Текст книги "Загробная жизнь дона Антонио"

Ее счастливая случайность, ее феникс, соврал? Нет. Тоньо в эту ночь по-настоящему любил ее и готов был отдать душу. В этом Марина не могла ошибиться. Или обманула Кассандра? Но ведьма никого и никогда не обманывала, все ее предсказания сбывались. Всегда. Так почему? «Что я сделала не так и почему чудовище вернулось?»

Она потрясла головой и снова уткнулась в подушку.

Завтра, она подумает об этом завтра. А пока… Пока можно немного помечтать о несбыточном. Например, как все могло бы повернуться, если бы…

Глава 7, где капеллан пытается изгнать беса, но не того и не оттуда

Наутро после явления сэра Валентина в замок Торвайн Марина меньше всего думала о кухонных пересудах. Впрочем, она вообще была не особенно способна думать. Ее нежные тринадцать лет и вчерашние волнения сделали свое черное дело, и юную леди одолела лихорадка.

Такая досада с ней приключилась всего второй раз в жизни и впервые за шесть лет, прошедших с того дня, как брата забрало море. Именно брат ей и снился – протягивал руки из бурлящих волн и звал к себе, а Марина никак не могла решиться и нырнуть к нему, хоть и знала, что должна. Почему и зачем – во сне не думалось.

– Проснитесь, леди! – наконец разбудил ее растерянный и взволнованный голосок камеристки, четырнадцатилетней Элюнед.

С трудом разлепив глаза, Марина села на постели и схватилась за спинку кровати. Голова кружилась и болела, будто Марину только что сбросила норовистая лошадь, да прямо головой на твердую землю.

– Будете завтракать? – сочувственно спросила Элюнед, подсовывая Марине под спину подушку. – Ее светлость велели сказать, что ждут вас у себя сразу, как будете готовы.

Под носом у Марины оказалась кружка парного козьего молока и толстый ломоть хлеба с медом: видимо, матушка решила побаловать ее напоследок. Хорошо, что сама не пришла будить дочь, не надо ей видеть, как Марине дурно.

– Буду, – почти ровно ответила она, раскрыла глаза и улыбнулась Элюнед: девчонка еле сдерживала слезы, то ли жалея хозяйку, то ли себя, ведь ей теперь не стать камеристкой самой герцогини. – Что слышно в замке?

За завтраком и утренним туалетом камеристка поведала Марине все важные новости, начиная от качества сапог прибывших с сэром Валентином рыцарей и заканчивая выведанной лично у кухарки самой-самой свежей сплетней: сэры Гвинн и Уриен, а с ними граф Арвель вчера весь вечер беседовали с сэром Валентином и сами вызвались сопровождать юную леди в монастырь. А сейчас сидят в гостиной у ее светлости леди Элейн и ждут. Рассказ прерывался то горестным шмыганьем, то вздохами. В этих вздохах так явственно слышался укор в адрес дивного народа, бросившего свою дочь на произвол какого-то пришлого англичанина, что Марина рассмеялась бы, не будь ей так тоскливо.

Чушь это все, насчет дочери дивного народа. Она – дочь своего отца и похожа не на каких-то там фейри из холмов, а на свою родную бабку, англичанку. Отец не раз показывал ей портрет в медальоне, и сам этот медальон теперь хранился у Марины в шкатулке. В той самой шкатулке, которую матушка тоже не разрешила брать с собой в монастырь. Портрет братика в той шкатулке тоже был. Всего лишь пером на пергаменте, его рисовал один из друзей отца, приезжавших к ним в Уэльс. У отца было много друзей, и все они были веселыми, галантными джентльменами, целовали ручки его дочери, а один из них, сэр Кей, даже обещал посвататься к Марине, когда ей исполнится четырнадцать.

Не посватается. Хоть сэр Кей и не умер на плахе, но покинул Острова и уплыл во Францию.

Марина вздохнула, представив на миг, как веселый сэр, усы которого так забавно кололи ей запястье, вот прямо сейчас прискачет в замок Торвайн и потребует отдать ему сговоренную невесту… А потом сэр Валентин скомандует своим стрелкам «бей!» – и веселый сэр Кей упадет с коня в летнюю пыль.

Не быть ей невестой, а потом и покорной счастливой женой. Прав был отец, ее ждет другая доля, вот только совсем не герцогская.

– Где Нед? – прервала она новые сетования Элюнед, едва та зашнуровала ей платье.

