Текст книги "Холоп-ополченец"

Михайла придержал лошадь, внимательно всматриваясь вдаль. Артюшкин догнал его и тоже остановился.

По всему широкому полю в беспорядке скакали всадники, точно их гнало ветром, как листья с деревьев.

– Что ж это? Артюшкин! – крикнул Михайла. – Ведь то наши, мордвины. Ой! А там стрельцы. Гляди, гляди! С саблями. Так на наших и наседают.

– Воевода нижегородский, стало быть, со стрельцами ударил на них. Не иначе, как довел кто-нибудь. Поджидали они, верно, не дали к городу подойти. Как наши-то из лесу вышли, они и кинулись встречу. Где ж нашим в поле против стрельцов? Говорил – скорей выезжать надо было. Вишь, опозднились. И мужиков нет. Чай, поди, один не сунешься.

– Не сунусь? – крикнул Михайла. – А вот поглядишь!

И, не оглядываясь назад, Михайла стегнул лошадь и во всю мочь помчался полем навстречу беспорядочно скакавшим к лесу мордвинам, за которыми гнались стрельцы.

Что он будет делать, он и сам не знал. Он даже меча не вытащил из ножен. Знал одно – воевода он, стало быть, вперед всех надо.

Артюшкин кричал сзади:

– Стой! Погоди! Мужиков дождись!

Мужики выходили на опушку и останавливались, сбившись в кучу.

Артюшкин кричал им:

– Братцы! Вы чего ж? Вон воевода ваш! Валите за ним! На стрельцов!

Но мужики топтались на месте и не трогались вперед.

А Михайла скакал все дальше. Вот уж навстречу ему замелькали мордовские лошади, мордвины что-то кричали ему, махая руками. Но он ничего не понимал.

Он помнил одно – опоздал, а Артюшкин крикнул ему: один не сунешься.

Он скакал с такой быстротой, что и стрельцы, гнавшиеся за мордвинами, не успевали остановить его.

Но вот впереди топчется кучка всадников. Дерутся.

«Да ведь это Варкадин», мелькнуло у Михайлы. Размахивает мечом, а на него так и наседают стрельцы.

Михайла тоже вытащил меч и с налета взмахнул над головой стрельца. Тот успел дернуть лошадь, и удар пришелся ей по шее. Лошадь рухнула, увлекая седока, Михайла замахнулся опять, не разбирая на кого, и полоснул по руке второго стрельца, ухватившего за повод лошадь Варкадина.

Ошеломленные стрельцы шарахнулись в сторону.

Вдруг со стены города раздался звук трубы, и стрельцы, поворачивая лошадей, поскакали отовсюду к городским воротам.

– Молодца! – крикнул Варкадин Михайле. – Убили б мой.

Только тут Михайла заметил, что по лицу Варкадина струилась кровь, шапки не было и волосы намокли в крови.

– Ой! – вскрикнул Михайла. – Да ты ранен!

Варкадин махнул рукой.

– Нижни опять не взяла! – с горечью вскричал он. – Где Москов? Где Доможир-воевод? Говорили, враз пойдем, а нет никого.

Тут только Михайла сообразил, что ведь он тоже вел мужиков на Нижний. А ну как взяли бы они город! Неужто бы он дал им зорить его? Ничего-то он, Михайла, толком не обсудил. Вон говорил Варкадин, что какой-то русский воевода с ним на Нижний пойдет. А выходит, никакого русского воеводы и нет вовсе. Может, и не было у них уговора.

Михайла посмотрел на Варкадина. Нет, не может быть, чтоб соврал Варкадин. Нравился он Михайле. Хоть и нехристь, а сразу видно – правильный человек, зря говорить не станет. Ишь как огорчился, что не пришел воевода.

Они ехали по опустевшему полю к опушке леса. В ту же сторону ковыляли и ползли раненые мордвины. Они охали, стонали, окликали Варкадина, но Варкадин точно не слышал их. Он подгонял лошадь, не поднимая низко опущенной головы.

Недалеко от опушки навстречу Варкадину из леса выскочил опять увешанный лоскутьями мордвин и что-то быстро заговорил, размахивая руками.

Варкадин сердито отмахнулся от него и сказал несколько слов.

Михайла оглянулся и увидел Артюшкина.

– Это кто такой? – спросил он, показывая на мордвина в пестрых лоскутьях.

– А это наш поп мордовский. Говорит, что варм-ава рассердился. Барана ему не дали. Вот он наши стрелы все прочь и относил.

