая партком, Лиля знала исключительно из Довлатова и уроков истории, но была твердо уверена: там заседают именно такие антикварные гадюки в крепдешиновых блузах.

К «Молодежной» детективчик кончился. Почти последнюю страницу Лиля дочитывала на эскалаторе, чуть не сшибла старичка-одуванчика с палочкой и чуть не получила этой же палочкой по голове, вдобавок к матерной фиоритуре в три колена.

Гадюки в библиотеке встретили ее приветливыми оскалами. На «здрасьте» не ответили – впрочем, как всегда, – лишь глянули на детективчик, театрально потеряли дар речи от возмущения и отвернулись, жаль, ненадолго. Лиля только и успела повесить куртку в шкафчик да переобуться, как за спиной зашипели хором, в хрустальную терцию:

– Явилась, краса! Иди в запасник, вчера вернули Гончарова – лохмотья одни, чинить надо.

Лиля вздохнула, проглотила «и вам здравствовать» и покорно свернула в узкий проход между стеллажами. За три года работы здесь она твердо усвоила: единственный способ выжить в «дружном» коллективе – не отвечать на шпильки и не протестовать, что бы ни велели делать.

Ее остановило шипение Инны Юрьевны, змеюки особо ценной и редкой, каплей яда убивающей половозрелого слона:

– Делом займись, а то одни мужики в голове. Еще и сюда таскаются, все пороги истоптали, спрашивают, когда наша красавица соизволит на работу выйти!

Мужики?! Лиля чуть не засмеялась в голос. Какая проницательность! Вот были бы физиономии у гадюк, если б в библиотеку явился Эри! Его кельтская коса, куртка из оленьей кожи и здоровенный сакс за поясом, по которому он и получил прозвание, привели бы их в полный восторг. До валокордина и коллективного письма в партком.

Змеюка, не получив реакции на яд, решила жертву додушить. Никак возомнила себя дикой бразильской анакондой – это при росте-то в сто пятьдесят сантиметров с каблуками и шиньоном. Потопала этими самыми каблуками, толстыми, ортопедическими, от Gabor, и фыркнула:

– Снова грязи нанесла! Помой за собой, королевна.

Лиля вздохнула. За собой, конечно. Как поставила швабру четыре дня назад, так та и стоит. Уборщицы нет, ставку на правах главной забрала Инна Юрьевна, но не ей же мыть, в шелковой-то блузке и с высшим филологическим! И остальные дамы к швабре не притрагиваются, у них тоже блузы и образование.

– Не волнуйтесь, Инна Юрьевна, – сказала Лиля.

Хотелось добавить: в вашем возрасте опасно, но не стала. На весь день заведутся, не остановишь. А Гончарова и правда нужно чинить.

В покое ее не оставили даже в запаснике. Анаконда явилась следом, уселась напротив Лили и принялась зудеть. Должники не оповещены о сроках возврата, книг на ремонт полкоробки, а клей уже заканчивается. Хотелось бы знать, что наша принцесса себе думает – ей будут за просто так деньги платить? Или хахали все мозги застили?

– Что за хахали-то, Инна Юрьевна?

Она улыбнулась как могла мягко. Было в самом деле интересно. За все ее двадцать два года из хахалей был только Сенька, и тот – друг с песочницы, с ним и спать как-то неловко.

Анаконда поспешила плюнуть ядом:

– А я всех твоих хахалей наперечет знаю? Сопляк, лет семнадцать. Подсудное дело, между прочим, – с малолетками вязаться! Ни стыда, ни совести.

Лилю перекорежило. Сопляк?! Подсудное?! Вот то, что у них было с Эри, это называется «вязаться»?! Щука ты сушеная! Три года надо мной издеваетесь, хватит уже.

Она отложила Гончарова в сторону. Аккуратно. И улыбнулась. Так, как Настасья учила, – о, Настасья много чему учила, целый курс актерского мастерства.

– Инна Юрьевна, а у меня с прошлого года еще две недели от отпуска остались, правильно?

Щука недоуменно сощурилась.

– И я их взять могу по необходимости, правда? – Лиля улыбнулась еще ласковее, пододвинула к себе ручку и чистый лист из пачки, всегда лежавшей на столе.