– Поутру был в конюшне, а сейчас за дверью, миледи, – не скрывая обиды, ответила та.

Марина поморщилась: слишком уж откровенно Элюнед ее хоронила, даже не дала себе труда сделать вид, что верит в ее возвращение. А ведь только вчера вертелась вокруг, на лету ловила каждый взмах ресниц, любое желание, не позволяя себе ни единого не подобающего идеальной камеристке взгляда, какой уж там обиды на госпожу. Еще одно подтверждение того, что женщин она понимает куда хуже, чем мужчин. Наверное, потому, что ее воспитанием занимался по большей части отец, и фехтованию уделялось куда больше времени, чем вышиванию и искусству сплетен. Следует, наверное, об этом пожалеть – в монастыре фехтование ей ничем не поможет, а сплетни и женские интриги будут единственным оружием. Но жалеть не получалось. Этому отец ее тоже не научил. Видимо, к счастью.

– Нед! – позвала она, взмахом руки позволяя камеристке удалиться.

Рыжий одноглазый пират тут же воздвигся на пороге, пропустив камеристку под мышкой: ему и сам Длинный Педран, лучший герцогский кузнец, был едва выше плеча. Отец иногда шутил, что ему пришлось забрать Неда с эшафота из жалости к палачу: бедняга никак не мог повесить человека, который выше виселицы. Нед на эти шуточки скалил зубы и делал зверское лицо, а маленькая Марина топала ножками и кричала, что никто не смеет повесить ее Неда! А потом лезла ему на руки и требовала поиграть в морского дракона – что значило влезть в рыбный пруд позади замка, сесть Неду на плечи и кататься, распугивая карасей, уток и кухонных девок.

Сегодня Нед не скалился шутливо, но и не тосковал. Сегодня Нед походил на настоящего морского дракона: огромный, злой, опасный и непредсказуемый. В его единственном глазу не отражалось ничего, кроме готовности всех порвать за свою единственную любимую госпожу.

– Вы готовы выйти в открытое море, моя леди? – тихо спросил он, и в этом тихом голосе слышался рокот прибоя и далекие грозовые раскаты.

Марина шагнула к нему.

– Матушка позволила тебе ехать со мной?

– Нет, моя леди. Но это не имеет значения. Моя служба герцогу Торвайн давно закончена, а его супруге я никогда не присягал. Так что здесь нет никого, кто мог бы мне запретить ехать туда, куда я хочу, и с тем, с кем я хочу.

Прижавшись к мощной груди, обтянутой кожаным дублетом и перекрещенными ремнями перевязей, Марина в последний раз зажмурилась и мысленно попрощалась с родными стенами. А затем молча отстранилась и так же молча вышла в раскрытую перед ней Недом дверь.

В покоях матушки стоял сырой, пропахший ладаном полумрак. Леди Элейн задернула шторы и, судя по припухшим глазам и бледным губам, всю ночь молилась. Сейчас же она встала с кресла, церемонно приветствуя дочь. Настоящая леди, всегда – настоящая леди. Терпение, достоинство, смирение, повиновение и молитвы. Наверное, она была бы рада, если бы дочь следовала ее примеру, но всегда с тем же достоинством принимала волю покойного супруга: раз супругу угодно воспитывать из дочери герцога, не ей противоречить или быть недовольной.

На миг Марине захотелось прижаться к матушке, чтобы та обняла, спрятала и от монастыря, и от сэра жабы Валентина. Она даже сделала к ней неуверенный шаг – но мать всего лишь перекрестила дочь и напомнила, что Марине должно слушаться сопровождающих.

Сопровождающие стояли тут же, за матушкиным креслом. Сэры Гвинн и Уриен вместе с графом Арвелем, одетые в дорогу и преисполненные скорбной важности.

Целую секунду Марина всматривалась в их лица, пытаясь понять: они в самом деле повезут ее в монастырь? Те самые люди, что приносили присягу герцогу Джеффри и клялись до последней капли крови защищать и оберегать его дочь?

Да. Повезут.

Честные и прямые взгляды не позволяли усомниться в этом. Мало того, на этих лицах была написана чуть ли не святость, чуть ли не готовность отправиться ко львам в пасть! И наверняка – во благо сюзерена и родной земли. Только сюзерена-то они поменяли не далее как вчера вечером, иначе с чего бы сэру Валентину доверять им сопровождение опасной девицы в дальний монастырь…

Марина сглотнула. Опустила глаза, чтоб не угадали ее мыслей.

