Текст книги "Сталинка"

Константин замолчал. Геннадий подождал – не скажет ли ещё чего? Вышел, но следом же вернулся, не желая пропустить хоть что-то из этого рассказа. Потому что хоть и многое знал про родственников, но ещё больше вопросов имел, а вот выспросить не решался.

– Чайник у Петровны на печке ещё остыть не успел. Вот, – и разлил кипяток по чашкам.

Какое-то время молча отхлёбывали густо заваренный чай.

– Дом, да ещё в центре города? Наверное, золотом заправлял дед?

– Нет, – усмехнулся в усы Константин, – сладкой продукцией: пряники, тарталетки, карамельки… Фабрику имел и свой магазинчик при ней. Выпускали столько, что ещё и в другие города отправляли. Мал я тогда был, но помню: вдруг тревожно в доме стало. На тот момент господа-товарищи, которые революцию затеяли, до наших краёв добрались. Дед рассказывал, что в театре на сцене вместо спектаклей кто-то заседает. Потом пришёл да и говорит, что в городе многих его знакомых, особенно из чиновников, арестовали. Власть сменилась. Мол, на фабрике никто на работу не выходит который день. Столько товара пропало! Что тут рассказывать? Сами понимаете. Отобрали фабрику. Ну, дед не робкого десятка был. Видать, упёрся рогом в землю. Кому же своё заработанное за здорово живёшь отдавать хочется? Что уж там у него вышло, только в доме суета поднялась. Собрали, связали узлы, погрузились на телеги и отправились в места, откуда дед родом, в Енисейск то есть. Теперь думаю, дед ареста опасался.

– Может, и не надо было срываться-то? Туда тоже, поди, революция докатилась? – пожал плечами Геннадий.

– Может, и не надо. Знать бы, где упадёшь, соломки бы подстелил. Без крайней нужды не стал бы дед срывать семью с насиженного места. Теперь только гадать можно… Дед с бабкой впереди, мать, сестра и я следом на второй подводе тащились. Зима, вьюга, дороги перемело. Так подумать, было с чего искать места поспокойнее: то красные, то белые, то Лазо, то Колчак. Колчак – ладно, мужик при регалиях, с умом. Хотя опять же, ни добро российское, ни жизнь свою сберечь не смог! А Лазо – пацан по житейским меркам, чуть более двадцати тогда ему было, а сколько дел наворотил?! В его возрасте немудрено. Но кому от этого легче? А эшелон этот чехословацкий, что на путях растянулся? А в эшелоне вагоны золота! Вот и подумайте: за какие такие коврижки людишки из чужих стран в сибирские морозы пожаловали? Понятное дело: господи, прости, помоги наскрести да унести. Вот и кинулся дед подальше от всей этой кутерьмы. Откуда ему было знать, что даже в Сибири, коей конца-краю не видать, не найти спокойного места, чтобы переждать эту, как он полагал, ну я так думаю, смуту.

Помолчал, собираясь с мыслями, и опять заговорил:

– Я тогда более всего опасался, что мама сама лошадьми править будет. А ничего, ещё как правила! И тут приключилось с нами такое, что и теперь только предполагать могу. Сначала наш обоз догнал отряд. Не поверите, сплошь офицеры. Обмундирование на всех с иголочки. Сколько их было – не знаю, укутан был до самых глаз, не очень-то головой повертишь! Мне показалось: всё, конец нашим мучениям, это за дедом, мол, возвращайся домой! Ан нет! Офицеры эти тоже с обозом шли. Подводы какими-то тяжёлыми ящиками гружённые были, хоть и укрытые поверх и перевязаны, а видно и по тому, как кони внапряг тянули, да контуры обрисовывались. Посторонились мы, ну и в снег врюхались. Офицеры о чём-то недолго с дедом поговорили, пока их обоз нас обходил, потом, правда, помогли нам, вытащили назад на накатанную дорогу, и только снег закрутился им вослед. Я и задремал, успокоился как-то. Раз офицеры впереди нас – значит, порядок, ничего страшного не произойдёт.

– Какие офицеры на таёжной дороге, да ещё в новеньком обмундировании? Не привиделось ли тебе по малолетству?

– Нет, Гена, не привиделось.

– Так неужели это Колчак золото, ну хоть какую-то часть из того, что в вагонах было…

– Не знаю. Ящики не просвечивали. Потом по жизни интересовался, припоминая этот эпизод. Обоз этот не только мы видели. Встречались мне люди в тайге, тоже кое-что припоминали.

