Текст книги "Холоп-ополченец"

Но Дорофей и сам был встревожен. Пока трусила только Домна, он не обращал большого внимания. Марфуша раньше как будто вовсе не боялась мордвинов. А сегодня вдруг так напугалась.

– Ну, ну, дочка, – заговорил он, неловко пытаясь оторвать ее руки от лица. – Ну, чего ты? Боязно? Ништо. Ну чего ж, коли вам тут впрямь боязно, а братец зовет. Ну, чего ж? Соберу вас да нонче же и отправлю в верх с Нефёдом вот и со Степкой.

Марфуша продолжала всхлипывать.

– Отправишь, сказываешь? – переспросила Домна Терентьевна. – А сам-то как же? Неужто здесь на низу останешься? Да чтой-то ты, Дорофеюшка! Да я все глазыньки себе выплачу – как ты тут один жить станешь? А ну как мордвины на тебя?

– Полно, Домна Терентьевна. Ничего мне не станется. Чай, и братца тоже пожалеть надо, – сказал он со смехом. – Экую прорву гостей принимать.

– Тятенька наказывал, – вставил Нефёд, – чтоб вы не тревожили себя. Он сказывал, что все, мол, от него будет. Все довольствие. У нас, сказывал, про всех хватит.

– Поблагодарствуй братца, Козьму Миныча. Скажи, я, мол, на него всегда в надежде. А только мне никак невозможно все тут враз покинуть. Ты и сам хозяином растешь, Нефёд. Сам понимать можешь. Хлеба у меня тут полны амбары. Долго ль замки сбить? Нищими-то тоже остаться не сласть. Вот погожу маленько. Алябьев воевода мордвинов подале отгонит, я тотчас обоз и отошлю в Москву по первопутке. Многие тут у нас сбираются. И охрану себе сговорим. Как справлю все, так и переберусь к вам. Принимайте гостя.

Нефёд внимательно слушал дядю и одобрительно кивал головой.

– Ну, чего скажешь, племяш? – спросил Дорофей, дружески похлопывая его по плечу.

– Это как есть, дяденька, – уверенно сказал он. – Как возможно, чтобы добро пропадало. Это и тятенька завсегда…

– А я с тобой останусь, тятька? – перебил его Степка, не очень приветливо поглядывавший на двоюродного брата.

– Чего ж со мной, дурень? Слыхал, мать с сестрой повезешь. С ими и останешься.

– Ну, я все одно ежедень буду до тебя прибегать, – пробормотал Степка.

Дорофей сделал вид, что не слышал, и обратился к Домне:

– Ну, Домна Терентьевна, сбирайся. Много-то не набирай. Не за море. Занадобится что – завсегда привезть можно. Так, что на первую руку тебе да Марфуше надобно.

– Тотчас, тотчас соберусь, – заторопилась Домна. – У меня все наготове. Марфуша, доченька, – тронула она ее за плечо, – полно тебе плакать. У дяденьки, чай, в верху веселей будет.

Тут только Марфуша опомнилась, удивленно посмотрела кругом и остановила взгляд на отце.

– Слышь, доченька, не опасайся, – проговорил Дорофей, ласково погладив ее неловкой, слегка трясущейся рукой.

– А ты, тятенька? – тихо спросила Марфуша.

– А я посля, доченька. Тотчас не могу. Дела меня торговые держат.

– Тятенька, – робко заговорила Марфуша, встав и нежно прижавшись к отцу, – тятенька, может, позволишь мне с тобой остаться? Пущай мамынька…

Дорофей слегка отодвинул от себя Марфушу и проговорил удивленно:

– Пойми вас, баб. Ревела ж тотчас со страху, что мордвины придут, а тут, на-ко – остаться позволь.

У Марфуши глаза опять налились слезами.

– Ну, ну, полно-ка ты, дочка. – Дорофей прижал к себе Марфушу и поцеловал в голову. – Сбирайся. Не навек, чай. Вот налажу тут все и приду к вам.