– Не можешь, – усмехнулась щука. – Я тебе ничего не подпишу. Взяла моду гулять!

– А и не надо, – согласилась Лиля. Быстро написала на листе несколько строк. – Я увольняюсь по собственному желанию. Прямо сейчас. А те две недели в счет отработки.

Вскочила на ноги и пошла прочь. Ощущение было такое, будто сбросила рюкзак с кирпичами. В полтонны. А работа… работу можно и новую найти. Уж Инны Юрьевны там точно не будет, а все остальное переживем.

Щука, может, и шипела что-нибудь вслед, но Лиля уже не слышала. Ей было хорошо.

Она выскочила из библиотеки, улыбнулась солнцу и стянула с головы нахлобученную было шапочку. Прятать ее в рюкзачок не стала – понесла в руке, небрежно помахивая. Купила мороженое в ближайшем киоске. И не торопясь направилась к метро – до сбора на Арбате было еще часа три, можно погулять. Мороженое поесть. Кажется, никогда ничего вкуснее не ела, чем это мороженое!

Буквально через десяток шагов она услышала странный звук: щелчок, второй. Не сразу сообразила, что так щелкает фотокамера. Удивленно обернулась – прямо в объектив. Длинный, «никоновский».

– Великолепно! Не двигайтесь, прошу! – послышался знакомый голос, фоторазбойник отбежал на два шага, присел, нацеливая на нее камеру. – Умоляю, только не двигайтесь!

Лиля послушно замерла – с зажатым в одной руке, у самого рта, мороженым и дурацкой ярко-красной шапочкой в другой. А тут еще налетел ветер, растрепал завязанные в хвост волосы.

– А?..

Она не понимала, откуда он тут взялся. Бегает вокруг, щелкает, что-то восторженно бормочет. Ненормальный. Не выдержала, засмеялась, испачкала нос мороженым, само мороженое уронила, но все никак не могла остановиться. Он все снимал, а она смеялась от солнца, легкости и свободы, до слез. Опомнилась, лишь когда ей в руку сунули платок, а руку приложили к лицу.

– У тебя шоколад на носу.

Заглянули в глаза, изучающе и будто голодно. У фотографа глаза были темными, почти черными, сам он был смуглым и улыбался тепло и свободно.

Пока Лиля вытирала слезы и шоколад, он что-то говорил. Приятное. О случайностях, которые не случайны, о редкостной модели, судьбе.

– …Илья Блок, можно просто Ильяс.

– Блок должен быть Александром! – решительно заявила Лиля. – Илья Блок – это неправильно!

Снова рассмеялась.

– Увы, – он тоже засмеялся и развел руками. – Нет в жизни совершенства.

– Совершенство – это скучно. – Она задрала голову к небу, раскинула руки и покружилась на месте. Остановилась. – А я – Лиля.

– Надеюсь, не Брик? – Он сделал испуганные глаза.

– Даже не Юрьевна и Маяковского не люблю, – улыбнулась она. – Лиля Тишина.

– Тишина? – Он сделал ударение на последнем слоге. – Подходящая фамилия для флейтистки.

– Над этим все смеялись в музыкальной школе. – Лиля прищурилась на небо. Погулять еще, как планировала, или пойти пообедать? – Извините, Ильяс. Мне пора домой, велели режим соблюдать.

– Режим – это гулять и вовремя кушать, а не домой. – Он оглядел ее, словно необработанный кусок мрамора: прикидывая, что бы такого лишнего отсечь. – Здесь есть милый ресторанчик. Вегетарианский, – поспешил он добавить. – И Филевский парк, верба… Прости мою настойчивость, но он, – Ильяс погладил свой «Nikon», – влюблен. И всерьез. Ты ведь не откажешь?

Отказать она не смогла. Этот здоровенный бородатый дядька – не дядька даже, не больше тридцати, интересно было бы глянуть без бороды, – так трогательно заглядывал в глаза! Словно щенок. Чушь, конечно, за щенка не сойдет даже молча и в темноте, пахнет не так, и властностью от него несет за километр. И благородным безумием художника, что Лиля всегда понимала и уважала. Ну и парк с вербой, конечно. Любопытство.

