Текст книги "Облучение"

6

Мы с Кукурузовой ожидали событий и от следующего праздника – Дня Победы, вскоре наступившего и отмечаемого всегда, если хорошая погода, позади военной территории, где оживлённая улица является одновременно подножием горки, поросшей берёзами и кустарником. На самой вершине небольшая полянка. Она, будто комната с мебелью «обставлена» плоскими камнями, на некоторых, подложив газеты и куртки, можно сидеть, как на скамьях, а другие использовать как столики. Нынче в День Победы стояла небывалая жара, но «на горке», как мы зовём это укромное местечко, прохлада и сумрак… Стали выпивать, закусывая купленными в кафетерии бутербродами: на кусочке хлеба – пласт колбасы, сверху тонкий ломтик крутого яйца, а поверх него – широкий «листик» солёного огурчика.

Торжественную часть отвели в актовом зале. Офицеры в парадных цвета морской волны мундирах. Женщины принарядились: на мне выходное синее платье, в котором я менее «синий чулок». Морковников подсел ко мне немного сзади (камень полукруглый), держа в руке начатую бутылку. Вижу, если скосить глаза, его одно колено (второе – ноги широко расставлены, – уже не в поле зрения). Чувствую тепло за своей спиной. Близко его слегка улыбающееся лицо, ровные зубы. Когда у него улыбка в полную силу, ещё та улыбочка…

– С победой вас!

– И вас, Сергей, с победой.

– С «победами» у тебя всё «хоккей», – не удержалась Кукурузова.

– Мы пьём за победу нашего народа, за его доблестную армию, – спешу исправить, поднимая стопочку над своим праздничным платьем и над его парадкой.

Стемнело в этом небольшом леске, ставшем похожим на сказочный, но я храбрая: рядом мужчина – стена. Мы с Кукурузовой имеем успех: смеются над рассказанным ею, принесённым Васей из Стройуправления, где он работает прорабом, анекдотом: персонаж – копия Подзаборин. Общий гомон, наш комбат подполковник Дуськов в обнимку со своей половиной (против неё – он треть) произнёс тост за крепкую офицерскую семью. Весело! Главное: Лёки нет. От десяти граммов, принятых с отвращением лекарства, у меня пошла голова кругом. Камень, на котором мы сидели с Морковниковым, приобрёл наклон в его сторону, и я с ужасом падения начала сползать по его поверхности, готовая натолкнуться плечом, но обнаружила: я на краю, опереться не на кого. Сбежал! Радость праздника выключили. Уходим!

Спуск по тропинке к улице преодолеваю почти бегом, за мной стадом рогатого скота – Кукурузова. Выйдя на тротуар, столбенеем: под ярким фонарём капитан Серёжа, у него на шее висит Лёка в кремовых брюках и в коротенькой блузочке, задравшейся до грудей, обнажившей верх её белого живота (жара, конечно, но здесь – не только). Они никого и ничего не видят. Нас, прошедших мимо, тоже не заметили. Что же они так торчат на хорошо освещённой остановке? Транспорт поджидают? К ней ехать в центр.

В центре, как и во всех городах, у нас все видные здания: оперный театр, в котором во время войны, в эвакуации, пело немало знаменитостей, и до сих пор гастролируют на радость Эдуарду-меломану. Неподалёку штаб округа, обнесённый металлической цепью, протянутой в кольца чугунных болванок. «Дом офицеров» со шпилем на крыше, напоминающий огромный танк, пушку которого запроектировали не на том месте. Ну, и, конечно, тихий квартальчик из капитальнейших домов за капительным ограждением, – «дворянское гнездо».

Я не верю! Морковников не до такой степени разудалый: другая должна быть дислокация! Через пятьдесят метров оглядываемся: они стоят там же! (трамвай пробренчал мимо). В каких-то двадцати метрах начинается военный забор, за ним наш батальон: казармы, офицерская пятиэтажка из белого кирпича… Батюшки-светы, навстречу нам из-за этого забора выбегает женщина в тапочках на босу ногу, в плащ-палатке, волосы – космами. Мы – к ней, ведь это сама Инна Викторовна Морковникова! До мужа в обнимку с Лёкой несколько шагов!

– Девочки, милые, не выдержу! – кидается к нам она, никакая не «сдобная» нынче, серая квашня.