В доме поднялась суета. Дорофей послал Степку велеть запрягать две телеги. Феклуша, Аксюшка и другие девки носились вверх и вниз – в светелку, в кладовку, в естовую избу, выполняя путаные приказания хозяйки. Сама Домна Терентьевна, кряхтя и отпыхиваясь, опустилась на колени перед большой укладкой и в десятый раз перебирала самые нужные уборы, сарафаны, убрусы, кички, однорядки. У братца, наверно, почетные гости бывают, а то и служилые или дети боярские, может, и из заморских гостей кто – так не ударить бы в грязь лицом. И Марфушу к обедне вывести было б в чем. Может, она судьбу свою там найдет. О-хо-хо! Забот-то полны руки. И тут всё без хозяйского глаза останется. На Дорофея Миныча как положишься?.. И Домна Терентьевна вдруг, забыв укладку, тяжело, со стоном подымалась с колен и бежала колыхаясь в естовую избу пли в кладовку наказать стряпухе, чем кормить Дорофея Миныча, как он один останется; лишний раз пересчитать банки с вареньем, бочонки с огурцами, горшки с грибами и поставить метки на карнизе; в сотый раз пригрозить Феклушке, что коли что пропадет, она с нее всю шкуру спустит.

Часа два продолжалась суета. Запряженная телега с сеном, покрытым ковром, давно стояла у крыльца. На другую уже грузили сундуки, узлы с перинами и одеялами и остальной ненужный скарб, когда наконец Домна Терентьевна замкнула замок на своей укладке, поднялась, охая, с колен, перекрестилась и сразу же заторопилась.

– Феклушка, бежи живо за Марфушей! Не до́темна нам ее ждать.

Все собрались в горнице, присели, кто где стоял, – даже Феклушка на пороге, – встали, перекрестились и вышли во двор.

– Ну, садись, Домна Терентьевна, – сказал Дорофей, с трудом обхватив ее, чтоб подсадить на телегу, и торопясь покончить скорей положенные при прощанье слезы и причитанья.

Но Домна Терентьевна все-таки отступила на шаг, истово поклонилась в пояс Дорофею Минычу и заговорила немного нараспев:

– Свет ты мой, Дорофей Миныч, как я буду без тебя, горемычная, время провождать?.. Феклушка! – крикнула она вдруг. – Куда, дура, укладку суешь? Чай, она потрется об сундук? – И сейчас же прежним голосом: – Николи-то я, свет мой Дорофеюшка, врозь с тобой не живывала, в чужом дому не ночевывала. И как ты тут один-одинешенек жить будешь? Кто тебя напоит, накормит? Кто сапоженьки на ночь сымет?..

– Ну, будет тебе, Домна Терентьевна, – прервал ее Дорофей, потеряв терпение. – Нефёдке домой пора. Не навек. В воскресенье приду побывать. К обедне к Благовещенью сходим. Садись, садись, матушка!

И Дорофей решительно взгромоздил Домну Терентьевну на телегу. Потом он нежно обнял, поцеловал, перекрестил Марфушу и помог ей вспрыгнуть вслед за матерью. Взобрался и Нефёд. Степка уж давно сидел на передке и крепко держал вожжи, опасаясь, как бы Нефёд, как старший, не отобрал у него эту честь.

Воз с поклажей был уже увязан. Кузька открыл настежь ворота, и обе телеги со скрипом тронулись со двора, провожаемые поклонами столпившихся во дворе девок, конюхов и сторожей.

Домна Терентьевна плакала и издали крестила мужа.

Дорофей последний раз махнул шапкой, оглянул двор и, наказав Кузьке хорошенько караулить дом, сам, вздохнув с облегчением, быстро пошел в кружало, уже не опасаясь ничьих причитаний и попреков.

Часть вторая
У Болотникова

I

– Караул! Режут! Ой, ратуйте, православные! Не дайте загубить христианскую душеньку! – донеслись вдруг откуда-то отчаянные вопли.

Михайла оглянулся на Невежку.

– Кого это? – крикнул он. – Ну-ка, подгони мужиков!

– А, может, переждать бы за леском? Береженого-то и бог бережет, – пробормотал Невежка.

Но Михайла уже скакал туда, откуда слышались крики.

Невежка покачал головой, но все-таки махнул мужикам, шажком пробиравшимся по выпавшему за ночь глубокому снегу, и пустился следом за Михайлой. Мужики тоже подстегивали заморенных лошаденок и старались не отставать. От Нижнего до Москвы они добирались целый месяц и под конец совсем замучились.

Обогнув край леса, Михайла увидел на дороге двух верховых в высоких бараньих шапках, с саблями на боку. Они что-то делали с путником в длинном балахоне, изо всех сил отбивавшимся от них.

Услыхав топот, один из них поднял голову и крикнул:

– Спросили тебя? Вороти назад! Не то береги голову! – Он повернул лошадь к Михайле, размахивая саблей и не выпуская того, кого держал.