У Москвы-реки действительно вовсю распушилась верба. Ильяс снимал Лилю – с вербами, лодками, утками и кудрявым младенцем лет полутора, одолженным у обалделой от такой наглости мамаши, – пока «совершенная модель», уставшая смеяться его шуточкам и просто так, от радости жизни, не взмолилась о пощаде и не призналась, что ей еще нужно на Арбат. Ильяс немедленно выразил готовность подвезти, но она покачала головой. Ни к чему это. У него еще наверняка дела, и у нее – свои. А фотографии… и так сделал сотню кадров, не меньше. Любопытство, правда, заедало, но спрашивать напрямую, как и зачем он нашел ее в тот раз на Арбате, не стала. Не хотелось услышать ложь, а в том, что скажет правду, она сомневалась.

– Увидимся, – сказал он, открывая перед ней дверь в метро.

Ни телефона, ни адреса. Ну да, увидимся. Или нет.

На мгновение стало обидно, но Лиля быстро это бестолковое дело прекратила. Чихать на фоторазбойника! Через неделю можно будет снова в центр. И к Эри. Он не пахнет парфюмом за двести баксов, не целует ручки, а вместо ресторана кормит недожаренным зайцем. И вообще сопляк, дело подсудное. Было бы, если б он был настоящим, а не горстью пикселей. А на все чихать! Она имеет право хоть раз в жизни сделать то, что нравится, не оглядываясь на других.

Глава 6
Сакс

Время рассчитали неправильно. Тени уже удлинились и переползали лесную дорогу, а обоза все не было. Три часа в засаде, еще немного – и его пристрелят свои же. Нечаянно. И так еле убедил их рискнуть.

– Долго еще? – послышалось внизу, под кленом.

Мэтов племянник Хью, прозванный Ушастым за чуткий слух и сходство с ушастой белкой, шумно почесался.

– Заткнись и слушай, – очень тихо шикнул на него Охотник, тот самый, с состязания лучников.

– Еще не поздно… – снова завел свое ворчание Половинка.

– Тихо. Едут, – радостно и зло прошептал Ушастый.

Отряд из полутора десятков повстанцев, засевший в рябиннике по сторонам дороги, затих и растворился в желто-зеленых, с крупными красными гроздьями зарослях. А вскоре за поворотом послышалось бряцанье, скрежет и скрип телег, конское всхрапывание и беззаботный солдатский треп. Стража не ожидала ничего опаснее бешеного зайца и прокисшего эля, слишком давно никто не нападал на обозы с десятиной. Так давно, что с обозом пускали всего по дюжине стражи. Конечно, для небольшого отряда и это было много – если учесть, что солдаты в кольчугах и с хорошим оружием. А у повстанцев лишь то, что взяли трофеями и что сделали свои кузнецы. Жаль, Дунк так и не пришел в себя, он бы сковал крепкие мечи…

Эти последние мгновения перед боем Сакс готов был думать о чем угодно, лишь бы успокоить бешено бьющееся сердце. Хорошо хоть рука на тетиве не дрожала.

А обоз уже весь вылез из-за поворота, и первые два конника почти дошли до метки… Так. Его, как договорились, – правый. Стрелять под лопатку, чтоб сразу и наповал.

– Бей! – крикнул он, спустив тетиву и выдергивая вторую стрелу.

Еще десяток стрел вылетел из кустов справа и слева от дороги. Перепуганные лошади заржали, заметались, одна – под Саксовой целью – упала, перегородив дорогу. Трое солдат рухнули сразу, еще двое – через миг. Дальше стало сложнее, стража подняла щиты, самый проворный успел выстрелить прямиком в листья, прежде чем схватился за торчащее из бедра древко, – а из леса продолжали лететь стрелы.

– Остальных добить! – скомандовал Сакс, когда в обозе не осталось ни одного не раненого солдата.

Добивали деловито, стараясь не повредить кольчуги. Последний из трех Асгейровых лучей, в самом начале боя успевший спрятаться под телегой, оттуда грозился божьим гневом, но вроде огнем не бросался и никого не заколдовывал.

Сакс положил руку на плечо Мэту, уже нацелившемуся в луча оторванной от телеги оглоблей.