Из-под чёрной полы её военного одеяния (прямо часовой на посту, заметивший нарушителя границы) падает тесак для резки хлеба. Прогнувшись, я чуть не подняла, да вовремя спохватилась – отпечатки пальцев! Но Инна Викторовна стыдливо и сама подобрала орудие замышленного убийства (мужа? соперницы?) К убийствам ей, конечно, не привыкать. Она, можно сказать, Косая с «косой» в абортном отделении. Делает каждый день операции по удалению человеческого плода (конвейер смертей). Она – заведующая, и могла бы не оперировать, но рук не хватает. Народ в стране советов плодиться способен, да вырастить большое количество детей не под силу. Предохранительных нет.

– Эта дочка генеральская ему жизнь испоганит. О-о! Не могу: реву третьи сутки. Я маршалу напишу!

– Какие маршалы, Инна Викторовна, – забурчала Кукурузова.

– Ничего особенного не произойдёт: дело обычное.

Сказав так, я засомневалась в своих же словах. В голове включили магнитофон, а на нём Лёкин беззащитный, но и достаточно твёрдый почему-то голосок: «Милка, не плачь…» Господи, голова, будто стиральная машина, куда побросали чёрное бельё с белым вперемешку. Какое имеет отношение эта Милка к чете Морковниковых?!

– Вы думаете, что и на этот раз, как всегда? – переспросила офицерша с надеждой.

Киваю, сама оную потеряв.

– Убедите её, – дала задание Инна Викторовна (для нас она – генерал).

– Попробуем, – соглашаюсь нетвёрдо.

– Так убедим – поймёт! – самоуверенность Кукурузовой меня насторожила.

– Если надо, звони, и ты звони, – зоркость врачебная вернулась к нашей влиятельной собеседнице, властное «ты» слетело с поджимаемых после каждого словечка губ, ещё чуть: вместо плащ-палатки забелеет профессиональный халат.

Впрочем, речь о смерти и о жизни. Наш выбор до конца нашей жизни – смерть.

Не допустив ненужного столкновения, проводив до подъезда благодетельницу, идём, обсуждая (не приказ, который, понятно, безо всяких обсуждений надо выполнить) – метод.

– Всё выложить, – отрубает Кукурузова.

– Может, не надо «всё»?

– «Надо, Федя, надо», фу, чёртова жара…

– … и про… «инструкцию»?

– Про неё-то в первую очередь! – веско говорит Кукурузова, но, будто и не она говорит, а я сама внутренним голосом, резонатор которого в низу живота.

– «Инструкцию», – взвизгиваю жалобно (позор – эта «инструкция» для капитана Серёжи!) – на крайний случай!

– Это и есть крайний.

– Тебе что… приспичило? – начинаю догадываться я.

– Девять недель, – трагический ответ.

– А этот «лисикурин», добытый племянницей? – сочувствие к ней, рикошетом – к себе. Одно лекарство принимали, и результат, скорей всего, одинаковый.

– От этих таблеток – пользы ноль, зато астма…

О, боже, рассказывала, бедная: Вася чуть не перевернул телефонную будку с бабкой (трепалась, но от страха выскочила), и он успел вызвать жене неотложку…

– И я всегда готова сделать доброе дело Инне Викторовне, – говорю задумчиво, свои подозрения о задержке месячных, можно сказать, подтвердились.

– Тут не только «доброе дело» Инне Викторовне, фу, жара, тут ещё и Леонелле этой Аполлинарьевне, чёрт бы её побрал вместе с жарой.

Сии слова Кукурузовой легли в основу будущего «сценария». Насчёт «доброго дела» для Лёки я бы лично не торопилась: пусть крылышки немного обгорят. На её месте я бы… Какое «её» место? Я что перегрелась? Или, как незажжённая свечка стосковалась об огоньке (как и всякая свечка)? Но от костра, разведённого возле, начала эта свеча незажжённая уже плавиться с угрозой стать лужицей парафина! Раньше такого не было, думала – не будет никогда.

…Первый батальонный роман Морковникова развернулся довольно давно. Машинистка, нанятая из цивильного мира, мечтавшая так же, как и Лёка о первой любви, угодила к тому, кто в этом знает толк, но о чём не подозревал коллектив. Поразились (не только мы) поведением неизвестного робкого молодого офицера. Дочка маленькая, сынишка родился, жена красавица. Завопили: скромный, застенчивый, мальчик… И вот те на! К слову говоря, мы с Кукурузовой не родственницы военных. Она устроилась случайно, потом я по её протекции. Мы поставили себя так, что уважения больше, чем к иным офицерским вдовам. Есть тут одна, Ривьера Чудакидзе – посмешище общевойсковое. Мы умеем вести себя, знаем, что и где можно говорить. Флирт, боже упаси! Потому и сидим за военным забором столь приличный срок.