– А поискать? Ведь примерное место, выходит, знаешь?

– Эх, Гена! Что золото, когда сыновей своих найти не могу?! А жизнь так быстро катится! Вот и эти подрастают! Они моё золото! Одних растерял, этих пуще глаза своего берегу. Не встреть я Евдокию, кто знает, может, и кинулся бы на поиски. А так – куда они без меня?

– А дальше-то, дальше-то что? – интересовался Геннадий.

Константин достал из пачки беломорину, закурил, отправил к потолку клуб дыма:

– Недалеко мы отъехали – опять нас нагоняют. Только эти одеты кто во что горазд и первым делом без разговоров давай наши подводы шмонать. – Глянул на Петра, усмехнулся: – Обыскивать. Сначала вроде что-то искали, а потом давай имущество, какое с нами было, на свои подводы перетаскивать. Кто на лошади верхом был – поперёк седла тюки кидал. Грабят да тем временем про какой-то обоз расспрашивают. Видать, про тот самый, офицерский! Ну, дед за грудки одного: «Что, сволочи, делаете?!» Мать металась по снегу, пытаясь ухватиться за руки, за полы зипунов: «Детей пожалейте!»

Константин замолчал, вглядываясь в повисшее под потолком облачко табачного дыма.

«Федька, пристрели эту оглашенную и её выродков!»

И так явственно вдруг вспомнилось ему, как мать кинулась к сестре, оттолкнула её в сторону и упала, закрыв его собой. Лёжа на спине, из-за материнского плеча видел, как подошёл какой-то мужик, штыком подцепил мать за одежду: «Лежи, дура горластая, не вздумай шелохнуться до тех пор, пока тут кто есть», – и передёрнул затвор. Раздался выстрел, другой. Мужик, повернув носком сапога лицо матери в снег, добавил: «За пацаном следи, чтоб не пикнул». Бросил окурок цигарки и отошёл в сторону. Интересный мужик получается. Вроде с бандитами заодно, но и сам себе на уме.

Попавший за шиворот снег растаял, и стало так холодно, что невольно застучали зубы. Неудобно подвёрнутая нога ныла и мёрзла. А мать еле шевелила губами: «Тише, сыночка, тише». Наконец она осторожно повернула голову, приподнялась, огляделась, села. На дороге никого не было. Ни дедова обоза, ни тех, кто нагнал. Только тощая кляча, запряжённая в розвальни с сеном, видать, оттого и осталась на месте, что никому не нужна стала. Прошарили обочины дороги: ни сестры, ни деда, ни бабки – ни живых, ни мёртвых не нашли. Значит, их зачем-то с собой увезли.

– Похоже, в самом деле колчаковцы везли золото в ящиках, а за ними бандиты гнались. Но выходит, и в банде не все самые последние гады, – заключил Геннадий.

– Думаю, нас бросили, решив, что тот мужик пристрелил. Ну, помогли мы кляче оторвать примёрзшие к снегу полозья розвальней и тронулись в путь. Хотя какой тогда из меня помощник? «Нам бы до Юксеево добраться. Есть там человек, который не даст нам погибнуть», – помню, я слушал мать, а хотел только одного: чтобы быстрее хоть куда-нибудь добраться, где тепло и не стреляют.

Константин замолчал, затягиваясь папиросным дымом, щурился, глядел в потолок, будто там что-то видел.

– Костя, Кость?! Ты чего замолк? Устал? Так это, может, уже спать?

– Ну если вам надоело, то я, Гена, сей момент прекращу свой рассказ.

– Что ты, Константин! Молчишь, вот мы и подумали, что, может, и не надо дальше-то бередить? – Петро курил, стоя у форточки, потому что возле стола дым и так повис сизым облаком.