Но тут из-за поворота следом за Михайлой показался сначала Невежка, а потом гурьба мужиков. Нападавшие переглянулись, выпустили из рук добычу и, хлестнув по лошадям, быстро ускакали по дороге.

Михайла подъехал ближе. На дороге стоял какой-то не то нищий, не то монашек. Один рукав длинного балахона был вырван, длинные спутанные волосы почти закрывали лицо.

Когда его отпустили, он откинул волосы и испуганно взглянул на Михайлу. Редкая бороденка тоже вся была спутана и сбилась на сторону.

– Спаси тебя Христос, добрый человек! – заговорил он, охая, прерывающимся голосом.

Немного отдышавшись, он заговорил протяжно, нараспев:

– Напали на меня нехристи окаянные, вороги лютые… Руки вязать начали, саблями грозили. Колотили без милосердия… Тащить хотели. Чуть без покаяния богу душу не отдал.

– Это кто ж тебя так? – спросил подоспевший Невежка.

– Да казаки, милостивец! Рыщут по дорогам, аки лев рыкающий, иский, кого поглотити.

– А ты откудова же бредешь? – спросил Михайла.

– С Симонова монастыря, из-под Москвы, милостивцы. Пограбили наш монастырь воры окаянные с Ивашкой Болотниковым.

– Что ж он, Москву, что ли, взял? – быстро спросил Михайла.

Монашек закрестился.

– Что ты, что ты, милостивец! Почто и говорить такое? Стоит град наш стольный, хоть и прогневили мы господа нашего. За грехи наши попустил господь ворам под самый град наш святой подойти. – Он говорил проникновенно, оглядывая мужиков. Видно было, что он привык, чтоб его слушали. – Ужас и смятение объяли всех! Плач стоит на Москве и стенание! Бегут люди к церквам божиим, молят бога пощадить православных. А ноне… – он приостановился, – ноне владыка пост на всех наложил, и на иноков и на мирян.

– Ты-то и так, гляди, испостился в нитку, – заметил Невежка, окинув взглядом тощего монаха с испитым, точно перемятым лицом. – Небось, бояре-то пожирней будут.

Монах с укором поглядел на Невежку.

– На всех ноне пост наложён, как было некоему мужу грозное видение, – заговорил опять нараспев монашек.

Он провел по лицу рукой и словно расправил его. Как будто куда-то исчезли глубокие морщины, бородка легла вниз, и весь он стал благообразнее.

– Видение? – переспросил сразу присмиревший Невежка.

– Видел он небеса отверстые и бога сил на престоле, и матерь божия одесную его, – говорил монах, глядя в небо, точно и сам он что-то видел там, кроме серой пелены, из которой падали редкие хлопья снега.

Мужики сняли шапки и закрестились.

– Матерь божия молила сына своего за народ хрестьянский. А господь возговорил, – монах поднял руку и повысил голос: – «Несть истины ни в царе, ни в патриархе, ни во всем народе моем! Правых насилуют и грабят, неправедный суд творят. И за то предам их разбойникам на разграбление!» Но матерь божия вновь умоляла господа со слезами, – эти слова монах произнес мягким, задушевным голосом, – и господь сказал: «В последний раз глаголю!» – монах вдруг опять повысил голос – «пощажу их, аще покаются. А не покаются», – гремел он, как дьякон с амвона, – «смертию казню!»

Мужики совсем притихли, не смели надеть шапки, не смели глаз поднять на монаха.

– На четыре дня на всех пост наложён, – продолжал монах, переведя дух, – на весь род хрестьянский – от старцев и даже до грудных младенцев, чтобы укротить гнев божий. Покайтесь и вы, братия, – окинул он строгим взором мужиков, – молитесь господу, чтоб отпустил грехи ваши. А первее всего – пост неослабный четыре дни блюдите!

Мужики со страхом переглядывались.

Один Невежка не сробел. Он покачал головой и сказал уверенно:

– Известно, бог не Микитка, повыломает лытки. Попостимся, что ж. Скоромничают, чай, бояре да собаки. На бога-то положишься – не обложишься. А кому ж такое видение грозное было?

– Некоему благочестивому мужу. Имени своего, по смирению, не открыл он, – промолвил монах.

– А ты, может, знаешь? – спросил Ерема. – Сказал бы. Я б за него поклон положил.

– Молись за благочестивого мужа, коему виденье было, – разрешил монах.

– Мудрено больно, – со вздохом сказал Ерема.