– Кто стрелы относил? – спросил Михайла.

– Варм-ава, ну, ветер. Нарочно встречу нам дул и стрелы отворачивал.

– Чего ж Варкадин не дал ему барана?

– Сердится Варкадин. Говорит, коли бы помог, он бы и быка не пожалел, а теперь и ярочки не даст.

Варкадин подъехал к Артюшкину, что-то заговорил с ним быстро и сердито, показывая рукой в сторону.

Артюшкин кивнул головой, выехал из толпы мордвинов и быстро поскакал вдоль опушки. Варкадин подозвал Вечку, сказал что-то и ему, повернул лошадь и, не глядя ни на кого, поехал назад по лесной дороге. Но, сделав несколько шагов, он остановил лошадь, оглянулся, заметил Михайлу и подозвал его к себе.

– Ехать будем, – сказал он. – Там Вечка раненые подбирать и назад всех вести. Ты молодца! Не боялся. Один скакал! Воевода!

Михайла радостно посмотрел на Варкадина. Понимает, стало быть, какой он есть человек, Михайла Чевкин. Погоди лишь. Он себя покажет! Тоже не лыком шит!

Когда они въезжали на поляну, навстречу им выскакал всадник на заморенной лошади.

– Вы что – на Нижний ходили? – крикнул он. – Опозднился я, стало быть. Чем свет Доможиров меня за вами вдогонку послал. Коня заморил, да не догнал. Объездчики наши языка добыли. Говорит, войско цельное с князем Воротынским прямо на Арзамас пошло.

Варкадин сошел с лошади и быстро увел гонца к себе в шалаш.

Из леса выезжали мордвины, соскакивали с лошадей и разбредались по поляне. Привезли раненых и унесли их в шалаши. Мужиков и лошадей прогнали в задний конец поляны.

Посреди поляны опять раскладывали костер, собирались варить обед.

IX

Михайла слез с лошади и не заметил, как кто-то взял ее за повод и увел. Он сел на пенек и задумался.

Что ж им теперь делать? Мордвины, верно, на Арзамас пойдут, с Воротынским биться станут. А ну, как Воротынский побьет мордвинов, да их всех в полон заберет? Не сдобровать им тогда. Запорет всех насмерть. Сбежать им, что ли? Да куда податься? Неужто назад к Воротынскому? Тогда уж воли как своих ушей не видать.

Кто-то тронул его за плечо. Над ним стоял Невежка.

– Михалка, а Михалка, ты чего замстился? Наперед бы знать, не ходить бы воевать!

Михайла усмехнулся.

– Вы-то много воевали? А вот дале как? На Арзамас они пойдут, а туда наш князь войско ведет.

– Ну, коли так, нам с ими не по пути. Что за сласть самим волку в пасть?

– А куда ж деваться-то?

– Да уж коли волю добывать, так к тому и податься, кто сулит дать.

– К царю Дмитрию, что ли?

– Али к нему, али к тому, что лист прислал, к воеводе его, к Болотникову. Ведаешь, Михалка, что про того Болотникова сказывают?

– Ну? Чего?

– Да он будто тоже холопом был у князя одного. А ноне, гляди, в воеводы вышел.

– Но? Ну что ж, Невежка! Коли назад нам пути нет, давай дальше пробираться. Как лишь мы его разыщем?

– Ништо. Кто ищет, тот и сыщет. Не иголка, чай.

– Ладно, Невежка. Ты мужиков опроси. Кто с нами пойдет, те пусть, как кормить вас станут, посуют чего ни то в кошели, а как все спать полягут, я к вам подойду. Мы уползем в лес, схоронимся, а чуть свет – уйдем.

Михайле стало полегче, когда он решился итти разыскивать Болотникова. Больше всего не любил он сидеть на месте и ждать. Теперь он хотел одного: чтоб поскорей день прошел и ночь настала.

Откуда-то приехал Артюшкин, зашел в шалаш к Варкадину, поговорил с ним, потом вышел и позвал Михайлу похлебку есть. Он поел с удовольствием – накануне весь день не ел горячего. Ломоть хлеба он сунул за пазуху.

Только что они успели пообедать, как из шалаша вышел Варкадин с Вечкой и что-то громко крикнул по-мордовски. Все мордвины повскакали с мест и побежали в задний конец поляны. Артюшкин тоже встал и хлопнул Михайлу по плечу.

– Вставай! Сейчас выступаем. Я тебе лошадь приведу.