Та дурочка проговорилась у нас на исповеди… Каков извращенец! – возмутились мы с Кукурузовой, и вскоре созвали руководство профсоюзной ячейки, состоящей из нас, особистки Недостреляной и председателя, этой самой Ривьеры, тогда немного уважаемой, так как её дочь Алёна ещё только подрастала для своей позорной деятельности. Накануне заседания профячейки оповещённая о нём Инна Викторовна притащила «вещественное доказательство»: «Вот, нашла в его воинских бумагах среди инструкций…» Мы с Кукурузовой ознакомились (ксерокс с фотографиями: «Сто позиций»). «Не могу я такое!» – прошептала Морковникова. «А кто может!» – выкрикнули мы. «Всё понимаю: я врач, но ещё мать. Дети спят за тонкой стенкой…» «При чём тут дети, перед собой стыдно», – пробурчала Кукурузова, как о само собой разумеющемся. Мы же с Инной Викторовной переглянулись. «Нет, я и сама не могу», – исправилась Морковникова. И я! Пусть хоть на необитаемый остров уедем с мужем! – заверила я поспешно.

За окном было лето, и так потянуло на природу! Уговорили «подружку» майора Звягинцева. Когда у Дуськовой отпрашивались, особистка подслушала, выразив желание тоже «проветриться». Ривьеру Чудакидзе проигнорировали. «Москвич» и так перегружен – Кукурузова тонну весит. Толя её на заднее сиденье усаживает, как трудный для перевозки груз: «Посерёдке сядьте, Сталина Пантелеевна, чтоб машину не перевернуло!»

И вот «в тени под дубом» вспомнила я почти «остров»: наш с Вовкой трёхдневный поход без детей, с которыми уломали остаться свекровь, более не остающуюся с ними никогда. Деревья и кусты в проёме палатки исчезли. А земля, такая близкая тут, выехала из-под меня, из-под нас. Мне сделалось страшно. Всё страшнее становилось, будто я боялась эту землю под собой потерять. Закричала от страха, но ничего не случилось: в теле заработала сама по себе машинка, вроде той, что аборты делают, но вместо боли она производила наслаждение (до этого не знала, после не испытывала никогда)…

Тот разговор с Инной Викторовной закончился так: «Эта чушь, – поддела ксерокс Кукурузова толстеньким мизинцем, – инструкция для вакханок… Любовь, она, конечно, “не вздохи на скамейке”, но… есть народные традиции, в том числе – стеснительность, – и в подтверждение своих слов она одышливо процитировала:

 
“Ты предаёшься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемля ничему,
И оживляешься всё боле, боле —
И делишь, наконец, мой пламень поневоле”»
 

Мы с Инной Викторовной поддержали Кукурузову и Пушкина, разумеется, «учителя жизни». «Инструкцию» с тех пор держим у себя. А вот чем закончился этот первый прошедший на наших глазах роман капитана Серёжи:

Из протокола заседания:

СЛУШАЛИ: о распространении обиженной женщиной, которой не удалось разбить крепкую офицерскую семью, сколько она ни пыталась, домыслов, порочащих имя офицера. ПОСТАНОВИЛИ: поставить на вид.

Но тот, кто «поставлен на вид», готов на вылет. Вскоре и эта случайная женщина Морковникова вылетела через наш контрольно-пропускной пункт. Приказ есть приказ. Мы с Кукурузовой полюбили воинскую дисциплину, воинские порядки: нравится безоговорочное, необходимое в армии доверие к вышестоящему лицу. В этом – честность, тогда как в любой, якобы, демократии, сплошная ложь: никакой власти демоса в мире нет и не может быть. На другой день узнав о принятых мерах, Морковников, разумеется, ни в каких этих бабских разбирательствах не участвовавший, покраснел до самого тёмного оттенка, до корней волос, коротко остриженных, вспыхнувших, озаривших темноту «спецчасти». Прикрыв глаза, я ощутила сквозь веки этот жар, это золотое свечение… Пойдя на плац, он начал стрелять по мишеням… День стрелял, другой стрелял… Ну, и всё, успокоился.