– На бога надейся, да и сам не плошай, – заговорил Михайла. – Царь-то Василий как? Не сбирается на Болотникова?

Монах поглядел на Михайлу.

– Вы на Москву, что ль, пробираетесь, в царскую рать?

Михайла кивнул.

– Многие ратные люди в Москве собрались. Мстиславский князь отряд привел. Князь Воротынский прибыл. Только тот без ратников. А ноне в подмогу большая рать с Двинска идет. Гонец был. Через седьмицу будет. Тут царь на Ивашку и ударит.

– А ты-то куда ж пробираешься? – спросил Михайла монаха.

– Много нас, иноков, – снова затянул нараспев монах, – по всем дорогам ноне послано православным про чудесное видение сказывать и пост налагать. Братцы, – вдруг совершенно другим голосом прибавил он, – может, луковки не найдется ли странному человеку. Хлебца-то подали, а вот лучку нет.

Ерема развязал кошель и протянул монаху свою последнюю луковку.

– Ну, иди с богом, – проговорил Михайла, – а мы дале поспешать будем, чтоб до́темна к Москве добраться. Благослови, отче!

Монах перекрестил Михайлу, а потом и весь отряд и, сказав еще раз спасибо за помогу, пошел в ту сторону, откуда они приехали.

Мужики громко вздыхали, надевая шапки, и покачивали головами.

– То-то, видно, богомолец был, – пробормотал Ерема.

– Ты про кого это? – спросил Лычка.

– Да вот, который бога-то увидал. – Он поднял голову и с некоторым ожиданием посмотрел на небо. – Хошь бы ангела божия когда увидать.

– Выпей чарочку на ночь, може, и увидаешь, – сказал со смехом Савёлка.

Но никто не поддержал его.

– Не греши, Савёлка! Бог-то, вон он! – Ерема уверенно показал рукой на небо. – Живо пристукнет!

– Оно, конечно, – поддержал и Невежка, – бог не свой брат, не увернешься.

Парень нерешительно покосился вверх, передернул плечами, но замолчал.

Невежка догнал Михайлу, молча ехавшего впереди.

– Слыхал, Михалка? – обратился он к нему. – Наш-то князь в Москву поспел.

– Видно, задали ему ходу под Арзамасом, – злорадно заметил Михайла. – Войско-то, вишь, все перебили. Без души, видно, скакал. Упередил нас.

– Ты чего ж монаху-то сказал, что на Москву мы едем? – спросил Невежка.

– А что ж сказать было? Что к Болотникову пробираемся? Он бы тут такого наговорил!.. И то, гляди, напугал наших-то, – прибавил Михайла, покосившись назад.

– Ништо! Ты погоди, я их тотчас от Москвы отворочу.

Невежка отстал от Михайлы и замешался в ряды мужиков.

– А что, братцы, – заговорил он. – Може, нам и впрямь на Москву податься, грехи свои там отмаливать? Князенька наш – слыхали? – там. Он нас приветит. Перво-наперво в холопий приказ отправит, чтоб нам горячих всыпали, а там под свою руку заберет. Живи – не тужи, только князю угождай!

– Почто к князю? – испуганно спросил Лычка. – Мы ж до Болотникова сбирались. Волю добывать.

– Вестимо, волю. Чего ж к князю?

– Нет нашего согласу, чтоб к князю! – раздались дружные голоса.

– А я было думал, вы про волю-то запамятовали. Про грехи больше думка у вас.

– Грехи! – сердито заговорил молчавший всегда Нефёд. – Им хорошо, долгогривым, про грехи толковать. Живут в обителях на дармовых хлебах. У царя да у бояр, поди, пятки лижут, те им вклады на помин души делают… А то еще пост! – прибавил он, помолчав, со злобой. – Хлеб да луковица – не пост, что ль?

Нефёд угрюмо замолчал.

– Ишь Нефёд-то наш осердился как, – заметил Савёлка. – А намедни бабка тебе молочка кружку дала. Небось, выпил?

– Не замай его, – примирительно сказал Невежка, заметив, что Нефёд сердито заерзал на лошади. – Верно он говорит. Чай, у них-то и пост-от не то, что у нас. Михалка-то, чай, у нашего князя в хоромах бывал. Чего он в пост лопает? Рыбину ему подадут, одному не вподъем. Пирогов напекут на постном масле, щец со снетками, взвар. Этак бы и мы попостились, братцы. А?.. Вот как мы их всех перебьем, бояр этих, може, и сами так поживем. Эх-ма! Отвяжись, худая жисть, привяжись, хорошая!