– Как выступаем? – спросил Михайла. – Разве ночевать здесь не будем?

– Стало быть, нет. Аль полюбилось у нас?

Михайла испугался. Как же теперь будет? Ему, наверно, придется ехать впереди, а мужиков погонят сзади. Им и не сговориться. Но делать было нечего. Через пять минут мордвины были на лошадях. Привели лошадь Варкадину, Артюшкин вел двух лошадей, себе и Михайле.

Михайла вскочил в седло и спросил Артюшкина, дали ли мужикам лошадей.

– Ладно и так, – ответил тот. – За ними обоз пойдет, подгонят, коли надо.

Михайла еще больше приуныл. И не сговоришься, а коли и уйдут, все одно пешком.

Теперь Варкадин поехал в другую сторону, к заднему концу поляны. Там, когда они проезжали, еще спешно вязали вьюки, грузили телеги и сгоняли табун. Мужики тоже завязывали кошели, подпоясывались – собирались в дорогу.

Невежка протолкался к Михайле и крикнул:

– Гляди-ка, стремя у тебя чуть не до земли болтается, дай подтяну.

Михайла направил лошадь из толпы в сторону и выпростал ногу. Невежка, делая вид, что подтягивает стремя, зашептал ему:

До Кудьмы-то нам одна дорога, а за Кудьмой им на полдень, на Сивуху да на Пьяный Майдан, а нам на закат, на Ворсму да на Павлово. Как переправимся, тут ты и гляди в оба, – ельник там на другом берегу, ты в него сверни и дожидай нас… Ну вот, – прибавил он громко, – так-то лучше будет. Езжай!

Михайла стегнул лошадь и поскакал догонять Артюшкина.

Мордвины ехали густыми рядами, весело перекликаясь. За спинами у всех висели луки и стрелы. Дувший с утра ветер нагнал тучи. В лесу потемнело, и начал накрапывать дождь. Но его никто и не замечал. Веселые голоса не замолкали, прерываясь иногда дружными раскатами хохота.

«Ишь, веселый народ, – с завистью думал Михайла, – словно на пир едут…»

– Артюшкин, – сказал он, поворотясь к тому. – Куда это тебя Варкадин посылал?

– А к Мо́скову воеводе, – ответил Артюшкин. – Ишь, не пришел тот под Нижний. Варкадин сердится. Говорит, коли врозь будем, никогда русских не побьем. За это, говорит, нас еще Тюштя царь проклял. Велел мне и Мо́скову про то сказать.

– Какой такой Тюштя царь? Не слыхал я про такого, – сказал Михайла.

– А он тоже встарину жил, – сказал Артюшкин. – Мордвины тогда сами по себе жили, царство у них свое было, и у Тюшти этого дворец большой был, и кругом караульные ходили. Вот раз караульный и кричит: «Ничего-то ты, Тюштя царь, не видишь, не слышишь, а на нас русская рать идет!» Тюштя царь вышел на высокое крыльцо, видит – и правда: издалека русское войско идет. Он сейчас и взговорил:

«Мордва, мордва, а, мордва! Пойдемте мы себе другую землю посмотрим». Сам Тюштя пошел вперед, а за ним вся мордва повалила. Дошли они так до берега моря и стали себе кашу варить. Оглянулись, а русская рать уж чуть их не настигает. Тюштя махнул на две стороны своим платком, море сейчас расступилось, он пошел на другой берег и народу велел за собой итти. Одни говорят: «Айдате!», а другие говорят: «Кашу-то съедим». Царь Тюштя на другой берег выбрался, смотрит – а половина народа на том берегу сидит, кашу ест. Тюштя тут рассердился, махнул своим платком, море опять сошлось и потекло. А Тюштя тех, что остались, проклял. «Веки вечные живите, – крикнул он им, – боярам хрестьянами да холопами служите!» Вот с той поры де мордва русским и покоряется. Варкадин-то все и сговаривается, чтоб враз на русских ударить. Под Нижним-то опять не вышло. Он к Мо́скову послал – попенять ему и на Арзамас звать.

Лес стал редеть, и они выехали на опушку. Прямо перед ними вилась речка, а влево раскинулось село.

– То Кудьма-река, – сказал Артюшкин, – а село – Комарово. Ты гляди, гляди, – чего они там?

На дороге около села видны были возы со снопами, около них шагали мужики. Как только передние ряды мордвинов показались из леса, в деревне послышался визг, крики. Видно было, как мужики нахлестывают лошадей и гонят их к деревенским воротам.