– Да ладно. Дальше-то не так уж плохо, – Константин тепло улыбнулся впервые за весь рассказ. – Вы про золото интересовались? Не буду лукавить, интересовался я потом и обозом этим, и вагонами с золотом, через всю Сибирь растянувшимися. По-моему выходит, что много золота в Японию уплыло. Да и чехословацкий интерес тоже надо иметь в виду. Потому как невозможное дело – сесть на воду и задницу не замочить. Разговаривал я с одним зэком, который утверждал, что видел, как ящики с золотом на пароход перегружали. Но, похоже, не из того обоза, а то, что в составе оставалось. Без Колчака уже. А значит, и без нашего контроля. И что-то не слышал, чтоб нам кто-то золото возвращал. Может, покупали у япошек что? Но не видел я ничего японского у нас. Вот и думаю: не специально ли нас стравили? Пока мы друг друга лупцевали смертным боем, всякие интервенты успевали растаскивать наше добро. А место… – Константин улыбнулся в усы. – Так примерное место кто же из сибиряков не знает? Только по сибирским меркам примерное место величиной с какую-нибудь неметчину или того больше будет. Поди найди, где те ящики спрятали. С одной стороны, что на нашей земле спрятано, никуда от нас не денется. С другой, надо бы вернуть то золото, которое на иностранном пароходе уплыло. Только от революционной мурцовки отошли, заводы построили. Опять же, что ни говори, а лампочка Ильича даже в деревнях зажглась. И тут опять на нас попёрли. Как мёдом русская земля намазана!

– Так разуйте глаза, мужики: уголь, нефть, золото, тайга и поля. Пшеничка, мясо и меха. Вот и лезут кусок урвать, – громыхнул стулом Пётр. – На чужой каравай всегда желающие имеются.

– Ага. Только сами живём, зубы на полку положив. Мясо, меха… – криво усмехнулся Константин.

– Мужики, что-то мне ваш разговор… не того… – замялся Геннадий.

– Того, не того… Научиться бы как-нибудь не кулаками отмахиваться, а головой думать, чтоб не допускать на свою землю… всякую мразь. А то как война, так припрутся к нам, разнесут всё к чёртовой матери, а мы потом рассуждаем: где мясо, где молоко? Где? Где? – И Константин добавил в раздумье: – Прикиньте, сосед на вас с кулаками попрёт, вы же не будете ждать, пока он к вам домой вломится? На подходе… настучите в морду.

– Если идёт дело к драке, ты прав, Константин: не на своей земле, на подступах воевать! К чему на своей земле всё крушить да жён и детей подставлять? – рассудил Пётр. – Правитель должен видеть, к чему дело клонится, и…

– И не допускать войну до своей земли! Упреждающий удар, так сказать, должен быть! – договорил за Петра Константин.

– Что это вы взялись рассуждать, будто вас в правительство приглашать собираются? Вас эти вопросы вообще не касаются, – осадил гостей Геннадий.

– Кого это из тут находящихся не коснулось? А? – наклонил голову Константин. – И что ты, Геннадий, весь вечер одёргиваешь нас? Так доживёшь, что и собственных мыслей пугаться начнёшь!

Константин помолчал, ожидая возражений, но никто ничего не сказал. И заговорил:

– Ну так вот, прибыли мы в Юксеево только на третьи сутки. Судьба остальных родственников до сих пор мне неизвестна. Хотя воспользовался я случаем и через Гену теперь знаю, что вроде тётя Нюра нашла моего четвёртого ребёнка – дочь Иду. Вот приехали выяснить достоверно. Остальные… погибли, нет ли? Я уже говорил, что работал в Енисейске, оттуда и арестовали. А наши вроде в этот город направлялись. Но следов там никаких не нашёл. Может, кого судьба на чужбину закинула, может, погибли. Не знаю.

Константин рассказывал, и вдруг почудилось ему, будто знакомым чем из детства пахнуло.

– Въехали в Юксеево. Оказалось, мать знакома с этой местностью, потому что правила точно к дому кузнеца. И не ошиблась. Подъехали, у ворот остановились. Мать и стукнуть не успела, как ворота открылись. Вышел крупный черноволосый мужик, мать, как пушинку, на руки подхватил, мне кивнул: «Заводи коня». Жил он в доме один. Сам со всем справлялся. В тот же вечер баню натопил. «Ты, сынок, – сказал, – ничего не бойся. У меня вас никто не тронет». И давай меня веником охаживать да приговаривать: «Баня парит, баня правит». Потом сели ужинать. Он глянул на мать и спрашивает, знаю я или нет. Чего, думаю, знать я должен такого особого? А мать вздохнула: «Костенька, отец это твой… вот нас приютил. Не оставил в беде». – «Ну что ты говоришь такое? Это теперь и ваш дом, а не приют! Чтоб слов таких не слышал!» Видно было, что рассердился сильно. Потом повернулся ко мне: «Не пришёлся я ко двору твоему деду. Вот и вышло, что рос без меня. Да судьба по-иному распорядилась».

Константин опять замолчал, показалось ему, будто услышал отцовский голос.