– Погоди. Возьмем с собой. – И добавил для луча: – Вылезешь, щучий потрох, будешь жить. Нет – пристрелю.

– Глупо, – буркнул за спиной Половинка. – С лучами только и связываться, тьфу.

Буркнул тихо, но Сакс услышал. И не только Сакс – Мэт тоже пробормотал что-то вроде «оборони Матерь» и дважды сплюнул, отгоняя сглаз. Кто-то еще из остатков того же отряда, что Половинка, заворчал: на кой им в лагере луайонский выкормыш?

Не дожидаясь, пока щучье отродье вылезет, Сакс обернулся к Половинке:

– Когда спрошу совета, тогда и дашь. – А потом к Мэту: – Дунка не жалко? Они прокляли – вот пусть и лечат.

Ушастый поддержал:

– А не вылечит, сожжем!

Вылезший из-под телеги луч попытался под шумок улизнуть в рябину, но его увесистой затрещиной остановил Охотник. И, словно не слыша общего спора, заговорил о телегах, добыче и возвращении в лагерь. Он же, еще до нападения на обоз, предложил разбить и пожечь телеги подальше от дороги, чтобы щучьи прихвостни не сразу нашли, а если повезет, то обоз и вовсе пропадет бесследно. Так и сделали. Добычу навьючили на лошадей, тела прикопали под дерн в перестреле от дороги и уже в сумерках пошли прочь. Лишь после полуночи Охотник, шедший рядом с Саксом, тихонько подсказал: пора.

– Привал! – скомандовал Сакс. – Костров не жечь!

Едва расседлав лошадей и пожевав сухомятки, повстанцы повалились спать. А Сакс, раздав дозоры и проверив лошадей, взял свою лепешку и подсел к Охотнику. Тот подпирал спиной старый граб и неторопливо правил нож о ремень – первый дозор выпал ему.

– Почему ты сам не водишь отряд? – почти неслышно спросил Сакс.

Этот вопрос грыз Сакса с первого похода – еще в отряде отца. Совет командиров сразу рассудил: раз шериф, ветеран бесславной войны, привел почти десяток бойцов, то ему и командовать. Тем более один из отрядов только что был разбит: в самом обычном походе за провизией в ближнюю деревню нарвались на стражу местного нобля, и лишь четверо унесли ноги. Вот эти четверо и присоединились к новеньким. И еще Охотник – к его слову прислушивались все, даже командиры. Он легко брался за самые опасные дела, никогда не отступал и стрелял как герой легенд – именно такими, по мнению Сакса, и должны быть повстанцы. А не трусливыми огородниками, как Половинка.

– Предпочитаю работать в одиночку, – так же тихо ответил Охотник.

Сакс усмехнулся, вспомнив эту одиночную работу: пойти и разведать, а заодно показать глупому мальчишке, что из службы щучьим прихвостням не выходит ничего хорошего. Злость на сбитый выстрел давно прошла, а когда Сакс задумался, что бы вышло, если б он тогда не промахнулся… Верно, брат бы не проспорил принцу и не показал бы себя во всей красе. И понял бы Сакс, в какое дерьмо влип, когда было бы поздно. Или вообще не понял. А с Лиле бы он тогда, верно, и вовсе больше не встретился. Нет, все к лучшему.

– Тогда почему пошел в отряд отца, а теперь помогаешь мне?

Несколько мгновений Охотник молчал, потом хмыкнул.

– Потому что ты молодой и глупый. Я слишком стар и осторожен, чтобы нападать на обозы и разжигать десять лет как угасший костер. А у тебя, быть может, что-то получится. Если не сдохнешь раньше. И если не… – умолк, отцепил от пояса фляжку. Сделал длинный глоток. Убирать не стал, продолжал вертеть в руках и словно о чем раздумывал. – Не станешь слишком уж доверять всяким… покровителям. Они играют на своей стороне. – Еще помолчал и повторил чуть громче: – Всегда играют на своей стороне. И прикармливают молодых дураков, чтоб было кого спустить на противника.