Через пять минут на дороге было пусто. Только один отставший воз сиротливо торчал среди дороги, брошенная лошаденка взмахивала хвостом и тянулась к придорожной траве.

Деревенские ворота были наглухо заперты.

Но мордвины и не собирались заезжать в эту деревню. Только один молодой парень выскочил из рядов, погнал свою лошадь к возу, соскочил, выпряг лошаденку, взял ее за повод и поскакал к своим, оставив воз на месте.

Голова отряда уже подходила к речке. Ближе к селу видна была лодка перевоза, но перевозчик, видимо, тоже убежал. Впрочем, переправлять весь отряд на пароме было бы слишком долго, и Варкадин, подозвав к себе двух молодых парней, послал их поискать брода. Они направили лошадей к берегу, но берега тут были хоть и не высокие, но обрывистые, и лошади упирались, не хотели соскакивать в воду.

У Михайлы вдруг мелькнула мысль. Он выехал из толпы, подскакал к Варкадину и сказал:

– Дозволь мне поискать броду. Я эту речку знаю.

Варкадин кивнул головой.

Михайла направил свою лошадь к берегу и повернул ее вправо, против течения, к тому месту, где на другом берегу виднелась поодаль от реки еловая роща. Михайла делал вид, что внимательно присматривается к воде. Когда он очутился против рощи, он круто повернул лошадь к берегу, сильно стегнул ее и заставил войти в воду. Через несколько шагов вода уже подошла лошади под брюхо и стала подниматься выше. Михайла подтянул полы армяка и изо всех сил подгонял лошадь. Они были уже на средине реки. Сильное течение сбивало лошадь с ног, и она наконец остановилась, отказываясь двигаться вперед и стараясь всеми четырьмя ногами удержаться против напора воды. Михайла уже выпростал ноги из стремян и развязал пояс, готовясь скинуть армяк и, бросив лошадь, плыть к другому берегу. Но в эту минуту кто-то нагнал его, ухватил за уздцы его лошадь и сильной рукой потащил ее наперерез течению. Вода уже достигала лошади по шею. Михайла был в воде по пояс. Но в следующую минуту лошадь выбралась из самого глубокого места, а еще через несколько минут она уже выходила на противоположный берег.

– Ну и отчаянная ты голова! – сказал Артюшкин, выехавший вместе с ним на берег. – Лошади не знаешь, реки не знаешь, а суешься. Скинь штаны, выжми да поводи лошадь. Зачем скотине зря пропадать?

Сам Артюшкин достал из-за пазухи штаны и лапти и надевал теперь сухое.

Михайла послушно выполнил приказания Артюшкина и даже сорвал пук травы и растер дрожавшую лошадь.

– А ведь брод-то вот он, – сказал Артюшкин, показывая на несколько сажен вправо, где вода заметно рябила, выдавая полосу мели.

Артюшкин подъехал к тому месту, против которого толпился отряд мордвинов, и знаками показал Варкадину, куда надо держать.

Потом он вернулся к Михайле, проваживавшему лошадь, и сказал:

– Чего ж ты полез в реку? Аль жизнь не мила стала?

Михайла сел на мокрое седло, пристально посмотрел на Артюшкина, но не начинал говорить.

– Езжай! – сказал Артюшкин. – На месте ей теперь нельзя стоять.

Михайла тронул лошадь и опять взглянул на Артюшкина.

– Чего не говоришь? Не бойся, полюбился ты мне, я тебя не выдам.

– Вишь ты, не рука мне здесь с вами. Князь мой, слышь, на Арзамас идет. Попадешь к нему в полон, опять в холопа оборотит, а то и голову сымет, что я казну-то его не уберег. Отпусти ты меня добром. Хочу я к этому, к Болотникову, итти, что волю сулит, аль к самому Дмитрию царю.

Артюшкин внимательно слушал Михайлу. Когда он кончил, Артюшкин повернулся к нему и сказал:

– Коль я тебя отпущу, все равно за тобой погоню пошлют. А вот что я тебе скажу. Поезжай ты к Варкадину и все ему напрямик скажи. Так я полагаю, он тебя и сам отпустит.

Михайла подумал минуту, потом тряхнул головой и сказал:

– Ладно. Попытаю. Добром-то оно, понятно, лучше. Только сговориться-то мне с ним неспособно. Уж ты будь другом, Артюшкин, поезжай к нему сам, и все ему растолкуй, что я тебе сказал. А я тебя погожу.