Несколько времени все ехали молча. Смеркалось. Снег перестал. Вдалеке вправо замелькали частые огоньки.

– Москва! – промолвил Михайла. – Ну, а нам, сказывали в Вешняках, сразу за леском влево сворачивать. К ночи, надо быть, в Коломенском будем. Подгоним малость.

Густая пелена снега застлала все кругом. Они с трудом держались дороги. Но перекресток все-таки ясно выделился. Следы полозьев и конских копыт пересекали им путь. Видно было, что по этой дороге уже сегодня немало ездили. Они уверенно свернули влево.

II

Кругом расстилалась одна снежная равнина. Кое-где, то справа, то слева, мигали чуть видные огоньки – какие-нибудь подмосковные деревеньки.

Но конские следы вели все прямо, не сворачивая. Сильно темнело, и Михайла стал опасаться, что до ночи они не успеют приехать в Коломенское. Но вот перед ними начали в темноте вставать неясные очертания каких-то строений. Одновременно сбоку прямо на них выехала лошадь.

– Кто едет? – окликнул их густой застуженный голос.

– К Ивану Исаичу мы, – проговорил Михайла. – Холопы из-под Нижнего. Послужить ему хотим. Как он волю сулит…

– А сколько вас тут? – спросил тот же хриплый голос.

– Полтретья десятка [Двадцать пять – Прим. ред.] – ответил Михайла.

– Кто вас знает, что вы за люди, – проворчал караульный. – Эдак всех пускать не гоже.

– Я Ивану Исаичу про Шуйского весть принес. Сказать надо.

– Ты же сказывал, с Нижнего вы. А выходит – с Москвы. Лазутчики, может?

– Отродясь на Москве не бывал, – сказал Михайла. – Тут неподалеку слыхал от выходца из Москвы.

– Чего ж сюда его не приволок, коли так. Иван Исаич сам бы допросил. Казаки наши дозорные поймали было ноне одного долгогривого, да отбил у них цельный отряд. От Шуйского, видно.

Михайла оторопел. Так это он, стало быть, от болотниковского дозора монаха спас? Вот беда-то! Вдруг признает его тот казак, что тогда? Уж лучше сам он Болотникову признается.

– Проводи ты меня к Ивану Исаичу. Я с им поговорю, – сказал он казаку.

– Ладно, – сказал дозорный. – Погоди тут. Как другой дозорный придет, я тебя сведу. Дай только фонарь засвечу.

Казак слез с лошади, привязал ее у ворот, зашел в сторожку, которой Михайла сперва и не заметил, и скоро вышел оттуда с фонарем. В эту минуту с другой стороны подъехал еще казак. Первый окликнул его:

– Кирюха, вот тут к Иван Исаичу просится. Холопов отряд привел. Ты посторожи, а я проведу. Слезай с лошади, ты! – обратился он к Михайле.

Он поднял фонарь, и свет его прямо упал на лицо Михайлы.

– Этого! – крикнул подъехавший казак. – Да это ж Шуйского отряд. Он у меня и монаха отбил на дороге. Ишь ловчага! Лазутчик, стало быть. Отчаянная голова! Куда его к Ивану Исаичу? В темную его.

– Это ты что ж? – подступил к Михайле первый казак. – Да за этакие дела тебе голову с плеч, чортов сын!

Он размахнулся и дал Михайле в ухо.

Михайла пошатнулся, но устоял.

– Стой ты! – крикнул он. – Не от Шуйского я вовсе. И в Москве отродясь не бывал. Спроси хошь мужиков наших.

Казаки захохотали.

– То-то дурень! – крикнул Кирюха. – На своих же мужиков шлется. Да чего с ним гуторить? Вяжи ему руки, Кобчик. Дай я его в темную сведу да Иван Исаичу скажу. А этих в клеть покуда вели отвесть. Кликни наших из сторожки.

Через минуту десяток казаков с саблями окружили спешившихся мужиков и повели их в ворота села.

Казак, опознавший Михайлу, схватил его за плечо и потащил тоже в ворота и по сельской улице мимо темных изб. Вышли на просторную площадь, где стояла церковь.

У начала площади в ряд были выстроены клети. Самая большая была не заперта. Мужиков загнали туда, а Михайлу повели дальше.

– Чего ж не вместе? – нерешительно спросил Михайла. Он думал, что казак ведет его, может, сразу рубить голову.