В комнату вошла Евдокия.

– Накурили-то! Хоть топор вешай, – негромко попеняла и присела на край кровати. – Костя, людям утром на работу…

– Ну что? Остальное в другой раз. Отбой, мужики!

В окно смотрел месяц. Вперемешку с небесными, только ближе, мерцали звёздочки сварки на будущей заводской трубе, тихонько вздыхала Евдокия, притворяясь спящей. Видно, тоже душу разбередила воспоминаниями. Константин закрыл глаза, но сон не приходил.

Вдруг вспомнилось, как смотрел на отца во все глаза и понять не мог, отчего дед, любимый дед, поладить с ним не мог. А ведь рядом с ним так хорошо и покойно? Постепенно привыкать стал. Зима прошла, весна к концу подходила. Обнаружил как-то на стене дома гвозди, в ряд набитые.

– Зачем? – спросил, а отец улыбнулся в усы:

– Собирайся, на берег Енисея пойдём.

– Чего на берег? Гвозди-то дома на стене?

– Увидишь.

А по дороге стал рассказывать, что гвозди эти для удочки.

– Удочкой рыбу ловят, гвозди-то тут при чём?

– А при том, что прежде удочку надо изготовить, и уж потом на неё рыбачить. Пошли, будем талину выбирать на удочки.

– И мне тоже?

– А как же? Мужчина должен уметь семью прокормить.

Выбрали две длиннющие ветви, каждый свою через плечо положил, и понесли домой. Пришли, уселись на крыльцо, стали тоненькую кору с них обдирать. Потом положили их на те самые гвозди вдоль стены дома и тоненькими полосками коры талины, из тех, что ободрали, привязали будущие удочки к гвоздям.

– Всё, теперь пусть сушатся, чтобы были прямые да ровные. Надобно будет ещё остальную оснастку изготовить. А теперь в кузню пора.

И тут Константин точно сказать бы не мог, сон ли, явь ли, только увидел вдруг себя мальчишкой возле отцова дома. Стоит, смотрит на стену, где будущие удочки сушатся. Вдруг тень, глядь – отец. Он и спрашивает:

– Уже вечер наступил, а до оснастки так дело и не дошло. Что же это, семью рыбой кормить не будем?

– Торопыжка. Удочкам просохнуть надо, а то будут гнуться и ломаться.

И так явственно представилась эта картина, что он даже запах отцовский, раскалённого железа и кузнечных мехов, почувствовал.

Ждать пришлось почти две недели.

– Константин? Пора оснастку готовить.

Достал отец большущую катушку белых портняжных ниток. Отмерил одну нить, чтобы длиной с удилище была. Отрезал два раза по три нити одинаковой длины, чтобы на обе удочки по оснастке смастерить. Сложил каждую тройку вместе, связал по концам, сел на ступеньку крыльца и давай по коленке нитки катать-сучить в тонкий жгут. Как тот жгут стал с коленки свисать, кивнул:

– Держи внатяг.

Насучит с полметра, вощиной натрёт до блеска и дальше вьёт.

– Рыба ко всякому запаху чуткая. Вот только пчелиным воском – вощиной и можно пропитать оснастку, чтобы не мокла, не гнила и в воде не видна была.

Получились две тонкие, почти прозрачные и очень прочные нити.

– Теперь крючок надо, – уверенно высказал отцу своё мнение.

– Э… нет. Теперь надобно белую кобылу отыскать.

Шутит? Обидно стало. Ясно, смеётся. При чём тут кобыла?

– Эй, ты куда направился? Я тут одну знаю. Недавно подковы менял. Пошли, – и подтолкнул к воротам.

Остановились у какого-то двора. Отец кольцо на воротах в руку взял, полюбовался:

– Моя работа. – Стукнул пару раз: – Иваныч?

Долго звать не пришлось. Кузнец в Юксеево – человек всем необходимый. Хозяин появился быстро.

– Никак поводок мастерить собрался?

– Да вот с сыном удочки мастерим. – Прищурился, улыбнулся: – Никак боишься, кобыла без хвоста останется? Ведь вся деревня к тебе по этой причине захаживает?

– Ну так я не каждому, нет, не каждому, но тебе-то как же, как же! Сей момент! – И немного погодя вынес в руке что-то совершенно невидимое на солнце. Отец перехватил из его кулака это невидимое нечто и направился назад.