Мордвины тем временем перебрались вброд через реку и, выстроившись на этом берегу, медленно подъезжали. Артюшкин кивнул Михайле и поехал навстречу Варкадину.

Михайла отъехал в сторону и ждал, чем у них кончится. Он видел, как Артюшкин поравнялся с Варкадиным и что-то ему долго говорил. Варкадин слушал его молча и только изредка мотал головой, точно от овода отмахивался. Потом он поднял голову, оглянулся, увидел Михайлу и махнул ему рукой. Михайла подъехал.

– Не хочешь с мордва итти? – спросил он.

Михайла молчал.

– Ну, ты меня сегодня спасал, – сказал он. – Не хочу твой насилу держать. Иди Дмитрий царь. Скажи, мордва за него воевать ходит, – чтоб он потом не грабил мордва, землю не брал, лес не брал. Будешь царю так говорить?

– Скажу, – уверенно ответил Михайла. – Скажу – мордва хороший народ. Не надо ее обижать.

Варкадин кивнул головой.

– Ехай тогда. Дорога знаешь?

Михайла кивнул, потом низко поклонился Варкадину.

Только когда Михайла проехал несколько шагов, он вспомнил, что ничего не сказал про своих обозчиков. Но возвращаться и просить Варкадина отпустить и их он не мог. «Может, они и сами уйдут», подумал он и решил на всякий случай подождать их до ночи в ельнике. Ну, а уж если не приедут, – что поделаешь, придется одному пробираться.

Уж смеркалось, опять принялся накрапывать дождь, зато ветер совсем стих.

Михайла привязал лошадь к белому стволу березы, торчавшей между зелеными елями, а сам выбрал на опушке старую ель и, забравшись под густой зеленый шатер, стал следить за дорогой, проходившей недалеко от опушки. По ней медленно тянулось мордовское войско. Теперь, когда Михайла смотрел на них со стороны, ему казалось, что их гораздо больше, чем было на поляне. Голова уже скрылась за поворотом, а мимо все еще скакали мордвины. Наконец показалась пешая толпа мужиков. Но с обеих сторон около них ехали мордвины на лошадях.

«Где ж им уйти?» подумал Михайла. Следом за мужиками шло стадо коров и овец, десятка два-три запасных лошадей и наконец несколько возов.

Совсем стемнело. Михайла слез с ели, вышел в открытое поле и посмотрел вверх. Дождик перестал, и в одном месте небо было гораздо светлее: видно, месяц хотел выглянуть, и не мог. Лошадь тихонько заржала, точно ей страшно стало одной в лесу. Да и ему-то страшно было. Михайла прошел к лошади и погладил ее по шее. За пазухой у него еще сохранился слипшийся ломоть хлеба. Михайла отломал половину и дал лошади, а другую стал жевать сам.

Скоро обозчики прийти не могли, им придется ждать ночи. Михайла забрался под низко свесившиеся ветви старой ели, сел у самого ствола и прислонился к нему. Здесь было сухо, не холодно и так тихо, точно все кругом заснуло. Понемногу и его стал клонить сон. Вспомнилась Марфуша. Как она на него ласково посмотрела, когда он утром в горницу вошел… да и Дорофей Миныч тоже ласково смотрит, и Домна Терентьевна. За рукав его Марфуша тянет и на колени становится, и он с ней, а Дорофей Миныч иконой их благословляет. Отдает, стало быть. Только что это? – дверь вдруг распахнулась, Козьма Миныч шагнул, увидал их и вдруг как завоет – и на них! Михайла схватил Марфушу и скорей на лошадь, а лошадь ржет и итти не хочет, а Козьма Миныч бежит за ними, кричит: «Я тебя, свистун!» – и хватает за шиворот. Михайла рванулся… Господи, что это! Где это он? Темно, лошадь ржет, копытом землю бьет, и вой слышен. Волки, должно быть. Михайла вскочил. Шею не поворотить, свернул, должно быть. Он выскочил из-под ели. Лошадь била копытом и вся дрожала. Он быстро отвязал ее и вывел на опушку. Там было светлей. Тучи разорвались, и месяц светил сквозь тонкое облачко, точно сквозь занавеску. Из глубины леса опять послышался вой. Михайла вскочил на лошадь и уж хотел выехать на дорогу, как вдруг откуда-то издали послышался топот. Неужели Варкадин отдумал и послал за ним погоню?