– Да ты и впрямь жох! Мужики-то, видать, простяги. Ты их научить хочешь. Нет, брат, с ними особо покалякают, а с тобой особо.

У Михайлы немного отлегло от сердца. Стало быть, не сейчас голову срубят. Говорить еще станут.

Между тем они подошли к просторной избе, где светился огонь.

У ворот стоял мужик с дубиной.

– Куда? – спросил он казака.

– Да вот птицу захватил, кажись, немалую. Запру в сарай да Ивану Исаичу доложу.

Мужик посторонился и пропустил их в калитку, окинув Михайлу враждебным взглядом.

Казак привел Михайлу к двери стоявшего отдельно сарая. Когда казак отодвинул засов и впихнул Михайлу, его так и обдало запахом кожи, хоть над дверью для воздуха дыра была прорублена. Дверь сейчас же захлопнулась, и Михайла остался в совершенной темноте. Руки у него были туго стянуты сзади, так что он не мог даже ощупью попытаться угадать, куда он попал. Он сделал несколько нерешительных шагов, наклонил голову, чтоб не налететь на что-нибудь лицом. Под ногами была твердая земля. Вдруг нога его наткнулась на что-то мягкое. Он отдернул ее. Может, живое что-нибудь.

– Кто тут? – окликнул Михайла.

Никто не отзывался.

«Кабы собака, залаяла бы», подумал Михайла и еще раз подвинул ногу. Мягко. Он попробовал шагнуть, но уперся коленом в какую-то мягкую кучу. «Уж не навоз ли?» – подумал он, отступая. Но нет, не похоже. Кожей пахнет. Он еще раз подвинул колено. Ну, конечно, шкуры воловьи. «Верно, хозяева раньше кожей промышляли», решил Михайла. Сесть со связанными назади руками было очень трудно. Но не стоять же на ногах всю ночь. Он попытался выпростать руки, но веревка только сильней врезалась в тело. Тогда он повернулся спиной к куче и откинулся на нее. Куча оказалась высокая, сесть на нее не удалось. Ноги его заскользили по земле, и он очутился на полу, опираясь спиной на кучу воловьих шкур. Если б не вывернутые назад руки, сидеть было бы неплохо. Но руки очень мешали. Михайла попробовал подтянуть ноги и повернуться немного на бок. Стало лучше.

«Вот тебе и добыл волю, – подумалось ему. – Пожалуй, и Болотникова не увижу. Скажут, поймали лазутчика, – монаха отбивал, – он и велит голову срубить. Эх! Месяц пробирались где день, где ночь. Корки хлеба иной раз за день во рту не было. Вот и добрались! Говорил Невежка – переждем за леском, – нет, сунулся сам. Эх, Марфуша, посулил тебе через год волю добыть, ан и головы не сносить».

Ему ясно представилось, как Марфуша сидела с ним рядом на лавке в летней горнице, глядела ему в глаза ласково так и руку свою ему на руку положила.

Он закрыл глаза и незаметно для себя засвистал нежно так, переливчато, соловьи так у них над Имжей по весне пели.

Свистал, и на сердце точно легче становилось. Казалось, идут они с Марфушей рука об руку по бережку. Тепло так. Соловьи заливаются. Шиповником пахнет…

Вдруг загремел засов, отворилась дверь. Михайла открыл глаза. Прямо на него падал свет, и чей-то молодой голос спрашивал:

– Кто это тут свищет?

Михайла вздрогнул. Господи! Опять навождение это! И как это не удержался он?

Он не мигая смотрел на фонарь и молчал. Что тут скажешь? Виноват.

– Чего ж молчишь? – продолжал тот же голос.

Михайла поднял глаза и увидал молодое лицо, широко улыбавшееся.

«Смеется, – мелькнуло у Михайлы, – стало быть, не сильно серчает».

– Аль и молвить не можешь, – продолжал тот, – только свищешь? Ну, вставай! Иван Исаич велел привесть тебя. Вишь, сна на его нет.

«Болотников! – со страхом подумал Михайла. – Разбудил, видать. Навязался проклятущий свист! Покажет он мне теперь!»

Он пытался встать, во без рук трудно было. Ноги скользили по сбитому полу.

Парень подошел ближе.

– Ну, ты чего ж? Руки-то у тебя где ж?

Парень приподнял Михайлу за плечо.

– Ишь Кирюха и на ночь-то не развязал, – пробормотал он, помогая Михайле встать. – Ну, идем, что ли. Там как Иван Исаич прикажет.