Дома из трёх белых, прозрачных, почти невидимых конских волос отец сплёл сначала одну тонюсенькую косичку, потом вторую. Привязал к пропитанной воском основе сначала к одной, потом и к другой удочке.

– Вот теперь дело до крючка дошло.

Тук-тук! Тук-тук! – стучали молот и молоток в кузне.

Вш-ш-ш… – шипело раскалённое железо, остывая в холодной воде.

И вот тоненький металлический стерженёк в руках отца изогнут и уже похож на крючок. И снова отец сидит на приступке крыльца.

Вжик-вжик! Вжик-вжик! – это поёт напильник. Крючку нужно жало.

Вж-ж-жик… – не прекращает свою песню напильник!

Да нет! Это не напильник!

Константин открыл глаза. Солнечные лучи пробивались сквозь тюль, и скрежет металлических колёс по рельсам нового транспортного средства – трамвая врывался через открытую форточку.

⠀

Глава 6. Одиночество вдвоём

Евдокия лежала на плече мужа и старалась дышать ровно, будто спит. Слово за слово, разговорилась с малознакомой женщиной. К чему? Зачем? Не любила она жаловаться, да и душу свою на замке за семью печатями держала. Ну и вроде ничего лишнего не рассказала. Тихонько, будто во сне, отвернулась, уткнулась носом в уголок подушки, не в силах справиться с нахлынувшими воспоминаниями.

Константин почувствовал, как напряглась спина жены, дрогнули руки.

– Спи, спи… всё хорошо, всё хорошо… – успокаивал её.

А она вдруг почувствовала, как ноет от побоев тело, как болят глаза, как невыносимо хочется пить. Сон ли, явь ли? Врезавшаяся в душу боль выплывала воспоминаниями помимо её воли…

– Сидеть! К спинке стула не прислоняться! Рассказывай, сколько народного добра переправила японским милитаристам?

Ольга с отвращением смотрела на тощий кадык, обтянутый дряблой кожей, и никак не могла отвести взгляд, потому что постоянно слышала одно и то же:

– На меня смотреть!

А смотреть на ощеренный рот с обломками гнилых зубов и редкие жирные волосы, прилипшие ко лбу, невыносимо до тошноты.

День, второй, третий. Господи, когда же это кончится?! На жёстком стуле, прислониться к спинке которого нельзя, удар по затылку, зловонное дыхание в лицо или крик в самое ухо заставляли выпрямиться. Она как заведённая повторяла одно и то же, всё как было, что скрывать-то?

– На нём не было формы. Какие-то отрепья. Ноги обморожены. Заживо гниют. А морозы ниже тридцати градусов. Дала ветошь, обмотать. Ветошь… Всё. Больше ничего никому не отдавала. Проверьте, на складе нет недостачи!

– Ещё поучать будешь следствие, что нам делать, сучье вымя?! – И резкая пощёчина свалила её со стула.

– Ишь, развалилась! – Подошёл, зацепил носком сапога подол платья, задрал вверх. Она попыталась одёрнуть. – Куда руку тянешь? Куда! Кто разрешил? Прикрыться? Обойдёшься. Посидишь, помаешься по камерам, ползать… Смотреть на меня! На меня смотреть! Ползать научишься! В драную кошку превратишься! Лупает зенками… Встать! – И закашлялся, подавившись слюной.

Шла вторая неделя допросов. Сил подняться просто не было, но если не сможет… если не сможет…

– Егоршин, вразуми!

Резкая боль мурашками побежала по голове. Это Егоршин намотал косу на руку и рванул вверх, почти приподняв её над полом. В глазах вспыхнули искры. Удар! Куда? Не помнит… и всё пропало. Очнулась, снова сидит на том же стуле, в лицо бьёт невыносимо яркий свет, болит каждая косточка. Всё болит. Егоршина в кабинете нет, только следователь. Что-то пишет, не поднимая головы.

– Что, японская подстилка, видать, от удовольствия глаза закатила, вспоминаешь, как японским пленным народное добро раздавала, как они тебя… – Дальше сыпался отборный мат. – Погоди немного, вернётся Егоршин, мы тебя… ласково обыщем. Мало ли что прячешь под бельишком!

А на его столе, с краю, только шаг сделать и руку протянуть – тяжёлое каменное пресс-папье.