В груди у него заколотилось. Весь он дрожал, точно мальчишка, заблудившийся ночью в лесу.

Он слез с лошади, завел ее опять за деревья и сам спрятался под ель на опушке.

Топот все ближе, а вой затих. Проедут мимо или искать станут в роще? Вот из-за поворота показались лошади и люди на них, а только над головами луки не торчат. Ближе подъезжают. Да это ж мужики, русские! Неужто обозчики? Откуда ж лошади у них?

Ну, да хоть и не они, а всё не мордвины. Михайла вышел на опушку и крикнул срывавшимся голосом:

– Эй, люди добрые! Куда путь держите?

– Михалка! Ты это? Михайла! Вот ловко!

Через минуту обозчики окружили Михайлу:

– А лошадь-то твоя где?

– Моя-то здесь. А у вас-то откуда лошади?

– Бог послал, – сказал Ерема.

– Да вишь ты, – подхватил Невежка. – Вчерашний день пригнали нас на село, на переправе-то мы убежать не смогли, стерегли нас. Ну, накормили, дай им бог здоровья, и заперли наших в амбар. Темно уж было. Я в амбар не зашел, притаился там в канаве у амбара. Ничего, не хватились. Гляжу, избы тут около, и все они лошадей во дворы загоняют. Каждый, где стоит, тут и лошадь. А где ж, думаю, запасные? Ну, как все по избам разошлись, спать полегли, я из канавы-то выбрался, прошелся по деревне, спят все, и ворота везде заперты. А у деревенских ворот, гляжу издали, караульный торчит, и лук у его над головой. Не выйдешь, стало быть. А за амбаром-то плетень. Вот я и стал рыть под им. Лопаты нет, топором неспособно, а все выскреб лазейку, проползти можно. Вот я и пошел к амбару, думаю, как замок привесили – каюк. Сбивать станешь, услышат. Нет, гляжу, засов только задвинут. Ну, я отодвинул, а они, дьяволы, дрыхнут.

Тут его перебил Лычка:

– Он меня за ногу хвать! Я со сна думаю – собака.

– Как пнет меня в рыло, – подхватил Невежка, – ну, я сейчас на него навалился. «Молчи, говорю, чортов сын, – я это. Буди других, да, мотри, тихо чтоб». Ну, перебудили мы всех, сказали – выбирайтесь тихо. Выбрались, засов опять задвинули, я их к лазейке привел. Они говорят: «пехом, стало быть?» Ну, что будешь делать? Не ломиться же по дворам. Вылез я первый. Гляжу, а за плетнем как есть в загородку попали, а в ей лошади. А у калитки сторож дрыхнет, рот разинул. Ну, я ему сейчас евоную же шапку в рот, а самого поясом связал. Ну, мы лошадей разобрали. Всем хватило. Еще штуки три им на разживу осталось. Калитку отперли да и с богом. У села-то шажком ехали. Боязно. Ну, как собаки почуют? А там, как отъехали, так и припустили. Голенький-то ох, а за голеньким, гляди, бог!

Михайла оглянул обозчиков. Им, видно, по душе пришлось, что Михайла так смело кинулся в реку, не зная броду, только чтоб убежать от мордвинов и итти добывать волю. Они-то все на своей шкуре испытали холопскую долю, и теперь, когда впереди мелькнула надежда избыть неволю, они не колебались и, как и другие холопы, дружно пошли искать того, кто сулил дать волю. И Михайлу они готовы были признать начальником, коли он вправду окажется смелей и удачливей других.

– Едем, стало быть, того Болотникова искать, – сказал Невежка.

Михайла вывел свою лошадь, вскочил на нее и поскакал вперед.

X

Прошло два дня после отъезда Михалки из Нижнего. Марфуша не выходила из светелки. Когда Домна Терентьевна присылала звать ее обедать или ужинать, она наказывала Феклуше передать мамыньке, что неможется ей чего-то, ко сну клонит и на пищу не позывает.

Первый раз Домна Терентьевна сказала только:

– Ну, господь с ей, пущай поспит… Нонче мучеников Прова и Тарака, их завсегда груздями поминают. Снеси ты ей, Феклуша, посля груздочков солененьких.

Но когда и на другой день Марфуша отказалась сойти к обеду, Домна Терентьевна, кряхтя и охая, взобралась сама по узенькой лесенке.