– Берегите себя, матушка, и да благословит вас Господь, – сказала подчеркнуто ровно и впервые пожалела, что не родилась мальчиком: мальчика бы в монастырь не отправили! Или что братец Генри утонул, с него б сталось выхватить у графа Арвеля из ножен фамильный клинок и тут же заколоть всех предателей, одного за другим…

Из-за спины матушки мрачной угловатой тенью выскользнул отец Клод, осенил Марину крестом и забормотал что-то латинское и благочестивое, больше всего похожее на «Изыди, бесовская сила». Матушкин духовник, даром что священникам невместно верить досужим сплетням и местным суевериям, больше всех в замке верил в нечистое происхождение Марины. А все потому, что был он книжником и звездочетом, и служанки шептались, что в своих покоях варил зелья, делал притирания для матушки и искал философский камень. Сколько в этих речах было правды, Марина не знала. Но, видимо, и впрямь не бывает дыма без огня. Старая Глинис до сих пор вспоминает: в ночь, когда родились двойняшки, отец Клод выбежал из своей комнаты за часовней и кричал про то, как сошлись с Девой Марс и Юпитер и что под окном госпожи проросла ядовитая наперстянка, и требовал принести холодного железа, дабы избавиться от подменыша.

А потом долго и горько плакал. И, говорят, не хотел благословлять герцогскую дочь.

Никто так и не смог его убедить, что негоже священнику во все это верить. Даже герцог Джеффри. Зато на братика капеллан надышаться не мог, и когда Генри остался в море – смотрел на Марину волком и шипел, что злые фейри позаботились о своем подкидыше, а герцогский род-то прервался!

Ерунду говорил. Если бы фейри заботились о Марине, они б оставили ей братика. Ей иногда казалось, что приходится жить за двоих – и за себя, и за Генри. Вот раньше, пока Генри был с ней, Марина терпеть не могла козье молоко, даже когда братик его пил, отворачивалась. А теперь – каждое утро, и вкусно же, как будто не ей раньше казалось, что козье молоко пахнет лягушкой…

Она склонила голову перед отцом Клодом, буркнула: «Амен» – и постаралась пропустить мимо ушей высокопарные слова, которыми граф Арвель утешал леди Элейн. Чтобы не стошнило.

Так же в точности она пропустила мимо ушей и нечто невнятно-поучительное, сказанное ей матушкой. Все равно истинная леди не обнимет дочь на прощание и тем более не велит своим дворянам ослушаться сэра Валентина и отвезти Марину… да хоть куда, лишь бы не в монастырь!

Разумеется, не обняла и не велела, лишь прошептала еще одно благословение и бессильно упала на руки сэру Гвинну. Матушке в самом деле было дурно, иначе бы она не позволила себе такой слабости прилюдно. Но Марину матушкины страдания не утешали. Как, впрочем, не утешила и попытка сэра Уриена завести с ней беседу в дороге и высокопарно объяснить, что все, что делается ими, благородными сэрами, суть с благословения герцога Джеффри и во благо Торвайна.

– Не стоит, сэр Уриен, – оборвала его Марина, уже не в силах быть вежливой. – Я прекрасно все понимаю. Оставьте меня.

Сэр говорил что-то еще, очень горячо и убедительно, но Марина уже опустила шторку в карете, откинулась на спинку сиденья и позволила себе наконец закрыть глаза. Ненадолго. Ровно до тех пор, пока карета не остановилась и в дверцу не постучали эфесом меча.

– Выходите, леди, приехали!

Глава 8, повествующая о черном коте, кружке молока и остывшей бадье

– Выходите, леди, приехали! – раздался снаружи голос сэра Гвинна.

Марина вздрогнула и открыла глаза: за окошком кареты маячил хорошо знакомый сэр и не хуже знакомый городок Таф, расположенный на половине пути до Кардиффа. Она часто бывала здесь с отцом. То есть не совсем здесь – похоже, ее сопровождающие выбрали для ночлега не дом градоначальника, где обычно останавливался герцог Джеффри, а окраину. Домик был совсем небольшой, и двор казался запущенным.

Попытавшись встать с сиденья, Марина вдруг поняла, что проспала весь день и что ей по-прежнему хочется спать. Словно ее опоили. И голова кружится. Неужели в той кружке разбавленного вина, которое подала матушка на прощание, и было сонное зелье?..

Видя, что она никак не выйдет из кареты самостоятельно, сэр Гвинн просунулся внутрь и подал ей руку. Даже не спросил, что с ней такое, – ни к чему, конечно же, он и так прекрасно знал, что.