Сакс нахмурился: покровитель у повстанцев только один, лорд Мэйтланд – не просто лорд, а целый тан и кузен короля. Сакс видел его лишь однажды, и Мэйтланд ему понравился. Держался гордо, но без высокомерия, называл повстанцев братьями, рассказывал, как им будет хорошо без луайонцев, с родными добрыми лордами и низкими налогами – без Асгеровой-то десятины. И, в отличие от принца Артура, лорд Мэйтланд не сверкал доспехами и с аппетитом ел пресную лепешку из грубой муки.

– Одна у нас сторона. Тейрон, – буркнул Сакс.

– Оно так, – покивал Охотник. – Только править могут Бероуки, а могут и… не они. Да и рыбников можно гнать, а можно… – Махнул рукой. – Я сказал, другой раз смолчу. А ты думай.

Не Бероуки? Это как же не Бероуки? Полтысячи лет были Бероуки, с того самого времени, как Тейрон стал Тейроном, а тут вдруг… Мэйтланды? Нет, не может такого быть. Лорд же говорил, что верен своему брату королю… Троюродному брату, но кровь-то одна! Он же присягу давал, все лорды дают. На крови, перед Отцом и Матерью. Темнит что-то Охотник.

– Думаю, ага, – кивнул Сакс и пошел вокруг лагеря.

Спать хотелось до одури, но он же командир. Отец, когда его ранили рыбники, доверил отряд Саксу, а не Половинке, хоть тот и предлагал, хоть у того и опыт, и старше он, Саксу в отцы годится. От дум про отца сон слетел, а навалилась тоска. Застанет ли он отца живым? Пять дней тому, когда уходили из лагеря, тот метался в лихорадке. Рана поначалу показалась несерьезной, перевязали на месте, и в лагере Фианн взялся лечить отца, промывал рану ромашковым отваром, лепил на нее паутину и всякие листья. А отец слег, и чем дальше, тем ему было хуже. Когда уходили, он Сакса и не узнал, принял за среднего сына, Грэма, что сгинул на военной службе.

Утром, за завтраком, вышла ссора. Когда Сакс велел Ушастому покормить пленника, поднял голос Половинка:

– Руки ему не развязывай. А как поест, сразу заткни рот. А то наколдует чего.

Ушастый кивнул, отломил кусок лепешки и пошел к лучу. А Половинка угрюмо зыркнул на Сакса.

– Только хлеб переводить на ублюдка.

Сакс отложил свою лепешку и, прищурившись, глянул на него в упор. Но Половинка не угомонился, а бойцы притихли, насторожились.

– Сразу бить надо было. Теперь точно нас проклянет. За десятину. Да еще мудрые озлятся, беда бу…

– Заткнись, – велел Сакс; кое-кто из бойцов недовольно заворчал, пока под нос и неразборчиво.

– Не тебе указывать, мальчишка, – разошелся Половинка, чуя поддержку. – Подведешь нас…

– Заткнись и послушай, огородник, – так же тихо повторил Сакс. – Вы сидите в своих норах, не смея высунуть нос, грабите своих же, деревенских, защитнички Ллировы. А как только дело дошло до прищемить щукам хвост, порскнули в кусты. Ты боец или заяц?

Половинка набычился, схватился за нож и открыл рот, но Сакс его оборвал:

– Зайцы нам не нужны, так что дойдем до лагеря – и проваливай. А посмеешь еще вякнуть в походе, повешу как предателя.

– Один останешься, с такой-то прытью. – Половинка хмыкнул. – Храбрый гусенок.

Поднялся и пошел к своей лошади. Остальные, быстро дожевав, тоже принялись быстро и молча собираться. Половинку не поддержали, но и Сакса тоже. Зайцы. Щучьи подстилки.

– Зря ты так, Даро, – укоризненно шепнул ему Мэт, догнав уже на тропе. – Щуки не простят потерянного обоза, начнутся облавы. А нас слишком мало.

– И будет еще меньше, Мэт, – так же тихо ответил Сакс. – Если мы станем такими же зайцами, то следующего кузнеца просто сожгут, и никто не посмеет за него заступиться. Ты этого хочешь? Чтоб твоего Ушастого потащили на костер, а односельчане смотрели и сетовали, что прозевали злого колдуна?..

– Тише ты, разошелся. – Мэт покачал головой. – Да прав ты, только вот… эх…

– Не эх, а прав, – поравнявшись с ними, сказал Охотник. – Глядишь, этак-то и не сдохнешь.