– Я подпишу, всё подпишу…

– Давно бы так. Себя не мытарила и занятых людей не отвлекала. Ведь следствию всё известно, всё-ё-ё!!! Вот, – повернул к ней листок, – подписывай, и пойдёшь отдыхать… в камеру. Хочешь – к мужикам отправлю. Не пропадать же добру? Развлекайся, тебе же нравится, – захохотал, уронил карандаш, наклонился достать его из-под стола. Такой момент только один! Только один! И он не повторится! Она рывком поднялась со стула, схватила со стола массивное каменное пресс-папье и, как только облепленная жирными волосами макушка показалась из-под стола, с размаху ударила по ней!

Громыхнул упавший стул, потом почти бесшумно, бесформенным кулём тело сползло на пол. «Только бы не упасть… Не упасть», – стучало в голове. Прислонилась к столу, взяла стакан, вытерла его край подолом своего платья и налила из графина воды. Выпила. Прислушалась. Тишина. Внутренняя дрожь сменилась странным спокойствием. Надо быстрее выбираться отсюда. Как? Подошла к окну. Ведь всего второй этаж, второй! Дом старый, невысокий. И дом старый, и этаж невысокий, да решётки прочные. А если рискнуть через дверь? Не открывается. Ну не снаружи же закрыли?! В дверном замке ключа нет. На столе… тоже нет. Остаются его карманы. И тут на столе зазвонил телефон! Быстрее, быстрее! Вот! Вот! В кармане галифе нашла два ключа на одной связке. Но руки дрожали, и она никак не могла попасть в замочную скважину. Телефон звонить перестал, она наконец вставила ключ… и в дверь постучали:

– Товарищ капитан! Это Егоршин. Товарищ капитан?

Прижалась к двери.

– Мы тут с капитаном протокол подписываем… – еле выговорила, задыхаясь от волнения и страха.

– Капитан? Сам-то ответь?! Слышь?

Ещё минуту Егоршин ждал, а потом:

– Дежурный, дежурный! Срочно ключ от кабинета и наряд! Срочно!

Ольга отошла от двери. Присела к стене, подтянула к лицу колени, прикрывая руками живот и грудь, сжалась в комок, зажмурилась. Ждала: сейчас выломают дверь – и всё…

Дверь с грохотом слетела с петель. Ольга сильнее вжалась в стену, посмотрела сквозь ресницы: три милиционера и Егоршин поднимали её мучителя. Тот стонал сквозь зубы.

– Молись, сука, что живой! – Егоршин с размаху пнул её. Потом удары посыпались градом. Потерять бы сознание, чтобы исчезла эта жуткая боль, этот невыносимый страх, эта злость… нет! Терять сознание нельзя, запинают! И она, лёжа на полу, только сильнее пыталась сжаться, хоть как-то сжаться после каждого удара, после каждого пинка…

Жена во сне стонала и металась. Константин приподнялся, обнял её голову, прижал к своей груди:

– Чш-ш-ш… Вот так, ну и молодец, всё нормально? Я тебе сейчас пить принесу.

– Я сама. – Накинула на плечи шаль и вышла из комнаты.

В тёмное кухонное окно заглядывали звёзды, да метался отблеск уличного фонаря. Подвинула табурет к печи, налила в кружку воды и села, прижавшись спиной к ещё не остывшим кирпичам. И вдруг в какой-то миг ей показалось, что не кухня это вовсе, а автозак. Тот самый, в который, переодев в полосатую робу смертницы, втолкнули её и ещё шестерых мужчин. Один хоть и в такой же, как она, робе, но лицо, взгляд… Не было в его глазах страха, зато явно читалось какое-то напряжение. Вот он почему-то пересел к самому выходу. Взглядом показал соседу на Ольгу. Тот подвинулся, как бы указав ей: пересядь.

Конвоир за решёткой цыкнул:

– Прекратить! Жить насрать осталось, один хрен к бабе жмутся!

Все опустили головы и замерли. Автозак тронулся и загрохотал стареньким мотором, подвывая и грохоча на дорожных ухабах.

– Как машина тормознёт, дверь распахнут, выскакивай и беги, заныкайся куда-нибудь, пока шухер.

Не поднимая головы, скосила глаза. Говорил явно тот самый приметный мужчина. При этом он сидел всё так же, почти не разжимая рта.

Ольга кивнула, будто на ухабах дёрнулась. Глянула на него уголком глаза. Неужели побег? Сердце, только что замиравшее от страха, гулко заколотилось от невероятной надежды.

«Господи, если ты есть! – молилась про себя. – Господи, ради детей моих, спаси меня, сохрани, не оставь их сиротами!»