Приняв его руку и позволив вытянуть себя из кареты, Марина нетвердыми ногами встала на землю. По привычке поискала взглядом Неда, но не нашла. Крохотный двор был совершенно пуст, если не считать сломанной телеги, служащей коновязью и свалкой старых граблей одновременно. Где же Нед и куда подевались сэр Уриен и граф Арвель? А их оруженосцы и слуги?

– Ваш слуга, леди Морвенна, сопровождает графа Арвеля. – Сэр Гвинн был по обыкновению предупредителен и зануден до скрежета зубовного. – Не беспокойтесь, они вернутся совсем скоро, не пройдет и часа. А пока извольте пройти в дом, на дворе сыро.

В доме тоже было сыро. И затхло. А встретившая их сморщенная старуха в латаном переднике так радостно улыбалась, что Марину передернуло. К людоедам ее привезли, что ли?

Старуха прошамкала что-то об ужине, празднике и купании, неуклюже присела и повела Марину в глубину дома. По сторонам даже смотреть не хотелось, так все здесь было запущено, пыльно и мрачно. И бедно. Совсем странно для графа Арвеля – останавливаться в таком бедном доме, где наверняка, кроме овсяной каши, и кормить-то гостей нечем.

Словно чтобы напугать Марину еще больше, на верху скрипучей лестницы с подгнившей второй ступенькой – хорошо хоть старуха предупредила на нее не наступать! – ей в ноги ткнулось что-то тяжелое, попыталось свалить ее на пол, дернуло за юбку и басовито заворчало.

Старуха обернулась, подслеповатые глаза умиленно просияли.

– Котик вас признал, леди, это к счастью! – почти внятно сказала она. – Не сердитесь на него, леди, он чует в вас доброе сердце, вот и ластится. Божья тварь.

Божья тварь – весом не меньше двух стоунов и цвета сажи – подняла на Марину круглые янтарные глаза и гнусаво мяукнула. Видимо, надеялась, что хоть у гостей тут найдется что-то вкуснее овсянки.

Неожиданно для себя Марина улыбнулась и расслабилась. Нед тоже говорил, что черный кот – это к счастью, особенно для моряков. Он даже как-то рассказывал, как корабельный кот однажды спас их «Моржа», вовремя разбудив вахтенного.

Так, с улыбкой, Марина и зашла в свою комнату. На удивление опрятную и хорошо проветренную. По крайней мере, от постели пахло не мышами или клопами, а мятой и вереском, и на столе стояла кружка молока, накрытая завернутой в салфетку свежей лепешкой. Ею-то Марина и занялась, едва оставшись в одиночестве: за окном уже синели сумерки, а после целого дня в карете, хоть она и проспала всю дорогу, ужасно хотелось есть.

Буквально через минуту Марина только успела дать коту на ладони намоченный молоком кусочек лепешки, в дверь постучались и внесли кадку. Те самые слуги, которых Марина тщетно высматривала во дворе: оруженосец сэра Уриена, чернявый парнишка лет четырнадцати, и доверенный слуга сэра Гвинна, усами и чем-то еще неуловимым похожий на майского жука. Устанавливая бадью посреди комнаты, они как-то странно смотрели на Марину, словно видели в первый раз и прикидывали, чего от нее ожидать.

Зато поклонились, совсем как прежде, когда был жив отец, – с не меньшим почтением и осознанием своей зависимости. Жук даже назвал ее госпожой и спросил, не желает ли она чего.

«Нед, где же ты? Объясни мне, что тут происходит?..»

Вместо Неда явился граф Арвель, подпортив и так нерадужное настроение: бадья, хоть и не купальня в родном замке, так и манила теплым парком. А тут… граф Арвель как заговорит, то ведь не замолкнет, пока вода совсем не остынет.

Она ошиблась.

Граф Арвель был на удивление краток, хоть и превзошел самого себя в выспренности речей. И сиял, точь-в-точь как апостольские ложки, когда Глинис начищала их мелом.

Он предложил Марине присесть, а потом преклонил перед ней колено. То есть сперва колено, подагрически покряхтев при этом, потом колыхнулся графский живот, который уж год как не мог спрятать и самый искусный портной, потом склонилась голова, так что стала видна проплешина на графском темени.

Марина чуть не засмеялась – так граф стал похож на Панча! Только трости не хватает! Хорошо, что не засмеялась, потому что смешного тут было меньше, чем перепелок в крестьянской миске.