Он взял Михайлу за плечо и подталкивал его к двери. Отекшие в неудобном положении ноги плохо его слушались.

Парень перевел Михайлу через двор, вошел с ним на крылечко избы, прошел через сени и отворил дверь в горницу.

III

Горница была довольно просторная. В двух светцах горели лучины и освещали сидевшего под окном на лавке мужчину в накинутом на плечи кафтане; под кафтаном видна была синяя шелковая рубаха и плисовые штаны. Небольшая русая бородка окружала худое темное лицо, неестественно большие глаза в цвет рубахи ярко выделялись в нем.

Он внимательно посмотрел на Михайлу.

– Это ты свистал?

– Прости, Христа ради, – заговорил Михайла, путаясь, – и сам не знаю, как привязался проклятущий…

– Кто привязался?

– Да свист этот самый. Сызмальства…

Болотников засмеялся, и сразу все лицо у него совсем другое стало, молодое и доброе, и глаза будто меньше стали.

– Чего ж ты на него обижаешься? Хорошо ты свистишь. Турок вот один похоже свистал, как я по морю ехал в Туречину. Только бывало и забудешься, как его слушаешь.

Михайла с интересом смотрел на Болотникова. Ишь куда его носило! На море! Вот бы рассказал. Но спросить он, конечно, не решился.

Он переступил с ноги на ногу и передернул плечом. Тут только Болотников заметил, что у него связаны назад руки.

– Сидорка! – окликнул он парня, отошедшего к двери. – Развяжи ты ему руки. Это Кирюха ему, видно, связал. Кирюха-то про тебя сказывал, что ты у него монаха отбил.

Михайла кивнул. Парень развязал ему руки, и он с облегчением протянул их вперед и стал тереть одну об другую.

– Ну-ка, скажи ты сам, с чего ты с им из-за того монаха сцепился? Откуда ты ехал-то? С Москвы?

– Из-под Нижнего. С мордвой мы на Арзамас шли, бояр бить.

– Постой, – перебил его Болотников. – Да ты сам-то кто ж будешь?

– Холопы мы князя Воротынского. С обозом в Нижний пришли. Я обоз-то вел, – не утерпев, похвастал Михайла.

– Ты? – удивился Болотников. – Неужто доверил тебе князь? Ты ж вовсе молодой, видно, парень. А не врешь ты? Не слыхал я что-то, чтоб бояре молодых таких холопов в доверенные брали.

Михайле вдруг припомнилось, почему его князь приблизил к себе и как он просвистал казну. Он нахмурился, опустил голову и замолчал.

– Ну, а дальше-то что ж?

Но у Михайлы пропала уж охота рассказывать. Он нехотя пробормотал:

– Ну, мордва нас в полон забрала и казну княжую отобрала.

– Ну, а на Арзамас-то вы чего ж пошли?

– Мордвины пошли, ну и нас сбили. Сказывают, коли всех бояр побить, царь Дмитрий волю всем даст.

Михайла опять оживился и с ожиданием посмотрел на Болотникова.

– Царь Дмитрий Иванович, как на Москву приедет, всем холопам волю даст, – сказал Болотников. – Я и сам, мальчонком, холоп был князя Телятевского, а нонче воеводой стал. Царь Дмитрий Иванович меня поставил. А князь Телятевский и сам тоже Дмитрию Ивановичу привержен, с Шуйским воюет.

Михайла слушал, и радость все сильнее охватывала его. Стало быть, правда всё. Недаром они сюда пробирались. Но вдруг он вспомнил свою вину перед Болотниковым.

– Прости ты меня, Христа ради, – заговорил он быстро, прямо глядя на Болотникова. – Попутал нечистый. Едем это мы. Вдруг кричит кто-то благим матом: «Ратуйте, православные! Не дайте душу загубить!» Поскакал я, гляжу – двое с саблями, в шапках бараньих напали на нищего. И невдомек мне, что с Москвы тот идет, от Шуйского. Думал, – уж прости ты меня, – ограбят да и зарубят бродяги нищего. А тут мужики наши выехали. Казаки-то и пустились наутек. Только и всего.

– А ты монаха-то этого спросил, откуда он?

– Как же, спросил. С Москвы он.

– Так чего ж ты сам, когда ко мне ехал, с собой его не прихватил?

– Вот не домекнулся, да и на поди. Сам себя ругаю, – с досадой сказал Михайла.

– Чего ж он сказал-то тебе? – спросил Болотников.