Заслышав скрип ступенек под грузными шагами, Марфуша быстро отошла от оконца, где она сидела, уронив на колени руки, легла на лавку, сунув под голову ковровый платок, и плотно закрыла глаза. Очень ей не хотелось отвечать мамыньке на ее расспросы.

Домна Терентьевна подошла к дочке, перекрестила ее, покачала головой и прошептала:

– Ишь, болезная, спит. Дело девичье. Дорофею-то Минычу невдомек. Замуж пора девоньке. Вот и засосало сердечко-то. У меня по семнадцатому году уж Митроша, покойник, родился. Ну, ништо, переедем в верх, там Козьма Миныч живо за хорошего жениха сосватает.

Сколько Марфуша ни крепилась, но тут у нее из-под длинных ресниц выползли две крупные слезы и покатились по бледным щекам.

На счастье, Домна Терентьевна уже отвернулась и пошла вниз, наказав девке Аксюшке никуда не отлучаться с верху.

Аксюшка и так все сидела в светелке и старалась, как могла, развлечь Марфушу. Предлагала ей позвать девок песни поиграть или бабку Акулину – погадать на соломе. Но Марфуша только головой качала и просила Аксюшку оставить ее в покое и итти самой во дворовую избу к девкам.

На третий день утром опрометью прибежал запыхавшийся Степка и кинулся к Марфуше:

– Марфуша! – крикнул он с порога. – Слышь ты, чего деется? У нас под городом война, правдашная. Мордвины, с луками…

Но Марфуша дальше не слушала. Как только Степка упомянул про мордвинов, она ахнула, привстала и опять упала на лавку, вся дрожа и уставившись на Степку широко раскрытыми испуганными глазами.

– Ты чего, Марфушка? – удивился Степка. – Неужто столь мордвинов боишься? Словно мамынька. С городу-то на их воевода вышел со стрельцами. С пищалей палят.

– По дороге-то, стало быть, проезду вовсе нет, – бормотала Марфуша. – Всех, поди, в полон забирают те-то.

– Чего там – в полон! Наши стрельцы всех полонянников у них заберут… Марфуша, ты не говори мамыньке, тотчас побегу в город, там со стены все видать. Погляжу, чего там стрельцы…

– Мотри, Степка, как бы в тебя стрелой не попали эти самые.

Ей не хотелось даже называть мордвинов.

– Как же! Так я и дался! – отозвался Степка и, крикнув: «Дожидай!» кубарем затарахтел с лестницы.

Весь тот день Марфуша была сама не своя. Ходила по светелке, выглядывала в мутное, переливчатое оконце. Ей все представлялось, как Мишеньку, связанного, с колодками на ногах – так иногда проводили мимо них с пристани колодников, – тащат дикие, свирепые мордвины. Вспоминались причитанья Домны Терентьевны. Тогда она не верила ей, а теперь ей чудились страшные черные когти, вцепляющиеся в любимое лицо.

Наконец она не выдержала и сошла вниз, чтоб поскорей увидеть Степку, когда он вернется.

Домна Терентьевна сидела в горнице и пробирала за что-то Феклушу. Она очень обрадовалась, увидев Марфушу.

– Проголодалась, Марфушенька? Ну, иди, доченька. Отоспалась, видать, кровинушка ты моя. Ишь личико-то разгорелось, что маков цвет. Беги живо, Феклуша, принеси пирожка с грибами да стюденю хоть с потрохов курячьих, да…

Но тут в сенях заскрипела дверь, и послышались вместе и легкие и тяжелые шаги.

Марфуша так вся и подалась к двери. Дверь отворилась, и показался Дорофей Миныч и за ним… нет, не Степка – что ж это за парень? Марфуша сразу даже не признала – не часто видала, да и очень уж ждала Степку. Но Дорофей заговорил веселым голосом, положив руку на плечо гостю.

– Ну, Домна Терентьевна, и ты, дочка, принимайте гостя. Не признала племяша, Домна Терентьевна? Ишь вырос Нефёдушка. В отца будет. Степку нашего куда перерос. И куда его, пострела, носит?

– Я сейчас в верху Степку видал, – заговорил Нефёд тонким мальчишеским голосом, иногда вдруг срывающимся густыми хрипловатыми звуками. – За народом он бежал на стены.

– Ахти, угодники святые! – запричитала Домна Терентьевна. – Куда ж это он? Экий паскудыш окаянный! Не велела ж я ему с ворот выходить. Не быть ему живу. Затопчут!