Но двигатель всё так же натужно гудел, призрачная надежда таяла.

Вдруг автозак резко дёрнулся, конвоиров отбросило прямо на решётку. Что-то зашипело, послышались стрельба, крики! Кто-то схватил её за шиворот и вышвырнул из распахнувшихся створок. Приземлилась на четвереньки. Тут же пуля со свистом пролетела рядом, попав в скат машины. Время будто замедлило свой бег. Она осмотрелась… рядом с дорогой двухэтажный деревянный дом и двор… ворота приоткрыты. И время опять понеслось, как прежде. Кинулась в эти ворота. Заскочила во двор, а куда… дальше куда? В полосатой робе смертницы – куда?! На верёвке сушится чьё-то платье. Схватила его, а оно замёрзшее колом! Другого-то всё равно нет! Вот белый домик. Где тут буква Ж? Забежала в женскую уборную, скинула робу в прорубленное в деревянном полу отхожее отверстие.

На дворе зима, мороз, но она ощущала только мелкую дрожь, сотрясающую тело. Мёрзлое платье немного обмяла руками, кое-как натянула на себя. И тут поняла: всё! Всё напрасно! До автозака – рукой подать… Двор рядом с дорогой. Сейчас начнут обыск. Привезут собак. Услышала, как стучат собственные зубы, почувствовала, как настывшая влажная ткань облепляет тело… И стало так невыносимо холодно, что она просто вышла и направилась в этот двухэтажный дом.

Деревянная расхристанная дверь подъезда жалобно скрипнула на ветру. Она поднялась по скрипучим ступеням на второй этаж, прижалась в простенок между дверьми… и не в силах удержать рыдания, всхлипнула громко, горько. Ещё больше испугалась, что её услышат жильцы… И тут дверь, рядом с которой она стояла, приоткрылась. Из-за неё выглянула пожилая женщина:

– Новенькая, что ли, из шастой фартиры?

Ольга молчала и плакала.

– Мужик, что ли, спьяну выгнал? – заметила на Ольге ещё не совсем прошедшие синяки. – И синяков навесил?

Ноги у Ольги подкосились, и она опустилась на грязный пол.

– А ништо, девка! Ништо! Пойдём пока ко мне. А там, даст бог, проспится, образумится, – помогла подняться.

В тёплой квартире из двух маленьких комнаток, получившихся после перегородки одной на две половины, и малюсенькой кухоньки пол был устлан самоткаными половиками, по стенам развешаны фотографии.

– Давай-ка я тебя чайком напою. Он у меня хучь и третий раз женатый, но зато капиток. И вот что, девка, платье своё сымай, сушиться повесим, волглое оно, простынешь. А ты накось вот пока в моём посиди… Оно тёплое.

Пожилая женщина всё говорила и говорила. Рассказала о муже, погибшем на войне, о сыновьях, там же полёгших, о дочери:

– Кроме Нюрочки-то, более никого на всём свете у меня не осталось. И тоже вот прибегает иногда крадучись от мужика свово. Я и то ей говорю: зачем тебе такой сдался? Долгой с ним жисть покажется. А она: «Мама, теперь хоть за чёрта лысого пойдёшь. Война всех путных мужиков выкосила. Остались либо калеки, либо как мой, кто за их спинами прятался». Я ей говорю, уж лучше какого калечного, она только вздыхает: «Не отпустит мой меня. Прибьёт».

Более благодарной слушательницы, чем тогда Ольга, ей бы и не найти.

Они ещё сидели за столом, когда по лестнице загремели шаги. Ольга непроизвольно вздрогнула.

– Не боись, девка, не боись. Чего он вдруг ко мне?

Но в дверь с силой бухнули.

– Дверь высадишь сдуру! Вот как пойду да заявлю на тебя в милицию! – открывая дверь, приговаривала женщина.

– Милиция и есть! Нет посторонних?

– Да ты что, милок, каки посторонние в моём-то возрасте? Вот сидим с соседкой, чай пьём.

Ольга поднесла ко рту чашку и громко швыркнула чаем.

Солдат заглянул в комнату, в кухню, махнул рукой:

– Смотрите тут, посторонним не открывайте. Опасные зэки сбежали! – и выскочил. Женщина закрыла за ним дверь. Вернулась на кухню, села напротив Ольги:

– Тебя как звать-то?

Ольга растерялась: что ответить?