– А, вот оно что… – протянул Мэт, глянув на Охотника. – Пойду я, чего на обед подстрелю.

Мэт растворился в лесу, Охотник тоже, но с другой стороны. Сакс остался во главе отряда один.

– А мы с Пирсом в Ротенбит пойдем, – бросил Ушастый за спиной; его навьюченная добычей из обоза лошадь согласно фыркнула. – Вот отоспимся – и сразу. Мать навестим, рыжей вдовушке крыльцо поправим. А, Сакс? Пошли с нами?

– Пойдем. Мать навестить надо, – снова подумав об отце, согласился Сакс.

Про рыжую вдовушку и мельникову сестру ему думать вовсе не хотелось, а вспоминалась снова Лиле. Правильно она ушла, хоть и жаль было отпускать. Но девице не место в лагере, среди голодных и озверевших без женской ласки мужиков. А фейри – тем более не место. Найдется еще какой умник, испугает ее железом – тогда Саксу ее вовек не найти.

До первых дозоров добрались перед самым закатом.

– Откуда столько добра-то? – послышалось из кустов, прежде чем оттуда вывалился на тропинку смешливый вихрастый паренек с рукой в лубке. – Никак, щучьего короля обобрали?

– Короля не короля, а Асгейровых разбойников пощипали, – похвастал Ушастый.

– Да ну?

Паренек вытаращил глаза, а Ушастый принялся заливать: они-де герои, огненного змея, что мудрые напускают, не испугались, да стражи немерено положили, да щучий король теперь все локти искусает! Сакс поморщился: а ведь пару месяцев назад он бы и сам вот так, про полсотни стражи и колдовство, да на всю деревню. Дурной был, что твоя Тянучка.

– Хватит уже, – оборвал Сакс Ушастого, – а то еще кто поверит в змея-то.

Вихрастый паренек разочарованно вздохнул: уже поверил.

– Долго вы, – сказал Саксу. – Невеста твоя заждалась.

Какая такая невеста, хотел переспросить Сакс, но подумал: если паренек верит в огненных змеев, такого понарасскажет, что мало не покажется. Лучше самому выяснить. Потому только кивнул и прибавил шагу. А паренек все выкладывал новости, соскучился, видать, в дозоре сидеть и на клены глядеть.

– …а старик Фианн и говорит, колдовство все это!

Кажется, Сакс все же пропустил в трепе вихрастого что-то любопытное.

– Колдовство? – переспросил он.

– Ага! Настоящее колдовство! Не может быть, чтоб кузнец ваш безо всякого колдовства раскаленное железо руками хватал. И Асгейрова вода на него показала, и память он потерял, потому что колдуны, коли колдовать не могут, вмиг становятся как дети малые.

– Сам он разум потерял, – буркнул Сакс. – Мелет чушь, а ты и веришь.

– Не чушь, я сам видел! – обиделся парнишка. – Дунк прям так и нес котел с похлебкой, с огня снял и нес, а котел-то горячий, я попробовал!

В доказательство парнишка предъявил обожженный палец.

– Вот и говорю, чушь. Раз память потерял от того, что колдовать не может, как же он горячий котел-то взял и не обжегся?

Охотник за спиной фыркнул и тоже влез:

– Ты, сынок, с пятидесяти шагов в оленя не попадешь, а я с сотни белку подстрелю. Тоже, скажешь, колдовство?

– Ой… и верно… – Парнишка задумчиво почесал в затылке, глянул на Сакса, потом на Охотника.

– То-то же, – хмыкнул Охотник. – Смотри, этак сам к мудрым за благословением пойдешь, а потом и в щучью стражу, десятину со своих же драть.

Парнишка аж споткнулся.

– Да я… да никогда… да чтоб мне… – насупился. – И вообще, я в дозоре. Недосуг мне, проходите быстрей.

– Вспомнил, надо же, – удивился Охотник. – Не безнадежен.

Так в лагерь и вошли: впереди Сакс с Охотником, следом отряд, а Половинка отдельно, сам по себе. После обеда – Сакс видел – он шептался со своими. Верно, о молодом да глупом командире. К Мэту тоже подходил, но Мэт его послал в ближнее болото, с лягушками квакать.