Его жена гинекологиня считает, что муж болен. Отклонение. Патология. Горько признать, мол, но факт. Мы и сами замечали не раз. Уж очень тяжёлым горячим взглядом иногда он провожает какую-нибудь молоденькую офицерскую жёнушку, вырядившуюся в коротенькую юбчонку, но супруги коллег для него – табу. Я бы на месте комбата не допускала к работе в подобных нарядах. Мы с Кукурузовой об этом страстно судачим, иной раз зубами скрежеща. Так одеваться, это всё равно, что выходить на красный свет перед движущимся на полной скорости автомобилем. А, вдруг, у водителя откажут тормоза! Были у него и другие подобные срывы, когда дело доходило до разбора ситуации на профячейке, до стрельбы по мишеням… Так живёт Сергей Григорьевич между долгом, любовью к детям и жене, и любовью (если так можно назвать) ко всякой, если в его вкусе. Вкус, надо сказать, не требовательный: чтоб при фигуре, при мордашке, да тряпки помоднее. Сия неразборчивость также странность: в этом смысле трудно найти лучше его благоверной. Может, в самом деле, болен?

Почему-то ещё первого мая на поляне, сидя на бревне, я подумала о Лёке немного растерянно: невысоко ты, птичка, взлетела. Был бы какой-нибудь принц неземной, а тут – как «сто позиций» откатает, – на плац: стрельба по мишеням… Бывало так и безо всяких разбирательств. И зачем богиня-гинекологиня всякий раз «точит нож» (на мужа? на соперницу?), грозя «дойти до штаба округа» (как минимум)? А нам приходится в обмен на свою бабскую пользу спасать карьеру её затейливого мужика, добиваясь, чтоб очередная партнёрша по «Камасутре», не дождавшись естественного финиша, с плачем покинула батальон.

Притаскиваюсь домой: осколки по всему полу (дети стекло высадили из кухонных дверей). Вовка спит крепким не совсем трезвым, но больше усталым от работы сном. Мастер цеха на военном заводе. Наорала на всех (Вовка не слышал), накормила, отправила спать, вымыла посуду, пол, легла. Перед глазами Сергей Морковников, его руки, сцепленные на Лёкиной талии. Как крепко держит её, какой он сильный… А мы с ним? Я – с ним! До чего дружно сидели на камушке: тепло шло на меня от его горячего близкого тела в распахнутом кителе; это колено, обтянутое парадной брючиной цвета морской волны, готовой меня захлестнуть… Выбежала на балкон в ночной рубашке. Внизу два мужских пьяных голоса. («Неужели нецензурное проскочило?») Рука размахнулась, да как врежет по балконным перилам, и опять ссадина. Одиноко: пустыня… Пустынно – пустырник. Выпила полфлакона: «Где ж ты мой сад, вешняя заря?» – спросилось с остервенением, с ведьминским азартом.

Из дневника:

Это новое отклонение, уже земное облучение… От моих бывших «ухажёров» (говорит вдова Турсина), «кавалеров» (тётя), начитанных и эрудированных, не происходило «зажигания» (как в автомобиле, мотоцикле). Точнее, сама не вручала им ключ, которым меня, как игрушку, можно заводить. Думала, что моё равнодушие к противоположному полу – следствие главной моей проблемы. Но, к счастью, нет. Хотя проблема от этого не решится.

7

Отсалютовали праздники, отгремели парады, мы с Кукурузовой ищем ответы на унылые вопросы: кто виноват и что делать.

– Он не виноват! – выпалила я.

– Ты сегодня прямо в столбняке, – монотонным голосом психиатра отвечает Кукурузова, делает попытку переключить внимание: – А у меня Димка кота на цепь посадил после чтения: «…там кот учёный всё ходит…» Осуществил на практике. Пришлось освободить животное.

Улыбаюсь, мне легче.

… – Извините, заспалась! – вбегает наша сотрудница.

– Что-то вы, прямо, как сурок, – гудит добродушно Кукурузова.

– О, да! Я ночами бодрствую.

Вроде, бесхитростный ответ, но я в запальчивости понимаю на свой лад: поддразнивает меня, счастливая:

– Вам что, пьяные под окном мешают спать?.. – выпаливаю очевидную глупость. Это у меня пьяные матерятся под окнами, а у неё – генеральский дом, охрана…

– Я – сова, ночное существо, – объясняет миролюбиво.

Платье на ней яркое, абстрактный рисунок не отечественной выделки. Попугай ты разноцветный – злобствую про себя. Вскоре звонит по телефону Морковников. Ей. Наверное, просит выйти на прогулку: в скверик или на плац (он учит девушку стрелять в нарушение всех инструкций).