– Ладно, не хошь – не говори. Оно и к лучшему. Значит, так: я пойду платье в обратку на верёвку повешаю. А ты пока картошку чисть, да поболее. Наварим, да хлебца возьмёшь с собой, да вот сальца кусочек, хучь небольшой, а всё одно поддержка. Одёжу какую-никакую дам. И на рассвете, как люди на работу пойдут, ты с толпой-то и чапай. Не знаю уж куда. – Вздохнула, поджала губы: – Закройся и, пока я не шумну под дверью, никому не открывай. Ход-то у меня не быстрый, – и вышла.

Морозное сумрачное утро скрипело снегом под ногами рабочего люда. Безликая тёмная масса пешим ходом двигалась к своим рабочим местам. Среди них, выбирая толпу погуще, шла Ольга. Ей надо было попасть на железнодорожный вокзал. Там правдами и неправдами устроиться в общем вагоне и добраться до Канска. Оттуда, может, на каком лесовозе до Тасеево, дальше… дальше будет видно, если только кто на лошади в Корсаково поедет? А кто бы в деревню ни поехал – все друг друга знают. Рискованно. Ведь в деревне наверняка уже милиция ждёт. Но там родственники: мать, сестра, тётка, двоюродная сестра Евдокия и, самое главное, две дочери. Больше деваться некуда. Одна в тайге зимой без припасов погибнет. А дома – дома и стены помогают.

В толчее перрона сыскарей – пруд пруди, выловят. Её ищут как одинокую женщину, одинокую… Так, осмотрелась: вот мужчина тащит здоровенный тюк на плече, в руках какой-то узел. Догнала:

– А вы на какой поезд? Не разберусь я тут.

Мужик зло огрызнулся, не до объяснений. Она обрадовалась: со стороны вроде муж жену ругает. Это понятно всем. И опять пристала к нему с бог знает какими вопросами, лишь бы идти рядом и переговариваться. Наконец у мужика кончилось терпение:

– Да отстанешь от меня, смола чёртова, али нет?!

– Вы мне только скажите, как мне на поезд до Канска попасть?

– А энто что тебе – хрен собачий? Вон через платформу стоит. Чем языком чесать, ногами шевели. – Он отдышался от тяжёлой ноши. – Вот же прилипла! – Опять закинул тюк на спину и отправился дальше.

Она подбежала к последнему вагону состава. Слава богу, общий. Пожилая проводница притопывала на морозе.

– Женщина, милая, помоги. Приезжала салом торговать и распродала все, а обокрали меня подчистую. Вот только кусочек сала остался. Пусти в вагон, до Канска мне надо!

Проводница посмотрела, потёрла замерзающий нос:

– Много вас таких, на дармовщинку желающих, а вдруг проверка?

Ольга протянула завёрнутое в тряпицу сало.

– Так, может, я из соседнего вагона перебралась. Ты меня и не пускала.

– Ладно. Полезай. Но знать тебя не знаю! – И сунула свёрток себе в карман.

Расслабляющее тепло вагона, мерный перестук колёс и пара съеденных картошек разморили так, что Ольга не заметила, как задремала. Вот уже и рассвет наметился. Ночь подходила к концу. Скоро Канск. Она спала, а из-под прикрытых век одна за другой катились и катились слёзы.

Сироты? При живых родителях… теперь дочери её сироты! Муж её Павел Резенов ушёл на фронт в первые же дни войны. Осталась с двумя дочерями, совсем крошки. Всю войну прожила в ожидании. Подросли девочки. Учить их надо. Думала, вот вернётся муж с фронта (а он писал, что до подполковника дослужился), тогда уж и решат, как жить дальше.

Ждала, ждала… и дождалась. Принёс почтальон письмо, где аккуратным почерком было написано, что даёт он ей полную свободу, что долее ждать его не стоит. Нашёл он своё счастье на берегах Балтийского моря. Теперь у него новая семья, так что просит его не беспокоить. К прошлому возврата не будет. Любила его, ох как любила! Неделю ходила сама не своя. По ночам письмо из-под подушки доставала, любовалась на знакомый почерк. Казалось, его запах ощущала, а потом сожгла письмо, девчонкам сказала, что пропал их отец без вести. Решила, пусть лучше не знают, что бросил их. А немного погодя уехала из Корсакова в Красноярск. В городе работы много, дома строят, значит, жильё дадут. Дочерей пока оставила с матерью. В Красноярске сразу устроилась на стройку, чтобы быстрее комнату получить да детей к себе забрать. Господи, как же теперь они?