Граф Арвель сообщал, что сегодня же леди Морвенна Лавиния, законная наследница герцогства Торвайн, станет его супругой. Разумеется, ради блага родного Уэльса и в полном соответствии с волей Божеской и покойного герцога. А затем они отправятся в графский замок, и оттуда пожар святой освободительной борьбы против англичан расползется по всему Уэльсу.

Марина слушала, смотрела то на блестящую графскую лысину, то на пристроившегося к кружке с молоком черного кота и думала: как хорошо, что отец подробно, с примерами, объяснил ей, что такое мятеж, гражданская война и что случается с наивными юнцами, которые верят в святую борьбу за высшую справедливость. Иначе бы она, боже упаси, поверила всем этим красивым словам, место которым – в рыцарских романах, а не в заплесневелом доме на окраине захолустного Тафа. Наверное, она и должна была поверить, восхититься и радостно лечь на алтарь справедливости или повеситься на флагштоке как знамя борьбы. Но почему-то думалось только о том, сколько же граф Арвель ждал своего часа и какие красивые слова лишь вчера говорил сэру Валентину.

Мерзость какая.

Жадная, трусливая, бесчестная мерзость.

Как хорошо, что он слишком увлечен собой и не видит, как ее тошнит. Или списывает на восторг, волнение и предвкушение грядущего счастья.

«Нед! Где же ты, Нед? Забери меня отсюда!..

Папа обещал, что ты позаботишься обо мне, защитишь, когда его не будет рядом. Папы так давно нет, но ты, Нед, куда ты делся?»

Под ее безмолвный отчаянный вопль граф завершил речь, приняв ее молчание за согласие, разумеется, и еще раз поцеловал ей руку. Поднял на Марину глаза. Круглым благостным лицом он сейчас до ужаса напоминал отца Клода. А улыбался так светло и умиленно – прямо Галахад, отыскавший Грааль, не меньше. Кряхтя, держась за поясницу и опираясь на подлокотник кресла, граф встал на ноги и собрался оставить «свою прекраснейшую во всей Камбрии невесту» наедине с бадьей. Не совсем еще остывшей.

То есть – одну, даже без служанки, которая бы помогла снять платье. Не то что Марина считала ниже своего достоинства раздеться сама, но вот беда: платья благородной леди пошиты так, что без помощницы их ни снять, ни надеть. А ни одной дамы в сопровождение ей матушка не выделила. Или граф Арвель от них отказался из соображений конспирации. Или они просто забыли о таком низменном предмете, как удобство Марины в дороге, слишком занятые своими высокими идеями.

– О милорд, – наконец подала голос Марина, с неудовольствием обнаружив, что охрипла. – Вы же не оставите меня совсем одну? Мое платье, и эта вода…

Граф просиял, словно ему призналась в любви Дева Озера и пообещала все сокровища мира и королевскую корону в придачу. Даже сделал шаг обратно, прежде чем опомнился и сообразил, что, вероятно, леди все же требуется какая-то помощь в каких-то бытовых потребностях. Явно замялся в поиске подходящей для леди служанки или компаньонки, вспомнил про старуху…

Марина тоже про нее вспомнила и тихо ужаснулась: этими скрюченными пальцами только развязывать завязочки и расстегивать крючочки.

– Позовите Неда, милорд. Он принесет мне все необходимое и найдет подходящую девицу мне в услужение. Вы же не откажете мне в личной служанке, милорд?

Чтобы будущий супруг не увидел изъяна в логике и не усомнился в том, что для помощи юной леди лучше всего подходит одноглазый пират, Марина улыбнулась. Наивно, немножко испуганно и умоляюще. Последнее вышло само собой, умолять Марина не собиралась, тем более этого старого жадного предателя. Но главное – на графа подействовало, и он, кланяясь и облизываясь не хуже сожравшего все молоко черного кота, удалился и позвал Неда. Прямо от двери.

Только когда граф Арвель вышел, Марину затрясло. Она и сама не знала, отчего. От ужаса? От ненависти? Или от облегчения?

Она даже зашипела сквозь зубы. Потревожила кота – тот отвернулся от кружки из-под молока и потопал к Марине. Покачивая хвостом, шевеля пышными белыми усами и успокаивающе помуркивая. Боднул головой ее руку, сел, обвив лапы хвостом, и принялся старательно умываться.

Присев рядом, Марина осторожно почесала черные уши.