– Не могу, товарищ капитан, сверяю ваш текст, теперь у вас все частицы отдельно… – (Жаль, ответ не слышно). – …Нет, что вы, справлюсь сама… Ваше руководство здесь не поможет… Я не говорю, что вы плохой руководитель. Но здесь я подчиняюсь майору Звягинцеву… Нет, вы не правы, он «ориентируется». В своём деле, – трубку кладёт. Взявшись за голову, улыбается, ничего не видя.

– Любовь – это жизнь, – подстёгнутая двусмысленностями телефонного разговора, приступает к выполнению боевого задания Кукурузова. Веки её тяжело нависают над глазами размером не меньше, чем у тёлки. – Я со своим Василием Константиновичем познакомилась во время трудового семестра. Мы работали на равных: по очереди водили один трактор на целине. Свадьба была в студенческой столовке, живём мы вместе немало лет, уважаем друг друга. Он ценит во мне личность.

Лёка прищурилась, – от высокомерия или оттого, что близорукая? Читая, она надевает «стрекозиные» очки.

– Мы давно знаем Сергея Григорьевича, – зашептала я, оглядываясь на дверь, – у него… как бы это выразиться поделикатней, есть одна… интимная особенность…

Лёка потеряла высокомерие вместе с прищуром не оптического назначения.

– Болезнь эта есть в медицинской литературе, называется… – Кукурузова готова сообщить детали, но я пихнула её в мягкий бок: не время!

Сам «болящий» входит без стука, улыбаясь, помня их недавнюю телефонную болтовню. Садится на гостевой стул, развалясь:

– Почему вы не поите меня чаем? – во взгляде отблеск любовной лихорадки, предназначенный другой, иллюзия, будто мне.

– Ваша служба, Сергей Григорьевич, столь интенсивна, что вы нас совсем не видите.

Я спешу (вдруг, передумает) под осуждающим взглядом Кукурузовой, экономящей на чае, покупаемом в складчину, слить ему всю заварку (он любит крепкий). Его взгляд поверх чашки, специально для таких чаепитий подаренной мной ему, устремлён на Лёку. Она от чаепития отказалась и делает вид, что завалена работой: открывает один словарь, другой, но очевидно, что не столько работает она, сколько обдумывает полученную от нас горяченькую информацию. Хотя лично я не люблю двойных, тройных смыслов, признаю ясность. Белый и чёрный – мои любимые цвета. Но жизнь заставит иной раз намекнуть покруче, чтоб достало.

– Как поживает Селёженька, наш товалищ капитан? – говорю, ломая язык, не в силах сдержать эмоции: его ребёнок рыженький восхищает меня. Мой сынок старше и огорчений уже приносит больше, чем радостей.

– Ничего, растёт… Стал выговаривать «р». Играет в солдатики: «Ррота, стрройся!» Ладно, я пошёл… – Чай не допит.

Почти сразу и Лёка выпорхнула следом.

– Выяснять побежала! – Кукурузова довольно улыбается.

– Я – на разведку!

Тихо выскальзываю в коридор, крадусь до поворота. Из темноватого уголка слышу:

– Какая ещё «интимная особенность»? Самый я обычный… Лёка, ну, Лёка…

Возня, её смех. И, едва успеваю скрыться за дверью туалета, как появляется Лёка, явно вырвавшаяся из его объятий. Не видя меня, она проносится мимо, стуча каблучками. На коротенькой юбочке бантики. Ноги голые, ровные и, как у статуэтки, сверхъестественно гладкие. Я выхожу из укрытия и заглядываю в уголок. Морковников сидит на деревянном ящике для песка, прислонясь к длинному баллону огнетушителя. Наши глаза встречаются: у него шальной вид скатившегося с горы мальчишки, но чувствующего себя ещё на высотке. Закуривает, будто для того и находится здесь под табличкой: «Место для курения». Рядом на стене «Памятка»: «В случае возгорания…» Как правило, по кабинетам дымят без зазрения совести.

– Сигарету? – спрашивает довольно ехидно.

– Как вам известно, я не курю, к тому же я – общественный инспектор пожарной охраны.

– Ну-ну… Огнетушитель никто не украл?

Какой же ты «обычный», – хочу крикнуть я, ты – лучший в нашей стране мужчина! Слёзы откуда-то взялись, просто град. Убегаю. Так бесславно закончился «подвиг разведчицы». А что за чушь о «лучшем мужчине», которого знать не знаю, правда, свидетельства имеются? В туалете плещу водой из холодного крана в разгорячённое лицо. Пузырёк с валерьянкой (стала заваривать целые коренья: пропах весь шкаф на кухне, весь дом) наготове в кармане жакета. Он болен! Ему надо лечиться! Диагноз поставлен Инной Викторовной, ох, до чего она права! Возвращаюсь решительной:

– До-ку-мент!