– Да полно тебе, Домна Терентьевна, – остановил ее Дорофей, – прибежит – чего ему деется. Вырос парнишка, не стать ему за материну юбку держаться. Ты б лучше гостя приняла как след. Не часто к нам захаживает.

– Ахти, царица небесная! И впрямь с головы вон. Садись, Нефёдушка, вот тут, к столу. Бежи, Феклушка, принеси грибков соленых… Аль лучше медку свежего да орехов каленых, да урюку, да пряников медовых. Да живей ты, чего глаза выпучила. Да браги сладкой не позабудь!

Нефёд кланялся и напрасно старался вставить слово в частую стрекотню тетушки.

– Спасибо, тетушка Домна, сыт я, – проговорил он наконец, – накормила меня мамынька.

– Да уж у мамыньки твоей, ведомо, полная чаша. Искусница она первая по всему Новугороду. Каким намедни, в успеньев пост, лапше́ником потчевала, а в нем щучка да судачок, да вот, не знать, не то стерляди ломотки, не то лососины, и шафраном приправлено. Марфуше я тем часом, как мы назад шли, говорила: поспрошать бы Татьяну Семеновну…

– Как бог милует братца Козьму Миныча и матушку твою, Татьяну Семеновну? – прервал бесконечную трескотню Домны Дорофей.

– Слава богу, в добром здоровье и тятенька и мамынька, – проговорил солидно Нефёд. – Тятенька до вас меня прислал, дяденька Дорофей Миныч, велел кланяться, – Нефёд встал и почтительно поклонился дяде и тетке, – и велел спросить вас, когда вы до нас переходить сбираетесь. Велел повестить вам, чтоб поспешили, не тихо под городом, сильно мордвины шалят…

Марфуша, сидевшая все время молча под окном, слабо охнула. Домна Терентьевна завздыхала и закрестилась, но Нефёд на этот раз не дал перебить себя. Немного повысив голос, так что чаще прорывались в нем хриплые звуки, он продолжал скороговоркой:

– … тятенька велел сказать, чтоб скорей как возможно переходили вы, чтобы, не дай бог, беды не нажить…

В эту минуту хлопнула дверь в сенях, застучали быстрые шаги, и в горницу ворвался встрепанный, расхрыстанный Степка.

– Тятенька! Мамынька! – закричал он с порога, не замечая гостя. – Чего я видал! Под городом, там, за стенами, страженье. Страсти какие! Мордвины эти самые скачут, косматые, с луками. А наши стрельцы-то на их! С пищалей ка-ак пальнут, а те ка-ак покатются! А которые саблями! Махнет который саблей, а голова-то так и покатится…

Марфуша как только увидела Степку, вскочила с лавки и так и впилась в него, бледная, с дрожащими губами, ловя каждое его слово. Она ждала, что он непременно скажет что-нибудь про Мишеньку. Что его убили, растерзали, поволокли в полон.

Дорофей с удивлением посматривал на нее, не слушая привычных причитаний Домны.

– Да ты слушай, мамынька! – нетерпеливо прервал мать Степка, все еще не обращая внимания на Нефёда, сидевшего молча, с обиженным видом. – Прогнали же их, мордвинов этих, и-их как! Стрельцы наши. Один какой-то вперед всех выскакал, – ну и его поворотили. Всех, как есть! Которых побили, а которые в лес убегли. Будут знать, черти волосатые! – с торжеством закончил он.

– А… а полонянники как же? – пробормотала вдруг Марфуша, не сводя со Степки отчаянных глаз.

– Каки там полонянники! – беспечно засмеялся тот. – Нашто им! Голову с плеч да и вся недолга!

Марфуша вскрикнула, упала на лавку и зарыдала, закрыв лицо руками.

– Ты чего? – удивился Степка. – Аль мордвинов жалко? Так им и надо!

– Молчи ты! – прикрикнул на него отец. – Вишь, напугалась она.

– Так чего ж? Прогнали ж их, – оправдывался Степка.

– Святые угодники! Страсти-то какие! – запричитала Домна Терентьевна, как только все замолчали, в то же время крестя Марфушу. – Прогнали, сказываешь? Как их, окаянных, прогонишь? Чай, их нечистый насылает. Сейчас прогонят, а сейчас они вновь прокинутся. О-хо-хонюшки! По грехам нашим. – И сразу же она обернулась к Дорофею и заговорила плачущим голосом: – Уморишь ты нас, Дорофеюшка, смертью скаредной. Не жалеешь ты дитя свое рожоное!