– Как же тебя звать, божья тварь? – шепнула она, не ожидая ответа.

– Моржом, – послышалось от двери.

Марина вскочила, шагнула навстречу Неду, словно одно его появление могло ее избавить и от замужества, и от монастыря, и от всех прочих напастей. Вот только выглядел Нед вовсе не как герой, готовый ее спасать, а как загнанный в огненный круг волк.

За несколько мгновений, что Нед хмуро ее разглядывал, Марина выпрямилась, сжала губы и отошла к окну. Неду вовсе не обязательно было говорить, что он не нашел способа избавить ее от графа Арвеля с компанией. Это только в рыцарских романах благородный герой в одиночку вызывает Злодея на бой, побеждает в честном поединке и увозит спасенную принцессу под овации слуг и вассалов мертвого Злодея. На самом деле принцессе очень повезет, если благородный герой сумеет выкрасть ее ночью, не перебудив караулы. В противном случае дураку всадят пулю в сердце, едва он раскроет рот для вызова Злодея на бой.

Но… если Нед не может ее отсюда увезти, то что тогда?..

– Я его ненавижу, – пробормотала она под нос.

И тут же поняла – трясло все-таки от ненависти. И от беспомощности. Она даже кулаки стиснула. Не для того ведь отец растил из нее правительницу, чтобы теперь сдаться на милость графа Арвеля! Но что же делать? Даже если Нед сумеет ее увезти, граф ведь станет их искать! Не настолько он благородный, чтобы выпустить из рук герцогство. Ребенку понятно: через четверть часа за ними будет погоня. В лучшем случае через полчаса. Скрыться в Уэльсе они не смогут, тут каждая собака знает дочь герцога Торвайн и ее одноглазого пирата – не позже завтрашнего дня их поймают и сдадут либо сэру Валентину, либо графу Арвелю, кто ближе окажется. И тогда она вернется туда, откуда начала, только Неда к ней больше не подпустят – если он вообще останется жив, – а ее саму будут сторожить в семь глаз.

На этом Марина зашла в тупик. Передернула плечами. Нет, выход должен быть, выход всегда есть!

– Нам нужно добраться до Кале, моя леди. У меня там есть некоторый капитал, и тебя никто не узнает. Купим таверну близ порта или домик. Не пропадем.

– Кале? – Марина улыбнулась одними губами. – Я знаю французский и умею ловить рыбу. И научусь помогать тебе в таверне.

Она смотрела на все такого же хмурого Неда и понимала, что совершенно не хочет знать, как именно они будут избавляться от погони. То есть – не от погони, а от тех, кто за ними может погнаться. Не хочет, но должна. Потому что хочет жить. Не в монастыре, не женой Арвеля. Она хочет жить свободной и самой за себя решать – когда молиться и с кем ложиться в брачную постель.

Если бы она была мужчиной, никто бы не смог ее запереть в монастыре Святой Агнессы или заставить выйти замуж. Если бы она была мужчиной, она бы вызвала предателя Арвеля на поединок и убила. Или просто так бы убила, безо всякого поединка.

Вот если бы ее звали Генри Морганом, а не Морвенной Лавинией, все сложилось бы совсем иначе!..

Марина сжала губы, расправила плечи и посмотрела на Неда прямо и твердо.

– Я ненавижу Арвеля, Нед, – сказала она тихо, но твердо. – Я убью его. И Валентина тоже. Потом.

Нед кивнул и с едва заметной улыбкой протянул ей вынутый из-за пояса нож. Крепкий, с узким лезвием и обмотанной пеньковой веревкой рукоятью, годный и для прямого удара, и для метания.

Марина приняла его заледеневшей рукой, взвесила на ладони. Хороший нож, удобный, сбалансированный. Таких ножей у Неда четыре, их ковал Длинный Педран специально для него. Он и для Марины ковал легкий клинок, и ковал бы для брата Генри, если бы брата не забрало море.

Почему-то мысль о брате и море показалась Марине очень верной.

Ну да, конечно.

Девиц не пускают на корабль, если только это не дочери герцога, готовые платить полновесным золотом. И то не каждый капитан решится рискнуть и навлечь на судно неудачу. А мальчишку – пустят. Она умеет вести себя как мальчишка. Умеет драться, ходить на парусной лодке и ориентироваться по звездам.

Значит, на корабль в Кардиффе поднимутся одноглазый пират Нед и никому не известный мальчишка.

– Мне нужна будет мужская одежда, Нед. И ты будешь звать меня Генри Морганом.