– Вначале дверь закрой покрепче, – балагурит Кукурузова, выбрасывая из ящика своего стола «Красную звезду». Между газетных страниц – сцепленные металлической скрепкой грязноватые листки.

Я, сидящая с краю, передаю их Лёке:

– Ознакомьтесь, пожалуйста. Если кто войдёт, спрячьте.

Она, быстро проглядев, снимает очки, и смотрит нам в лица. Впервые внимательно с каким-то вопросом, но почему-то без смятения и без испуга, которых мы ожидали.

– Это его, – торопится Кукурузова, – и вас это ждёт в самом скором будущем…

Бумаги сии, скреплённые скрепкой, Лёка возвращает с удивительной для нас лёгкостью, не пытаясь углубиться. Другие даже уносили домой. Дуськова, та изучала в течение суток (всё же целых сто позиций, иные требуют от исполнителей невозможной с её комплекцией акробатики). Кукурузова брезгливо прячет «вещественное доказательство». Мы отправляемся на обед нашим чётко ухоженным двором в соседнее здание:

– Думаешь, проняло?

– Расчёт покрупнее калибром, скандала жди! – обещаю вдохновенно я, ослепшая.

В офицерской столовой, где по полу на линолеуме звёзды и пушки (военная символика) и над каждым окном – лепнина (герб страны), над раздаткой плакат: «Советские воины, берегите мирный покой…», Лёка нагло подсела за столик, где в одиночестве обедал капитан Морковников, смутившийся при её подсадке. Не дай бог, начнутся выяснения прямо тут: еда мне в горло не лезла (мясо вываренное, маленький кусочек). У Кукурузовой – блинчики с творогом – двенадцать штук. Лёка стала ему рассказывать, нетрудно догадаться, о чём. Он кивнул и – широкая улыбка озарила его лицо. Эта широкая улыбка – зеркало души капитана Серёжи. В отличие от внешней робости улыбка полна мужской самоуверенностью. И ужас: они смеются! Она – звонко, раскованно, он – низко, зажато. Ему иначе и нельзя смеяться с чужой женщиной, хоть и в столовой, он на службе, офицер. Солнце блестит на его погонах, попадая в кольца и браслеты на её подвижных руках, игриво дающих понять, что умрёт она от смеха, ей богу, умрёт. Посмеявшись, но (казалось), осмеяв нас, она умчалась. Вскоре и он выбросился бравой военный походочкой, идеальный офицер, впереди светит «зэгэвэ»… Не достало! Права Кукурузова: случай крайний. Нечего сказать, удружили Инне Викторовне! А я вздрагивала – мера крута! Что ж, умеем покруче! Идём двором после обеда в «спецчасть». Догоняет нас Ривьера Чудакидзе:

– Вы заметили, девочки, в столовой…? Не предупредить ли Инну Викторовну (мне-то не скоблиться уж, – старость), а вот Алёна опять в положении…

При этих словах запыхтела Кукурузова, готовая высказать нелицеприятности по адресу Алёны. В прошлый раз именно мы организовали ей прерывание беременности. Потом Инна Викторовна укорила: «Одиннадцать недель! Пришлось рисковать! Ни в одной больнице не стали бы с таким сроком: надо не более восьми». Но то, что и Ривьера подметила, утвердило меня: эх, была, не была, проведём «капитальное мероприятие»! Оно-то действует всегда с большим эффектом!

Из дневника:

Ночью хлестал дождь, грохоча крышей лоджии первого секретаря горкома. Почему не замечала раньше? До чего же гремит эта жесть… Столько дождей пролилось… А сегодня дождь выстукивал ритм… И это был самый настоящий барабан полинезийского племени. Закрыв глаза, я слышала ритм их танца, но видела нас. Прислушиваясь к дроби, думала о нём, ушедшем под дождь… Мы сходим с ума друг от друга на улице, на плацу, в коридоре штаба, в «спецчасти». И мои комната и ванная – чудо-остров: под душем, в воде, без воды… На земле и над землёй (жаль, не в тропиках: дождь не тёплый). Чудный барабан! Неужели можно быть ещё счастливей? Но… «нельзя судить: счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер» (Монтень).