Охотник задумчиво глянул на Сакса. Погладил бороду и буркнул:

– Иди-ка ты домой. Посмотри, как отец. Сам видишь, про подвиги и так найдется кому рассказать.

– Да уж найдется. – Сакс оглядел своих бойцов, складывающих добычу на застеленной бревнами площадке посреди лагеря, и помогающих им повстанцев из тех, что либо на отдыхе, либо вовсе не покидают лагеря. – Если что, ты же меня позовешь?

– Позову. Иди.

В последний раз оглянувшись на Половинку, о чем-то шепчущегося со стариком Фианном, Сакс побежал к дому. Не то что к дому – так, – оставшейся от кого-то из погибших бойцов землянке под крышей из дранки и дерна. Надо бы стены еще обшить изнутри деревом, а то отец зимой замерзнет, да и сейчас уже дожди холодные.

Сумка с сыром, яблоками и новой рубахой для отца хлопала по боку. А Сакс, придерживая ее, старался не думать о том, что он будет делать, если отец… нет, оборони Матерь, не мог он…

Он так боялся увидеть пустой дом, что едва не столкнулся с кем-то у собственного порога. Буркнул извинения, поднял взгляд – и подавился.

– Отец?

– Что, сынок, не ожидал? – Крепко обнял, потом отстранил на вытянутую руку. Присмотрелся и снова улыбнулся. – Вижу, с удачей вернулся. Молодцом.

Сам отец выглядел не очень – бледный, постаревший, опирается на палку. Но зато – живой. Живой! И от лихорадки уже ни следа – за неделю!

– Как?! – выдавил Сакс, оглядывая отца с ног до головы.

– Невеста твоя выходила, – отец хлопнул его по плечу. – Хорошая она у тебя. Матери понравится.

Сакс окончательно перестал понимать, что происходит. Огненные змеи, невесты, чудесные исцеления – как-то оно было слишком.

– Я пойду с Охотником поговорю, – понял его по-своему отец. – А ты иди в дом, иди. Небось есть хочешь. Наговоримся еще.

Кивнув, Сакс проводил отца взглядом – как тот, прихрамывая и опираясь на крепкую палку, скрывается между домишками. Про сыр и яблоки вспомнил, да поздно, не орать же было на весь лагерь. Ну и ладно. Раз тут невеста, отец не голодает. Тьфу ты, оборони Матерь, невеста-то откуда?!

На пороге дома задержался, прислушался: там что-то звенело и вкусно пахло. Вздохнул, готовясь с порога объяснить девице, что нет и не было у него никаких невест и не надо ему никого – и откинул закрывающую проем оленью шкуру. Девица стояла у очага и что-то мешала деревянной ложкой в мамином медном котелке. Обернулась, сощурилась от света и неуверенно спросила:

– Эри?..

В первый момент Сакс подумал, что ему уже мерещится от усталости. А в следующий – прижимал ее к себе, искал губами губы и беспорядочно шептал:

– Это ты, правда ты? Лиле, как же… останешься? А Лиле смеялась, и, кажется, плакала, и гладила его по лицу.

– Я так боялась! Тебя не было, когда вернешься – не знают… Я с вами буду ходить, я лечить умею. Ты другой совсем, Эри, сколько меня не было?

Сакс, наконец, поймал ее губы и окончательно поверил, что это не сон. Сон не бывает таким сладким, не пахнет земляникой, дымом и капустой вперемешку.

– Долго, целых два месяца. А с нами опасно. Ты лучше тут лечи, у нас бывает много раненых.

– Нет, с тобой. Я много могу, не только лечить. Пусти, пусти, а то пригорит…

Не пустил, только котелок снял с огня и потянул к лежаку, а она не протестовала, сама забыла про котелок и путалась пальцами в завязках и застежках… Но до лежака они не добрались. Помешал пронзительный визг Фианна – слов Сакс не разобрал, но чтоб так визжать? Совсем старик плох. Лиле тоже напряглась, оставила в покое застежки и прислушалась. Тут визг повторился, а в ответ ему – сердитый бас, да так рявкнул, что твой медведь.