– Да сказывал, будто видение там какому-то одному было, и владыка на всех за то пост наложил.

– Ну что ж, пущай попостятся, – заметил Болотников. – А больше ничего?

– Еще сказывал, что Мстиславский князь на Москву пришел и Воротынский, только тот без ратников. А через седьмицу большую рать из Двинска ждет Шуйский. Гонец прибежал. Как де та рать придет, так он сразу на тебя и ударит.

– Вон что! – вскричал Болотников, вскакивая. – Ноне-то на Москве войска, стало быть, мало совсем. Тут-то нам на них и ударить. Завтра ж поход объявлю! – Он возбужденно ходил по комнате, видимо, совсем забыв про Михайлу. – Расколотим стрельцов, а Ваську вон выгоним. Завтра ж на Москве будем! Как подмога придет, так нипочем нам Москвы не взять. – Подняв голову, он взглянул на Михайлу. – Это ты молодец, что про то дознался, – сказал он ему. – Кабы мои казаки сюда того монаха приволокли, он бы, анафема, утаил, наверно, про то. А тебе-то и выболтал. Так и сказал, что через седьмицу большую рать ждет царь на Москву?

– Так и сказал, – подтвердил Михайла. – Он-то так располагал, что мы тоже на Москву идем, Шуйскому в помогу. Я ему так повестил, с того он, надо быть, и сказал. А там, как он ушел, мы тотчас на Коломенское и свернули.

– Ишь ты! Так ты, выходит, хитрей, чем я полагал. А чего ж сразу мне не доложился, как пришел? То весть-то важная.

– Хотел я, – сказал Михайла. – Да меня твои казаки не пустили. Лазутчик де, говорят. Голову срубить хотели.

– Ну, не враз, – усмехнулся Болотников. – Все бы мне доложились. А холопы, что с тобой пришли, тут? Сколько их?

– Да полтретья десятка, – сказал Михайла. – В клеть их заперли.

– Ну, поди и ты к ним до утра. Чай, тоже трусу празднуют. А утром я с тобой потолкую. В самую ты пору пришел. Молодец! Сидеть не придется. Сидорка, отведи его да не запирай – не варнаки, свои ж, холопы, волю добывать пришли.

Михайла повернулся. Болотников еще раз прошелся по комнате, потом остановился, провел рукой по лбу и пробормотал про себя:

– Эх, не заснуть мне! А надо бы перед завтрашним. – Он поднял глаза на уходящего Михайлу и сказал ему каким-то другим голосом: – Слушай ты, – как звать-то тебя? Не спится мне чего-то. Не посвищешь ли ты мне малость?

Михайла досадливо передернул плечами.

– Дался им тот свист, – пробормотал он про себя. – Тоже посмеяться надумал, – и он решительно зашагал из горницы.

Вслед ему раздался смех Болотникова.

Сидорка вывел Михайлу на улицу, где перед избой, отведенной Болотникову, стояла большая клеть.

Парень отодвинул засов, впустил Михайлу и сразу захлопнул за ним тяжелую дверь, не сказав ни слова. Он, видно, тоже торопился досыпать.

Мужики спали вповалку на соломе. Михайла сделал несколько шагов и сразу наткнулся на чьи-то ноги в лаптях. Шагнул вбок и наступил на босые ноги.

Ноги дернулись, и испуганный голос забормотал:

– Господи Иисусе! Кто ж то по ногам ходит?

– Ты, Ерема? – спросил негромко Михайла. – Подвинься малость, дай-ка и мне лечь.

– Да это никак ты, Михалка, – пробормотал Ерема. – А мы было гадали, не иначе как голову тебе срубили. Ну, ложись, господь с тобой. Вот тут, коло Нефёда.

Михайла стал на колени, стащил с себя армяк, сунул его между головами Еремы и Нефёда и с наслаждением протянулся на мягкой соломе. Через минуту он уже спал, забыв и про свист и про Болотникова.

Ерема еще долго ворочался, бормотал перепутанные слова слышанных в церкви молитв, кряхтел, охал, но наконец тоже заснул.

IV

Громкие крики, ругань, топот множества ног разбудили спавших мужиков.

Из-под двери пробивалась узкая полоска света, рассеивая ночной мрак. Перепуганные спросонок мужики торопливо натягивали на себя армяки, обувались.

Михайла первый вскочил, подбежал к двери, налег плечом и распахнул.

Яркий свет морозного утра потоком ворвался в клеть, и вслед Михайле раздались удивленные голоса: